Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович - Все мы хлеб едим...

Скоро показалась Тонечка.

   - Не ожидала от вас такой любезности, - чистосердечно и просто проговорила она.

   - У нас редко кто бывает, - шамкал капитан. - Разве отец Михей когда заглянет.

   Подан был неизбежный чай. Капитан вытащил откуда-то заплесневевшие бутылки с какими-то мудреными старинными винами, даже завел баульчик с музыкой - вообще хлопотал ужасно, чтобы угодить своим гостям, то есть, вернее, своей Тонечке.

   - Зачем вы тревожите так свой "восемнадцатый век"? - шутил учитель. Он сегодня, к моему удивлению, уже не грубил, а даже с ловкостью ручного медведя старался помочь хозяйке в ее хлопотах. Результатом этих благородных усилий было два разбитых чайных блюдечка и отломленная ручка у кресла.

   - Ничего, это ему полезно, - отвечала Тонечка, кивая головой в сторону отца.

   Девушка была сегодня в ударе. Она рассказывала о своих занятиях в школе, о том, как она сначала трусила, а потом понемногу привыкла. Разговор зашел о будущем. Тонечке хотелось со временем открыть вечерние классы, чтобы учить девочек рукодельям. Когда вопрос зашел о профессиональных школах, она проговорила:

   - У Никандра Михеича был отличный план относительно добавочных ремесленных классов... Не знаю, в каком положении он теперь.

   - На точке замерзания, - отвечал Лекандра.

   - Потом мы думали устроить образцовую ферму, - продолжала девушка уже во множественном числе, что немного передернуло учителя. - Только это еще в проекте...

   - Образцовая ферма имеет для крестьян такое же значение, как школа плавания для щук, - сгрубил Лекандра.

   Капитан все время ходил в своем халате по комнате и, отмахиваясь маленькой ручкой, повторял: "Пожалуйста, не обращайте на меня внимания!.. Пожалуйста, не обращайте!" Он пускал густые облака дыма из своей трубки и по временам улыбался. Несколько раз он подходил к нам, наводил ухо и с улыбкой говорил:

   - Вот и отлично!..

   Что было "отлично" - я никак не мог понять, только капитан являлся для меня совсем в новом свете. Глядя на его высохшую маленькую фигурку, никто бы не подумал, что капитан способен был пустить по миру сотни людей. Теперь это был чадолюбивый отец, счастливый тем, что его дочь весело говорила и" щебетала, как птичка. Этот громкий говор и смех представлял такой контраст со всей окружавшей нас обстановкой почтенной старины: сердитые генералы очень сурово смотрели на нас из своих старинных рам, а шелковые красавицы делали совсем томные глазки своим пастушкам.

   - Главное, что обидно, - ораторствовала Тонечка, - за какое вы дело ни возьметесь, вы встретите прежде всего глухой отпор даже со стороны людей, на которых, кажется, можно было рассчитывать. Потом, это отношение свысока ко всему, это желание... как бы вам сказать?.. желание быть маленьким оракулом.

   - Если это в мой огород камни летят, то совершенно напрасно, - с улыбкой говорил Лекандра. - Все мы люди, все человеки...

   - Ну, вот и всегда так: скажет человек жалкую фразу, и доволен.

   Тонечка рассердилась, хотя никто и не думал ей возражать. Видно было, что у ней давно что-то накипело на душе и теперь выливалось порывистыми горячими фразами. Капитан заботливо моргал глазами и не говорил больше своего "отлично".

   - Как жаль, что вы так скоро уезжаете, - говорила мне Тонечка, когда вышла провожать нас в переднюю.

   - В самом деле, останьтесь, - упрашивал капитан. - Ей-богу, останьтесь! Мы устроим отличное катанье на реке... Понимаете, этакая луна, звезды...

   - Ай да "восемнадцатый век", как он разошелся сегодня, - говорил дорогой Лекандра. - И ведь странная вещь, как это иногда случается... Просто, черт его знает!.. Этакое дворянское гнездо в некотором роде, и вдруг в нем вырастает какая-нибудь Тонечка. Ведь посмотреть не на что, а в голове уж и вопросы разные и этакая чуткость... Она, пожалуй, и славная бы девка, только вот эти фалборки да банты... А у меня в голове шумит. Этот "восемнадцатый век" нам подсунул чего-то самого анафемского...

   На другой день я уехал из Шатрова. Матушка успела сунуть в мой экипаж какую-то коробку с пирожками, о. Михей долго пожимал мою руку и самым добродушным образом говорил:

   - А ведь, право, остались бы еще погостить... Ну вас там, с вашим городом. Вот скоро грибы поспеют, наливки будем скоро пробовать...

