Ожешко Элиза - Прерванная идиллия

   Элиза Ожешко

  

   Источник текста: Избранные произведения в 2-х томах. Государственное издательство художественной литературы. Москва, 1948 г.

   Оригинал здесь: http://orzeszkowa.ru/iddiliya01.html.

  

  

   Это был один из тех домиков, которые кажутся эхом деревни, ее улыбкой, расцветшей среди городских улиц и каменных домов.

   Маленький, белый, с крылечком на двух столбиках, он стоял в запущенном саду, будто в свежей зеленой чаще.

   Двора у него не было.

   Домик отделялся от улицы садом и таким высоким дощатым забором, что ни с улицы не было видно домика, ни улицы - из его окон.

   Издали это был прекрасный мирный уголок. А вблизи - лачужка с покосившимися от ветхости, кое-как выбеленными стенами, прятавшимися в густой, вьющейся по тычинам фасоли. Кроме фасоли, немного цветов росло еще на грядке возле крылечка, на котором стояли две старые узкие скамейки.

   Комнаты в домике были маленькие, потолки низкие, полы из грубо отесанных досок, а печи - неуклюжие, из зеленоватого кирпича.

   В одну из этих комнаток, напевая, резво вбежала из кухонки Клара Выгрыч. Она всегда напевала, когда была довольна. На ней было ситцевое, в. розовые и черные полоски, платье с засученными по локти .рукавами и холщевый передник.

   Только что вымытыми, еще красными от холодной воды руками она проворно сняла передник, свернула его и спрятала в ящик старого комодика, подумав при этом: "Пора ему в стирку! Весь в пятнах".

   Затем она отвернула рукава и стала собирать в корзинку заранее скроенный ситец, ножницы, наперсток, нитки. Осмотревшись, она взяла со стоявшей в углу этажерки книжку и тоже положила ее в корзинку. Потом побежала на кухню и, вернувшись с небольшим ломтем хлеба, сунула его туда же, под ситец. Наконец, уже громко, запела на мотив вальса: - ля-ля-ля! ля-ля-ля! - и выбежала на крыльцо. Тут она остановилась и взглянула на фасоль и на грядку с цветами.

   На фасоли были уже стручки, но местами из-под ее огромных листьев еще выглядывали огненно-красные цветы. Девушка сорвала один такой цветок и воткнула его в волосы. А волосы у нее были черные, с вьющимися локонами над лбом, и хотя на затылке они были собраны в свободный узел, множество кудрявых прядей рассыпалось по ее плечам. Цветок фасоли пылал в них ярким огоньком.

   Ее нельзя было назвать красавицей.

   Но в ней была свежесть девятнадцати лет и необычайная прелесть движений, взгляда, улыбки.

   Она улыбалась и теперь, глядя на сад.

   Ей было весело.

   Она справилась со всем, что нужно было сделать по дому, впереди у нее - два часа полной свободы. Отец ушел в свою контору, брат в школу, сестра - в мастерскую, к портнихе. Обед был готов и дожидался в печи их возвращения.

   Прибрав комнаты и приготовив обед, она почувствовала голод и потому положила в корзинку ломоть хлеба.

   Она съест его за шитьем в своем любимом месте, в беседке, находившейся в конце их садика, у самой решетки княжеского парка. Как только ей представлялась возможность часочек посидеть в этой беседке со своей работой и со своими мыслями, она приходила в хорошее настроение.

   Эта искорка любила уединение.

   Этой молодой головке было о чём подумать.

   И нигде Клара не чувствовала себя так уединенно, нигде ей не думалось так хорошо, как в этой беседке.

   Возле этого уютного уголка, за невысокой решеткой парка, тянулась тенистая аллея вековых деревьев. Они расступались как раз напротив ее беседки, открывая вид на широкий газон, а дальше виднелась красивая вилла с двумя башенками и тремя рядами высоких и узких окон.

   Темно-пепельный фасад виллы с ее окнами и балконами выглядывал из-за разбросанных по газону кустов как-то величаво и таинственно.

   Таинственность эта вызывалась молчанием, постоянно царившим в вилле.

   Окна ее были вечно заперты, а парк - вечно пуст.

   Кое-когда на дорожках и газонах работали садовники, но никто никогда не прогуливался в парке.

   Недалеко от беседки в решетке была калиточка, тоже вечно запертая.

   И весь этот княжеский сад, где так заботливо поддерживался порядок, был безлюден.

   Клара знала по слухам, что собственник этой виллы, князь Оскар, никогда тут не жил. Но ей было совершенно безразлично, жил ли кто-нибудь в этой вилле или нет. Ей попросту было приятно смотреть на виллу и любоваться ее красотой, а к прекрасному девушка эта была очень чутка.

