Ожешко Элиза - Прерванная идиллия

и, она с радостью увидала, с каким оживлением отец ее беседовал с гостем. А тот был, видно, настоящим чародеем, если сумел в такое короткое время согнать с лица этого измученного жизнью человека выражение апатии и недовольства.

   Пшиемский расспрашивал его о городе, в котором старый чиновник прожил свою жизнь. И таким образом он сразу коснулся предмета, хорошо тому знакомого и интересного. Выгрыч обстоятельно рассказывал о населении города, о различных слоях общества и о степени благосостояния каждого из них. Его речь, сначала медленная и тяжелая, как это бывает у людей, отвыкших от разговора, спустя некоторое время, значительно оживилась. В его темных глазах светился ум. Костлявые руки делали по временам энергичные жесты. Заканчивая таким жестом свой рассказ об условиях жизни обывателей города, он сказал:

   - Нужда вверху, нужда посередине, нужда внизу. Всем и везде недостает многого, чтобы хорошо жилось. Но, с вашего позволения, я скажу, что в этом отчасти вина таких богатых и, наверно, умных людей, как князь Оскар...

   Он не докончил, остановившись в нерешительности.

   - Простите меня, пожалуйста, потому что мне не следовало бы говорить этого секретарю князя и, как я слышал, его другу...

   - Как раз наоборот! - с некоторой живостью возразил Пшиемский, - пожалуйста! Я друг князя и потому очень интересуюсь мнением, какое здесь о нем сложилось. И я даже прошу вас объяснить мне, в чем вы видите его вину?

   Выгрыч, сидя на своем узком диванчике, сделал нетерпеливое движение.

   - В чем его вина? - спросил он. - Но, милостивый государь, это очевидно без всяких объяснений!.. Большая часть имений князя находится в этом крае. В самом городе есть у него вилла, построенная его дедом или прадедом. Он так богат, носит такое имя, что если бы он жил среди нас, если бы знал нас, входил в наши нужды и в наше положение, - каждое слово его было бы поддержкой, наставляло бы людей, а каждое его действие было бы благодеянием... Простите меня, но вы сами требовали, чтобы я говорил... А князь носится по свету.

   Пшиемский тихо возразил:

   - Ведь всего только пять лет, как он отсутствует. Раньше он довольно долго жил в здешнем своем имении и даже иной раз в этой вилле...

   Выгрыч, широко разводя руками, воскликнул:

   - А между тем его присутствие не было заметно!

   Глаза его загорелись, ироническая усмешка сменила на его тонких губах выражение недовольства. Во всем его существе чувствовалась горечь, угадывалось какое-то тяжелое страдание... Может быть, в этом сказывалась класровая рознь, всегда молчавшая, а теперь прорвавшаяся наружу. А может быть, и еще более глубокое чувство обиды на богатых людей.

   Пшиемский сидел на ясеневом стуле, чуть склонив голову, со шляпой в опущенной руке. Его фигура в черном сюртуке, элегантная, стройная, и профиль с высокой дугой тонких бровей, тонкими губами и золотистыми усиками резко выделялись на голубоватом фоне этой комнатки с большою зеленою печью. Опустив глаза, он очень медленно стал говорить:

   - Позвольте мне сказать несколько слов в защиту князя. .. всего несколько слов... Я принадлежу к тем людям, которые не верят в человеческое совершенство... чье бы то ни было. Я хочу сказать, что и князь не исключение... Если у него есть недостатки, если он не исполняет лежащих на нем обязанностей... и прочего... то он не исключение. Все люди - существа жалкие, себялюбивые, непостоянные в том смысле, что они, как мотыльки по цветам, порхают по различным видам зла.

   Выгрыч нетерпеливо вертелся на своем диване... наконец его снова прорвало:

   - Извините, сударь, только не все! Не все! Есть на свете честные люди, которые не порхают от одного греха к другому, как мотыльки... Спасибо вам за таких мотыльков! Благодаря им и плохо на свете! А кому много дано, с того много и взыщется. Князю много дано от бога, и потому с него много спросится богом и людьми... Простите, что я говорю так о вашем хозяине и друге. Но я столько молчал, что уже не в состоянии сдержаться и не высказать всего, что накопилось в душе. Оскорблять князя я не хочу... может быть, он и прекраснейший человек, но позвольте вас спросить, сударь, что он на свете делает?

   Он широко развел костлявыми, чуть-чуть дрожавшими от волнения руками и с горящим взглядом продолжал:

   - Как пользуется князь своим богатством, умом, положением в свете? Кому он приносит пользу, что он делает со всем этим, что?

   И, широко разводя руками, он смотрел на Пшиемского, настоятельно требуя взглядом немедленного ответа.

   А тот поднял глаза и медленно произнес:

   - Ровно ничего!

