Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович - Из уральской старины

   Жизнь в девичьей была устроена совсем на монастырский манер, за исключением тех моментов, когда заявлялся сам барин и кутил в девичьей, иногда ночи три напролет. Кроме барина, всем мужчинам доступ в девичью был запрещен под страхом смертной казни; даже никто из дворни не смел ходить в девичью, за чем немка и горбунья следили с неусыпным рвением в четыре глаза. Конечно, бывали случаи вторжения в жизнь затворниц мужского элемента разными незаконными путями, но это представлялось таким редким исключением, что в общий счет не могло идти. Собственно, девичья всегда существовала при кургатском господском доме, но свой настоящий вид она получила только в руках Матильды Карловны.

   Сама Матильда Карловна была из русских немок. Евграф Павлыч купил ее у матери в Москве и вывез на Урал, в свой завод, где она и разделила общую участь всех обитательниц девичьей, пока не создала себе самостоятельного положения. Она была фавориткой барина года два, а потом сделалась дуэньей, организовавшей из девичьей настоящий гарем. Странная была эта Матильда Карловна, начиная со своей наружности. К ней как-то никто не мог примениться, и весь господский дом был против нее. Тысячи мелких пакостей подводились под ненавистную немку, и не было такой интриги, какую не устроили бы ей ее враги, но Матильда Карловна крепко держалась на своем месте, потому что совсем завладела бесхарактерным барином. Быстро утратив обаяние нетронутой красоты, немка держалась при помощи своих воспитанниц; эта чередовавшаяся юность в ее ловких руках являлась страшной силой, - барин все делал "по-немкиному", как говорила кургатская дворня. Одна Матильда Карловна умела всегда угодить и потрафить капризному Евграфу Павлычу и на его слабостях построила свою власть.

   Все "люди" в господском доме ходили у Матильды Карловны по струнке и боялись ее, как огня, даже такие звери, как Гунька. Интересно было, как Матильда Карловна забрала в свои розовые руки этого любимца и баловня. Гунька был вдовец и метил жениться на одной красивой заводской девке. Матильда Карловна узнала об этом обстоятельстве через горбунью и объяснила Гуньке, что при первом неприязненном действии с его стороны его возлюбленная попадет в девичью, то есть в лапы к барину. Немка шутить не любила, и Гунька сделался в ее руках чем-то вроде ручного медведя.

   Но как ни сильна была Матильда Карловна, как ни крепка, а враг и ее попутал: понравился ей главный барский охотник Федька Ремянников. Это была какая-то дикая страсть. Неприступная и злая немка вдруг отмякла и отдалась забубённой, удалой головушке, рискуя в одно прекрасное утро потерять все. Эта связь была известна всему господскому дому, кроме одного барина; самые смелые люди не решались открыть ему глаза, потому что немка - немкой, да и Федька Ремянников был порядочный зверь. Вообще шла очень опасная и рискованная игра, но Матильда Карловна даже и ухом не вела, точно постоянной опасностью хотела купить свое счастье. В ней только теперь проснулась настоящая женщина, и нахлынувшее чувство первой любви жгло ее огнем.

   Эта история усложнилась еще тем, что Федька Ремянников, побаловавшись с немкой, переметнулся теперь на сторону ключевской поповны Марины. Весь господский дом и девичья замерли в ожидании близившейся развязки: дело было немаленькое и могло разыграться крупным скандалом.

   - А вот только дай бог увидать барина, все ему и брякну! - ворчала бойкая Даша в девичьей, когда не было горбуньи.- Да что смотреть нам на Мантильку... Будет, похороводилась, пора ей и честь знать. Ужо вот барин-то отвернет ей башку... туда и дорога... Вишь, расходилась змеиная-то кровь!.. Да и Федька тоже хорош...

   Но все это говорилось и говорилось много раз, а смелости ни у кого не хватало: пожалуй, еще не поверит барин-то, тогда как? Дворня, между прочим, была глубоко убеждена, что немка непременно приколдовала чем-нибудь барина и теперь отводит ему глаза на каждом шагу. Вообще дело не чисто, и как раз можно попасть впросак. Да и плети на конюшне были слишком хорошо известны всем: редкий день проходил без экзекуций, и страшные вопли истязуемых доносились даже в девичью. Это хоть у кого отобьет охоту...