   Но теперь она сидела на узкой скамеечке между двумя кустами коралловой бузины и не поднимала глаз на виллу, не любовалась ею.

   Она усердно шила.

   Перед нею, на крохотном столике об одной ножке, вкопанной в землю, стояла корзинка с кусками красной материи, из-под которых выглядывала книжка.

   Время читать и наслаждаться красотами природы пока еще не наступило.

   Работа была спешная.

   Недавно Клара купила ситцу на полдюжины сорочек для брата, а теперь шила еще только четвертую. Когда она сошьет их, наступит очередь чинить белье отца, а там ей придется сшить себе платье, - ведь оба ее старые платья уже совсем износились.

   Увы! Она предпочла бы, чтобы было иначе, но ведь платья в самом деле износились, и нужно шить новое. Но даже и дешевое платье стоит денег, а всякий раз в том месяце, когда случается такой чрезвычайный расход, ей приходится хорошенько поразмыслить над тем, чтобы отцовского жалованья хватило на все остальное. Пока что ей удавалось сводить концы с концами, ну а все-таки она не всегда могла предоставить отцу даже необходимое. При его слабом здоровье ему нужна более питательная пища и, особенно, фрукты...

   Тут она вспомнила о куске хлеба, взятом из дому. Вынув его из корзинки, она откусила немного, положила его на стол и продолжала шить.

   В это время в аллее показался шедший со стороны виллы довольно высокий и очень стройный мужчина в домашнем, изящно сшитом дорогом костюме и в небольшой пуховой шляпе на темно-русых волосах. Из-под шляпы видны были тонкий и бледный овал его чисто выбритого лица и золотистые усики, оттенявшие тонкие губы с их чуть насмешливым и чуть усталым выражением. Ему было лет тридцать с небольшим. Его легкая юношеская походка была несколько небрежна.

   Шел он сначала с опущенной головой, но потом поднял ее и залюбовался деревьями, так они были величественны.

   Они стояли неподвижно в тихом воздухе и в золоте почти осеннего солнца, пестрея пожелтевшей местами или покрасневшей листвой.

   Время от времени под ногами идущего шелестели сухие листья...

   А он шел все медленнее, бросая взгляды на две зеленые стены аллеи - от верхушек, затканных золотом и багрянцем, до толстых стволов, покрытых внизу какими-то наростами, словно лоскутьями зеленоватых кружев.

   Он думал о том, какой волшебный утолок этот маленький парк в этом маленьком городке.

   И не тишина ли, царящая в нем, - тишина, какой невозможно найти в больших городах и даже в больших поместьях, - не она ли составляла прелесть этого уголка?

   Долго жить в такой тиши мог бы разве какой-нибудь монах-доминиканец, но на короткое время она всякому была бы приятна.

   Она убаюкивала и пробуждала приятные мечты.

   Среди этой тишины и этих старых деревьев грезилась идиллия.

   И разве только грезилась?

   Разве не появлялось желание стать самому героем такой идиллии, наивной, как легенды о влюбленных пастушках, таинственной, как птичьи гнезда, прячущиеся в зеленых чащах?

   Конечно, не очень-то много мудрости в этих мечтаниях, но здесь они зарождались в воображении сами собой, как смутные сны, после которых в глубине сердца остается на несколько часов немножко грусти. Да и что же, наконец, мудро на свете?

   Ведь, как правило, в шумной суете людских сборищ глупости больше, чем разума. И даже эта пропорция слишком оптимистична. Ибо в людском шуме и суете отношение разума к глупости составляет весьма ничтожную дробь, как и отношение правды и лжи.

   Но эта тишина и эти деревья не лгут ни перед кем, как не лгут перед самими собой.

   А покажите-ка мне среди людей такое чудо, которому были бы неведомы притворство, лицемерие, тщеславие, кокетство? Мужчины тщеславны, женщины - кокетки, а нередко оба эти прекрасные качества совмещаются в одном и том же лице независимо от пола. Дружба мужчины и любовь женщины - это шутка природы, возбуждающая в людях представление об идеале только для того, чтобы они, как дети, всю жизнь гонялись за мотыльками.

   Да, но только не всякий позволит иллюзиям бесконечно обманывать себя. Есть люди, которых даже не слишком продолжительный опыт приводит к убеждению, что от пойманного мотылька остается на ладони жалкий трупик. Такие люди иногда непрочь подышать воздухом тишины и уединения, напоенным ароматом идиллии - этой лжи поэтов. А в действительности у героини идиллии красные руки, а в сердце - магнетическое тяготение к карману влюбленного в нее пастушка.

