Неверов Александр Сергеевич - Рассказы

аждый раз.

   - А правда, ты городскую берешь из Романова?

   Яшка был друг, вместе на войну ходили, и Гурьян рассказал ему всю историю:

   - Вот, понимаешь, бабенка налетела на меня - не оторвешь никак. Везу ее со станции, прошу тридцать лимонов за подводу, а она вытащила сто, смеется: "Сдача есть?" Я, понимаешь, глаза вытаращил на нее. У меня, говорю, нет такой сдачи. Ну, она опять улыбается. "Вы, говорит, женатый?" Вижу, играет со мной, прижимается. Знаешь, как бабы всегда: головой вертит, глазами ширяет и рукой меня трогает, будто невзначай. "Извините, товарищ, задела я вас!" Гляжу на нее, думаю: чего мне с ней делать? Начал подпускать разных прокламаций и тоже: нет-нет, да и задену рукой, будто невзначай. "Извините, говорю, товарищ, я вас тоже задел". Ну, она, понимаешь, ничего, смеется только и в глаза глядит. Слово за слово - разговорились. Сидим, конечно, рядом: я вот так, она вот так. Это моя нога. Это ее нога. Ехали-ехали, мне надоело лавочку разводить. Беру ее за плечо, говорю: "Есть у вас муж?" - "Нет!" - "Одна живешь?" - "Конечно, - говорит, - скучно, куда же деваться!" Тут мы и уговорились...

   - А свадьбу когда? - спросила Яшкина баба.

   - Свадьбу хоть сейчас начинай, дело за мной стоит.

   - Почему?

   - Хочу до осени подождать, характер узнаю получше...

   Яшка слушал молча, потом вдруг поднялся.

   - Богатая она?

   Гурьян задумался.

   - Как тебе сказать! Сундук она везла из города, ну, я, понимаешь, насилу поднял его.

   - А в сундуке чего?

   - В сундуке всякая всячина, я уж там не глядел...

   Яшка начал ходить по избе. Походил немного, остановился.

   - Все-таки дурак ты, Гурьян!

   - За что?

   - Я бы на твоем месте взял у нее портмонет и не отдал и в сундуке хорошенько пошарил.

   - Ну?

   - Вот тебе ну! Можа, она мазурка какая! Откуда она столько нажила?

   Гурьян улыбнулся. Вернулся он от Яшки поздно, долго не мог уснуть. Поднимал стриженую голову, которая будто легче стала, улыбался, опять засыпал, видел во сне картинки на стенах, занавески на окнах, книжки, газеты, а среди этих книжек - она, тоненькая, городская бабенка, перевернувшая всю его жизнь.

   Рано утром, когда еще куры сидели на нашесте, Гурьян запряг мерина, насыпал в мешок из кадушки пуд муки-обойки, достал из погреба кусок коровьего масла, завернул в тряпицу и, поссорившись с матерью, поехал в Романово повидаться. Он опоздал на шесть дней, чувствовал себя виноватым, но утешал его пуд муки-обойки и кусок коровьего масла: за такой гостинец можно принять в любое время. Улицей Гурьян ехал шагом, чтобы не тревожить собак. Люди в избах еще спали, никто не видал, никто не спрашивал, куда едет Гурьян, и ему это было на руку. Но Прасковья Мокеева не спала. Когда он стал подъезжать к ее избенке, она выгнала корову из калитки. Сначала не узнала бритого человека, потом от волненья выронила прутик из рук.

   - Куда тебя понесло?

   Гурьян не ответил. Резко стегнул мерина, простучал колесами в утренней тишине, скрылся за околицей. Там опять поехал шагом. Лежал на боку, смотрел на розовеющий край неба и думал о том, что вот он едет в Романово, везет пуд муки-обойки, кусок коровьего масла. В Романове его встретит Тоня, сначала поругает маленько, потом поставит самовар, поговорят они, поиграют и оттуда, наверное, приедут вместе. Если не захочет она венчаться, и он не будет: дело не в этом. Только бы уважение иметь между собой, обоюдное согласие. Изба Гурьянова не нравится ей, он и тут перечить не станет. Велит она картинок купить - купит. Велит занавески купить - и занавески купит. Сколько тут встанет - пустяки!

   Думал Гурьян, и думы у него были теплые, тихие, на душе покойно, радостно, и вся жизнь впереди стояла радостная, обновленная.

   Больше человеку ничего не надо...

  

   Было рано.

   Мерин подвез прямо к избенке - запомнил дорогу. На двух окнах белелись занавески. Гурьяну это понравилось. Из глаз у него брызнул веселый, праздничный смешок, губы разъехались в улыбку.

   - Устроила уж, успела! Ах ты, батюшки!

   И Тоня сама, и Тонина избенка с двумя занавесками показались милее, роднее и ближе Гурьянову сердцу. Поставил он лошадь за стенку, пока не выпрягая, осторожно толкнул запертую дверь. Погладил бритые щеки, улыбнулся, одернул подол у рубашки. Тоня не отпирала.

