Никитенко Александр Васильевич - Моя повесть о самом себе и о том, чему свидетель в жизни был

кулиш, галушки со свиным салом и ужинали. За ужином следовал десерт из огурцов и вишень: арбузы тогда еще не поспели.

   Спали мы под открытым небом, кто на возу, кто под возом, на сочной душистой траве, и таким образом покоились если не на розах, то во всяком случае на цветах.

   Ночи были восхитительные, теплые, ласковые. Вокруг тишина: ни звука, которые напоминал бы близость человеческого жилья, но зато какой неумолкаемый говор и шепот, какое жужжанье и стрекотанье насекомых в траве, в древесной листве, крик перепела, дыханье ветра...

   Наслаждаясь прелестью этих дней и ночей, мы и не подозревали, что дома нас ожидало горе. Вместо шумной и радостной встречи нас поразили опечаленные лица и зловещая, озабоченная суетливость, точно в ожидании чего-то чрезвычайного. Вышла мать в слезах, бледная, расстроенная. Обнимая меня, она горько зарыдала.

   Отец был безнадежно болен, и в минуту нашего приезда делались приготовления к соборованию его.

   Я вошел в комнату, где он лежал, но меня не допустили до его постели. В страхе и смятении прижался я в углу и тихонько заплакал.

   Комната постепенно наполнялась посторонними. На всех лицах лежала тень, а на многих и следы неподдельной скорби. Особенно поразила меня наружность помещицы: она стояла невозмутимо-важная, холодная, но, очевидно, озабоченная. Пришел священник и приступил к соборованию.

   Отец все время лежал неподвижно и, по-видимому, без сознания. Обряд кончился. Все разошлись. Остались одни домашние в трепетном ожидании страшной посетительницы - смерти. Но поздним вечером над отцом точно совершилось чудо. Он очнулся, промолвил несколько слов и погрузился в тихий спасительный сон. На следующее утро он проснулся освеженный и, к общей радости семейства, скоро совсем оправился.

   За исключением этой благополучно миновавшей беды, у нас в доме все было хорошо. Расположение и доверие помещицы к моему отцу, казалось, достигло в это время своего апогея, и не без основания. Помимо услуг по управлению имением, которые она сумела оценить, отец оказал ей еще рыцарскую помощь в обстоятельствах, крайне плачевных для своенравной, властолюбивой барыни.

   Я говорил выше, что Марья Федоровна Бедряга предприняла поездку на Дон с целью помирить дочь с мужем и развеять свои личные недоразумения с зятем. Но между ним и ею произошли новые столкновения, отношения обострились, и казацкий генерал в заключение придумал чисто казацкую меру обуздания тещи и жены. Он отвез их в отдаленный хутор и содержал там в строгом заключении. Сколько они ни бесновались, ничего не могли сделать для своего освобождения. Их слишком хорошо стерегли, и они ни с кем не могли иметь не только личных, но и письменных сношений. Наконец, после многих бесплодных попыток им удалось известить о своем заключении моего отца. Они умоляли его приехать и освободить их.

   Отец, вообще склонный к романическим похождениям, охотно взялся им помочь. Он украдкой пробрался к месту, где они были заключены, свел дружбу с их сторожем, подкупил его и наконец был допущен к ним. После того он уже без труда вывел их из дома, где они содержались, усадил в заранее приготовленный экипаж и благополучно доставил в Писаревку.

   Въехав в свои владения, Марья Федоровна приказала остановиться у церкви. Осенив себя крестным знамением, она во всеуслышание объявила, что если еще видит свет Божий, то обязана этим только отцу моему. И она торжественно поклялась никогда не забывать этого. Как сдержала она свою клятву, мы скоро увидим.

   Быстро промчались каникулы, и я опять очутился в Воронеже. Я перешел в следующий, старший класс, и это было началом нового периода в моей жизни. Мое ученье шло успешно, и я скоро очутился на первой скамье, первым учеником, сначала аудитором, а потом и цензором. Звание школьного цензора было как бы предзнаменованием моего будущего цензорства на государственной службе, где я претерпел столько невзгод и где каждый день отправления моих обязанностей грозил бедой. Но об этом после.

   В аудиторы у нас в школе назначались лучшие ученики. На них лежали обязанности вести списки или нотаты товарищей, каждое утро по приходе в школу проверять степень их прилежания и ставить соответственные отметки. Для этого употреблялись латинские буквы: рn за prorsus nescit (ничего не знает); ns за nescit (почти нечего); nt за поп totum (наполовину знает); nb за поп bепе (не хорошо); еr за erravit (с ошибками). Желанною для всех отметкою было s, то есть scit.

   Отобрав от аудитора нотаты, учитель передавал их одному из учеников - обыкновенно из плотных и рослых, который и приводил в исполнение раз навсегда установленный над ленивыми и нерадивыми приговор. Вооруженный линейкой, он делал обход классу, начиная с прорсуса и до eppaвuma, и распределял между ними определенное для каждого число палей, т.е. ударов линенкою по ладони. Ерравиту как менее виновному делалось только словесное внушение.

   Звание цензора считалось высшим школьным отличием. На него имел право только первый ученик, которому поручался общий надзор за порядком и благонравием в классе. Он наблюдал за тишиной и порядком до прихода учителя и во всех других случаях, где школьники собираются в массе. Нарушителей порядка и благочиния он записывал в особую тетрадь, которую в свое время представлял на рассмотрение учителя, а тот уже приговаривал шалунов к тому или другому наказанию в виде розог или палей.

