Ожешко Элиза - Прерванная идиллия

align="justify">   Через час после этого Выгрыч сидел на узком диванчике и пил чай, с видимым удовольствием любуясь красивыми цветами, стоявшими на сетчатой скатерти в большом глиняном кувшине. Он чуть не ласкал их, нюхал, гладил ладонью. Особенно восхищался он вербенами. "Как звездочки!" - говорил он с улыбкой, которая в эту минуту утратила всю свою горечь.

   Клара зажгла лампу, налила отцу чай и дала Стасю молока. Она хлопотала у стола, весело болтая, почти щебеча, как птичка. Она рассказывала, что была в княжеском саду, что читала там с Пшиемским поэму "В Швейцарии", что он дал ей эти цветы, что она видела издали цветник перед виллой и как он красиво выделялся на огромном зеленом фоне парка.

   Она вся светилась лучезарной радостью. В ее живых, грациозных движениях пробивалось нервное возбуждение. Она не могла усидеть на месте, ей нужно было ходить, бегать, говорить, освобождаться от избытка энергии. По временам она умолкала на половине слова и останавливалась, неподвижная и безмолвная, в полузабытье, с устремленными в пространство глазами.

   Выгрыч не особенно присматривался к ней. Он слушал, что она говорит, иногда задумывался о чем-то, но без угрюмости, без горечи. Тень какой-то веселой улыбки блуждала по его желтым губам. Франя, только что возвратившаяся из города и тоже слушавшая рассказ сестры, вдруг отозвалась резким голоском и быстро бегая глазками:

   - Э, а я думаю, что из этого ничего не выйдет. Этот Пшиемский влюблен в Клару, но сомнительно, чтобы он когда-нибудь женился на ней. Он слишком большой барин для нее. ...Такие господа только обманывают бедных девушек, а потом бросают...

   Выгрыч затрясся от гнева.

   - Замолчишь ли ты, негодная? - крикнул он. - Непременно нужно тебе уколоть чем-нибудь сестру. Кто здесь говорил тебе о любви или женитьбе?..

   Он сильно закашлялся. Обе дочери бросились к нему с водою, чаем, лепешками от кашля, но хотя кашель скоро прошел и Франя, пожалевшая о своей выходке, старалась быть нежной с отцом и сестрой, радость Клары пропала, как гаснет пламя задутой свечи.

   Она знала, что молодые девушки, если любят и если их любят, выходят замуж. Но она думала об этом очень редко, и ей ни разу не пришло это в голову, когда она вспоминала о Пшиемском. До сих пор видеть его и разговаривать с ним было для нее пределом ее желаний и счастья. Сестра грубо сорвала девственную завесу с того, что происходило в ее сердце. В ее мозгу увязли, как муха в паутине, слова Франи: "Он для нее чересчур большой барин!" Она всегда чувствовала его превосходство над собою, - превосходство ума и внешнего лоска. Теперь ко всему этому присоединилось его положение. Хотя он был только одним из высших служащих у князя, но по сравнению с нею он был большим барином. Он называл князя своим другом, распоряжался в княжеском доме, как в своем собственном, и - кто знает? - не был ли он богат? Больнее всего было для нее это последнее предположение.

   Но глубже, чем все это, в ней было чувство, что, хотя она по сравнению с ним бедная и скромная девушка, ничто непреодолимое их не разделяет.

   "Если он любит!" - думала она. Ее сердце пело ей это чародейское слово: "Любит! Любит!" Как только Стась заснул, а отец ушел в свою комнату с газетой, которую он брал у одного из своих сослуживцев и по прочтении которой он немедленно засыпал, и когда Франя стала укладываться спать, она вышла на крыльцо.

   Вечер был теплый, но пасмурный. Звезд не было видно. Тем ярче среди этого мрака горел ряд освещенных окон виллы. Временами срывался довольно сильный ветер, а временами он совсем затихал. Раз он промчался, неся по садам большую волну звуков музыки.

   Из-за высоких, узких, горевших огнями окон фортепиано и скрипка изливали в мрак сада величественную, торжественную, спокойную музыку.