   Выгрыч был рад, что его гостю пришлось согласиться с ним. Он поднял вверх длинный желтый палец.

   - Вот видите, сударь... А между тем, князь - христианин, это раз. Он здесь родился, и у него имения в этом крае, это два...

   В это время Клара, которая в течение всего разговора сидела возле окна, убирая кружевами какой-то белый чепчик, подняла голову и робко прервала речь отца:

   - Мне кажется, отец, что мы не должны сурово осуждать людей совсем иных, чем мы, совсем иных...

   - Как так иных? Что за иных людей? Почему иных? Да ты с ума сошла, что ли? Всех сотворил один господь бог, всех носит одна земля!.. Все грешат, страдают, каждому суждено умереть, а в этом большое однообразие, огромное однообразие...

   - Вы правы! - подтвердил Пшиемский. - Вы высказали глубокую мысль... Все должны заблуждаться, страдать и умирать...и в этом большое однообразие! Но я был бы очень благодарен панне Кларе за дальнейшую защиту моего друга...

   Он смотрел на нее такими сияющими глазами, что она, улыбаясь в ответ, уже совсем непринужденно окончила:

   - Мне кажется, что люди, такие влиятельные и такого высокого происхождения, как князь, живя совершенно иначе, чем мы все, неизбежно приобретают совершенно иные представления, потребности, привычки, так что впоследствии то, что мы знаем хорошо, - им неизвестно; что мы считаем долгом - им кажется ненужным или слишком трудным. Может быть, князь и очень добр, но он не умеет жить, как следует жить по нашим представлениям. Может быть, он обманулся в людях... может быть, его, из корыстных видов, испортили лестью или притворством.

   Пшиемский слушал с возраставшим восхищением. Он не мог оторвать глаз от Клары. Напротив, Выгрыч принял слова дочери с нетерпеливым и недовольным видом. Когда она окончила, он махнул рукой.

   - Бабий ум, что и говорить! Бабы все объясняют: "Так и сяк! Это так, а то иначе!" С крупою имеют дело и все дробят, как крупу. А у меня один закон и один суд. Либо человек повинуется велению божьему, служит своим ближним и всякому доброму делу, либо нет. В первом случае он может быть и грешным человеком, но всегда чего-нибудь стоит, во втором случае - не стоит и гроша, вот и все.

   Пшиемский медленно ответил:

   - Вы судите строго и без всякого снисхождения! Но между нами стоит панна Клара, как ангел доброты, и она действительно ангел!

   И тотчас же, не давая никому времени для ответа, он спросил Выгрыча:

   - Вы всегда занимались тем же, чем и теперь? Не было ли у вас другого занятия?

   Выгрыч сделал недовольную гримасу:

   - Всегда, милостивый государь, всегда, начиная с восемнадцати лет! Мой отец был мещанин, ремесленник, у него в этом городке был свой домик. Меня он отдал в гимназию. Я окончил пять классов и поступил на службу. Но почему вы спрашиваете меня об этом?

   Пшиемский замолчал на минуту, обдумывая ответ, и затем с легким поклоном ответил:

   - Сознаюсь откровенно, что я нашел вашу речь и ваш образ мыслей более высоким... более высоким...

   - Чем ожидали встретить? - подхватил Выгрыч и засмеялся, но с иронией. - Видно, что, пребывая постоянно в доме вашего хозяина и друга, вы мало сталкивались с бедными людьми. Но быть бедным еще не значит быть идиотом! Хе-хе-хе!..

   Он засмеялся, но видно было, что слова гостя польстили ему и привели его в хорошее настроение.

   - Однако, - продолжал он, - что касается меня, то кое в чем и мне повезло. Так, моя жена была женщиной образованной - это раз, и добрейшей в мире - это два. Она была учительницей. Мы полюбили друг друга, и она вышла за меня замуж, хотя в материальном отношении могла бы сделать и лучшую партию. Мы были счастливы! По образованию я стоял ниже ее, но у меня нашлось достаточно ума, чтобы признать это и воспользоваться ее помощью. При моих занятиях в конторе у меня всегда оставалось несколько свободных часов, которыми я пользовался для совместного чтения с нею. А иногда, по, вечерам, она садилась за фортепиано и играла, недурно-таки играла... Эх! И в моей жизни есть хорошие воспоминания, святые воспоминания! Есть у меня своя святая на том свете. И я был бы непрочь объединиться с нею как можно скорее, если б не дети... Она оставила мне детей, и вот я прикован к земле. Многим обязан я этой женщине, с которой прожил двадцать три года, как двадцать три дня... Да и она, умирая в полном сознании, благодарила меня. Мы расстались в любви и согласии. И точно так же встретимся там, перед богом!..

   Концом костлявого пальца он вытер влажные веки и замолчал.