   Здесь, вдали от людей, поучительно было бы читать Ларошфуко.

   Какая мрачная кисть, и как она верно воспроизводит правду жизни - тоже мрачную! Нет, надо непременно притти в эту аллею с Ларошфуко и, усевшись под деревом... Но есть ли тут скамейки?

   Чтобы убедиться, есть ли в этой старой тенистой аллее место, где можно было бы устроиться с Ларошфуко, он поднял голову и остановился, как вкопанный.

   В нескольких шагах, за решеткой, на узкой скамеечке под кустом бузины, он увидел девушку в платье с розовыми и серыми полосками.

   Девушка торопливо шила, низко склонившись над работой.

   Цветок фасоли горел ярким огоньком в ее черных волосах.

   Черные локоны вились по ее плечам и по белой каемке лифа возле шеи.

   Девушка была среднего роста, тоненькая, стройная, нежная.

   Поспешность, с которой она шила, не мешала ей протягивать время от времени руку к хлебу, лежавшему на столике, сколоченном из двух толстых, потрескавшихся от старости досок. Она откусывала кусочек и жевала, продолжая шить. Хлеб был темный, а зубы - белые и ровные, как жемчуг.

   Минуты две-три шитья - и снова рука, сверкая наперстком, протягивается ко все уменьшающемуся ломтю хлеба.

   Работа спорится - два куска ситцу почти совсем уже сшиты.

   Еще один раз протянулась рука к хлебу - и еще ряд стежков.

   Наконец белые зубки вместо хлеба перегрызают нитку.

   Девушка выпрямляет свой стан и, склонив голову набок, рассматривает свою работу. Как видно, она находит, что работа ей удалась, что хлеб был вкусен и что погода прекрасна. С ее губок слетает веселый мотив вальса:- ля-ля-ля! ляля-ля!

   Молодой человек сделал несколько шагов вперед и показался из-за деревьев, сквозь ветки которых он довольно долго присматривался к девушке.

   Сухие листья зашуршали под его ногами.

   Она оглянулась с выражением удивления. В ее сверкающих золотистых глазах мелькнул легкий испуг. Ведь сколько она ни приходит сюда, - вот уже три года, - впервые она видит человека, прогуливающегося в этом парке. Но испуг ее продолжался недолго.

   Внешность этого вдруг появившегося человека производила приятное впечатление. Как видно, он был хорошо воспитан: увидав, что она смотрит на него, он приподнял шляпу, открывая красивый точеный лоб с вертикальной морщиной между бровями.

   Казалось, он колебался несколько мгновений или раздумывал. Потом быстро подошел к решетке и, чуть приподняв над головой шляпу, вежливо спросил:

   - Скажите, пожалуйста, кто живет в этом прелестном домике?

   Он указал глазами на белую лачужку, утопавшую в чаще фасоли.

   Немного смутившись, она ответила:

   - Мы там живем... И пояснила тотчас же:

   - Мой отец, Теофиль Выгрыч, я и младшие дети...

   Ее манера держаться и говорить свидетельствовала о том, что она привыкла к приветливому обращению с людьми и, приведенная в замешательство, вскоре вновь обретала смелость.

   - Какой милый уголок! - сказал он.

   - О да! - подтвердила она с восхищением, - здесь так зелено и так тихо...

   - Уютное гнездышко, затишье, - продолжал он и снова спросил:

   - А кто же это посадил возле домика эти красивые растения, так живописно его драпирующие?

   Радуясь похвале, она ответила с загоревшимися глазами:

   - Не правда ли, ведь красиво разрослась в этом году фасоль? Мы с сестрой каждый год ее садим, но никогда она не была такая высокая и густая...

   - Да, она высокая и густая, прямо-таки на удивление. Но я вижу и цветы на грядке. Это тоже вы посеяли их или посадили?

   - Немножко левкоев и резеды... совсем немного. У меня и моей сестры нет времени выращивать больше.

   - Ваша сестра, должно быть, старше вас?

   - О нет, она четырьмя годами моложе.

   - Так сколько же ей лет?

   - Пятнадцать.

   Они замолчали. Она в смущении склонила голову над работой и вновь начала шить.

   Он, прислонясь к решетке, смотрел на девушку и не уходил. Взгляд его смущал ее.

   Теперь он снял шляпу. В его больших и синих-синих, чуть продолговатых глазах, над которыми возвышался лоб с глубокой морщиной, разделявшей его пополам, светилась шутливая улыбка. В этой улыбке, в осанке и в самой манере говорить - медленно и разделяя слоги слов - не было ничего невежливого, но во всей фигуре этого незнакомца чувствовались уверенность в себе и тонкое изящество, и это опять-таки смущало Клару.