   Клара пробежала через сад и остановилась возле беседки. Облокотившись о решетку, она слушала и уже ни о чем не думала: она чувствовала только несказанное блаженство, охватившее ее существо. В этом блаженстве было ощущение красоты, вызванное пасмурной ночью, светящимися во мраке окнами, вздохами ветра и, обнимающим все это, морем звуков торжественной музыки. Но больше всего в нем было сладостного волнения, благодарности, страстного порыва души к этим окнам, подобным окнам рая, из которых изливались небесный свет и райская гармония.

   Подняв глаза к ряду блестящих точек, она смотрела и слушала. В ее душе звучали слова: "Наши души будут вместе!" И она с поразительной ясностью чувствовала их правду. Музыка была его душою, которая летела к ней и проникала в ее душу пламенной сладостной лаской.

   Она закрыла лицо руками и с бьющимся сердцем жадно ловила звуки музыки: она дышала ими - она впивала его душу.

   Так прошло довольно много времени, после чего на несколько минут воцарилась тишина; в вилле перестали играть, но потом снова послышалась музыка, хотя уже более тихая, как будто плывшая издали, - скрипка умолкла, и пело только фортепиано. Оно пело довольно долго, а скрипка молчала. Зато в аллее почти у самой решетки послышался глухой шум шагов. Клара выпрямилась, как от удара электрического тока. За решеткой тут же перед нею стоял высокий и стройный мужчина. Она узнала его, несмотря на окружавшую их темноту. Он взял ее обе руки и стал шопотом говорить:

   - Мне было необходимо видеть вас еще раз сегодня. Играя, я думал все время: "Пойду к ней!" Я перестал играть и пришел сюда. Я сказал ему: "Продолжай играть, не переставай играть!" Потому что я хотел говорить с тобою под звуки музыки... Какая пасмурная ночь, и как шумит ветер! Не правда ли, звуки музыки на фоне этого шума кажутся каким-то воздушным узором? Послушаем вместе.

   Он все сильнее сжимал ее руки в своих руках и приближал свою голову к ее голове. Они стояли так, слушая музыку. Песня, полная тоски и страсти, сливалась с шумом ветра, который повеял из-за туч и умчался, унося ее к тучам. Музыка продолжала изливаться во мрак сада, теперь уже совсем притихшего.

   - Хорошо я сделал, что пришел? Мне нужно было видеть тебя и попрощаться с тобой на весь завтрашний день. Сегодня, сейчас приедет мой дядя, и я должен буду уехать с ним на весь завтрашний день... Увижу тебя только послезавтра. Хорошо я сделал, что пришел сегодня? Хорошо?

   В упоении, почти без сознания, она шепнула:

   - О да! Хорошо!..

   Он притянул ее к себе за руки и стал снова шептать:

   - Ступай к воротам в решетке... и я пойду туда, мы там встретимся, пойдем по нашей аллее к нашей скамеечке... хорошо?

   Она отрицательно покачала головой и с мольбой зашептала:

   - Нет, не просите этого... "е просите этого... а то я уйду!

   Быстрым движением он выпустил ее руки, но спустя секунду снова прижал их к своей груди.

   - Да, да! Не иди! Спасибо тебе, что ты не пошла... пусть нас разделяет эта решетка... Но не удаляй своей.головки, придвинь ее... ближе... вот так... о, моя дорогая!

   Ее голова лежала у него на груди. Во тьме, то стихавшей, то наполнявшейся шумом ветра, музыка пела, тоскуя и любя... С лицом у ее лица, с глазами в ее глазах он спросил:

   - Любишь меня?

   Она молчала несколько секунд... Потом, как самый тихий вздох, из ее раскрытых в упоении уст послышался шопот:

   - Люблю!

   - О, дорогая!

   Но в это мгновение произошло нечто необыкновенное. Уже несколько минут до этого из мрака выглядывала фигура человека, который то приближался на цыпочках к разговаривавшей парочке, то снова робко удалялся. Человек этот был одет в костюм с металлическими пуговицами, которые белели у него на груди и на рукавах, когда он выходил из глубокой тени. Он не мог слышать шопота стоявшей у решетки пары. Быть может, он даже не видел женщины, которую закрывала высокая мужская фигура. Но эту последнюю он хорошо узнал и в течение нескольких секунд вертелся возле нее в нерешительности, не зная как поступить. Мужчина у решетки, нагнувшись, над женской головкой, лежавшей у него на груди, шептал:

   - Посмотри на меня... Не отстраняй губок... напрасно - я их все-таки найду... возьму!