   Гурьян поглядел в щелку одним глазом, увидел Тонину голову на белой подушке, Тонины ботинки с длинными голенищами на полу около кровати, тихонько сказал:

   - Спит!

   Обошел вокруг избенки, поправил челку на лбу у мерина и тоже сказал ему, как хорошему товарищу:

   - Спит!

   Посидел на наклеске, выкурил вертушок, пересчитал воробьев на ближнем заборе - восемь штук. Поискал камешек, чтобы кинуть в воробьев для шутки, - не нашел. Потрогал муку с маслом под пологом, поглядел на солнышко, засмеялся.

   - Ну и спит долго моя барыня! Пойду разбужу...

   Подошел к сеням, постучал сильнее в запертую дверь.

   - Кто там?

   Прозвенел колокольчиком давно не слыханный голосишко, у Гурьяна и ноги разъехались от нетерпенья.

   Она!

   - Кто там?

   - Мы это, я! - сказал Гурьян и вдруг рассмеялся. - С праздником вас!

   Выглянула Тоня из сеней, протянула в дверь тоненькую теплую руку.

   - А-а, здравствуй! Проходи в избу, сейчас я оденусь.

   Шагнул Гурьян в сени, будто в туман густой, увидал в густом тумане деревянную кровать, белую подушку, начал слабеть, мучительно озираться, широко раскрывая рот счастливой улыбкой. По глазам ударили голые Тонины плечи, теплым золотым колечком обвила Гурьяново сердце Тонина кудерка, смятая за ночь. Протянул Гурьян в густом тумане длинные дрогнувшие руки, будто Тоню обнял, будто к себе прижимает, а она совсем далеко от него: стоит в уголке и платком закрывается и голос неласковый слышно оттуда:

   - Иди в избу, я же раздетая!

   Улыбается Гурьян, ничего понять не может. Поднял с полу Тонину ботинку на высоком каблуке, длинный Тонин чулок, от которого пальцы горят, светит глазами влюбленными:

   - Ну, ну, одевайся скорее, отвернуться можно...

   Но опять у нее неласковый голос:

   - Гурьян Никанорыч, я же рассержусь! Не подходи сюда.

   - Ах ты, мать честная!

   Выбежал Гурьян из сеней, раскрыл пыльный полог на телеге, взял в одну руку муку-обойку фунтов двадцать, в другую - кусок коровьего масла, завернутый в полосатую тряпичку.

   Вернулся с гостинцами, душевно положил их на полу около Тониных ног:

   - Вот вам от меня маленькая штучка!

   Не вытерпело тут Тонино сердце: взяла она за руку Гурьяна, говорит:

   - Слушай, может быть, ты себя обижаешь? Теперь это дорого стоит.

   Гурьян улыбался:

   - Кому дорого, кому нет. Для вас привез. Желаете взять - берите, не желаете - прямо говорите, я насильно не буду...

   Пришла от обедни Тонина мать. Тоня сказала:

   - Видишь, мама? Гурьян Никанорыч привез.

   Старуха всплеснула руками:

   - Батюшки, добро-то какое! Почем, сынок, положишь нам?

   Гурьян улыбался:

   - Сделаемся! За деньгами гнаться не стоит...

   Потом пили чай. Сидел он рядом с Тоней в переднем углу. Тоня сама наливала ему из маленького самовара, сама ставила стакан перед ним, сама говорила:

   - Пей еще!

   Потом, когда ушла старуха из избы, сидели они в сенях на Тониной кровати. Сладко кружилась Гурьянова голова, жаром горели выбритые щеки. Лечь бы ему головой на белую подушку, обнять душевно Тоню, заплакать от радости, засмеяться:

   - Эх, Тонька, Тонька, мучаешь ты меня здорово!

   Тоня первая сказала, поправляя гребенку в волосах:

   - Оставайся до вечера. Вечером пойдем в народный дом, спектакль там будет у нас. Хочешь посмотреть, как я играю на сцене?

   И Гурьян охотно ответил:

   - Ну, что же? Можно и это поглядеть.

   - Танцевать умеешь?

   - Зачем?

   - Я бы пригласила тебя после спектакля...

   Гурьян вскинул голову:

   - Чего-то не занимался такими делами...

   - А выучиться хочешь?

   - Как?

   - Я научу, если хочешь.

   - А ну, показывай, коли желательно...

   Поставила она его посреди сеней, дверь на запорку замкнула, положила Гурьянову руку себе на плечо, постучала каблуком в половицу:

   - Самую простую научу - польку-мазурку...

   - Постой, а зачем учить ее?

   - Не желаешь?

   - Нет, я к примеру спрашиваю.

   - После узнаешь, после! Фу, мужик неуклюжий! Стой вот так!