   Пшиемский тоже молчал, опустив голову. Затем он заговорил в раздумье:

   - Значит, есть на земле поэмы, сложенные из таких воспоминаний и такой любви...

   Выгрыч сделал ироническую гримасу:

   - Если вы в жизни не испытали и даже не видели такой любви и у вас нет подобных воспоминаний, то... простите меня за откровенность! - вы очень бедны!

   Пшиемский внезапным движением поднял голову и посмотрел на чиновника с выражением изумления, которое, однако, сейчас же прошло.

   - Да, да, - промолвил он: - есть бедность и есть убожество - и это не одно и то же.

   Он обернулся к Кларе, склонившейся над грудой кисеи на коленях:

   - Книгу, которую вы мне дали, я пока не возвращаю и даже попрошу у вас другую в том же роде, если у вас есть.

   - Вы хотите стихов? - спросила она, поднимая голову.

   - Да, что-нибудь из поэзии, с которой если я и знаком, то только поверхностно.

   Тут Рыгрыч вмешался в разговор:

   - Моя жена оставила дочерям маленькую библиотеку, в которой есть и стихи.

   И предупредительно добавил:

   - Кларця! Покажи нашу библиотечку: быть может, господин Пшиемский что-нибудь выберет себе.

   Клара сказала, вставая:

   - Она в моей комнате...

   Боже! Разве можно было назвать комнатой эту клетку, тоже с зеленой печью, с одним окном, с двумя толстыми балками под потолком, с кроватью, столиком, двумя стульями и маленьким шкафчиком, окрашенным в красную краску, со стеклянными дверцами. Какая комната, такая и библиотека: несколько полок с сотней-другой томов в старых серых обложках. Пшиемский стоял возле Клары, которая, прикасаясь пальцем к той или иной книге, называла заглавие и автора.

   - "В Швейцарии"... - может быть, это?

   - Пусть будет "В Швейцарии". Я столько раз был в этой стране!.. Поэму эту я знаю. Да, кажется, знаю... А может быть, и нет!

   Она передала ему истрепанную, очевидно много раз читанную книгу. А он, удерживая на минуту ее руку в своей, прошептал:

   - Спасибо вам за защиту моего друга! Спасибо за то, что вы существуете на земле.

   Они сейчас же возвратились в маленькую гостиную. Пшиемский остановился перед хозяином дома, поднявшимся с диванчика, и, опираясь на стол рукою, в которой держал шляпу, казалось, хотел что-то сказать, но, видимо, не мог решиться и раздумывал. Спустя минуту он проговорил:

   - Я хочу спросить вас и даже обратиться к вам с просьбой, но заранее прошу извинения, если вы найдете этот вопрос... эту просьбу немного неделикатными.

   - Нисколько, нисколько, - ответил Выгрыч с поклоном, - прошу вас, не стесняйтесь!.. Мы соседи, и если я могу быть вам чем-нибудь полезным...

   - Наоборот, это я хотел спросить вас, не позволите ли вы мне быть вам полезным?..

   И еще сильнее опершись рукою о стол, он начал говорить мягким, прямо-таки бархатным голосом:

   - Дело вот в чем. Здоровье у вас слабое, на руках двое малолетних детей, которым еще нужно немало. Условия вашей жизни немного... стесненные. С другой стороны, я пользуюсь влиянием на князя Оскара и кое-что значу у него. А он человек богатый... очень богатый... Я уверен... когда я изложу ему все обстоятельства, он сочтет за удовольствие... за счастье... оказать вам всевозможные услуги... Он может заняться образованием вот этого юноши... может в своих имениях подыскать вам место, которое при менее утомительном труде поставит вас в лучшие условия... Позвольте мне поговорить об этом с князем...

   Опустив глаза, он ждал.

   Сначала Выгрыч смотрел на него с любопытством, потом опустил голову. А когда Пшиемский перестал говорить, поднял на него глаза, кашлянул и ответил:

   - Очень благодарен вам за ваши добрые намерения, но я не хотел бы пользоваться милостью князя... нет, не хотел бы...

   - Почему? - спросил Пшиемский.

   Выгрыч ответил:

   - Потому что я не привык пользоваться чьими бы то ни было милостями... Нет, не привык. В стесненных или не стесненных условиях - я всегда был сам себе и работником и господином...

   Пшиемский поднял голову. В его синих глазах блеснула молния гнева. Медленно и более чем когда-либо разделяя слоги слов, он стал говорить:

   - Видите... вот видите... Вы только что делали князю упрек в его бесполезности людям. А теперь, когда ему мог представиться случай быть полезным, то оказывается, что его услуги не были бы приняты...