   Лежа на соломе, Даша долго перебирала в уме разные случаи из жизни девичьей, прислушивалась к доносившейся сверху суете и, наконец, заснула. Во сне видит она, что сегодня наступила ее очередь, и в девичьей с утра стоит страшная суматоха: придет "сам", и нужно ему угодить. Все девушки одеты в голубые шелковые сарафаны, выложенные золотым позументом, и в кисейные рубашки; одна она сегодня в розовом атласном са­рафане, как Мантилька одевает всех очередных. Даше ужасно совестно и хочется плакать. Мантилька дает ей последние советы, как обращаться с барином, и Даша краснеет до ушей: какая бесстыдная эта Мантилька!.. Но вот приходит и барин. Все окна заперты внутренними железными ставнями наглухо, девушки встречают барина с опущенными глазами, шепчутся и смеются, а он взглянул на нее и тоже улыбнулся. Пока Евграф Павлыч пил чай, девушки пели песни, потом Даша поднесла ему на серебряном подносе чарку водки; барин улыбнулся опять, выпил и ласково посмотрел на нее.

   - Что же девушкам ничего нет? - спрашивает Евграф Павлыч, обращаясь к Мантилье.- Дай им красненького... веселее будет.

   Являются бутылки с красным вином, которое в девичьей известно было под именем "церковного", потом сладкие наливки, барин заставляет всех пить; девушки краснеют, но не смеют отказаться. Начался широкий разгул, как умел кутить только Евграф Павлыч; он сидит на диване в бархатном халате и хлопает одну рюмку за другой; рядом с ним сидит Даша, он обнимает ее одной рукой, а другой - машет в такт разудалой цыганской песне, которая бьется в стенах девичьей, как залетевшая в окно дикая птица. Все пьяны, девушки раскраснелись, блестят глаза, Мантилья с шалью через плечо запевает, голова у Даши тихо кружится, но Евграф Павлыч еще заставляет ее пить какое-то сладкое вино... Она опомнилась только у себя на кровати, когда над ней наклонилось потное, пьяное лицо барина. Ужас охватил ее, и Даша начала сопротивляться ласкам барина, потом заплакала и начала умолять его, а в соседней комнате так и льется песня за песней... Даша в смертельном страхе вскрикнула и проснулась: кругом темнота, она лежит на соломе, а сверху доносится отчаянный топот пляски и какая-то залихватская песня.

   - Господи, помилуй нас грешных! - в ужасе шепчет Даша, чувствуя, как холодный пот выступил у ней на лбу.

   А над головой ходенем ходит пьяная песня и трещат половицы от пляски: это пошел сам Евграф Павлыч вприсядку. Даше вдруг сделалось душно, и она зарыдала беззащитными, одинокими слезами. "Душегубы проклятые, кровопийцы!.." Нет, она лучше утопится, а не дастся живая барину в руки. Креста на них нет, вот и губят девушек! Лучше умереть, чем нечестной-то жить на смех добрым людям... В самый разгар этих горьких дум песня наверху как-то разом оборвалась, и наступила мертвая тишина, прерываемая чьим-то плачем да криком. Даша замерла и прислушивалась к каждому звуку, не смея дохнуть. Скоро загремел ключ в дверях кельи, и показался свет.

   - Вот посиди здесь, голубушка... - шипел голос Мантильи, которая втолкнула в келью плакавшую Матрешу.- А завтра я с тобой рассчитаюсь по-своему.

   Матреша была в одной рубашке и в чулках, на голых руках припухли красными полосами следы чьих-то пальцев, русые волосы рассыпались в страшном беспорядке. Этот отчаянный вид подруги привел Дашу в страшную ярость, и девушка, не помня себя, кинулась прямо на немку.

   - Ну, бей меня, бей, змеиная кровь! - кричала Даша, подвигаясь к самому лицу Матильды Карловны.- Что взяла?., а?.. Молодец, Матреша, не далась... и я не дамся. Слышала, Мантилья Карловна?.. Ха-ха!.. Креста на вас нет с барином-то... вот что! Кровь нашу пьете... Погоди, матушка, и на тебя управу найдем... отольются волку овечьи слезы!

   - Хорошо, хорошо, я завтра поговорю с вами, - сухо ответила немка, и дверь кельи затворилась.

   - Не боюсь, не боюсь! Ничего не боюсь, хоть на мелкие части режь! - кричала Даша, стуча кулаками в запертую дверь.

   Матреша, кажется, ничего не слыхала. Она забралась с ногами на кровать, обняла колена руками и, положив голову на руки, погрузилась в тяжелое апатичное состояние оглушенного человека. Страшное напряжение душевных и физических сил кончилось каким-то столбняком.