   В этих словах, хотя и очень тихих, явственно сказывалась власть человека, привыкшего к победам. И вдруг, в нескольких шагах послышался почтительный и робкий, но все-таки отчетливый голос:

   - Ваше сиятельство!..

   Мужчина весь вздрогнул, опустил руки и, озираясь, машинально спросил:

   - Что тебе?

   - Приехали их сиятельство, дядя вашего сиятельства... приказали везде искать ваше сиятельство...

   Только теперь тот, к которому обращались с этими словами, опомнился. Но тотчас же им овладел страшный гнев. С сердитым жестом, дрожащим голосом он крикнул:

   - Пошел вон!

   В аллее послышались шаги торопливо удалявшегося человека. А он снова обернулся к девушке, которая стояла по другую сторону решетки, вся выпрямившись, неподвижная, замершая.

   Пробуя улыбнуться, он стал говорить:

   - Итак, все открылось! Проклятый лакей! Не сердись... я так сделал из опасения, чтобы ты не убежала.

   Она с широко раскрытыми глазами шопотом спросила:

   - Вы - князь?!

   В этом шопоте слышалось что-то, почти безумное. Он начал снова:

   - Ну да... но что ж из этого? Разве...

   И он пробовал снова овладеть ее руками. Но она схватилась за голову, и с уст ее сорвался крик без слов... такой, громкий, что пронесся по обоим садам... В ту же самую минуту она повернулась и, бросившись в смертельном ужасе бежать, исчезла во мраке.

  

   Князь Оскар возвратился из путешествия на третий день под вечер. Спустя час после приезда он шел по аллее сада с пасмурным, чуть ли не мрачным лицом... Он остановился у скамейки из дерна, поглядел на ее низкое сиденье, осмотрелся вокруг. Приближались сумерки. На газоне, видневшемся из-за толстых стволов деревьев, лежали косые коврики золотистого света, а на дорожке дрожали золотые кольца и колечки. На низкой траве скамейки увядало несколько забытых цветочков.

   Все здесь было точно такое же, как и в тот вечер.

   Князь бросился на скамейку, снял шляпу, оперся головою на руки и тихо произнес:

   - Беда!

   За час перед тем, сейчас же после приезда, оставшись наедине с камердинером Бенедиктом, он коротко спросил:

   - Ну что там?

   Старый слуга, любимец князя, ответил с низким поклоном:

   - Плохо, ваше сиятельство!.. Съехали с квартиры...

   - Кто съехал с квартиры? - крикнул князь.

   - Выгрычи...

   - Когда?

   - Сегодня утром.

   - Куда же?

   - Я еще не знаю, но если ваше сиятельство прикажут...

   Он хотел сказать: "я разузнаю!", но счел за лучшее не заканчивать фразу. Князь не говорил ни слова. Он стоял лицом к окну и, не оборачиваясь, спросил опять:

   - Ты не видел ее?

   Да, Бенедикт ее видел. Чтобы не упускать из виду домика, обсаженного фасолью, он прошелся вчера вечером, - так, в начале одиннадцатого часа, - по аллее, примыкавшей к тому саду. Проходя, он услышал плач. Он подошел осторожно, без шума, и увидел ее из-за дерева: она стояла на коленях у решетки, держась за нее руками и прижавшись к ней головой. Она сильно плакала. Раз она подняла голову и посмотрела на виллу. Потом снова зарыдала и так низко нагнулась к земле, что ее руки и лицо утонули в траве. Но когда господин Пшиемский стал играть в вилле, она быстро вскочила и, как стрела, бросилась бежать домой. Это было вчера между десятью и одиннадцатью вечера. Сегодня в семь часов утра Бенедикт ходил к своему знакомому, что живет на той улице напротив их забора, и узнал, что Выгрычи съехали с квартиры чуть ли не с восходом солнца, а на их место переехала какая-то старушка с работницей и кошкой.

   Все это Бенедикт доложил бесстрастным тоном рапорта по службе. Князь, не отрываясь от окна, сказал:

   - Ступай!