   Когда мой экипаж - простая деревенская телега - тронулся в путь, он еще раз остановил меня:

   - Послушайте, батенька, если вам где-нибудь в газетах попадется этакое средствие от геморроя... Настрочите как-нибудь цидулочку! Просто, понимаете, как сядешь на диван или на стул... Хе-хе!.. Ну, прощайте. Дальние проводы, лишние слезы.

   - Ну, омморошная! - крикнул Шептун, дергая вожжами. Он взялся отвезти меня до ближайшей станции.

   Я возвращался один, потому что Сарафанов уехал в Кулумбаевку. Наша телега бойко покатилась по мягкой дороге, и Шатрово скоро осталось назади. Опять кругом потянулись пашни, поля и нивы, а вдали серебряной чешуей отливала на солнце река Шатровка.

   - А это все пашни нашего змея, - проговорил Шептун, указывая кнутиком на желтевшие поля пшеницы.

   - Какого змея?

   - А от антиллерии-то...

  

  

   Вернувшись в город, я несколько времени находился в самом странном расположении духа. Стараешься делать все так же, как раньше, напрягаешь все усилия, чтобы войти в прежнюю колею, а нет-нет и унесешься мыслью в избушку Лекандры, в лес капитана. Несколько раз мне казалось, что в передней слышатся шаги о. Михея, но это было иллюзией. Мысль об упрощении представлялась в самых радужных красках. Так прошло месяца три. Начались осенние дожди, и наш N потонул совсем в непролазной грязи, но все-таки осенью город несравненно лучше самой красивой деревни. Я с нетерпением поджидал появления Сарафанова, но он точно в воду канул. Перебирая всевозможные догадки относительно причин его исчезновения, я просто не знал, что думать о нем.

   Проходил уже и сентябрь В воздухе изредка появлялись "белые комары", то есть снежинки. Добрые люди начинали думать о теплых шубах, двойных рамах, дровах и дружбе. Известно, что холод заставляет собираться в одну стаю даже и волков. Раз, сижу за самоваром и пробегаю большую столичную газету, как вдруг слышу в передней осторожное покашливание... Я даже вздрогнул: это был Сарафанов. Да, это был он...

   - Здравствуйте!..

   - Очень рад. Не хотите ли чаю?

   - Даже с большим удовольствием.

   Сарафанов осторожно раздвинул фалды своего сюртука и сел на стул. Мне показалось, что во всей его фигуре было что-то особенное, а маленькие глазки смотрели уныло и покорно. "Уж не схватил ли он куш?" - мелькнуло у меня в голове, но начать разговор прямо с этого было, конечно, неловко.

   - Что вас давно не видать, Павел Иваныч?

   - Как вам сказать...

   - Да вы давно ли сюда-то приехали?

   Павел Иваныч поднял брови и сказал:

   - Я-с... я уж больше двух недель здесь.

   - Что же вы ко мне-то не зашли? Были нездоровы?

   - Нет, ничего...

   - Да говорите толком, пожалуйста: ну, что вас задержало?

   - Я... я, видите ли, сидел в заключении.

   Если бы раздался удар грома, - и то не удивило бы меня в такой степени, как последние слова Сарафанова. Я даже не знал, о чем его спрашивать.

   - Да-с, высидел две недельки... Наивно вам говорю!

   - Да как вы туда попали?

   - Привезли-с... Под конвоем привезли и подвергли заключению.

   - А где же у вас лошадь? консервы? лягашик?

   Сарафанов только махнул рукой и многозначительно улыбнулся, как это делают драматические актеры.

   - Нужно вам рассказать это дело с самого начала, - заговорил он, вытирая лицо платком. - Ах да, была где-то вам записочка...

   Сарафанов начал рыться в своих карманах и показал молча вырванную подкладку своего сюртука. Я ничего не понимал.

   - Вам Тонечка посылала со мной писулечку, и Никандра Михеич... они, того, в законе-с... Да, благодарение создателю!..

   - Этого можно было ожидать.

   - По нынешним-то временам?!. - При последних словах Сарафанов сделал такой жест, как будто кого-нибудь отталкивал от себя обеими руками. - Что вы!!. Что вы!!. Да нынче... Последние времена и хаос! Нынче не то что неопытную, невинную девушку, этакой бутончик вроде Тонечки, обмануть - это что: можно сказать, людей закаленных истязают и подвергают муке... Чистая грация!.. Неблагодарность и зверство!..

   От волнения Сарафанов несколько времени не мог говорить. Мне было жаль старика.