   - Матреша. голубушка, что с тобой, родимая? - допрашивала Даша, обнимая подругу.- Ах, подлецы, подлецы, что с девкой сделали... Матрешенька, ведь ты не далась барину? Молодец... и я не дамся. А Мантилька-то как теперь с барином? Видно, самой придется его утешать... У! злыдня бесстыжая, так ей и надо. А я все здесь слышала, как у вас там наверху пели и плясали... и как ты с барином драку подняла. Барин-то там остался?., а?.. Да ну, говори же, оглохла, что ли?

   - Не знаю, ничего не знаю,- шептала Матреша.

   Барин еще оставался в девичьей и сидел теперь в комнате Матильды Карловны; неожиданное сопротивление Матреши отрезвило его, и он задумчиво курил одну трубку за другой. Немка ходила по комнате с нахмуренным лицом; она была тоже разбита душой и телом.

   - Славная эта Матрена,- проговорил, наконец, Евграф Павлыч после долгого молчания.- Раньше она мне как-то не нравилась. Ты смотри, Мотя, не притесняй ее, пусть сама одумается... Я не люблю таких девок, которые как семга... Совсем не любопытно.

   - Вы домой пойдете или здесь останетесь? - спрашивала Матильда Карловна, останавливаясь.

   - Конечно, здесь, Мотя,- засмеялся Евграф Павлыч своим хриплым смехом и потянулся обнять девушку.

   Этого и боялась немка, но теперь она относилась к ласкам барина как-то совсем равнодушно, потому что ее мысли были далеко, в Ключиках, куда уехала горбатая Анфиса. Что-то там делается?

  

   От Кургатского завода до Ключиков считалось верст двадцать. Дорога шла широкой речной долиной привольно разливавшегося здесь Кургата, принимавшего с правой стороны бойкую горную башкирскую речонку Саре, а с левой - Юву. Главная масса уральского кряжа осталась назади, а кругом, насколько хватал глаз, расстилалась неизмеримым ковром благословенная башкирская равнина, усеянная озерами и изборожденная сотней мелких речонок. Особенно хорош был красавец Кургат, красивыми излучинами лившийся в далекий и холодный Иртыш; по обоим берегам Кургата и по его притокам плотно рассажались богатые села и деревни, точно они были нанизаны на серебряную нитку. Везде по сторонам разлеглись пашни и луга, перемежаясь с остатками вековых башкирских боров, с березовыми островками и просто лесными гривками и зарослями. Это была настоящая обетованная земля, упиравшаяся одним краем в каменистые отроги Урала, а другим уходившая в "орду", как говорили зауральские мужики, то есть сходилась с настоящей сибирской степью, раскинувшейся до Семипалатинска, Усть-Урта и Каспия.

   Ключики, громадное село за тысячу дворов (в Сибири по преимуществу ставятся большие села), расползлось по обоим берегам Кургата верст на шесть и далеко красовалось своей новой каменной церковью, против которой стоял неизменный по­повский дом, упиравшийся в реку огородом и садом. Было совсем темно, когда взмыленная пара Гуньки покатилась по кривой деревенской улице, спавшей всеми своими избушками. Подъезжая к поповскому дому, Гунька сдержал расходившихся гнедых и мотнул головой в сторону поповского прясла, у которого была привязана верховая киргизская лошадь.

   - Стой! - шепотом объявила горбунья.- Гунька, ты подождешь нас здесь, а мы с Яшей пойдем к попу.

   Яша покорно вылез из долгушки и направился за горбуньей, которая пошла прямо к окну поповского дома, из которого вырывалась узкая полоса света. Припав глазом к закрытому ставню, в котором оставалась щель, горбунья увидела такую картину: за столом сидели четверо и играли в "фильки"; на диване помещался сам поп Андрон, напротив него заседатель Блохин, по бокам сидели запрещенный поп Пахом и еще кто-то, кого Анфиса не могла рассмотреть, потому что он сидел спиной к окну.

   - Ты чего это, Пахомушка, крестовую-то кралю затаил? - грозно спрашивал поп Андрон, выставляя вперед свою рыжую с проседью бороду.- Разве это по-игрецки? И то даве из-за тебя червонного хлапя просолил. Хочешь, видно, мокрую ал и рваную получить?