   Камердинеру показалось, что князь произнес это слово сильно изменившимся голосом.

   Теперь князь сидел на скамейке, склонив голову на руки, очень грустный, в глубоком раздумье.

   "Она ушла, как некий сон чудесный"... Исчезла! Но это пустяки! Нет ничего легче, как найти ее. Стоит только сказать Бенедикту, и завтра или, самое большее, через два дня он будет знать, куда они переехали.

   Но стоит ли искать? Она убежала. Женский инстинкт самосохранения заставил ее бежать. Таков порядок вещей. Самка убегает от самца, если не имеет в виду свить с ним гнездо. Она, такая разумная и полная благородной гордости, поняла, что после краткого блаженства ее ожидало бы большое несчастье. Она убежала с горьким плачем, но... убежала!

   - Какая сила в этом ребенке!

   А однако были минуты, когда она была слабой, и он тоже в подобных случаях бывает очень слабым. Кто знает, что могло бы случиться? И хорошо, что не случилось! Он никогда не простил бы себе этого.

   Итак, стоит ли искать ее и все начинать сызнова?.. И опять подвергать ее опасности? Только ее. Ведь ему лично улыбалась тут надежда на спасение, и он мог вновь обрести утраченную веру во многие ценности, в существовании которых он уже изверился. Уже несколько дней он чувствовал, что воскресает... Было бы несказанным счастьем обладать этим существом, таким прекрасным душою и телом! Было бы также несказанным счастьем хотя бы только увидеть ее вот в эту минуту... Если бы он увидел ее, он просил бы у нее прощения за то, что ей пришлось так горько плакать из-за него...

   Да... Но после этой просьбы о прощении... что было бы дальше?

   - Да сохранит тебя господь такой прекрасной, чистой и воздушной!

   Не сохранил бы теперь!.. Наверное не сохранил бы, если б они встретились снова. Жаль этого цветка! А все-таки.

   Он поднялся и пошел дальше.

   В аллее, примыкавшей к соседнему саду, он снова остановился. Он смотрел на домик, обсаженный фасолью, главным образом на крылечко, где, казалось, кто-то сидел.

   И, действительно, на узкой скамеечке сидела старушка в темном платье и в белом чепчике. Она вязала чулок. В лучах солнца спицы мелькали в ее руках как стальные искорки.

   - Должно быть, госпожа Дуткевич!

   Он остановился в раздумье, потом отворил калитку в решетке и вошел в соседний сад. Старушка, сидевшая на крыльце, завидя его, поднялась со своего места и, когда он поклонился ей, первая заговорила с добродушной улыбкой на широких губах:

   - Чем могу служить вашему сиятельству? Соблаговолите, ваше сиятельство, присесть на моем крылечке. Ваше сиятельство сделают мне большую честь... прошу, ваше сиятельство!

   При этом она делала реверансы, - не один, а десять, - что было не легко на таком тесном крылечке, часть которого к тому же занимал раскормленный кот, лежавший на большой подушке. Однако, несмотря на тесноту, она продолжала делать размашистые и низкие реверансы, причем из-под ее короткой юбки мелькали ноги в белых чулках и прюнелевых башмаках.

   - Окажите, ваше сиятельство, честь моей хижине, соблаговолите присесть... Чем могу служить вашему сиятельству?

   Она сделала еще один реверанс, еще раз мелькнули белые чулки из-под черной юбки, и она уселась на своем прежнем месте с шерстью и спицами на коленях.

   Но князь не сел, а только поднялся на крылечко и, сняв шляпу, вежливо спросил:

   - Господин Выгрыч с семьей здесь уже не живет?..

   - Не живут... не живут... - утвердительно кивая головой, ответила старушка. - Сегодня утром переехали в другое место... и теперь я соседка вашего сиятельства... хе-хе-хе!

   Князь бархатным голосом спросил:

   - Имею удовольствие говорить с госпожой Дуткевич!

   - Точно так, ваше сиятельство... к вашим услугам!

   - А нельзя ли узнать, куда переехал господин Выгрыч?

   Теперь с крупного румяного лица старушки сошла добродушная, подобострастная улыбка и ее сменило выражение жалости и серьезности. Поднимая к нему свои голубые, как незабудки, глаза и качая головой, она ответила:

   - Нельзя, нельзя!