   С первых же шагов моих в школе мною владело честолюбивое желание сделаться цензором, а при переходе в старший класс оно просто не давало мне покою. Между тем случилось, чего я не сказал раньше, что отец, по разным обстоятельствам, не мог отправить меня в Воронеж тотчас по окончании каникул. Пришлось ждать оказии, которая представилась нескоро, и я явился в училище почти два месяца спустя после начала курса.

   Учение далеко ушло вперед, и догнать товарищей казалось делом очень трудным. Мне в качестве отсталого отвели место на третьей скамье. Цензорство, по-видимому, ускользало от меня, и мое самолюбие жестоко страдало. Подстрекаемый им, я так рьяно принялся за дело, что быстро догнал класс и очутился опять на первой скамье.

   Товарищи сильно поддерживали меня в усилиях встать во главе их. Цензором в первое полугодие был некто Лонгинов, не пользовавшийся расположением школьников, и те не меньше меня желали низложения его в мою пользу.

   Прошло еще две недели. Лонгинов совершил какой-то важный школьный проступок, за что был пересажен на пятую скамью, или, как говорили мальчики, "сослан в деревню бить масло". Само собой разумеется, что он одновременно лишился и цензорства, которое тогда, по всем правам, перешло ко мне. Я торжествовал, а со мной и товарищи, не любившие моего предшественника за пристрастное и недобросовестное пользование преимуществами своего цензорского положения.

   К чести моих учителей и товарищей, я не могу умолчать, что Лонгинов был сын относительно богатых и влиятельных родителей, я же - что называется - голыш: мне даже не на что было покупать учебные книги, и я списывал уроки с книг моих, лучше обставленных соучеников.

   Достигнув власти, я не обманул доверия товарищей. То же честолюбие, которое побуждало меня стать первым среди них, теперь внушало мне страстное желание подчинить их себе единственно силою воли и моего личного маленького характера, а не страхом стоявшего у меня за спиной учительского авторитета. Поэтому главный атрибут моего цензорства - тетрадь для записывания в чем-либо провинившихся учеников - была в моих руках пустой угрозой и никогда не доходила до начальства.

   Мой образ действий пришелся по сердцу товарищам, и они, за редкими исключениями, охотно входили в мои виды. Благодаря этому порядок и тишина в нашем классе были примерные. Если мальчики ссорились, их ссоры решались между товарищами и не шли дальше. Бывшие у нас в большом ходу и не преследуемые начальством кулачные бои тоже облагообразились. Вошло в правило избегать ударов в нос или вообще в лицо и ограничиваться более выносливыми частями тела. Всякая попытка застать противника врасплох строго осуждалась, и только та победа считалась законною, которая бралась ловкостью и открытой силою. Должен сознаться, что и я был не из последних в этих боях.

   Но любимой моей игрою была игра в лапту и беганье взапуски: в них никто не мог сравняться со мной. Зато я почему-то презирал свайку и очень плохо играл в ладыжки, нередко проигрываясь в пух.

   Происходили у нас и уличные свалки с воспитанниками военного сиротского отделения, тогдашними кантонистами. Между ними и нами существовала непримиримая вражда, и редкая встреча обходилась без драки. Хотя вне класса мои цензорские права и обязанности были гораздо ограниченнее, чем в стенах школы, тем не менее, ревнуя о чести моих товарищей, я вынес немало страха и хлопот, оберегая их скулы и подглазья.

   Общество в училище было смешанное. На одной и той же скамье часто рядом сидели: сын секретаря и даже советника палаты и сын крепостного человека; мальчик из богатого купеческого дома, приезжавший в школу на сытой лошадке в щегольской пролетке, и бедняк в дырявом сюртучишке, очевидно сшитом не на него и едва прикрывавшем плохенькие полотняные штанишки. Тут же восседал и хохлик из Бирюча или Острогожска, сын казака или войскового обывателя, с задорным чубом на голове и в затрапезном холсте сомнительного цвета.

   Несмотря на такое разнообразие в их общественном положении, дети в школе охотно братались, и незаметно было между ними ни чванства с одной стороны, ни зависти с другой. Преимущество оставалось за теми, которые лучше учились, а главным образом за теми, которые ловчее распоряжались руками в кулачном бою и в мире мячом или же были острее и находчивее в речах. Вся честь этого должна быть отнесена на долю учителей, которые своим справедливым, нелицеприятным отношением к ученикам поддерживали между ними дух равенства и исключали всякое стремление к сословному чванству.

   Что касается учения, оно в нашем училище - за исключением разве только большей добросовестности учителей - шло ни хуже, ни лучше, чем во всех русских школах того времени. Выучились Закону Божию, священной и немного всеобщей истории, русской грамматике, арифметике, физике, естественной истории, началам латинского и немецкого языков и изучали книгу об обязанностях человека и гражданина.

   Наставники наши были знакомы лишь с одним способом преподавания - а именно: заставляли нас все заучивать наизусть по кратким учебникам. Самые любознательные из нас уже начинали сознавать недостаток такого учения и старались пополнять его чтением. И прежде одержимый страстью к книгам, я теперь еще сильнее предался ей, поглощал все, чем только удавалось заручиться. Романы, исторические сочинения, биографии знаменитых людей - эти последние особенно - составляли мою отраду и главный интерес моей жизни.