   Притом она знала, что молодой девушке неприлично вступать в продолжительные разговоры с незнакомыми людьми.

   Но ее, попросту говоря, жгло любопытство: кто он такой?

   Откуда и почему он появился в этом, обычно безлюдном, месте?

   Й она не могла придумать, как бы ей спросить у него об этом.

   Она продолжала шить, а в голове у нее проносились мысли: "Когда же он уйдет? Не следует ли мне самой встать н уйти? Но ведь это невежливо! Да и к чему мне убегать? Ведь я у себя в беседке. Пусть уходит себе, откуда пришел. Но кто он? Кто это может быть? Как он хорош... И особенно приятен у него голос..."

   А он, помолчав несколько минут, заговорил снова, и, действительно, очень приятным, каким-то бархатным голосом:

   - Что это вы делаете?

   Не поднимая головы, она ответила:

   - Шью рубашку для брата...

   Она не видела усмешки, скользнувшей по губам незнакомца.

   - У вас взрослый брат?

   - О нет, он десятью годами моложе меня...

   - Значит, вы - самая старшая?

   - Да.

   - Но в том, что вы говорили о вашей семье, я заметил пропуск... пробел... Вы говорили - мой отец, я и младшие дети. .. А мама?

   Она помолчала и потом тихо ответила:

   - Вот уже четыре года как у нас нет матери... умерла.

   - И вы заменяете ее вашей семье?

   Продолжая шить с опущенной головой, она ответила:

   - Я стремлюсь заменить ее... Я бы очень хотела... насколько возможно...

   Шутливая улыбка исчезла с лица незнакомца. Он теснее прижался к решетке и минуту спустя продолжал:

   - Я вижу, у вас в корзинке книга... Вы любите чтение?

   - Да, я очень люблю читать.

   - Что же это за книжка?

   Он протянул руку сквозь решетку.

   Она, колеблясь, подала ему книгу.

   Нет, в самом деле, чего ему надо? Стоит себе и стоит! Разговаривает и разговаривает! И не говорит, кто он такой! Это невежливо... А, с другой стороны. . , он очень вежлив!

   Переплет книжки был дешевый и вдобавок истрепанный. Да и вся книга была тоже истрепана. Как видно, ее многие читали и по многу раз. Незнакомец открыл ее и остановился на строчках, помеченных карандашом.

   - Это вы подчеркнули эти строки?

   - Да, - тихонько ответила она.

   - Они вам так нравятся?

   И он вполголоса начал читать подчеркнутые стихи:

  

   Перенеси хоть дух мой благосклонно

   К лесам задумчивым, к родным лугам зеленым,

   Над самым Неманом раскинутым по склонам,

   К пшенице яровой, на золото похожей,

   К полям, расцвеченным серебряною рожью...

   Он читал вполголоса, однако читал прекрасно.

   На девушку это произвело сильное впечатление.

  

   Никогда еще в жизци она не слышала, как декламируют стихи, а голос чтеца был бархатный, проникнутый лаской и как бы с грустью где-то в глубине.

   Он замолчал на минуту, подумав: "И далек же я от Ларошфуко!.. В совершенно противоположной стороне..."

   А затем продолжал чтение:

  

   Где желтый курослеп цветет в гречихе белой

   И клевер покраснел, как юноша несмелый;

   Все опоясано мечтою, лишь местами

   В ней......

  

   У нее непонятно почему стали навертываться на глаза слезы.

   Это случалось с ней всякий раз, когда она слушала музыку, что бывало очень редко.

   Ей сделалось невероятно стыдно, а уж заодно она и рассердилась немножко.

   Что же это такое наконец? Он не только разговаривает с нею, но даже читает ее книгу, как будто они уже целый век знакомы друг с другом. А ведь все еще не назвал себя!

   Но вот она собралась с духом и, сложив на коленях руки с работой, спросила его с серьезным и даже суровым выражением лица:

   - Вы живете далеко отсюда?

   Она почувствовала, что спросила громче, нежели хотела, и что при этом чересчур уж сдвинула брови. Но это всегда так бывает: когда нужно поступить смело, никогда не угадаешь меры.

   Он оторвался от книжки и довольно небрежно ответил:

   - Очень близко.

   Потом прочел еще два стиха:

  

   Среди таких полей, на берегу потока,

   В густом березняке, на горке невысокой...

  

   И точно решившись на что-то во время чтения последних стихов, он закрыл книжку и, кланяясь, промолвил:

   - Я все еще не представился вам. Не думал я, что наш разговор так затянется. Но теперь мне уже хочется, чтобы ом не был последним.