   Она подняла сморщенный палец на высоту своего подбородка и еще раз повторила:

   - Нельзя!..

   Но от этого жеста клубок шерсти упал с ее колен и покатился по дырявому полу крылечка. Она пробовала притянуть его к себе за конец нити, но это не помогало.

   Тогда князь поднял клубок и подал ей.

   Она быстро встала со своего места и снова сделала широкий реверанс.

   - Благодарю, ваше сиятельство... ваше сиятельство изволили побеспокоиться... очень благодарна!..

   Глубокая морщина выступила на лбу князя, румянец залил его бледные щеки. Опираясь плечом о столбик, поддерживавший крылечко, князь спросил:

   - Не думаете ли вы, что мне было бы трудно найти новую квартиру Выгрычей... если бы я захотел поискать?..

   Она сложила свои короткие, пухлые пальцы и воскликнула:

   - Для вашего сиятельства нет ничего трудного! Боже мой, при таких средствах и таких связях что может быть трудного? Ваше сиятельство нашли бы в одну минуту их квартиру, но...

   Она лукаво улыбнулась:

   - Но вы, ваше сиятельство, не станете искать... Князь был любознателен, а потому он и эту старушку рассматривал с некоторым интересом. Кроме того, ее чепчик, отделанный несколькими рядами накрахмаленных кружев, напомнил ему о многом: он видел его два раза в руках Клары.

   Не изменяя своей позы, он только скрестил руки на груди и снова спросил:

   - Почему вы говорите с такой уверенностью, что я не стану искать Выгрычей?

   Старушка посмотрела на него, моргая своими лишенными ресниц веками, и ответила:

   - Потому что у вашего сиятельства доброе сердце... я это вижу. В своей жизни я ела хлеб не из одной печи и видывала не одного графа или князя, так как служила в молодости горничной у разных господ. Мне достаточно какой-нибудь мелочи, чтобы понять все. И князья и обыкновенные люди разные бывают. Но у вашего сиятельства доброе сердце! Я убедилась в этом из мелочи: ваше сиятельство изволили поднять клубок с земли и старость мою почтили. Есть много князей, которые только воображают себя князьями, и они, да и многие обыкновенные люди, не сделали бы этого для простой старой женщины. Но у вашего сиятельства доброе сердце, и вы умеете почтить тех, кого господь и люди приказали почитать. Я вижу это и по вашему достойному лицу, и по приветливой речи, и по этому клубку...

   Она засмеялась добродушно и ласково.

   Князь Оскар стоял с опущенной головой.

   - Ваше мнение для меня очень лестно!.. Но все-таки я хотел бы знать, как все это произошло? Кто был этому причиной? По чьему желанию так вышло?

   Старушка быстро закачала головой.

   - Понимаю, понимаю! По ее желанию, по ее собственному желанию... Вчера прибежала она ко мне из костела, в котором молилась все утро, припала к моим коленям и все рассказала... И кому же, как не мне, было ей рассказать? Ее мать и ее самое я носила на руках... Обнимая мои колени, она просила: "Перейди, бабушка, туда, а мы переедем в твою квартиру... на то время, пока..." Вы понимаете, ваше сиятельство? "Только, говорит, я не стану говорить об этом с отцом, потому что не могла бы сделать это спокойно... а ему нужно сказать как можно спокойнее..." Я отправилась и сама все рассказала, объяснила и предложила Теофилю переехать. Он человек рассудительный. Сразу все понял, согласился и еще благодарил меня. А дочь, когда она пришла домой, он обнял и поцеловал... правда, немного поворчал на нее, но только немного. Ночью он, кажется, сильно кашлял, но это пройдет, пройдет... А я сегодня утречком собрала весь свой скарб и приказала носильщикам перенести его сюда, а их вещи - туда, на мою прежнюю квартиру, и готово! Я рассказала вашему сиятельству все без утайки, потому что так следовало... Сердце - не камень... А княжеское оно или мужицкое - все равно: если болит, так болит... Было бы жестоко не успокоить страдающего сердца! Я рассказала все как есть вашему сиятельству!