   Попал мне в руки Плутарх и сделался моим любимым автором. Сократ, Аристид, Филопомен, освободитель Сиракуз Диокл по очереди овладевали мною до того, что я проводил целые часы в размышлениях об их доблестях и в мечтах о том, как им уподобиться. Воображение рисовало мне карту небывалого государства, а в нем провинции и города с именами, заимствованными из древнего мира. Я был там правителем и сочинял в голове целую историю подвластного мне царства, устроенного по плану Платоновой республики.

   Экзальтация моя подчас переходила в манию и искала себе исхода в восторженных речах. Я воображал себя оратором на римском форуме или на афинской агоре, в порыве благородного негодования громил врагов отечества или горячо отстаивал принципы свободы и человеческого достоинства. Мой энтузиазм сообщался другим школьникам, и у нас пошла в ход новая игра - в героев и ораторов.

   Не меньше волновали меня и романы. Преимущественно переводные и большею частью плохие, без малейшего намека на психологическое развитие характеров, они пленяли меня исключительно романтическими похождениями и пламенными чувствами, в них изображенными. С каким трепетом проникал я в мрачные подземелья вслед за Анною Редклиф, как упивался сладчайшим Августом Лафонтеном! Но немного дало мне в результате это чтение: романы первого из двух названных авторов сделали то, что я и после долго еще боялся оставаться один в темной комнате, а второго - что при встрече с каждой женщиной я спешил возводить ее в перл создания и в нее влюбляться.

   Мои собственные чувства я изливал в пламенных и, должно быть, крайне нелепых письмах к родителям и к одному из товарищей - Рындину. Очень добрый и благонравный, но простоватый мальчик, он всегда, развесив уши, слушал мои высокопарные бредни. Я пожаловал его в моего верного последователя и сподвижника и в качестве такого засыпал речами и посланиями.

   С головой, набитой всякого рода геройскими подвигами и романической чепухой, я с ничем не оправдываемым, особенно в моей скромной доле, пренебрежением относился ко всем житейским мелочам и требованиям трезвой действительности. Я не умел, да и не хотел подчиняться ни правилам разумной бережливости, ни даже простого порядка, часто предпочитая обходиться без необходимого, чем заботиться о его приобретении или сбережении.

   Менее добросовестные из товарищей, особенно из живших на одной квартире со мною, подметив во мне это отношение свысока ко всякого рода материальным выгодам и удобствам, без зазрения совести пользовались моим добром как своим. Немудрено, если я по окончании каждого учебного года возвращался домой, что называется, гол как сокол. Бедной матери моей немало труда стоило скрывать мои проказы от отца. Сама же она, пожурив меня немного, всегда умудрялась - до последней крайности обрезывая самое себя - опять снабжать необходимым.

   Училище наше было трехклассное, но младший класс почему-то назывался не классом, а низшим отделением. Учителей, по числу классов, было тоже три: Федор Иванович Клемантов, о котором я уже говорил, заведовал низшим отделением; Николай Лукьянович Грабовский и Александр Иванович Морозов преподавали оба в двух старших классах. Штатным смотрителем был Петр Васильевич Соколовский.

   Не знаю, где получил образование последний. Грабовский же кончил курс в харьковском университете, а Морозов в воронежской семинарии. Все они люди были почтенные и по развитию стояли гораздо выше своего положения.

   Одна необходимость могла приковать их к неблагодарному учительскому поприщу в провинциальной глуши. Морозову, впрочем, как более молодому удалось впоследствии лучше устроить свою судьбу. Соколовский держал пансионеров. Кроме того, он хорошо знал французский язык и занимался частным преподаванием его, что помогало ему жить с семейством довольно прилично. Он, между прочим, составил и издал грамматику французского языка. Это был очень добрый старик, немного вспыльчивый и потому готовый в порыве гнева обругать школьника. Но он мгновенно смягчался и не был способен ни на какую последовательную строгость.

   Грабовский тоже занимался частными уроками французского языка, с которого перевел какую-то книгу.

   Морозов был гораздо моложе своих товарищей. Он писал стихи, одевался по последней провинциальной моде и щеголял тонким обращением. Отец его, благочинный протоиерей в одной из богатых малороссийских слобод, мог, до известной степени, оказывать поддержку сыну, который благодаря тому жил довольно сносно. Но Морозов, видимо, тяготился ролью учителя в уездном училище и только ждал случая променять ее на что-нибудь более производительное, имея на то полное право по своим способностям. Испытав потом службу в других ведомствах, он, однако, опять вернулся к учебной деятельности.

   Я в то время уже успел несколько пробиться в жизни и мог, в свою очередь, оказать ему содействие. Находясь в дружеских отношениях с тогдашним попечителем Одесского округа, Княжевичем, я мог ходатайствовать за моего бывшего наставника, и Морозов был назначен инспектором в одну из гимназий этого округа. То было слабою данью признательности человеку, выказавшему самое бескорыстное участие к бедному школьнику, не имевшему на то никаких прав, кроме разве полной беспомощности, которая в глазах людей великодушных является лучшим правом на их внимание. Так и Морозова, должно быть, привлекала ко мне моя более чем скромная доля. Мои успехи, очевидно, были ему приятны, а когда ему случайно попалось в руки одно мое стихотворение - я около этого времени начал кропать стихи, - он окончательно заинтересовался мною. Стихотворение - какое-то сентиментальное обращение к природе - само по себе, конечно, не представляло ничего, кроме свидетельства о добрых намерениях одиннадцатилетнего школьника, но этого было достаточно, чтобы побудить Морозова усерднее заняться развитием способностей, которые, ему казалось, он подметил. Он предложил мне безвозмездные уроки у себя на дому - и не грамматики уже, которую преподавал в школе, а, как тогда говорили, пиитике: без полного курса этой мудреной науки поэтическое творчество считалось не мыслимым в те времена.