   Он опустил на минуту глаза, подумал, а затем окончил:

   - Я - Юлий Пшиемский, и живу вон в том большом доме...

   И он указал на княжескую виллу. Девушка повеселела.

   Она чувствовала, что требования приличия удовлетворены, хотя и была несколько удивлена:

   - А я-то думала, что в этой вилле никто не живет!

   - Да, кроме прислуги, никто до сих пор и не жил. Но вчера прибыл сюда на время сам ее владелец.

   - Князь? - воскликнула она.

   - Да, князь, и он поживет здесь немного, у него тут дела.

   Она подумала и нерешительно спросила его:

   - А вы прибыли с князем?

   - Да, - ответил он, - я приехал с князем Оскаром.

   - Вы, должно быть, в гостях у князя?

   - Нет, я из числа его домашних, езжу с ним и состою при нем всегда и везде...

   Он остановился на мгновение и прибавил:

   - Я свой человек у князя и его самый близкий друг.

   Она подумала: вероятно, секретарь или управляющий князя. Ей было известно, что знатные господа держат управляющих и секретарей.

   Впрочем, что она могла знать о том, какие должности бывают при княжеских дворах! Вероятно, немало там разных должностей...

   Но ей было приятно, что человек, с которым она сейчас познакомилась, не был княжеским гостем. Она не знала, почему это ее обрадовало, но только, действительно, обрадовало.

   - А князь еще молод? - спросила она.

   Пшиемский с минуту помолчал в нерешительности, а потом с улыбкой, показавшейся ей странной, ответил:

   - И да и нет. Он живет не слишком долго, но уже много испытал.

   Она сочувственно кивнула головой.

   - О да! Воображаю себе, сколько ему довелось испытать счастья и всяких удовольствий.

   - Вы так полагаете?

   - Конечно! О боже, он так богат; он может делать всегда все, что ему заблагорассудится.

   Небрежно перелистывая книгу тонкими пальцами, он ответил:

   - Но его несчастье, в том, что... очень многое перестало ему нравиться. На мгновенье она задумалась.

   - Разумеется, - сказала она, - есть много на свете такого, что только издали может казаться хорошим.

   - Вы уже и это понимаете? - с некоторым удивлением спросил он.

   Она ответила с веселой усмешкой:

   - Я немного живу на свете, но уже немало испытала.

   - Например? - спросил он шутливо.

   - Со мною было уже несколько случаев, когда я очень хотела чего-нибудь и даже мечтала об этом, а затем приходила к убеждению, что не стоило ни хотеть, ни мечтать...

   - Например? - повторил он.

   - Например, мне хотелось иметь подругу, но такую искреннюю, сердечную, чтобы с ней можно было действительно жить вместе.

   - А что же это значит: жить действительно вместе?

   - Это значит, не иметь ничего отдельного, а только все общее. Сообща думать обо всем, помогать друг другу, вместе радоваться и вместе горевать...

   - Чудесная программа! И вам удалось ее осуществить? Она опустила глаза и принялась за работу.

   - Нет, не удалось. Раза два мне казалось уже, что я нашла такую подругу, и я была очень счастлива, а потом...

   - Вы позволите мне окончить?.. А потом вы убеждались, что эти ваши подруги были гораздо менее умны, чем вы, и, значит, с ними невозможно было сообща думать обо всем, да и любовь их не была искренней... ведь правда?

   Не отрываясь от работы, она утвердительно кивнула головой.

   - Не знаю, были ли они менее умны, чем я, но что любовь их не была искренней - это правда.

   А он, не торопясь, продолжал:

   - Они сплетничали... вредили вам... обижались на всякий пустяк, а сами то и дело вас оскорбляли...

   Она удивленно подняла голову.

   - Откуда вам это известно? Он засмеялся.

   - Князь пережил то же самое, но только в гораздо большем масштабе. Был он вначале чрезвычайно чувствительным и наивным, верил в дружбу, в любовь, в счастье... un tas des choses этого рода, а затем убедился, что одни люди ему в тягость, а другие - тяготятся им и что в глубине каждого сердца таится своекорыстие, а в каждой радости - обман. Вот почему он теперь и молод и стар.

   Она внимательно слушала, а потом сочувственно шепнула:

   - Бедный! Такой богатый и такой бедный!

   Пшиемский задумался. Он все стоял, облокотившись о решетку и опустив глаза в землю, а морщина между бровями, становясь глубже, придавала ему все более усталый и страдальческий вид. С минуту она глядела на него в раздумье, а потом воскликнула с загоревшимися глазами:

   - Есть, однако, на свете много милого, прекрасного, доброго, и князь, даже испытав многое, все-таки может быть очень счастлив!