   Князь долго молчал. Теперь лицо его было бледно и строго. Спустя несколько минут он поднял голову и спросил:

   - Не найдете ли вы возможным, чтобы я мог увидеться с панной Кларой еще один раз... последний, здесь, в вашем присутствии?

   В голубых глазах старушки заблестели слезы. Подняв к нему свое розовое сморщенное лицо, она прошептала:

   - Ваше сиятельство! Она и сама - сирота и на ее попечении сироты, и хотя она бедная...

   В эту минуту белый с желтыми пятнами кот, который только что проснулся и лениво потягивался на своей подушке, прыгнул на колени к своей хозяйке, роняя на пол клубок с чулком и сам путаясь в нем лапами.

   - Брысь, брысь! - крикнула Дуткевич: - на подушку! Ступай на подушку!

   Платком, который она вынула, чтобы вытереть свои слезящиеся глаза, она ударила кота. А тот соскочил с ее колен, таща за собою чулок, вязальные спицы, клубок с шерстью - все, что там было...

   Но никто не обратил внимания ни на чулок, ни на запутавшегося в нем кота.

   Князь Оскар стоял перед старушкой, которая собиралась окончить начатое предложение:

   - Хотя она бедная девушка, ваше сиятельство, но...

   - Не оканчивайте, не оканчивайте... Все, что вы могли бы мне сказать о Кларе Выгрыч, я знаю сам, а может быть, и больше... Согласитесь ли вы передать от меня несколько слов Кларе?

   Госпожа Дуткевич посмотрела на него одну минуту щурящимися глазами.

   - Вы, ваше сиятельство, будете искать ее?

   - Нет, не буду...

   - Княжеское слово? - спросила она еще раз.

   Он побледнел еще больше. Он сжигал за собою корабли, он страдал. И снова, после минутного молчания, ответил:

   - Слово честного человека...

   Лицо старушки засияло радостью.

   - Теперь я к услугам вашего сиятельства. Хорошо, я передам. Сердце - не камень... если боли, так болит! И когда можно пролить на него каплю бальзама, то почему этого не сделать? Что прикажете, ваше сиятельство, сказать ей?

   - Скажите Кларе, что с моей стороны все это не было ни шуткой, ни капризом, но сначала - симпатией, а после - любовью и преклонением перед ее непорочной чистотой и благородством ее души... Скажите, что этому преклонению перед нею я приношу в жертву мою любовь к ней и что хотя я пережил много разлук, но никогда не был так потрясен до глубины души, как теперь... тем, что вынужден расстаться с ней; что я желал бы, чтобы воспоминания обо мне...

   Слова застряли у него в горле, в глазах блеснули слезы... С глубоким поклоном он произнес:

   - Прощайте! - и быстро ушел.

   Старушка стремительно поднялась со своего места и, низко кланяясь два раза, сделала широкий реверанс, причем опять замелькали ее белые чулки.

   Потом она села на скамеечку, приложила платок к глазам и расплакалась.

   А белый с желтыми пятнами кот, не будучи в состоянии выпутать своих лапок, сидел вместе с чулком, спицами и клубком шерсти на другом конце крылечка и, жалобно мяукая, смотрел на нее.

   В княжеской вилле ряд комнат был уже освещен лампами и канделябрами.

   Князь Оскар, входя в великолепно убранный кабинет, оглянулся на следовавшего за ним Бенедикта.

   - Лакей Юзеф уже рассчитан?

   Камердинер смутился.

   - Нет еще, ваше сиятельство! Он плачет и просит...

   - Оставить его на службе!

   А мысленно прибавил: "чем он виноват?"

   - Попроси сюда господина Пшиемского.

   И стал быстрыми шагами ходить взад и вперед по обширному, ярко освещенному кабинету, в который несколько минут спустя вошел тридцатилетний мужчина, брюнет небольшого роста, с умными глазами, живыми жестами и смелым, веселым лицом.

   - Вы, князь, изволили меня позвать? Будем играть или писать?

   Князь остановился перед ним.