   - Да, да, милостивый государь! - ответил Выгрыч, и глаза его сверкнули. - Видите ли, если б я знал, что князь окажет мне эту услугу, как брат брату, как человек, более одаренный от бога, - менее одаренному, но равному, я принял бы ее, да... принял бы с благодарностью... Но князь бросил бы мне это подаяние как кость собаке, а я, хотя и беден, кости с земли не подниму...

   Пшиемский слегка покраснел.

   - Это предубеждение! - сказал он, - фанатизм... князь не таков, каким вы его считаете...

   Выгрыч снова развел руками.

   - Не знаю, не знаю! И никто об этом не может знать, здесь никто не знает князя...

   - В этом сущность нашего разногласия! - заключил Пшиемский, протягивая чиновнику свою длинную белую руку.

   - Вы мне позволите быть еще когда-нибудь вашим гостем?

   - Пожалуйста, пожалуйста! - вежливо согласился Выгрыч. - Скажите, вы с князем долго думаете еще пробыть здесь?

   - Не особенно долго... Отсюда мы едем в имение князя, но возможно, что мы возвратимся сюда и поселимся здесь на целую зиму.

   Тут он посмотрел на Клару, но она сияющими глазами смотрела уже не на него, а на отца.

   Как только за гостем закрылись двери, она бросилась отцу на шею.

   - Мой милый папа, мой дорогой, мой золотой! Как хорошо вы поступили!

   Она целовала его руки, его лицо.

   Выгрыч с недовольной гримасой отворачивал голову.

   - Ну, будет, будет!.. Дай мне халат и туфли... Устал от этого визита...

   Клара кинулась исполнять просьбу отца и в дверях услышала резкий голосок сестры, говорившей:

   - Знаете, папа! Этот Пшиемский влюблен в Клару. Вы обратили внимание, как он сказал это: "Потому что панна Клара - ангел!" и так смотрел на нее.

   - А тебе еще не время рассуждать об этом! - загремел отец.

   Но Франя не замедлила огрызнуться:

   - Я уже не ребенок, а если Кларка может иметь поклонников, то мне по крайней мере можно знать, что они у нее существуют.

   Клара дрожащими руками подавала отцу халат. Выгрыч обернулся к младшей дочери и сказал:

   - Прикуси язычок и оставь сестру в покое!.. Моли бога, чтобы ты была похожа на нее. Если этот господин говорил, что она ангел, то это сущая правда...

   В халате, шлепая туфлями, он направился в свою комнату.

   Франя, накинув на голову платок, ушла в мастерскую. Клара позвала брата.

   - Возьми тетрадку... и давай повторять арифметику.

   Круглолицый, красивый мальчик, с живыми глазами, обнял ее и стал сердито говорить:

   - Эта Франя - такая злая! Всегда дразнит тебя и ищет с тобой ссоры!..

   Клара, гладя волосы мальчика, ответила:

   - Не надо говорить, что Франя злая. У нее доброе сердце... Только она немножко резка, мы должны ей прощать это!

   Мальчик, все еще обнимая сестру, продолжал с устремленными на нее глазами:

   - Ты лучше, лучше, лучше... ты - моя мама и мама Франи и папина...

   Клара засмеялась и, наклонившись, дважды звучно поцеловала пухлые губы мальчика.

  

   На следующий день, когда Выгрыч в халате и туфлях ушел поспать после обеда, а Франя пошла на работу в мастерскую, Клара засела с маленьким братом над тетрадью и книжкой. В это время кто-то тихонько постучал в дверь маленькой гостиной. Стась вскочил со стула и вмиг отворил двери. Клара, подняв лицо от тетради, густо покраснела.

   - Рискуя быть надоедливым, а такая роль более чем неприятна, она попросту смешна, - уже в дверях начал Пшиемский, - я все-таки сделаю вам маленькое предложение. Но сначала: здравствуйте! Или: добрый вечер! И позвольте спросить, отчего вы не были сегодня в своей любимой беседке?

   - У меня не было времени. Я ходила к госпоже Дуткевич взять у нее новые чепчики для отделки и посоветоваться по хозяйству.

   - Ах, эта госпожа Дуткевнч!.. Сколько времени стоит она вам, а мне огорчений!..

   - Вам?.. Огорчений?

   - Да, она огорчила меня оба раза, когда я не заставал вас в беседке.

   Они говорили, глядя все время друг другу в глаза, словно никак не могли оторваться друг от друга.

   - Садитесь, пожалуйста!

   - Совсем не думаю садиться и пришел затем, чтобы вы тоже тут не сидели... Видите?..

   Он кивнул на взятую вчера у Клары книжку, которую, входя, бросил в шляпу.

   - Бот мое предложение: пойдемте в беседку и прочтем вместе "В Швейцарии"... Хорошо? Возьмите с собой работу. Вы будете шить, а я - читать вслух. Идет?

   - Ах, как бы это было хорошо! - и она оглянулась на Стася.