   Вот я по два раза в неделю и начал ходить к Александру Ивановичу Морозову. Но занятия наши пиитикой недолго продолжались: я оказался решительно не способным усвоить себе правильный стихотворный размер. У меня не хватало для этого слуха. Отец мой, сам хороший музыкант, во что бы то ни стало хотел и во мне развить вкус к музыке, но вышеупомянутый недостаток и тут явился непреодолимым препятствием.

   Однако в первый год моего пребывания в Воронеже, когда дела отца относительно процветали, так что он мог позволить себе эту роскошь, он взял мне учителя музыки. Сначала я храбро принялся за дело и брал уроки на скрипке и на фортепиано. Но, Боже мой, сколько мук причинили мне эти два инструмента! А учитель мой, как говорили, отличный музыкант и добрый человек, был, однако, очень нетерпелив. Беда, бывало, взять не ту ноту, какую следует, или перемешать бемоль с диезом: а я только это и делал! Скрипка была любимым инструментом моего учителя, и потому мне всего больше за нее доставалось. Смычок негодующего маэстро беспрестанно отрывался от струн инструмента и с яростью выделывал трели по моим пальцам, с которых по этому случаю не сходили синяки.

   Между тем я очень любил музыку, но она, очевидно, не любила меня. В конце концов я все-таки выучился с грехом пополам пиликать несколько экосезов, вальсов и песенок, но дальше не пошел, тем более что по изменившимся обстоятельствам отец не мог дольше платить за мои уроки.

   Я с радостью продал скрипку, а вырученные деньги тут же промотал - на изюм, финики, инжир...

   То же самое повторилось со мной и при изучении гармонии слова. Я никак не мог разобраться во всех этих ямбах, хореях, спондеях. Наконец и Морозов в том убедился, но рвение его не остыло. Он меня ободрял, говоря, что и в прозе можно быть поэтом, и засадил меня за риторику.

   Тут дело пошло лучше. Я без устали марал бумагу, а мой наставник с невозмутимым терпением критиковал и обсуждал мои "сочинения". Сколько и каких "хрий" вышло за это время из-под моего пера! На каких только "источниках изобретения" не подвизался я! Впрочем, Морозов не особенно стеснял и мою собственную мысль, но главным образом следил за логической связью и грамматическою правильностью моих детских изложений.

   Но время шло своим чередом, и курс моего учения в воронежском уездном училище близился к концу. Двадцать пятого июня 1815 года состоялся выпускной экзамен. Я в качестве первого ученика произнес с кафедры две речи: одну, по-немецки, "О честности", другую, по-русски, на тему известного тогда сочинения Львова "Храм славы Российских героев".

   Мне выдали аттестат и похвальный лист. Я удостоился получить их из рук самого епископа воронежского и черкасского Антония. Преосвященный меня обласкал, погладил по голове, благословил и, вручая документ, с улыбкой проговорил: "Умный мальчик! Продолжай хорошо учиться и благонравно вести себя: будешь человеком".

   Кстати, об Антонии. Он в свое время играл видную роль в нашем краю. Во цвете сил, лет сорока с небольшим, он был в полном смысле слова красавец и слыл за большого остряка и умника, но нравами отличался далеко не пастырскими. Он любил свет, был мягок в обращении и очень любезен в обществе, особенно дамском... Но так как он был со всеми обходителен и никому не делал зла, в городе смотрели сквозь пальцы на некоторые его поступки... Только под конец своего пребывания в Воронеже он совершил дурное дело, чем и восстановил против себя общественное мнение: он в одном из подведомственных ему городов отрешил от должности всеми уважаемого благочинного и заменил его собственным беспутным братом. Но об этом речь впереди.

   С тех пор Антонию не везло. Его перевели в другую епархию, но там с ним скоро сделался удар. Здоровье его пошатнулось, он удалился в какой-то монастырь, где и оставался до конца.

   Помню я около этого времени еще другое духовное лицо, такого же точно пошиба, - архимандрита Акатовского Алексеевского монастыря, Мефодия, ближайшего сподвижника Антония как в управлении духовными делами, так и в светских похождениях... Не знаю, чем кончил Мефодий. Мои личные сношения с ним ограничились одним свиданием в знакомом доме. Он увещевал меня строго держаться благочестия и всего усерднее изучать латинский и греческий языки. Увещания отца-архимандрита, конечно, были бы несравненно убедительнее, если бы от него не несло, как от бочки, вином.

   Мне было всего тринадцать лет, когда я кончил курс в уездном училище. Не без горя расстался я с товарищами, но всего больше скорбел о невозможности присоединиться к тем из них, которые готовились поступить в гимназию. Двери ее были неумолимо закрыты для меня.

   Тут мне впервые пришлось ясно сознать, какое проклятие тяготело надо мной в силу моего общественного положения, которое позднее причиняло мне столько мук и чуть не довело до самоубийства.

   Мои учителя, Грабовский и Морозов, глубоко сочувствовали мне и в заключение придумали способ мне помочь, который не знаю, к чему привел бы меня, но для них мог бы иметь крайне печальные последствия.

   Все мальчики были уже распущены, кто на каникулы, кто чтобы больше не возвращаться в училище. Я еще оставался в Воронеже, выжидая оказии для более дешевого проезда домой. Нелегко было у меня на сердце! Вдруг получаю от Грабовского письмо. Он меня уведомлял, что сообща с другими членами училища придумал меру, которая могла открыть мне доступ в гимназию.