   Смеется Тоня, вертит Гурьяна, будто солдата деревянного, юбкой путает ноги ему. Кто выдумал эту самую любовь? Смешно Гурьяну над собой. Смешно и непонятно, какая сила кружит его по запертым сеням. Будто не он кружится с Тоней, а кто-то другой. Будто не он тяжело отдувается, неуклюже загребая ногами, а кто-то другой, совсем не похожий на Гурьяна. Не гармонь-двухрядка - сердце Тонино играет, и под эту музыку пьяную топает Гурьян тяжелыми сапогами, наступает на Тонины ботинки, а она, веселая озорница, колотит его юбками по коленкам, подгоняет, подстегивает, светит камешками на гребенке, светит зубами из-за припухших губ и опять кружит, ненасытная:

   - Ух, не умеешь ты!

   Как во сне стоит Гурьян перед ней, как во сне поднимает, на воздух, кладет на кровать. Смотрит в лицо не своими глазами, давит ей губы не своими губами, не своим голосом говорит:

   - Тоня!

   - Ну?

   - Неужто ты не понимаешь ничего?

   - Ну, говори!

   - Зачем я приехал сюда?

   Раскрыл Гурьян душу свою, начал говорить, будто на исповеди. Разве нарочно мучает он себя вторую неделю и лошадь гоняет второй раз? Разве не верит она, что он от хозяйства отстал? Почему же не скажет она ему окончательно? Если не нравится любовь его - домой он соберется и никогда не станет в глаза попадаться. А если согласна она - избы бояться нечего: избу всегда можно перестроить, как сама велит, и занавески на окнах можно повесить, и картинки купить, и книжки с газетами завести. Гурьян ни в чем не положит запрета ей, только пусть она не мучает его и скажет ему окончательно: "Да, Гурьян Никанорыч, я согласна!"

   Или: "Нет, Гурьян Никанорыч, я не согласна!"

   - А венчаться как? - спросила Тоня.

   - Как сама велишь?

   - В церкви я не стану...

   - На это наплевать! - обрадовался Гурьян. - Ты не станешь, и я не буду - дело маленькое.

   - А воля моя как?

   - Какая воля?

   - Если я вздумаю уйти от тебя, когда не понравишься ты своим характером?

   - Это видно будет там, сейчас не узнаешь. Может быть, и бежать не придется.

   - Ну, хорошо! - улыбнулась Тоня. - Ночью обо всем поговорим, а сейчас в народный дом пора; репетиция у меня! Пойдешь?

   Гурьян улыбнулся, разводя руками:

   - Куда же деваться теперь, если такая история начинается у нас!

   Глядел он в Тонины глаза узывающие, видел кудерку на лбу, белые зубы из-за припухших губ, старую мать в черном платочке, старую отцовскую избу с черными углами, думал: "Эх, мазурка-мазурка! Придется, видно, всю жизнь под коленку теперь - ничего не поделаешь..."

  

   [1923]

   Осень. Над полями летят журавли косым треугольником, в сухом прозрачном воздухе висит паутина. Теплый вечер кладет косое крыло на низкие крыши, беззвучно волочит его дальше - в гору, где в лучах закатного солнца вспыхивает ржаная солома на гумнах. Скотный барский двор с каменными столбами пусто смотрит черными раскрытыми воротами, как черным разинутым ртом, и в них с горы, с похолодевших гумен, неторопко спускается мягкая безветренная ночь.

   Головтеевский учитель Сергей Иваныч Пирожков режет ножницами табак-махорку мелкой окрошкой. Табаку на школьном огороде уродилось пятьдесят восемь курней, и лицо у Сергея Иваныча очень довольное. Напевает он вполголоса "Интернационал", свертывает папироску потолще из зеленой, душистой махорки и думает о том, насколько ему хватит табаку, если курить пятнадцать раз в день? Есть у него помидоры с огурцами и десять пудов ржаной муки, заработанной нынешним летом. Может быть, головтеевские мужики привезут вовремя дров, вставят вовремя стекла в худых, перебитых окошках, поправят печь, а УОНО {Уездный отдел народного образования} положит жалованье рубля четыре в месяц - тогда Сергею Иванычу можно жениться.

  

   Густо пахнет свежей махоркой со стола, в углу на кровати сонно мурлычет большой серый кот. В комнате с двумя окнами горит керосиновая лампа с привернутым фитилем. Ходит Сергей Иваныч из угла в угол, попыхивая душистой самосадкой, и думает все о том же - об одном и том же...

   Хорошо, что табаку хватит на четыре месяца, хорошо и то, что есть помидоры с огурцами. Что же будет дальше - никому не известно. Вообще надо меньше думать об этом. Возможно, что УОНО положит жалованья не четыре рубля, но больше. И брюки с пиджаком продержатся не полгода, как предполагает Сергей Иваныч, а больше.