   - Но мне надо помочь ему готовить уроки.

   Мальчик, слушавший с большим любопытством разговор сестры с гостем, обнял ее и стал просить:

   - Иди, Кларця, моя дорогая, золотая, иди, если тебе хочется... Я сам выучу уроки. Подумаешь, география! Выучу наизусть, а вечером отвечу тебе. Вот увидишь... все вызубрю!

   - В самом деле, Стась?

   - В самом деле! Ей-богу, ей-богу!

   Она покраснела от радости, но затем озабоченно шепнула:

   - А что будет с самоваром?

   - Я поставлю самовар. Подумаешь, вить! - горячо предлагал Стась.

   - А когда проснется отец, ты позовешь меня из беседки?

   - Позову! Подумаешь, тебя позвать! И если вернется Франя, то я тебя предупрежу, чтобы она не увидала тебя с этим господином, а то она снова начнет надоедать тебе.

   Клара закрыла ему рот поцелуем. Спустя две минуты она шла через сад, держа в руке корзинку с кружевами и кисеей. Рядом шел Пшиемский и говорил:

   - У вас очень милый брат!.. Я готов был расцеловать его за то, что он на минуту освободил вас... от службы. Вы ведь слуга в своей семье. Но что это говорил этот милый мальчик: если сестра увидит вас со мной, то будет вам надоедать?..

   Клара очень смутилась, но, к счастью, в это самое мгновение ее отвлекла такая прекрасная игра света и тени в соседнем парке, и она воскликнула в восторге:

   - Посмотрите! Видите, в парке... вон в том углу... как восхитительно ложатся солнечные лучи внизу, на темной дорожке аллеи! Как будто ковер из движущихся золотых нитей!

   - А были вы когда-нибудь в этом парке?

   - Нет, никогда! Каким же образом?

   - Мне пришло в голову... удивительно, как раньше я не подумал об этом! Пойдемте вместе, посмотрим сад князя!

   Она испугалась этого предложения.

   - О нет! - воскликнула она. - Вход в этот сад воспрещен князем.

   Он засмеялся.

   - Если я вас веду...

   Да, если он предлагает, то ведь это тоже самое, как если бы позволил сам князь!

   Искушение было велико. Сколько раз, глядя на эти великолепные аллеи, она мечтала хоть раз в жизни пройтись по ним во всю их длину, посидеть хоть минуту среди этого моря зелени, по которому пробегали такие чудные волны света и теней. Но беспокойство не оставляло ее. Она остановилась перед беседкой в нерешительности.

   - А если мы встретим его?

   - Кого?

   - Князя!..

   Пшиемский расхохотался. Никогда еще она не слыхала, чтобы он так смеялся.

   - Его нет дома, он вышел одновременно со мной... - уверял он.

   - А не остаться ли нам здесь, в беседке?

   Но он начал ее просить:

   - Прошу вас! Вам, должно быть, давно уже хотелось побывать в этом саду, а я буду счастлив исполнить ваше желание. Вы просили у падающей звезды, чтобы вам было дано еще в это лето пройтись по лесу... Пусть прогулка в этом парке хоть отчасти заменит вам ту, о которой вы мечтали... Ну, пожалуйста!

   Она могла бы устоять против искушения посетить это место, в ее глазах обладавшее почти таинственной прелестью, но не была в состоянии отказать ему и сказала послушно:

   - Хорошо, пойдемте!

   - Браво! - воскликнул Пшиемский.

   Они были веселы и смеялись, как расшалившиеся дети.

   Быстрыми шагами, почти бегом, они прошли пространство, отделявшее их от калитки в заборе, и вступили в широкую аллею, с обеих сторон которой, как две высокие стены, стояли могучие стволы раскидистых вековых деревьев. Лучи солнца лились на густую зелень и сверкали, как золотые струи, придавая некоторым листьям стеклянную прозрачность, а другие оставляя в глубокой тени. Темная полоса земли, тянувшаяся у подножья толстых стволов, была устлана сетью неровных, дрожащих солнечных пятен.

   Клара замолчала и пошла медленнее. Улыбка сбежала с ее лица, в которое Пшиемский всматривался в любопытством и восхищением.

   - Какая вы впечатлительная! - заметил он тихо.

   Она не отвечала и шла как через храм, почти не цыпочках, едва касаясь земли.

   В молчании прошли они по аллее парка, параллельной саду, в котором стоял домик, обросший фасолью. И только когда они свернули в другую аллею, не менее великолепную, но только покороче, Клара как бы очнулась от сна.

   - Не надо итти дальше! - шепнула она.

   - Да что вы, идем! - настаивал он. - Если бы эта аллея вела на край света, то и тогда я пошел бы за вами, не спрашивая, где ее конец.