   Поп Андрон, крепкий старик лет под шестьдесят, с большой лысиной через всю голову, сидел в одной ситцевой рубашке, перехваченной шелковым пояском под самыми мышками, и в одних невыразимых; голые ноги болтались в разношенных кожаных башмаках. Время было летнее, а поп Андрон не любил себя стеснять. Лицо у старика было некрасивое, покрытое веснушками, с носом луковицей и дрянной бородой, которая росла как-то клочьями, как болотная трава; хороши были только одни серые умные глаза, особенно когда старик смеялся. Из-под расстегнутого ворота ситцевой рубахи выставлялась могучая грудь, обросшая волосом, точно мохом; поп Андрон, несмотря на свои шестьдесят лет, свободно поднимал за передние ноги какого угодно жеребца. Заседатель Блохин рядом с попом Андроном походил на пиявку или на глисту: весь какой-то серый, бесцветный, с примазанными на висках волосами, с выбритой худощавой физиономией, с узкими рукавами форменного мундира.

   - Ступай к ним и сначала виду не подавай, зачем приехал,- давала горбунья наставления Яше,- а потом отзови попа Андрона и спроси, где, мол, Ремянников, и про Маринку слово закинь. Понимаешь? А я буду тебя здесь ждать.

   - Так, верно...- соглашался Яша.- А рюмочку можно, Анфиса?.. Одну только рюмочку...

   - Одну можешь, а больше ни-ни. Я буду в окошко смотреть. Ну, ступай с богом.

   Появление Яши в комнате игроков не произвело особенного впечатления, потому что он был здесь давно своим человеком.

   Поп Андрон мотнул ему головой на стоявшую у стены закуску и коротко заметил:

   - Угобжайся, Яша.

   Яша налил одну рюмочку и хотел было по пути налить другую, но вовремя вспомнил, что горбунья следит за ним, и только вздохнул. Посидев около стола, Яша нагнулся к поповскому уху и прошептал:

   - Одно словечко, попище

   - А... говори.

   - Секрет.

   - Ну тебя к чомору!

   Поп вылез из-за стола и отвел Яшу в сторону.

   - Федька Ремянников был здесь? - спрашивал Яша шепотом.

   - Ну, был.

   - Та-ак-с... А теперь, думаешь, где он, по-твоему?

   - Уехал в Кургат, домой...

   - Ан и не уехал... Где у тебя дочь-то, попище?

   - Ну-у?

   - Ступай-ка, поиши ее, а Федькина лошадь привязана у твоего прясла, с проулка.

   - Ах он, пе-ос!..

   Старик в одну минуту побежал в комнату дочери. Комната была пуста. Поп отправился на улицу и начал подкрадываться вдоль забора к дремавшей лошади. Горбунья спряталась за углом и с замирающим сердцем ждала, что будет дальше; на всякий случай она сказала Яше выйти сейчас же за ворота и теперь увела его обратно в поджидавшую их долгушку.

   Поп Андрон в это время успел подойти совершенно неслышно к самой лошади,- он шел босиком; остановившись перевести дух, старик услышал осторожный шепот, смех и поцелуи, которые доносились сейчас из-за забора, где под березами стояла беседка. Он узнал смех, своей дочери Марины и закипел гневом. В саду было темно, но сквозь про­светы прясла можно было рассмотреть что-то темное, шевелившееся в беседке.

   Одним прыжком поп очутился в саду и потом в беседке.

   - А, так ты вот как платишь за чужую хлеб-соль?! - кричал старик, медведем наседая на попятившегося перед ним молодого человека.

   Завязалась отчаянная борьба, а через минуту поп Андрон сидел верхом на Федьке Ремянникове и молотил его своими кулачищами по чем попало. Поповна сначала прижалась в угол беседки и взвизгнула, а потом, как коза, перепрыгнула через боровшихся на полу и была такова: в саду мелькнула только ее тень.

   - Отпусти, простоволосый черт! Эк насел! - взмолился, наконец, Ремянников, напрасно защищая свое лицо от поповских кулаков обеими руками. - Будет тебе, дьявол.

   - Не пущу!!! - ревел старик, продолжая обрабатывать свою жертву.- У меня одна дочь-то, татарская твоя образина! Извел бы ты ее, пес, так куда я с ней?.. а?.. Я там в фильки играю с заседателем, сном дела не знаю, а ты вон что придумал...

   - Перестань, говорят. Я женюсь на твоей Марине!

   - Ты... ты женишься на моей дочери?! Да кто ты таков есть человек?.. а?.. Ну, говори, пропащая башка!