   В чем же состояла эта мера? А в том, чтоб в аттестате, выданном мне из училища, вовсе не выставлять моего звания, а в ведомости, которую вслед затем надлежало представить директору гимназии, назвать меня сыном коллежского регистратора, - одним словом, они, в порыве великодушия, решались прибегнуть к подлогу! Грабовский убеждал меня, не теряя времени, явиться к директору. Добрые люди! В простодушии своем они даже не подумали приготовить себе на всякий случай лазейку, но с головой выдавали себя в письме к мальчику, который легко мог или проговориться по неопытности, или по неосторожности потерять опасный документ. К счастью, несмотря на мои тринадцать лет, я инстинктивно понял необходимость молчания в данном случае и положил во всем открыться только отцу.

    

    

   Под конец моего пребывания в училище я смутно слышал, что отца постигли новые невзгоды. В письмах он мне о том ничего не писал, но я знал, что он больше не в Писаревке, а проживает в казенном имении Богучарского уезда, Данцевке.

   Еще в училище имел я случай лишний раз убедиться, как вообще непрочна и незавидна была участь моего отца. Случилось у него какое-то дело в Воронеже. Он приехал туда для личных объяснений с губернатором или, вернее, с сенатором Хитрово, в то время ревизовавшим губернию. Что произошло у него с тем или с другим - не знаю. Слышал только потом, что он крупно поговорил с первым. Отец был горяч и, несмотря на предыдущие опыты, все еще верил, что закон должен быть на стороне того, кто перед ним чист, и вообще не стеснялся в защите своих прав перед властями. Он не хотел понять, что жил в стране бюрократического произвола и что такому бедняку, как он, неприлично опираться на право там, где его в сущности никто не имел, а он меньше всех.

   Как бы то ни было, губернатор разгневался и велел посадить отца в тюрьму - под предлогом, что он явился в Воронеж без узаконенного вида, хотя в последнем не было надобности, так как жительство моих родителей было в той же губернии.

   Помню, в какой трепет повергло меня появление на квартире, где я стоял, солдата, посланного за мной отцом, из тюрьмы. Со стесненным сердцем последовал я за ним и нашел моего честного, благородного отца, заключенным в одном тюремном отделении с ворами, мошенниками и всякого рода плутами.

   Отец не любил нежностей и не допускал в семье никаких сердечных излияний. Я молча сел в углу на нарах, возле одного рыжего мужика, но в заключение не выдержал и горько заплакал. Мои слезы тронули находившуюся тут же и женщину, и она, с простодушным участием, начала меня утешать.

   "Не плачь, голубчик, - говорила она, - не плачь, касатик! Ты маленький, все пройдет".

   Повыше на нарах сидел и что-то про себя бормотал старик с седой бородой. Это был грузинский священник, привезенный сюда из Тифлиса, за участие в каком-то восстании или заговоре. Он раздражительно, на ломаном языке, увещевал меня не плакать, уверяя, что все пустяки и нам с отцом нечего сокрушаться.

   Все это происходило в темном, грязном, вонючем помещении. Отцу, с его слабым здоровьем, нельзя было без вреда долго оставаться здесь. Он дал мне рубль и велел идти к квартальному, просить о переводе в помещение, где содержались "благородные".

   В детстве один вид полицейского мундира повергал меня в уныние. Я видел в нем что-то зловещее и при встрече на улице с будочником или квартальным всегда преисправно от них улепетывал. Можно себе представить, с каким страхом направился я теперь с поручением отца к одному из этих блюстителей порядка, которые в те, к счастью, ныне отдаленные, времена были на самом деле гораздо больше представителями произвола и насилия.

   Но на этот раз страх мой оказался напрасным: квартальный взял рубль и обещался исполнить мою просьбу. Отец скоро потом очутился в довольно светлой и опрятной комнате, в обществе одного только заключенного - чиновника губернского правления, обвинявшегося в похищении какого-то дела. Там было даже подобие кровати, на которой и расположился мой отец.

   Я навещал его каждый день. Прошло около недели. Он откомандировал меня с новым поручением - на этот раз к сенатору Хитрово, которому я должен был лично передать письмо.

   Опять разыгралось мое воображение и стало рисовать ряд страшных картин: сенатор на меня кричит, топает ногами, приказывает слугам гнать, и в заключение - меня тоже упрятывает в тюрьму... Ведь все возможно с таким маленьким, ничтожным существом, как я!

   Не идти нельзя было. Я вооружился мужеством и пошел. Вхожу к сенатору в прихожую, там квартальный, и не тот, с которым я уже отчасти был знаком. Я невольно попятился назад. Но и квартальные не все на один лад. Этот - как я после узнал, сам отец многочисленного семейства - тронулся моим жалким, испуганным видом. Он поспешил меня ободрить, мне улыбнулся, погладил по голове; а когда дошла до меня очередь идти к сенатору в кабинет, разом прекратил мои колебания, ловко втолкнув меня в дверь.

   Сенатор прочитал письмо отца и угрюмо проговорил:

   - Пусть его отвечает, как знает.

   Только и было. Немного понял я из этих слов, да и отец тоже. Однако, дней десять спустя, губернатор приказал отослать его обратно в Богучары - все-таки как произвольно отлучившегося без вида, но дальнейших неприятностей не делал.

   Пора, однако, объяснить, как состоялось переселение отца моего из Писаревки в Данцевку и что было причиной бедственного положения, в котором я по выходе из училища застал мою семью.