   А вот и учительница Катерина Васильевна стоит на пороге, повязанная белым платочком. Табаку у нее нет, и помидоры с огурцами она не сажала, но сегодня ей принесли в подарок восемь арбузов, четыре дыни и две огромных тыквы. Зимой из тыквы можно печь пироги с начинкой, а из корок тыквенных получается очень густой, очень крепкий чай, не хуже китайского.

   Человеку совсем немного надо, и Катерина Васильевна греет комнату головтеевского учителя счастливой улыбкой.

   - Знаете что? - говорит она. - Мне сегодня хочется погулять.

   - Почему же сегодня? - спрашивает Сергей Иваныч.

   - А вот так!.. Хочется и - все. Желаете, я угощу вас тыквенным пирогом?

   Катерина Васильевна садится за стол, нюхает душистую махорку сморщенным носом, чихает, смеется, весело говорит:

   - Крепка!

   Ну, вот и вопрос.

   Катерине Васильевне хочется погулять, а почему головтеевскому учителю не быть настоящим кавалером, как в городе? У него пятьдесят курней табаку, кадушечка огурцов, кадушечка помидоров и десять пудов ржаной муки, заработанной нынешним летом, Но это не все. Главное, ему необходимо жениться и жить хорошей семейной жизнью с той самой девушкой, которая так похожа на Катерину Васильевну: характером, ситцевым платьем, белым платочком и веселым звонким смехом.

   Минута раздумья.

   Сергей Иваныч накидывает пиджачок с заплатанными рукавами, надевает зеленую фуражку, купленную по случаю у прохожего человека, ловко подсовывает Катерине Васильевне городской фасонистый кренделек, и в тишине головтеевской ночи, тайно влюбленные, идут они мимо уснувших берез за церковной оградой.

   Чиркает месяц коротким изогнутым ртом по темному небу, ярко загорается крест на колокольне тоненькой свечкой. Потом опять висит над землей тяжелая туча с широкими рукавами. Спит поповский дом с застывшими окнами, спит земля и черная пустая скворешня над школьным крылечком. Только рядом, вот тут, под ситцевой кофточкой, не спит девичье сердце, наполненное радостью от молодости, от полученных в подарок арбузов с тыквами. Чувствует Сергей Иваныч, как и у него бьется сердце, и хочется ему, чтобы два биения были в одно и две радости слились в одну радость.

   Кладбищем, мимо поломанных крестов, идут молча, выходят на бураковскую дорогу и по мягкому остывшему песочку дружно, плечом к плечу, шагают в гору - туда, где барская разоренная усадьба, старые многолетние березы под окнами.

   Трудно подходить к настоящей, полной жизни, когда два биения - в одно и две радости - в одну, а все-таки надо начинать, ибо эта неизбежно, все равно придется начать, и Сергей Иваныч говорит мягким встревоженным голосом:

   - Знаете, сколько табаку у меня уродилось нынешний год?

   - Да?

   - Пятьдесят восемь курней.

   - Ох, вы совсем богатый человек! - улыбается Катерина Васильевна.

   - И ведра четыре помидор.

   - Четыре?

   - Угу.

   - Хорошая помидора?

   - Очень хорошая!

   Громко вскрикивает гусь на реке, в Головтееве подвывает собака. Сверху из-за черного облака выглядывает месяц кривым пожелтевшим носом, в траве у плетней мяукает брошенная кошка. Катерина Васильевна ласково говорит, прижимаясь плечом:

   - Ночь какая тихая! Правда?

   - Очень тихая! - отвечает Сергей Иваныч. - Будто нет никого, и мы только двое на всей земле. Идем вот здесь, по этой дороге, и никто не знает, о чем мы думаем...

   - Я знаю! - улыбается Катерина Васильевна.

   - Вы?

   - Да.

   Маленькая ладонь в дрогнувшей руке Сергея Иваныча становится горячей.

   - Неужели вы знаете, о чем я думаю?

   - Знаю.

   - Ну, скажите!

   - Не скажу.

   - Тогда и я знаю, о чем вы думаете! -улыбается Сергей Иваныч.

   - Знаете?

   - Знаю.

   - Подождите!

   Катерина Васильевна высвобождает руку и в темноте, только под узеньким месяцем, быстро-быстро вертит пальцами, чтобы попасть пальцем в палец. Если попадет, значит, правда. Ворожба не сбывается, и Катерина Васильевна, скрывающая радостную тайну, хитро посмеивается.

   - Не выдумывайте, пожалуйста, ничего вы не знаете!..

   Хорошо идти вот так, по бураковской дороге, плечом к плечу, чувствовать друг друга, смеяться и совсем не думать о худых, невставленных окнах. Хорошо нечаянно локтем толкнуть одному другого, на минуточку заглянуть в глаза, увидеть в них спрятанные мысли и сейчас же сделать вид, что ничего не видно, и никто на всей земле, ни один человек не знает, о чем они думают. Всегда бы вот так - плечом к плечу, рука с рукой - и год, и два идти... и целую жизнь.