   - Но так как она ведет не на край света, но к самой вилле... - попробовала пошутить Клара.

   - О нет! - говорил Пшиемский. - От ее конца до виллы еще несколько сот шагов, и на этом пространстве разбит цветник. Пойдемте к цветам...

   Клара остановилась. Она не могла бы дать себе отчет в охватившей ее тревоге, но, под влиянием этого чувства, решительно сказала:

   - Я сяду здесь... на этой скамеечке из дерна... Какая хорошенькая скамеечка и какой прелестный уголок!

   Скамеечка была низенькая и маленькая, для двух человек. Она находилась под одним из самых больших и развесистых деревьев на пушистой, как стриженный ковер, траве.

   Это было укромное местечко, зеленые стены деревьев заслоняли его от виллы и остального сада. Между стволами деревьев, стоявших по другой стороне аллеи, виднелся кусок газона, и на него косыми полосами ложился солнечный свет. В конце аллеи из-за деревьев выглядывал край цветочной клумбы, которая на этом фоне зелени казалась ярким сочетанием множества великолепных красок. И ничего больше не было видно и слышно.

   Пташки чирикали на деревьях, с которых иногда то здесь, то там бесшумно слетал и падал на землю желтый или румяный лист.

   Тишину эту прервало восклицание Клары. Садясь на скамейку, она заметила видневшийся из-за деревьев край цветника, захлопала в ладоши и воскликнула:

   - Боже! Сколько там цветов, и какие красивые!

   Пшиемский взял из ее рук корзинку с кисеей, поставил рядом на скамеечке и, чем-то странно обрадованный, попросил ее:

   - Посидите здесь минуточку... Я сейчас возвращусь. Только, пожалуйста, не пугайтесь и не убегайте! Я сейчас же возвращусь.

   Он быстро пошел по направлению к вилле.

   Клара смотрела, ему вслед и видела, как навстречу ему выбежал из-за деревьев мальчик в куртке с блестящими пуговицами: должно быть, помощник садовника или лакея. Пшиемский что-то сказал ему. По движению его руки она заключила, что он отдал ему какое-то приказание, а когда мальчик бросился бежать от него, Пшиемский еще раз обернулся к нему и крикнул так громко, что она отчетливо слышала:

   - Как можно скорее!

   Потом, возвратясь, он стал перед нею со шляпой и с книгой в руке. А она уже собирала на нитке кусок грубого кружева, которым убирала чепчик, лежавший у нее на коленях.

   - Это чепчик той... вдовы ветеринарного врача?

   - Пани Дуткевич, - поправила она: - да, вот уже несколько лет, как никто, кроме меня, не убирает ей чепчиков...

   - А скажите, как это вас дразнит ваша сестра? От чего вас хотел избавить ваш милый братец?

   Смущенная, она не поднимала головы от работы. Спустя минуту она неохотно стала говорить:

   - Франя не любит ходить в мастерскую, и там ею не совсем довольны. Она ходит одна по городу и заводит знакомства, которые на нее дурно влияют...

   Пшиемский добавил:

   - У нее форма рта и беспокойные глаза, как у людей капризных и любящих ссориться. Вам приходится много терпеть от нее?

   - О нет! - воскликнула она с большою живостью, - она очень добра.. у ней золотое сердце! Только меня очень огорчает, что она не любит шитья. А между тем, нужно же чему-нибудь учиться, чтобы иметь потом кусок хлеба! Мы с отцом решили отдать ее в мастерскую, а куда еще? Но беготня по городу портит ее, и я не придумаю, что делать... Для меня и для отца это большое, большое огорчение!

   Она говорила с опущенной головой, не переставая шить. Он слушал ее внимательно, но не садился и все поглядывал в сторону цветника, точно ожидая чего-то. Наконец он увидел вдалеке мальчика в куртке с блестящими пуговицами, вынырнувшего из-за деревьев с большим букетом цветов. Широкими шагами он направился ему навстречу.

   Клара подняла голову и увидела, что в конце аллеи он взял из рук маленького садовника или лакея цветы и, заложив за спину руку, в которой их держал, быстро возвращался назад. Она подумала, что цветы предназначены для нее, и сделала движение, от которого чепчик и кружева упали с ее колен на землю.

   Пшиемский, который уже был в нескольких шагах, быстро подошел к ней и, мигом опустившись на одно колено, поднял одной рукой упавшие на землю предметы, а другою подал ей букет цветов.

   Одно мгновение... одно движение, один взгляд в глубину ее глаз, и вот он уже стоит перед нею, а она закрывает цветами свое вспыхнувшее румянцем лицо.

   Это были красивые ароматные цветы, наскоро сорванные и. кое-как сложенные в букет. Их сильный запах и яркие краски слились для ее чувств, сердца и воображения в одно потрясающее впечатление вместе с той секундой, когда этот прекрасный человек стоял перед нею на коленях, проникая своим взором в глубину ее глаз.