   Поднимая глаза, он спросил:

   - Что же это такое?

   Она кивнула на сад за решеткой.

   - Например, такой сад! О боже, сколько раз, сидя здесь, я думала: какое это счастье гулять или отдыхать, когда только захочется, под такими деревьями, глядеть на такие красивые цветы, жить в таком прекрасном доме. Я уже счастлива всякий раз, когда сижу здесь и только смотрю на линии этой виллы, полные изящной гармонии, на эти деревья, на этот газон... Вы знаете, на этом газоне столько бывает в апреле фиалок, что трава почти исчезает под ними, и он тогда весь фиолетовый, а запах от него такой сильный, что доносится до нашего домика...

   - Вы очень чутки к красоте.

   Она еще более оживилась и стала рассказывать с выразительными жестами:

   - А сколько мне пришлось хлопотать и стараться, чтобы поселиться в этом домике! Однажды я случайно увидела его. Я проходила по этой улице. Ворота были отперты, и возле стоял столик с фруктами для продажи. Я подошла, чтобы купить немножко отцу. Смотрю, а в саду такой милый, красивый домик, а тут же возле другой сад, только гораздо больше, и такие в нем прекрасные деревья! Мне так захотелось, чтобы отец и дети могли жить в этом домике, среди этой зелени, в таком милом затишье, и сама я бог знает что дала бы, только бы поселиться тут... Но это было нелегко. .. Мне пришлось разыскивать хозяина домика, я с трудом добилась, чтобы он принял меня. Он богат, живет в центре города, в большом каменном доме. Я несколько раз приходила к нему, а он все не удосуживался принять меня. И оказалось, что это для нас дороговато, что придется нам с этим подождать, да и перевозка тоже не дешево обойдется! Немало было горя и всяких затруднений, но я, слава богу, справилась со всеми препятствиями, и мы сюда перебрались - вот уже три года минуло.

   - Значит, вам было лет шестнадцать, когда вы совершали эти геройские подвиги?

   Она засмеялась:

   - До геройства тут далеко, но нужна была настойчивость. И я убеждена, что здоровье отца только тем и поддерживается, что он живет на свежем воздухе, в такой тишине. Останься мы на старой квартире, в грязном и шумном переулке, - кто знает, что было бы? А здесь отцу если и не лучше, то и не хуже, и всем нам хорошо...

   - Хорошо! - задумчиво повторил Пшиемский. - Значит, вы чувствуете себя вполне счастливой с тех пор, как живете здесь?

   Продолжая шить, она печально встряхнула головой:

   - Не совсем. Меня очень, очень беспокоит здоровье отца и будущность детей.

   - А ваше собственное будущее?

   На этот раз она подняла на него удивленные глаза.

   - Мое? Что же такое может со мною случиться? Я уже взрослая, как-нибудь справлюсь.

   - Значит, вы счастливее князя, потому что он не умеет справиться...

   - С чем?

   - Со всем. Он сам не знает, что ему делать с разочарованным, много раз обманутым сердцем, куда девать бесцельно проходящие дни и часы.

   - Бедный! - снова вздохнула она, но спустя минуту продолжала с большим оживлением:

   - А мне все-таки кажется, что князь мог бы быть очень счастливым, только не хочет или не умеет. Быть может, я чересчур самоуверенна, только, мне думается, я знала бы на его месте, что делать и с сердцем и с жизнью.

   - Да неужели? А что бы вы делали?

   - Я взошла бы на башню... вон на ту... вы видите?.. и осмотрела бы с нее весь город. Я увидела бы всех, кто в нем живет, страдает, нуждается в чем-либо, и...

   Она остановилась и внезапно спросила:

   - Видали вы когда-нибудь образок парижской богоматери?

   - Да, кажется.... вероятно... не могу точно припомнить.

   - Парижская богоматерь стоит, а из рук ее льются потоки лучей, и этот свет вливает бодрость в человеческие души, спасает их от всяких зол... Будь я на месте князя, я поднялась бы на эту башню, опустила бы руки, и пускай бы из них лились потоки, целые потоки лучей... О боже! Как я была бы счастлива!

   И она поясняла свои слова жестами. Указав на верхушку башни, она, опустила руки и, казалось, что-то сыпала на землю.

   Пшиемский слушал, а его глаза под глубокой морщиной лба засветились мягким блеском.

   - Красиво, очень красиво! - шептал он про себя.