   А когда приходят в барскую усадьбу, садятся на скамеечку под слабо трепещущими березами, проколотыми месяцем, получается просто, легко и не страшно.

   - Вам холодно? - спрашивает Сергей Иваныч.

   - Нет, мне не холодно! - отвечает Катерина Васильевна.

   - Нет, вам холодно! - упорно беспокоится Сергей Иваныч. - Сядьте вот так! Не так, не так! Возьмите мой пиджак.

   - А вы?

   - Я могу без пиджака.

   - Сергей Иваныч, вы же простудитесь!

   - Ничего подобного! Разве можно простудиться около вас? Мне совершенно не холодно. Да, да! Положу голову вот так - мне и не холодно...

   Он совсем будто нечаянно целует ее в левую щеку, торопливо говорит:

   - Ну, вот! Ругайте меня, такого дурака...

   Катерина Васильевна молчит, улыбаясь украдкой...

   В бурьяне у прогнившей веранды путается месяц, на тонких переломанных ногах ползает котенок с длинной золотистой шерстью. Вверху над скамеечкой перешептываются березы. Прямо на колени Катерине Васильевне падает холодный листочек. Прижимает она его к вспыхнувшим губам, чуть-чуть поворачивается и - опять улыбка, прямо в лицо, в самое сердце Сергею Иванычу.

   - Катенька, милая, да?

   - Да.

   Есть весеннее солнце и темной ночью в сентябре, и светит оно особенно ярко только раз во всю жизнь, когда два биения - в одно и две радости - в одну.

   Молодо, горячо открывается Сергей Иваныч, словно на исповеди. Пусть все, все до капельки знает эта девушка, сидящая рядом с ним на скамеечке в старом, опять зацветающем, шумно поющем саду. Любви случайной, на один день, на одну неделю, он не хочет. Ему нужна не женщина как женщина, а женщина-друг, женщина-подруга, с которой можно радость разделить и горе выпить пополам. И нет ни одной девушки лучше Катерины Васильевны. Нет ни одних глаз лучше вот этих, ни одной улыбки лучше этой. И все ему нравится в ней, решительно все: и характер, и сердце, и ум, и белый платочек на голове, и даже (это нисколько не смешно!), даже маленький пальчик-мизинчик с обкусанным ноготком, потемневшим от черной работы. Молодец пальчик-мизинчик! Он работает, много работает, и такой именно пальчик и нужен Сергею Иванычу, чтобы совместно работать вдвоем. Каждый человек бывает раз в жизни поэтом, вот и он, Сергей Иваныч Пирожков, тоже поэт. И если Катерина Васильевна не станет смеяться над ним, тогда совсем не страшно. У него имеются помидоры с огурцами, десять пудов ржаной муки, заработанной нынешним летом, и упрямый мужицкий характер. Был голод - пережил. Была болезнь - вылежал. А с Катериной Васильевной вынесет и не это. Конечно, УОНО положит жалованья не четыре рубля, но больше, и они займутся самообразованием: выучат кое-что из Карла Маркса, познакомятся с "материализмом". Теперь нельзя без этого, необходимо знать политическую программу. Сам Сергей Иваныч - не коммунист, но желает работать с коммунистами на общую пользу. Хочет ли этого Катерина Васильевна?

   Пронизанная радостью, она отвечает;

   - Да! Вместе с тобой.

   Вот и все.

   Надо только любить друг друга, ценить, уважать, поддерживать в трудную минуту, как добрым друзьям, и тогда совсем не страшно будет в глухих головтеевских полях.

   И опять отвечает Катерина Васильевна, пронизанная радостью:

   - Да!

   А потом, возвращаясь с барской усадьбы, где два биения в одно, она говорит обиженным голосом:

   - Слушай, Сережа, Панкратовы нарочно прислали мне арбузы с тыквами, чтобы унизить...

   - Тебя?

   - Ну, конечно! Они же знают, что у меня нет ничего, и если арбузы окажутся зелеными, значит, обязательно - насмешка тут. Давай на будущий раз ничего не брать от мужиков, чтобы не расстраиваться после...

   Становится тихо и грустно.

   Медленно налезает мохнатое облако на вспыхнувший месяц, режет его надвое черным заостренным крылом, торопливо прячет его под себя. Слышно в темноте, как в дому у дьячка жалобно плачет ребенок. У Сергея Иваныча с Катериной Васильевной тоже будет ребенок, станет плакать вот так же, в эту пору, а мужики нарочно принесут зеленых арбузов. УОНО положит жалованья не четыре рубля в месяц - только три, вышлет их через три месяца, сердито скажет: "Слушайте, гражданин Пирожков, что вы знаете о Карле Марксе?"

   - Ты о чем думаешь, Сережа? - мягко спрашивает Катерина Васильевна.