   - Я уж сначала вам расскажу, - заговорил он после небольшой паузы. - Помните, как я уехал тогда в Кулумбаевку с Рассказом? Хорошо. Приезжаем, а там уж все на ногах, и посредника ждут с часу на час. Хорошо. Поговорил я кое с кем; Урмугуз, Урукайка и другие - все в ногах валяются. "Павел Иваныч, заставь вечно бога молить и не оставь нас, дураков. Посредник едет, он нас замежует". "Хорошо, говорю, ребята, только, чур, делать по-моему. Согласны?" "Согласны, согласны..." Хорошо. "Первое дело, говорю, не подписывайте у посредника никакой бумаги". Ну, это я так, для острастки, потому они всякой бумаги боятся хуже черта, потому обучены, значит. "Второе, говорю, если он вас будет приводить в соглашение или склонять на мировую сделку, скажите, что "подумаем". А там мы все разжуем и дадим ответ". Все согласны. Отлично. Приезжает посредник. И что же бы вы думали? Дворянин, получил высшее образование, человек с грацией вполне - и вдруг начинает склонять кулумбаевцев на мировую сделку с Локтевскими заводами... Да разве это честно? Он должен, как посредник, беспристрастно отнестись к делу и даже защитить башкир, потому темнота, хаос... Башкиры на дыбы, шум, гвалт, столарня!..

   Сарафанов не мог больше сидеть и забегал по комнате.

   - Так башкиры и не пошли на мировую, хоть ты что хошь. А посредник живет, и я живу. Думаю, какую еще он мину будет подводить. И действительно, подвел... Собрал сход и на сходе предлагает кулумбаевцам объявить ирнабаевцев припущенниками. Башкиры-вотчинники имеют надел в тридцать десятин на душу, а припущенники всего пятнадцать. Вот посредник и говорит кулумбаевцам: "Объявите ирнабаевцев припущенниками, значит, с каждой души отойдет по пятнадцать десятин, мы из них выделим две тысячи десятин заводам, а остальная земля достанется вам". Понимаете? А на сходе целых пять волостей, - тут можно и крупы и муки намолоть. Посредник сейчас вытащил лист: "Подписывайтесь!" Ни одна живая душа не подошла... Хе-хе... Как бараны, так и пятятся, даром что азияты. Только посредник и этим не унялся, а вечером пошел по избам и давай стращать, что если-де не подпишут листа, то всех в остроге сгноят и землю отымут. Башкиры осатанели и сейчас ко мне. Я говорю им: "Врет посредник, ничего вам не будет, - закона такого нет, чтобы силой заставить подписывать мировую сделку". Ведь правильно я рассуждал?.. Хорошо. А посреднику уж донесли, что башкиры бегают ко мне. Он послал за мной. Прихожу. "Вы кто такой? Поверенный от башкир Кулумбаевской волости... Ага, мы с вами еще увидимся. До свидания!.." Уехал. Я пожил денька два и тоже поехал. Думаю про себя, нужно еще с отцом Михеем посоветоваться.

   - Ну что, отец Михей здоров?

   - Ничего, кланяется... Заложил Рассказ мою лошадку, - помните, киргиз, на левой лопатке тавро, одно ухо короткое; выехали мы этак к вечерку, чтобы по холодку-то доехать до иртяшского болота и взять там утро. Ружье у меня было с собой, лягашик тоже, коробки, припай, сало, - ну весь снаряд, как следует. Приехали, разбили стан, закусили, легли вздремнуть. Лошадь стреноженная ходит в двух шагах, лягашик под телегой спит. Лежу это я, и такой сон меня одолел, такой сон, что вот словно кто железной доской придавил: не могу пошевелить ни рукой, ни ногой... А тут сквозь сон и слышу, что лягашик как залает. Я вскочил, бросился к лошади, а там Рассказ ухватился за какого-то человека, да так по траве мешком и тащится. Я тоже сгребся за него, а он, извините меня, весь голый и притом салом намазан. Ведь вырвался... Так лошадь и угнали, а лягашик мой лежит кверху ножками, и мордочка вся в крови. Вы думаете, кто это угнал лошадь? Башкиры... кулумбаевские башкиры... Я за них поехал в город хлопотать, а они у меня лошадь украли. Это уж у них такая воровская замашка: вымажется салом, подползет, - только и видел. Ведь я его в руках держал, - нет, выкрутился, как живой налим.

   - Что же вы и Рассказ стали делать?