   Марья Федоровна Бедряга недолго помнила свою клятву перед церковью - вечно помнить об услугах, ей оказанных моим отцом. Властолюбивая барыня не могла выносить, чтобы кто-нибудь из окружавших ее действовал самостоятельно, хотя бы то в ее собственных интересах. Ее терзала мысль, что управляющий ее держит себя слишком независимо, мало угождает ей.

   Отец мой, со своей стороны, не отличался уступчивостью, особенно в тех случаях, когда был уверен в своей правоте или считал замешанною свою честь. Он взялся устроить Писаревку под условием, чтобы помещица, так запутавшая свои дела, вперед ни во что не вмешивалась. Результат оправдал его претензии. Доходы Марьи Федоровны удвоились, крестьяне оправились; главная причина упадка имения - злоупотребления, - были в значительной степени устранены.

   Окружавшие Марью Федоровну паразиты, бессовестно эксплуатировавшие ее дурные наклонности, само собой разумеется, не могли помириться с новым порядком вещей и не упускали случая восстановлять помещицу против верного и бескорыстного слуги.

   Особенно отличалась при этом еврейка Федосья, большая плутовка, о которой мы уже упоминали выше. Отец, по своей горячности, не всегда бывал воздержан в объяснениях с Марьей Федоровной. Федосья не преминула воспользоваться этим для своих наушничеств. Помещица все нетерпеливее и нетерпеливее относилась к второстепенной роли, выпавшей ей на долю, в силу обстоятельств и собственной распущенности. Чаще и чаще выражала она свое неудовольствие и заявляла неисполнимые требования.

   Отец долго крепился, наконец не выдержал и порешил лучше отказаться от выгодного места, чем дольше терпеть своеволие г-жи Бедряги и быть предметом облавы со стороны ее клевретов. В один прекрасный день он предстал пред Марьей Федоровной, вооруженный толстой тетрадью, и повел такую речь: "Вот отчет за все время моего управления вашим имением. С этих пор я вам больше не слуга. Прошу уволить меня и выдать еще следующее мне жалованье".

   Марья Федоровна озадачилась. Нужда в моем отце еще не совсем миновала, и она попыталась еще раз войти с ним в компромисс: устроить дело так, чтобы и он остался, и ее желания были удовлетворены. Но отец уже слишком хорошо знал, как мало можно было полагаться на обещания своенравной барыни. Он стоял на своем и требовал увольнения. Помещица, со своей стороны, настаивала. Отец уже с раздражением подтвердил свое окончательное решение с нею расстаться и, не слушая дальнейших возражений, вышел из комнаты. Марья Федоровна рассвирепела и положила отметить непокорному.

   На следующее утро все в доме отца еще спали. Вдруг его будят: "Вставайте, - говорят, - посмотрите, что делается на дворе!"

   Встревоженный отец вышел в сени: дом был кругом оцеплен крестьянами. Вся семья находилась под караулом.

   Зная характер Марьи Федоровны, отец не сомневался, что, раз прибегнув к насилию, она уже не уступит. Положение было затруднительное. Где искать защиты? В ее владениях - немыслимо, а как выбраться из них? У всех выходов стояли сторожа. К счастью, последние были из крестьян, преданных отцу и ненавидевших помещицу: они помогли ему убежать. Огородами и садами пробрался он в Заярскую Писаревку и приютился у друга своего, Григория Федоровича Татарчукова.

   На воле отец обратился к надлежащим властям с просьбой освободить семью его, а виновницу вопиющего насилия призвать к ответу. Это было началом тяжбы, которая наделала шуму на всю губернию и была источником нескончаемых тревог для отца, но немало беспокойств причинила и его противнице. Она сама потом признавалась, что с этих пор все дни ее были отравлены ожиданием неприятных бумаг и необходимостью на них отписываться.

   Странная эта была тяжба! С одной стороны: владелица двух тысяч душ, сильная богатством, связями, воплощенная спесь и произвол, с верным расчетом на успех, с другой: человек без общественного положения и связанных с ним преимуществ, опиравшийся только на свою правоту, и до того бедный, что часто не имел на что купить лист гербовой бумаги для подания в суд жалобы или прошения. Зато настойчивость была с обеих сторон одинаковая.

   Надо было все знание законов моего отца и все его уменье писать деловые бумаги, чтоб не сделаться немедленно жертвою своей дерзости, а, напротив, долго и не без своего рода успеха вести тяжбу при столь неравных условиях. Правосудие, всегда готовое в те времена склоняться в пользу сильного, на этот раз нерешительно колебалось. Сами судьи недоумевали, почему дело не устраивается по желанию богатой и именитой барыни, но ничего не могли сделать и только до бесконечности затягивали его. По смерти отца я много раз слышал от чиновников гражданской палаты, что всякое поступавшее к ним от истца прошение, всякая объяснительная записка его производили между ними сенсацию: они собирались в кружок и читали их вслух, восхищаясь диалектическою ловкостью и ясностью изложения. И все-таки отец умер, не дождавшись конца тяжбы.

   Уже много лет спустя - я был тогда в Петербурге - матери моей, наконец, вернули задержанное Бедрягой имущество, потом хранившееся в суде. Сундуки оказались все по счету, но в них нашлось только какое-то отрепье да кипы отцовских бумаг: остальное исчезло бесследно.