   - Так, пустяки! - встряхивает головой Сергей Иваныч. - Тыквы с арбузами мы обязательно выкинем к черту и, если надо будет, посеем своих на будущий год.

   Но дома, в маленькой комнатке, сидя на кровати в одиночку, думает он все о том же, об одном и том же: можно ли ему иметь ребенка?

   А голые стены, голый непокрытый стол, кучка рваных букварей на столе отвечают ему:

   - Нет, нельзя! Это преступление.

   - Преступление?

   - Да.

   Что же ему делать, если не хочет он любви случайной на один день, на одну неделю?

   Молчат голые стены, молчат буквари на столе.

   В окно пробивается светлая полоска.

   Утро.

   На дворе у попа с дьячком поют петухи.

  

   Устал Сергей Иваныч, ослаб неожиданно. В полдень пишет письмо:

   "Многоуважаемая Катерина Васильевна! Сегодня ночью мы объяснились в любви. Вам известно мое отношение, которое вы наблюдали, но, как честный человек, я должен предупредить вас, что - ."

   Сергей Иваныч ставит тире и точку, потом еще тире и точку и так дописывает всю строку: тире и точка - . - . - . -.

   Сидит неподвижно, прижимая лоб левой ладонью. Глупо смотрит в окно на попова теленка и упорно думает о теленке: сколько в нем пудов, если зарезать его на мясо? Почем дадут за пуд, если продать это мясо на базаре? Сколько можно выручить денег? Денег получается много, целая куча и все новенькими бумажками. Вдруг поднимается ветер, раскидывает бумажки в разные стороны, и несколько миллионов через худые, невставленные окна залетают в комнату головтеевского учителя. Сергей Иваныч выписывает книжек, занимается самообразованием: нельзя теперь без этого. Надо выучить кое-что из Карла Маркса, познакомиться с "материализмом". А теленок вскидывает задние ноги, задирает грязный хвост и несется мимо школы от большой, громко лающей собаки.

   На кровати, растянувшись, валяется серый кот с прокушенным ухом.

   Встряхивая головой, Сергей Иваныч пишет:

   "- . - . любить нам друг друга нельзя, потому что я не имею возможности, чтобы содержать ребенка. Прошу не сердиться на меня и понять мое нравственное состояние. Я думал об этом целую ночь и пришел к убеждению, что не имею права обманывать вас. Если вы не будете сердиться на меня, вы придете ко мне сегодня вечером, и мы поговорим обо всем, как добрые друзья. Помните? А если не придете, я увижу, что вы рассердились, но я очень прошу вас не сердиться. До свиданья. У_в_а_ж_а_ю_щ_и_й в_а_с П_и_р_-_о_в".

   Сергей Иваныч тягостно смотрит на слово "у_в_а_ж_а_ю_щ_и_й", на слово "П_и_р_-_о_в" и совсем неожиданно рвёт письмо на мелкие клочья. Долго ходит по комнате, останавливается около двери, манит кота. А когда кот, прыгая с кровати, трется около Сергея Иваныча, выгибая спину, он беззлобно выталкивает кота в сени.

   Опять пишет, но уже маленькую, совсем маленькую записочку:

   "Милая Катенька! Приходи немедленно, мне нужно поговорить по очень серьезному делу. Твой С_е_р_г_е_й".

   На пороге стоит сама Катерина Васильевна, повязанная белым платочком. Глаза у нее вспыхивают молодым, задорным блеском, смеющиеся зубы блестят. Сейчас она была за церковью, нарвала там пучок молоденького полынку, связала его в маленький веник и пришла убрать неубранную комнату. Она, конечно, знает, что все мужчины ужасные неряхи, и вот тому примеры: почему паутина в углах? Почему окурки на полу? Почему белье под кроватью? Ой-ёй-ёй!

   Такие дела ей не нравятся, и она немедленно примется за работу. Только что за записка лежит на столе у Сергея Иваныча? Кому он пишет любовные письма? Можно посмотреть?

   - Так, пустяки! - неохотно отвечает Сергей Иваныч.

   Катерина Васильевна два раза перечитывает маленькую записочку, встревоженно смотрит на Сергея Иваныча.

   - Серьезное дело? Какое?

   - Так, пустяки! Ты узнаешь после...

   Долго молчали.

   Катерина Васильевна свертывает записочку трубочкой, обрывает ей уголки, грустно смотрит на душистый полынковый веник, брошенный у порога, и вдруг поднимается, горько обиженная. Сергей Иваныч берет ее за руку:

   - Не сердись! Мне нужно поговорить...

   - О чем?

   - Я сейчас скажу.

   - Ну, говори!

   - Садись!

   Ходит по комнате Сергей Иваныч и, словно урок повторяя, рассказывает о том, что жениться им нельзя, потому что нет материальной возможности. Вопрос этот надо отложить до тех пор, пока не выяснится окончательно: положит ли УОНО жалованье и в каком размере.