   Но тотчас же с оттенком иронии произнес вслух:

   - Святая вера в спасительное действие филантропии. Я не стану отнимать ее у вас... Не надо у вас ничего отнимать, и добавлять вам тоже ничего не надо. Не знаю, как там с князем, но что до меня, то...

   И, приподняв слегка шляпу, которую он за минуту до этого надел на голову, добавил:

   - Я счастлив, что случай позволил мне познакомиться с вами.

   Она вспыхнула карминовым румянцем и тотчас же стала торопливо собирать работу в корзинку.

   - Пора уж мне домой...

   - Уже? - спросил он с сожалением. И посмотрел на книгу, которую держал в руках.

   - Будьте добры, одолжите мне эту книжку до завтра.

   - С удовольствием, - приветливо ответила Клара.

   - Я возвращу вам ее завтра... когда вы снова, в эту пору, придете в беседку. Хорошо?

   - Хорошо, - ответила она без малейшего колебания, - в хорошую погоду я прихожу сюда ежедневно.

   - Ах, если бы завтра была хорошая погода!

   В это время со стороны домика донесся детский голос:

   - Клярця! Клярця!

   На крылечке с двумя столбиками стоял мальчик лет десяти, в гимназическом мундирчике, и, размахивая обеими руками, кричал на весь сад:

   - Клярця! Клярця! Я уже пришел. Отец тоже идет, и Франя сейчас прибежит из мастерской. Иди скорей и давай обедать! Мне страшно хочется есть.

   - Иду! Иду! - откликнулась она и, кивнув головой новому знакомому, бросилась было бежать, но он остановил ее.

   - Дайте мне вашу ручку на прощанье.

   С приветливым поклоном, не колеблясь, она протянула ему руку, и, когда эта ручка, изящная, но огрубелая и жестковатая, оказалась в его руке, белой и мягкой, охватившей ее нежным медленным пожатием, карминовый румянец залил ей лицо от черных вьющихся локончиков над лбом до белой каемки лифа возле шеи.

  

   Было еще далеко до полудня, а Юлий Пшиемский уже сидел с книгой в руке на садовой скамейке и часто поглядывал на домик в глубине соседнего сада, весь затканный фасолью. Низкая решетка и расступавшаяся в этом месте аллея позволяли ему отчетливо видеть все, что делалось возле этого домика.

   Прежде всего он увидел вышедшего на крылечко высокого худого человека с седеющими волосами, в поношенном пальто и фуражке с кокардой; подмышкой у него был тощий портфель. Следом за ним выбежала Клара и, положив ему обе руки на плечи, что-то говорила, а затем подставила ему лоб для поцелуя и убежала назад в домик.

   А этот худой седеющий человек не спеша направился к калитке, но на полпути остановился - из домика его окликнули:

   - Папа! Папа!

   Девочка-подросток в коротком платье ив голубом платке на голове догнала его, уцепилась за руку, и они уже вместе вышли из сада.

   Пшиемский усмехнулся:

   - Папаша отправился в контору, сестричка в мастерскую... Этот Бенедикт - ловкая птица!.. Я сказал ему вчера: "Разузнай-ка!", и сегодня поутру ему уже все было известно. Тридцать рублей в месяц, фи! Нужда такая, хоть плачь. Но в том-то и заключается идиллия, чтобы заниматься поэзией на голодный желудок! Лакомится черным хлебом, а в корзинке поэмы носит...

   Он опустил глаза на книгу, которую держал в руке. Это не был Ларошфуко, а та старая книжка в истрепанном переплете, которую вчера ему дала его новая знакомая. Вот опять несколько стихов, отмеченных карандашом, опять любимое место. Посмотрим, какое?

   Он оторвался от книжки и задумался. Как давно я читал это! Еще в детстве... До чего же это красиво! И особенно здесь, под этими деревьями, в такой тиши, это самое подходящее чтение... Я не отдам ей сегодня этой книги, я прочту ее всю от начала до конца... Интересно, чем она занимается в эту минуту... там, за фасолью?

   И тотчас же узнал чем. На крылечко вышла с какой-то тяжелой ношей Клара. Пшиемский подался вперед, чтобы получше рассмотреть, и увидел, что девушка, в платье с засученными рукавами, несла небольшое корыто с мыльной водой, которую она вылила поодаль от домика, за ветвистой яблонью и кустами крыжовника. Когда она возвращалась с пустым корытом, он увидел, что ее платье спереди закрыто передником.

   - Наверное, стирает... А ведь такая нежная и не глупа при этом... Как она вчера говорила о парижской богоматери... мило... очень мило...