   - Что стали делать... - в раздумье повторял мои слова Сарафанов, проводя рукой по лбу, точно смахивая что-то, мешавшее ему припомнить обстоятельства дела. - Мы пешком пошли в Кулумбаевку и прямо к Урмугузу. Я вошел в избу, он дома. Рассказал ему, что так и так, - удивляется, азият, и чуть не плачет от жалости. А я знаю ихнюю натуру и попросил Рассказа пошарить по двору. Урмугуз начал и угощать меня маханиной, это значит, жареной кобылятиной, - мне это просто к сердцу пришло: думаю, да что это я дурака-то с азиятами разыгрываю, ведь на мне крест. Только это я собираюсь обругать Урмугуза за его угощение поганое, Рассказ шасть в избу и тащит за собой кожу с моего киргиза. Еще свеженькая... Ах, аспиды! Урмугуз угнал мою лошадь, заколол да ее же мясом меня и угощает! Как это вам понравится? У них уж обычай такой: украдет у соседа лошадь, да ей же и угощает. Даже не сердятся... Ну, народец! Поругался я, поругался да с тем и уехал в Шатрово.

   Мне было жаль Сарафанова, но эта история с "рысачком" заставила меня хохотать до слез. Сарафанов и сам хохотал вместе со мной.

   - Ведь чистый хаос вышел, - говорил он, вытирая слезы. - Чего с них, азиятов, возьмешь? У меня собака лучше живет, чем они. Наивно вам говорю... Натрескаются своего кумысу да маханины и спят всей деревней. Хоть трава не расти! А уж если украсть, - кожу с живого сдерут да тебе же ее продадут.

   - Ну, а дальше?

   - Дальше-то... Приезжаю это я в Шатрово, отец Михей чуть на руках не ходит: "Нигилист женится..." - "Да на ком?" - говорю. "Ах, говорит, какой ты непонятный человек: на Тонечке". Ну, я даже перекрестился, потому что, помните, какие слова Никандр Михеич выговорил касательно Анки.

   - А что Шептун?

   - Шепчет да Анку ругает. Ведь умный старичонко, а вот, поди ты, какую слабость в себе имеет. Да-с. Так вот-с мы этаким манером, честным пирком да и за свадебку. Отец Михей и меня не пустил. "Кожу, говорит, с тебя сниму, как башкиры с твоего киргиза... Освежую!" Большие шутники отец Михей. Ну, горе-то у меня свое, да и обидеть не хотелось - я и прохлаждаюсь на свадьбе. А нужно вам сказать, что Никандр Михеич очень грациозно сделали: "Никакого мне, говорит, вашего приданого, ни денег за женой, чтобы ни боже мой..." А капитану это и на руку: в одной юбочке отпустил Тонечку-то. Это дочь-то родную, да еще какую дочь: и умненькая-то, и хорошенькая-то, и добренькая... Сюперфлю!.. Никандр-то Михеич хотел было и свадьбу сыграть по-нонешнему: обвенчаться между первым и вторым стаканом чаю, да не тут-то было, - отец Михей и думать не велел. Ну, хороводимся этаким манером на девишниках да на столованье, а тут мировой посредник со становым да с урядником - шасть на свадьбу. Отец Михей радехонек: ему бы только человеческое обличье было да пить мог - вот и дорогой гость. Я сижу этак в уголке, а посредник, как увидал меня, сейчас становому: "Шу-шу-шу..." А я опять сижу да еще этак про себя думаю: "Видно, мол, солоно я тебе пришелся". Наивно вам говорю: сижу это и думаю... Потом, знаете, при всей честной компании взяли меня, раба божия, под ручки, - прямо меня в повозку. Отец Михей и капитан заступились было за меня: куда тебе - и приступу нет! Ну, думаю, пришло мое докончание; а все-таки я прав и готов пострадать. Ничего не дали даже захватить с собой, так и волокут в город. По деревне едешь - даже совестно, все пальцем указывают... Наивно вам говорю! И сижу я таким манером за решеткой и слушаю себе всякое поношение. Кто говорит, что поджигателя поймали, кто нигилиста... Всякий, значит, свое мелет. А я жду только одного, скоро ли меня к прокурору... И что бы думали: отсидел я две недели, потом ведут меня к полицмейстеру... Читал, читал он мне, а потом этак пальцем погрозил и говорит: "Ты у меня смотри, художник... Я тебе пропишу таких дупелей, что позабудешь дорогу к своей избушке, не то что к башкирам!" Ну-с, вышел я... Значит, опять вольная птица. Дождичек этак моросит, где-то к обедням перезванивают, люди бегут по своим делам... И так мне это тошно стало, так тошно. Думаю, хоть бы умереть. Вот к вам и пришел...

   - А консервы ваши где?

   - Казачки скушали... Грация!