   Он, тоже взволнованный, скоро возвратился к своему обычному спокойствию и, садясь рядом с нею, сказал:

   - А теперь забудем о всех домашних и других невзгодах, обо всем недобром, ничтожном, причиняющем боль, и пойдемте в лучший мир!

   Голосом, чрезвычайно богатым оттенками, которыми он умело пользовался, он стал читать:

  

   Она ушла, как некий сон чудесный,-

   Я гибну в горе, вяну я в печали...

   Зачем душа со дна юдоли тесной

   Не улетает в ангельские дали

   К ограде рая непоколебимой,

   За ней, спасенной, - к ней, многолюбимой?..

  

   Проходили минуты... Золотые и румяные листья падали с деревьев; косые полосы света за деревьями все укорачивались, золотые колечки на темной земле все уменьшались и исчезали. Клара перестала шить. С искрившимися золотом глазами, опустив руки на колени, она слушала.

   А он читал:

  

   Кадильницей, душистым мирром полной,

   Она в ответ невольно запылала:

   Лазурь очей темней и глубже стала,

   И выше груди белоснежной волны...

  

   Дыхание ее ускорялось. Что это, сон?.. Или она умерла и уже в раю? От букета цветов, лежавшего рядом с ней, разливался аромат. А прекрасный взволнованный голос читал:

  

   Есть миг, когда еще не всходит месяц,

   Когда смолкают соловьи по чащам.

   Проходит дрожь по листьям шелестящим,

   И тишиной вечерней дышат веси...

  

   Листья бесшумно падали с деревьев... Аллея дышала покоем и погружалась в сумрак. Он читал:

  

   Ах, в этот миг два сердца бьются томно, -

   И если есть им что прощать - прощают,

   Есть что забыть - всем сердцем забывают...

   Проходили минуты... Поэма приближалась к концу.

  

   Обольщенная другим, возлюбленная исчезла "как сон золотой"; влюбленный, веривший, что она "вышла из радуги", так жаловался на утрату ее:

  

   И в плеске струй и в песне соловьиной

   Я слышу весть о ней, моей желанной,

   И вновь молю о смерти долгожданной...

  

   Читая, он отвел глаза от книги и взглянул в лицо девушки. На ее искрившихся золотом и неподвижных глазах выступили две слезы и повисли на ресницах. Медленным движением он протянул к ней руку и закрыл своею ладонью ее маленькую ручку, которой она не отняла, - и две слезы, сорвавшись с ее ресниц, упали на щеки, подернутые румянцем, будто розовым облачком.

   - Это слезы страдания или счастья? - очень тихо спросил он.

   После минутного молчания она чуть слышно шепнула:

   - Счастья!..

   Она была полна невыразимого счастья, с которым как-то странно сочеталось страдание; но она почувствовала теперь, что ее стан обнимает осторожная рука, и очнулась. К чувству счастья и боли примешалось чувство стыда, такое сильное, что заглушило их.

   Она испуганно отодвинулась на самый край скамейки и, не поднимая глаз, стала торопливо, беспорядочно собирать в корзинку кисею и кружева.

   - Мне пора домой, - шепнула она.

   Он сидел, наклонившись вперед, опираясь локтями о колени и закрыв руками свое тоже сильно покрасневшее лицо. Его тонкие ноздри быстро раздувались и сжимались, а рука судорожно комкала книгу.

   Это продолжалось недолго; он овладел собою и снова положил свою ладонь на ее руку, но на этот раз сильным, почти властным движением.

   - Не уходите, мы еще не дочитали поэму.

   Впервые голос его зазвучал деспотически. Не снимая своей ладони с ее руки и глядя в землю, он задумался, слегка покусывая нижнюю губу. Спустя минуту он отнял руку и уже мягче проговорил:

   - Мне слышится мелодия, которая, по сравнению с этой чудной поэмой "В Швейцарии", звучит как скрежет зубный среди ангельского пения. Что же делать? Узнайте и вы эту мелодию... Мы вместе слушали ангельское пение и вместе услышим и этот скрежет. Почему только я один должен его слышать?..

   Его рот иронически искривился, морщина между бровями стала очень глубокой. После минутного молчания он продолжал:

   - Несколько дней тому назад я нашел в комнате моего друга польский перевод любовных песен Гейне. Я никогда не читал их раньше в переводе. Из любопытства я стал перелистывать книгу, читать... Очень изящный перевод, очень изящный... У меня хорошая память, я запомнил несколько стихотворений. Одно из них я читал вам вчера, другое - прочту сейчас. Слушайте внимательно!