   Он читал, размышлял, уходил и возвращался, потом ушел надолго и явился только в час пополудни, почти в то же самое время, как и вчера, когда впервые увидел Клару. Он уселся на скамье, с той же самой книжкой в потрепанном переплете, и, поминутно отрываясь от ее страниц, поглядывал на соседний сад. Но вот он быстро наклонился вперед, чтобы ветви не мешали ему видеть... Кто-то вышел из домика на крылечко, вышли даже двое...

   Одна была старушка, в черном платье и в черном платке на седеньких волосах, другая - Клара, одетая для выхода в город: в черной накидке и в соломенной шляпке, повязанной лентою.

   Обе они сошли с крылечка и, быстро пройдя сад, скрылись за калиткой.

   - Баста! - усмехнулся Пшиемский. - Ушла и теперь, должно быть, не придет сюда. Вспугнул птичку. А жаль, она премиленькая.

   Он нервно захлопнул книгу, причем морщина между его бровями углубилась, и пошел к вилле.

   А Клара с самого утра раздумывала: пойти или не пойти? Накрывая стол для завтрака отцу и детям, убирая комнаты, готовя обед, стирая свой поредник и всякие детские вещички, она спрашивала себя поминутно: пойти или не пойти в беседку, где по ту сторону решетки тотчас же, надо полагать, появится Пшиемский?

   И дело у нее не спорилось сегодня, потому что она поминутно отрывалась, думая о вчерашней встрече.

   Удивительный случай! Встретить незнакомого человека, так долго с ним разговаривать и даже одолжить ему книгу! Никогда я не слыхала, чтобы кто-нибудь так хорошо читал. Какой он милый! И эта странная морщина на лбу, такая глубокая, а под ней синие, сапфировые глаза с их смелым насмешливым взглядом, иногда такие грустные. Какой он милый! Раз он на меня как-то так взглянул, что мне хотелось встать и убежать... Словно я обиделась на него, сама не зная за что, но он тут же начал так интересно рассказывать о князе... Какой он милый! Как он это сказал: "Не надо у вас ничего отнимать, и добавлять вам тоже ничего не надо". Какой милый!

   От кухонного жара лицо ее разгорелось. Она часто подходила к открытому окну и с наслаждением чувствовала, как ветер ласкает ее лицо. Чем ближе подходило время, когда она обычно шла в беседку, тем большее овладевало ею беспокойство. Наконец она со всем управилась, сняла передник и вынула из шкафа корзинку с работой. Еще раз: пойти или не пойти?

   При первом же взгляде на корзинку она вспомнила о книжке, которую дала вчера новому знакомому.

   Нет, надо итти, хотя бы для того, чтобы получить ее обратно. Иначе что же он станет делать с книгой? Ему придется отсылать ее, а это причинит ему хлопоты, и по ее вине... Конечно, она пойдет.

   Это ее беседка. Ее право сидеть в ней, а этот господин может себе приходить или не приходить, что ей до этого!

   А какой он милый!.. И что же в том дурного, если они снова немножко поговорят?

   Принятое решение так обрадовало ее, что, бросившись бегом к дверям, она запела:

   - Ля-ля-ля! Ля-ля-ля!

   Но прежде чем она добежала, двери отворились, и в них показалась коренастая и полная старушка в черном платье, с круглым румяным лицом под блестящими, как серебро, волосами, прикрытыми черным шерстяным платочком. Клара с чувством поцеловала ей руку в шерстяной митенке.

   - Садитесь, дорогая пани, - просила она гостью.

   - Нет, даже не присяду, - тяжело дыша, отвечала старушка и не могла больше говорить: она что-то доставала из кармана платья.

   Наконец она вытащила два яблока и горсть конфет.

   - Яблочки для папы, а конфеты детям, - сказала она, кладя принесенное на стол.

   Ее большие голубые глаза смеялись под седыми бровями, а добродушная усмешка делала еще шире ее рот. Клара снова поцеловала ей руку.

   - Почему вы не сядете?

   - Потому что я тороплюсь и пришла за тобой. Ты сейчас не занята и сможешь пойти со мной по магазинам. Мне надо купить башмаки. Видишь, в каких я хожу...

   Она высунула из-под черного платья большую плоскую ногу в белом чулке и прюнелевом башмаке, стоптанном и изношенном.

   - Не стану без тебя покупать, еще обманут меня. Бог знает, какие дадут, а потом мучайся. Да и кружев для чепца тоже нужно купить, а то старые совсем изорвались. Без тебя не стану покупать. Накинь на себя что-нибудь и пойдем.

   Клара слушала ее опустив голову. Ей стало очень грустно, но она тотчас же ободрилась и сказала:

   - Хорошо, сейчас иду... только возьму накидку и шляпу.

   И о