   Катерина Васильевна не верит: она же совсем не такая женщина, которой нужен богатый жених. Она прекрасно понимает, что они бедные люди, но неужели совсем нельзя жить бедным людям? Ведь вчера Сергей Иваныч сам говорил, что им не страшно вдвоем и будут они поддерживать друг друга, как добрые друзья. Ну, ну, ну!.. Катерина Васильевна совершенно не знала, что он такой трус и так скоро отказывается от своих слов. Вот она не боится нужды и все уже высчитала наперед. Да, плохо! Да, трудно! И все-таки она не такая, чтобы падать духом. Если же не любит ее Сергей Иваныч, не нравится она ему, тогда другое дело, и она не станет напрашиваться насильно. Пусть он успокоится и выбирает себе другую невесту, которая нравится больше...

   Щеки у Катерины Васильевны наливаются горячим румянцем, губы дрожат. И нет в эту минуту ни одной девушки прекраснее ее, ни одна девушка не говорила так искренне. Загораживает ей дорогу в сенях Сергей Иваныч и торопливо, громко и шепотом приносит самые страстные, горячие клятвы, что любит он только ее, только одну ее и готов войти с ней в любую жизнь - самую разоренную, и, любя друг друга, в двое рук устраивать эту жизнь, опустошенную голодом, войной и невежеством... Надо только подумать... Честное слово, надо подумать о ребенке!.. Не может он, Сергей Иваныч, как порядочный человек, обманывать другого человека, не имея материальной возможности... Катерина Васильевна роняет две слезинки - уже не горечи и обиды - сами выкатились из глубины застучавшего сердца.

   - Перестань, Сережа, брось!..

   И опять хорошо.

   И опять хочется громко смеяться и бить глупого Сергея душистым полынковым веником по рукам, чтобы не лез обниматься. Ну, какой он глупый! Какой он смешной. Неужели бедным людям совсем нельзя жить? Для чего же тогда молодость? А эти руки, которые все могут делать? А эти глаза, которые всему смеются? Так, без причины смеются, потому что хочется смеяться. Ребенок?

   - Брось, Сережка, не болтай!

   Катерина Васильевна в беленьком платочке - настоящая хлопотунья-хозяйка. Подвязалась стареньким фартуком, чтобы не перепачкать последнюю, прости господи, юбчонку, засучила рукава, насадила душистый полынковый веник на ухватный черенок и ловко так, проворно обметает потолок, голые стены и нарочно, нечаянно будто, тычет в бок смешного Сергея ухватными рожками.

   - Ой! Ушибла я тебя?

   Хочется Сергею Иванычу, чтобы Катенька еще разок толкнула его нечаянно, но она отгоняет прочь, гонит из комнаты в школу.

   - Иди, иди! Пересчитай там книжки.

   А сама подтыкает юбку повыше, моет, старательно моет пол, прикалывает на стену картинки из уцелевших журналов за 1904 год и, когда все готово, ласково кричит в приотворенную дверь:

   - Сережа!

   - Да?

   - Можете удивляться.

   Сергей Иваныч удивляется долго и никак не может поверить: потолок не его, пол не его, стены не его и кровать не его. Откуда картинки взялись? Откуда наволочка свежая на подушке? А откуда столько солнца в маленькой, просветлевшей комнатке? И окошки наполовину замазаны газетной бумагой, и день немножко пасмурный, тучки по небу ходят, наверное, дождик будет, а в комнате горит и светит невидимое солнышко. Это в глазах оно, в глазах у Катеньки, Катерины Васильевны.

   - Милая! Милушка! Да?

   - Угу!

   Целует ее Сергей Иваныч в теплые, смеющиеся губы, весело машет руками.

   - Новоселье, так новоселье! Садись на это место, отдыхай, а я поставлю самовар. Нет, нет, не вставай, я сам поставлю... Сиди!

   Он громко стучит самоварной трубой, опрокидывает самовар разыгравшимися ногами, быстро вытирает тряпкой пролитую воду, шумит, дурачится, подпевает:

   Вот и свадьба, свадебный стол после долгих сомнений: густой морковный чай без сахара, мягкий ржаной хлеб, заработанный нынешним летом, вкусные, просоленные огурцы, кровянистые помидоры, посыпанные перчиком, и кусок уцелевшей селедки из го-лозтеевского кооператива. Можно жить бедным людям, надо только любить друг друга, ценить и уважать...

   Разглядывая себя в непрочитанном самоваре, Катерина Васильевна говорит:

   - Завтра обязательно песком вычищу его. А зеркало есть у тебя, Сережка?

   - Было где-то вот такое.

   Смех.

   - Покупать не будем?

   - Зачем его?

   - Налить тебе еще стаканчик?

   - Налей!

   Вот и свадьба.

   По вымытому полу важно ходит большой серый кот, трется в ногах под столом, сладко мурлычет. Ему дают селедочные кости - пусть угощается, такие праздники нечасто бывают. Катерина Васильевна берет кота на колени, гладит ему теплую спину, пристально смотрит в зеленые прищуренные глаза.