   Согнувшись, подперев лицо рукою и не сводя глаз с ее лица, он медленно-медленно стал декламировать песенку Гейне:

  

   Любили они, но признанья

   Из них ни один не хотел.

   Их взоры были враждебны,

   А в душах огонь пламенел.

   Расстались они, лишь порою

   В сновиденье встречаясь ночном.

   Давно они умерли оба,

   Едва ли зная о том.

  

   - Заметьте: они "любили безумно друг друга и умерли в разлуке, даже не зная друг о друге" - именно оттого, что они "очень чтили друг друга". Вот вам скрежет и диссонанс... Возвышенная любовь вытекает из почитания, почитание сковывает возвышенную любовь. На свете нет ничего простого и легкого: все сложно и трудно... Вы уже не думаете о богатстве? Не окончить ли нам поэму "В Швейцарии"? Как я вам благодарен за то, что вы познакомили меня с такими произведениями! Большую часть жизни я провел за границей и знаком только с иностранной литературой. Однако великолепна и польская... Я многому научился у вас...

   Несмотря на противоречивые чувства, волновавшие ее, она от души засмеялась:

   - Вы? У меня? О боже! Чему же я могу научить кого бы то ни было? Только Стася я научила читать и писать...

   - Чему вы меня научили, я объясню потом, а теперь окончим поэму.

   И он снова стал читать:

   Не знаю,. мыслью погруж"сь в былое.

   Как лучше мне ее себе представить...

   Проходили минуты... Теперь она, слушая, шила, но плохо, медленно и криво.

   Голос чтеца умолк. За деревьями на газоне почти уже не было золотых полос, и на темной дорожке исчезла золотая сетка. Зато пламя заката, горевшее на деревьях, зажгло на их верхушках розовые факелы и свечи. Внизу смеркалось. Яркое прежде пятно цветника потемнело, и только белые цветы отчетливо виднелись вдали.

   Клара подняла убранный чепец.

   - О боже! - воскликнула она, - как я убрала этот чепчик!..

   - А что? - улыбнулся Пшиемский: - криво?

   - Совсем криво! Видите? В этом месте масса складок, а в том - нет их совсем; тут придвинуто к краю, а там - отодвинуто...

   - Катастрофа! Не придется ли вам все это распороть?

   - Непременно! Нужно все распороть... Беда невелика, и в полчаса все будет переделано!

   - Нельзя служить сразу двум господам: поэзии и прозе. Проза вам не удалась!

   Она задумалась на минутку:

   - А я думаю не так. Мне кажется, что даже в самом прозаическом занятии может быть своя поэзия. Все зависит от намерений, с которыми мы что-нибудь делаем...

   - От побуждений, - поправил он. - Да, вы правы... Но что побуждает вас убирать чепчики для госпожи Дуткевич?

   - Я ее люблю и многим ей обязана... К тому же она делается такой милой, прелестной старушкой, когда оденет такой чепчик!

   - Какое это счастье любить эту госпожу Дуткевич! - заметил со вздохом Пшиемский.

   - Почему? - спросила она.

   - Потому, что эту госпожу Дуткевич можно и уважать и смело говорить ей, что любишь ее. А во многих других случаях приходится либо уважать и молчать, либо, сказав, проявить неуважение. Вы помните стихи: "Они любили друг друга?.."

   Он не докончил, потому что издали, из соседнего сада, послышался зов Стася:

   - Клярця, Клярця!

   Не найдя сестры в беседке, он недоумевал, куда она могла исчезнуть, и кричал все громче на оба сада. Клара с корзинкой в руке быстро поднялась со скамеечки.

   - А мои бедные цветы? - напомнил Пшиемский. - Разве вы их не возьмете?

   - Почему же нет? Благодарю вас! - ответила она и взяла букет, который он вместе с ее рукой на мгновенье задержал в своей руке.

   В его синих глазах снова блеснула молния, и подвижные ноздри широко раздулись. Спустя несколько секунд он, опустив руки, шел рядом с нею по аллее. На повороте он спросил:

   - В котором часу оканчиваете вы ваши домашние работы?

   - В десять, - ответила она. - Отец и Стась уже всегда спят в это время, а часто и Франя тоже. - Итак, когда они заснут и вы освободитесь от... вашей службы, выйдите в сад послушать музыку: я и мой друг будем играть для вас в десять часов... Хорошо?

   - Хорошо, благодарю вас! - ответила она и остановилась у калитки в решетке, в тени деревьев, которая чем ближе к вечеру, тем становилась гуще.

   - Покойной ночи! - сказала она.

   Он взял обе ее руки и некоторое время смотрел на нее, наклонив к ней лицо.

   - Играя, я буду думать, что вы где-то тут стоите около решетки и слушаете мою музыку. И души наши будут вместе.

   Он быстро поднес к губам обе ее руки и поцеловал одну и другую.