   В начале тяжбы Марье Федоровне, по настоянию отца, был сделан запрос: на каком основании задерживает она его семью и имущество? Ответ был достойный госпожи Бедряги. Такой-то, писала она в ответе, состоя у нее на службе управляющим, разорил ее имение, а вещи, которые она теперь задерживает, куплены им на ее деньги. Доказательств у нее, конечно, никаких не потребовали: ей поверили на слово, и жалобу отца на первых порах оставили без последствий. Тогда он обратился к губернатору и добился, что ему, наконец, вернули хоть семью.

   Соединясь с женою и детьми, отец мой поселился в малороссийском хуторе Данцевке, верстах в двадцати от Богучар, где производилось его дело.

   Тут опять возникал жгучий вопрос: чем жить? Мои родители остались, как после пожара, без вещей первой необходимости. Отец, без сомнения, легко мог бы найти занятия, но он пока был слишком поглощен тяжбой. Последняя между тем затягивалась и принимала грандиозные размеры. Отец, по обыкновению увлекаясь, требовал не только возвращения своей собственности и вознаграждения за понесенные убытки, но еще и поступления по закону с помещицей за ее самоуправство. На первых порах ему помог Григорий Федорович Татарчуков, и потом нередко оказывавший ему разные крупные и мелкие услуги.

   Так прошло несколько месяцев. Отца пригласили в одну из донских станиц приводить там в порядок какие-то дела. Вознаграждение предлагалось порядочное. Он согласился, оставил семью в Данцевке и поехал. Но проведала об этом Марья Федоровна и подняла тревогу. Ложь и клевета всегда были у ней наготове. Она через богучарский суд снеслась с начальством станицы, куда отправился отец, и заявила, что он, находясь под следствием, не имел права отлучаться от места своего жительства: он должен быть задержан и посажен в тюрьму. Начальство станицы, не разбирая дела, с точностью исполнило требование богучарского суда. Таким образом, мой бедный отец, вызванный для честного и полезного дела, вместо того опять очутился в тюрьме.

   Вот в каком положения застал я, по возвращении из Воронежа, наши семейные дела. Мать сильно изменилась: постарела и похудела. Радость свидания со мной была отравлена для нее разлукой с мужем, от которого к тому же давно не было известий. Она с детьми занимала две крошечные, но опрятные светелки в хате одного зажиточного малороссиянина; добряк Гаврилыч уже несколько месяцев держал ее у себя бесплатно.

   Но если, как говорят, одно горе всегда ведет за собой другое, тоже надо сказать и о радостях. Мой приезд оказался счастливым предвестником их. Тем не менее еще утро этого дня прошло очень печально для моей матери. Оно ознаменовалось событием, в сущности пустым, но которое произвело на нее сильное впечатление.

   В хлопотах по хозяйству мать вдруг заметила, что с пальца ее исчезло золотое обручальное кольцо. Очевидно, оно соскользнуло с ее исхудалой руки в то время, как она убирала комнаты, таскала дрова и, погруженная в печальные мысли, не заметила потери. Несчастные суеверны. Мать сочла утрату обручального кольца за дурное предзнаменование и впала в уныние. В тоске перерыла она весь свой скарб, перешарила во всех углах: кольца нигде не было.

   Оставалось осмотреть еще одно только место - сарай, набитый соломою, откуда мать недавно брала ее для растопки печи. Но надежда отыскать в кучах соломы такую вещицу, как кольцо, которое к тому же и цветом походило на нее, казалась просто несбыточною. Однако мать пошла в сарай. Дорогой она мысленно порешила: если кольцо найдется, это будет значить, что отец жив и на пути домой, в противном случае - его уже нет в живых.

   С трепетом перешагнула она порог сарая и долго не решалась поднять глаз, наконец, с замирающим сердцем взглянула на угол, откуда брала солому: там торчала к верху длинная соломинка, а на ней висело кольцо! Мать вскрикнула, перекрестилась и осыпала его поцелуями. На душе просветлело; мрачных мыслей как не бывало.

   Прошло несколько часов. Смерклось. У ворот хаты движение, двери распахиваются - и на пороге отец, бодрый, веселый, нагруженный гостинцами и с небольшими деньгами в кармане.

   На другой день у нас был пир горой: праздновалось его и мое возвращение. Давно уже никто из нас не хлебал такого борща с бараниной и не ел таких вареников, какими нас на радостях угостила мать. За обедом, к вящей радости нас, детей, последовал еще и десерт из привезенного отцом чернослива и изюма. И радость нашу, и обильную на этот раз трапезу усердно разделяли с нами наши добрые хозяева - Гаврилыч, его жена и миловидная дочка, ясные карие очи которой не замедлили пленить меня.

   Но каким образом отец мой был вдруг перенесен из тюрьмы в среду своей семьи, да еще в очевидно к лучшему изменившихся обстоятельствах? Вся жизнь человеческая соткана из случайностей. Враждебная случайность натолкнула его на помещицу Бедрягу и на богучарских судей, которые засадили его в тюрьму. Добрая случайность свела его с казацким полковником Поповым, который вывел его из беды.

   Полковник Попов был лицо властное в станице, где содержался под арестом мой отец. Он дал себе труд разобрать его дело и в заключение не только велел освободить отца, но еще приютил его у себя, поручил ему привести в порядок свое имение и, с избытком вознаградив его, отпустил с миром восвояси.