   - Ох ты, Васька, Васька, Василий Котович! Не будешь меня царапать?

   Сергей Иваныч тоже говорит коту, показывая на молодую жену:

   - Знаешь, кто это? То-то!

   А вечером перетаскивает богатство Катерины Васильевны: сундучок с поломанной корзинкой, два чугунка, старые ботинки, которые можно починить, железную кровать на деревянных ногах, бумажную коробку из-под изношенной шляпы и большую связку книг - повести с романами - приложение к "Ниве".

   - Вот так мы! - говорит Сергей Иваныч, нагибаясь под ношей.

   - Брось, Сережа! - дергает его за рукав Катерина Васильевна. - Поп в окошко смотрит...

   - А плевать мне на него!

   - Тише дурачься, нехорошо.

   - А чихать мне на него!

   Вот теперь по-настоящему: два биения - в одно и две радости - в одну...

  

   Осень.

   Длинная головтеевская осень с черными вечерами. Дует ветер, льет дождь, глухо позвякивает оторванное железо на поповской крыше. Поп Алексей в серых мешочных штанах, обутый в липовые калоши, поданные за упокой души умершего лапотника Михалева, сгорбившись, стоит на крылечке, по-мужицки сосет самосадку, обжигая усы, по-мужицки сплевывает под ноги и еще дальше - на переднее колесо у бочки возле ворот. На своем крылечке стоит дьячок Панафеев в распоясанной рубахе, громко спрашивает попа Алексея:

   - Батюшка, у вас теленок дома?

   - Дома.

   - А новость вы слышали?

   - Нет.

   - Интересную штуку пишут о капитализме!.. В Москве уже торгуют вовсю...

   - Да не может быть?

   - Честное слово! Коммунист один рассказывал в исполкоме...

   А тощая, захудалая дьячиха, беременная восьмой месяц, выносит из сеней маленького котенка, кидает его на дорогу далеко от крыльца.

   - Сволочь!

   - За что? - спрашивает дьячок Панафеев.

   - Молоко слакал из горшочка.

   - Ах, сукин сын! Пошли иди Шурку, пускай отнесет на огород подальше, а то опять притащится назад...

   Осень.

   Не летают журавли над полями, не висит тонкая паутина. Низко упало почерневшее небо над головтеевскими крышами, перекидывается с гумна на гумно мокрая, приблудная ворона с разинутым ртом. Каркает в самое ухо, в самую душу и медленно, большими кусками вытаскивает оттуда недавнюю радость. Скрипят ворота под горой, грызутся собаки, ругаются мужики. Раскорякой идут они, вымазанные грязью, тяжело хлопают широкими мордовскими лаптями. (Мордовские лапти лучше русских: лыка меньше берут и ногам вольготнее.) Каждый день проходят мимо школы головтеевские мужики, едут на лошадях: с гумна, на гумно, в поле, из поля, в жиденький лесок на горе. Утром и вечером привозят они солому, хворост, выбранную картошку, посеянную на новине в вырубленном лесочке, тащат зеленые арбузы - последыши. Не попа Алексея жалко - душу свою. Кто картошек подол высыпет на поповское крылечко, кто арбузов зеленых бросит у ворот - годятся теленку.

   И каждое утро поп Алексей кричит с своего крылечка дьячку Панафееву:

   - Вам не давали?

   - Мало! - откликается дьячок.

   - А вы намекните!..

   Осенью, в осеннюю грязь, когда сильно дует в окошки, иначе и нельзя, как только сесть рядом, прижаться друг к другу и поддерживать друг друга хорошими разговорами.

   - Тебе, Катюша, не холодно? - спрашивает Сергей Иваныч Катерину Васильевну.

   - Мне? Нет. А что?

   - Может быть, холодно?

   - Ну, я привыкла к этому!..

   - Ты скажи, когда будет холодно.

   - А ты не озяб?

   Сидят они, будто два зайца на маленьком островке, в маленькой комнатке с двумя окнами на дорогу, смотрят в черное, осеннее небо над селом и думают о том, что необходимо выучить кое-что из Карла Маркса, познакомиться с "материализмом" и работать вместе с коммунистами на общую пользу. Катерина Васильевна запрокидывает голову, экзаменует:

   - Слушай, Сережа, ты помнишь, чем отличается республика Советов от буржуазной республики?

   - Помню.

   - Чем?

   - Потому что буржуи там во главе с министрами, разные соглашатели, а у нас рабочая диктатура.

   - А что такое РСФСР?

   - Это я знаю. Ты потруднее спроси.

   - Ну, подожди! Кто был Плеханов?

   - Плеханов-то?

   - Да!

   Оба смеются.

   Трудно все-таки удержать на память без привычки разные слова политические. Хорошо бы словарик такой приобрести или книжек больш