   - Это недурно, мой милый! Я взбешен, а ты предлагаешь мне играть или писать... Я хочу тебе сказать, что завтра мы едем в деревню...Прошу тебя сообщить еще сегодня всяким управляющим, адвокатам и тому подобным персонам, что если им что-нибудь от меня будет нужно, то пусть приезжают ко мне в деревню. Я здесь теперь не выдержу! Мне нужны движения, перемена места, забвение и, кроме того... я хочу, чтобы она могла возвратиться туда, где она была здоровой и довольной... Пожертвуй для меня своими Перковскими и поезжай со мною. Если ты не хочешь ехать, я тебя оставлю здесь, но один я сойду там с ума от отчаяния!..

   Пшиемский уселся в кресло и шутливо спросил:

   - Неужели так велико ваше отчаяние, князь?

   А тот остановился перед ним и мрачно произнес:

   - Шутки в сторону, Юлий! Я зашел дальше, чем сам думал... я страдаю, как осужденный на вечные муки!..

   Лицо Пшиемского стало серьезным.

   - В таком случае мне очень вас жаль, князь. Перков-ские - жеманные и глупые попугаи, которыми я пожертвую с удовольствием и поеду с вами. Но я никогда не думал, чтобы минуты, которые вы провели под моим именем, должно быть, очень приятно, могли окончиться так трагически...

   Князь стал порывисто говорить:

   - Милый Юлий! Ты один знаешь, что я думаю о людях: или льстецы, или ветреники, или неблагородные...

   - Я слышал это не раз, - вставил Пшиемский.

   - Также и женщины: или скучные и глупые, или веселые и испорченные, а не то - вмещающие в одном теле две души, из которых одна - небесная, а другая - адская...

   - Я слышал и это.

   - Жизнь - одна большая бессмыслица. Пока человек верит, он счастлив, но он дитя. Есть такие, которые до самой смерти не освобождаются от этой иллюзии. Но что остается тому, кто ее покинул? И если все - ложь, обманчивая тень и ничтожество...

   - И это я слышу очень часто.

   Князь остановился.

   - Вот видишь! И я нашел то, во что уже перестал верить. В ней, даже в окружающих ее людях я нашел то, во что уже не верил. Даже в этой вдове ветеринара есть что-то такое...

   - Какая вдова? Какого ветеринара? - удивился Пшиемский.

   - Ты этого не знаешь, и это не важно... Но важно то, что в этих людях есть что-то такое!.. И благодаря ей я узнал это.

   Он опустил руки и бросился в кресло.

   - Но что же из этого, когда "она ушла, как некий сон чудесный!"

   Князь закрыл руками глаза и замолчал. Веселое и смелое лицо его еще более омрачилось.

   Через минуту Пшиемский встал, подошел к своему другу и, утешая его, стал говорить:

   - Так отыщите ее! Нет ничего более легкого в таком маленьком городке.

   Князь поднял голову и устремил на него пронизывающий взгляд.

   - Зачем? - сказал он. - Ее нельзя ни купить за миллион, ни миллионом утешить...

   - Простите мне, князь! Я вам дал плохой совет. Его внушило мне сочувствие вашему горю...

   И он стал быстро ходить по комнате, теребя свой черный ус и о чем-то напряженно думая.

   Наконец он остановился перед своим другом.

   - Так что же? - начал он неуверенным тоном. - Что же? Другого исхода нет! Вы тщетно искали по свету истинного чувства, счастья, смысла жизни и так далее. Теперь вам кажется, что вы нашли все это в этой девушке, которую ведь можно отыскать в течение каких-нибудь двух дней. Я беру это на себя. Я ее найду и... женитесь на ней, князь!

   Князь поднял голову и посмотрел на своего наперсника, не веря своим ушам.

   - Что ты сказал? - спросил он.

   Пшиемский смело повторил:

   - Князь, женитесь на ней!

   Выражение лица князя стало быстро меняться. И, наконец, в обширном и роскошном кабинете раздались раскаты смеха:

   -- Ха-ха-ха-ха! Ха-ха-ха-ха!

   Прерывающимся от смеха голосом князь Оскар стал говорить:

   - Ты великолепен, мой Юлий, право великолепен! Ха-ха-ха!.. Я думал, что умру от горя, но... ха-ха-ха! Ты мог бы мертвого рассмешить... ха-ха-ха!..

   Он вынул из кармана платок и, приложив его к глазам, продолжал хохотать до слез:

   - Ха-ха-ха! Ха-ха!