   Наконец, мы свободно вздохнули. Около двух месяцев после того провели мы мирно, спокойно, даже беззаботно. Данцевка не представляла особенных красот природы. Но весь тот край принадлежит к числу самых плодородных в России. Климат там теплый, и жизнь - по крайней мере тогда - была очень дешева. Отборные плоды: вишни, яблоки, груши, дыни, арбузы покупались за бесценок. Хутор Данцевка состоял из пятидесяти хат, беленьких, чистеньких, тонущих в зелени вишневых садов. Местечко раскидывалось по берегу реки Богучара. Теперь, я слышал, оно очень разрослось и превратилось в богатую слободу с каменной церковью. Но в наше время хутор принадлежал к приходу слободы Твердохлебовка, находившейся в шести верстах от Богучара, чуть ли не самого жалкого из всех уездных городов России.

   Данцевские жители были казенные малороссияне, или так называемые войсковые обыватели. Они в полной чистоте сохраняли малороссийский тип и сравнительно с помещичьими крестьянами благоденствовали. Но зато они пребывали в полном невежестве. У них не было школ. "Письменные люди" почитались между ними за редкость. Не проникли к ним никакие затеи новейшей цивилизации. Они отличались непочатой простотой и чистотой нравов. О ворах и пьяницах там знали только понаслышке. Ссоры и драки если и происходили, о них стыдились говорить. К сожалению, выходит, что человек, цивилизуясь, по мере приобретения новых качеств теряет те, которыми обладал перед тем, и заражается пороками, о которых до того не имел понятия. Закон человеческого развития, очевидно, совершается не по какому-нибудь установленному плану, для достижения одного определенного результата, а следует неизбежному ходу вещей, в силу которого все, находящееся в человеке, должно в свое время проявляться и достигнуть известного развития - предстоит ли ему навсегда затем бесследно исчезнуть или слиться в общую гармонию для ее большей полноты и совершенства.

   Нам хорошо и привольно жилось среди простодушных данцевцев. Они недолго смотрели на нас как на пришлых, но радушно приняли в свою среду и любовно относились к моим родителям. А наш добрый хозяин, Гаврилыч, одаренный большим практическим смыслом, сумел оценить отца даже со стороны ума.

   Отдохнув, отец стал подумывать, что со мной делать. Ему очень хотелось, чтобы я продолжал учиться. Я вполне разделял его желание и показал ему письмо Грабовского. Хорошо знакомый с законами и с административными порядками у нас, он, конечно, понял, на каком шатком основании хотели мои добрые учителя воздвигнуть здание моего будущего образования. Понял он также, чем грозило бы им разоблачение их великодушного подлога, и наотрез отказался от их предложения.

   Но мои успехи в уездном училище внушили ему несбыточные надежды на то, что для меня будет сделано исключение и что я, так или иначе, непременно поступлю в гимназию. Он до того увлекся этой фантастической мечтой, что даже забыл о материальной невозможности содержать меня в Воронеже. Перед ним мелькнул светлый мираж, и он кинулся к нему навстречу, забыв по обыкновению, как дорого обходилось ему всегда пробуждение к действительности.

   Как бы то ни было, меня опять снарядили, нашли оказию и отправили в Воронеж.

    

    

   В Воронеже я явился на старую квартиру, без денег, с письмом от отца, который просил хозяина принять меня и обещался в непродолжительном времени выплатить ему все, что будет стоить мое содержание. Калина Давидович Клещарев было нахмурился, но, добрый и доверчивый, согласился пока отвести мне угол для кровати и сажать меня за свой стол.

   Определение мое в гимназию, как и следовало ожидать, не состоялось. Робость удерживала меня от посещения директора просителем, да еще в таком платье, в котором, по пословице, всегда дурно принимают. Обычай требовал также, чтобы к директору явиться не с пустыми руками, а чем мог я их наполнить? Итак, я день ото дня откладывал мое посещение к нему. А тут еще узнал стороной, что кто-то из моих доброжелателей уже делал, помимо меня, попытку у директора и потерпел неудачу. Я окончательно упал духом.

   С тоскою смотрел я на мальчиков, моих прежних товарищей, теперь гимназистов, гордо шествующих в гимназию, с новенькими книжками под мышкой. Они казались мне до того взысканными судьбой, что принимали в моих глазах размеры высших существ, а небольшой желтый дом на Дворянской улице, где помещалась гимназия, представлялся мне дворцом с плотно закрытыми для меня одного дверями.

   Я сидел дома, в углу, перебирал школьные тетрадки и по-прежнему с жадностью читал все печатное, что мог добыть. В книгах у меня не было недостатка. Меня ими снабжал новый друг, который у меня здесь завелся. Это был зять моего хозяина, учитель музыки, Михаил Григорьевич Ахтырский. Маленький, тощенький, с желтым лицом человечек, он бурно провел молодость, но, женясь, остепенился. Его невзрачная фигура давала превратное понятие об его уме и образовании: и то, и другое было у него недюжинное. Кроме того, он пользовался в Воронеже репутацией отличного учителя музыки, и сам хорошо играл на скрипке и на фортепиано.

   Обладатель нескольких сундуков с книгами, он имел особенно притягательную для меня силу - тем более что, заинтересованный моей любознательностью, предоставлял мне беспрепятственно рыться в них. Вообще он принимал большое во мне участие и, по мере сил и возможности, помогал коротать время выжидания каких-то фантастических перемен в моей доле. Часто заглядывал он в мой угол, садился на кровать и, покуривая трубку, с которой никогда не расставался, подолгу разговаривал со мной.

   Жена его, дочь Клещарева, Наталья Калинишна, тоже с довольно обыкновенною наружностью, соединяла ум и пристрастие к книгам. Она много перечитала их - преимущественно романов - и, вероятно, этому чтению была обязана своего рода утонченностью и развитием. До