   - Я при Евграфе Павлыче состою... место даст. Отпусти, говорят, - хрипел Федька, изнемогая под расходившимся попом.

   - Никогда этого не будет, чтобы я отдал свою Марину за катаевского прихвостня!.. Слышал? Ты в медвежатниках у Евграфа-то Павлыча и жену на медведя поведешь. Ах ты, дурак, дурак! Так узнай, что за Мариной давно Ключики записаны в консистории, сам владыко обещал мне жениха прислать Марине, потому место это наше родовое: я сам Ключики за покойной женой взял и теперь дочери передам. Для кого-нибудь копил добро-то! Федька, русским тебе языком говорю: выкинь дурь из своей пустой башки, да и девку не мути напрасно. Ну?..

   - Отпусти, говорят, а насчет Марины, так еще ее надобно самое спросить.

   - Маринкино дело впереди: и ее спросим, а теперь твой ответ. Говори, а то задушу. Не будешь мутить девку?

   - Ну, не буду... Эк привязался!

   - Побожись!

   Федька немного было замялся, но поп не на шутку схватил его железными ручищами прямо за горло. Нечего делать, пришлось побожиться.

   - Не тронешь девку? - спрашивал поп в последний раз.

   - Ну тебя к черту и с девкой!

   Поп слез со своего врага, сел на приступочек и заплакал.

   - Ведь она у меня одна... как перст одна! - шептал старик, вытирая слезы рукавом рубахи.- Креста на тебе нет, на варнаке...

   - И ты тоже хорош,- ворчал Федька, приводя в порядок расстроенный туалет,- давай по роже хлестать живого человека; вон как устряпал рожу-то.

   - А ты поговори у меня, Федька, поговори еще! - ругался поп Андрон сквозь слезы.- Сам виноват. Зачем девку обманывал? Ежели я тебя еще застану с ней, так и башку отвинчу. Слышал?.

   Через десять минут поп Андрон и Федька Ремянников входили в поповскую гостиную, как ни в чем не бывало. Появление избитого в кровь Ремянникова всполошило всех гостей не на шутку, но старик поп заявил во всеуслышание:

   - Вот угораздило тебя, Федя, сзалиться с лошади... Вон рожу-то как искочевряжил... а?..

   - В стреме запутался... с полверсты за лошадью тащился,- объяснил Ремянников, вытирая окровавленное лицо.- Испугалась она, ну и вышибла из седла.

   - Мудрено что-то, - качал недоверчиво головой заседатель. - Не таковский ты человек, Федя, чтобы из седла вышибла лошадь...

   - Бывает и на старуху проруха и на девушку бабий грех, - смеялся запрещенный попик в зеленом подряснике.

   - Ну-ка, Федя, полечись, - предлагал поп Андрон, подводя избитого гостя к закуске. - Вот тут есть настойка на сорока травах, от сорока болезней. Весьма помогает.

   Федька Ремянников был приземистый молодец лет двадцати пяти; он постоянно носил полосатый шелковый татарский бешмет, из-под которого выставлялся только ворот шелковой рубахи. Кудрявая русая голова Федьки крепко приросла к широким плечам; румяное и круглое лицо, едва опушенное небольшой бородкой, было красиво мужественной красотой, хотя нос был приплющенный и скулы выдавались. Федька смотрел всегда немного исподлобья и редко улыбался. Кривые ноги обличал записного наездника; но всего замечательнее у этого молодца были руки: он свободно поднимал по десяти пудов каждой рукой. Евграф Павлыч любил Федьку за отчаянную удаль и всегда брал с собой на медвежью охоту; с рогатиной в руках Ремянников ходил на медведя один на один. Вообще это был настоящий богатырь, хотя старый поп Андрон и обломал его по-медвежьему, так что Федька теперь только переминал плечами; в спине и в боках у него точно были камни.

   - Вот что: вы теперь поиграйте без меня,- предлагал поп Андрон, пропустив, стомаха ради, рюмочку сорокатравной.- Федя за меня сядет, а мне надо по хозяйству. Вон светать начинает.

   - Хорошо, хорошо, ступай, куда тебе надо, - согласились гости.

   Горбунья Анфиса успела подслушать, что происходило в беседке, а теперь смотрела в оконную щель. Когда Федька уселся играть с заседателем, а поп Андрон вышел из комнаты, она решила, что пора ехать восвояси. Занималось туманное летнее утро, и, того гляди, накроют - нехорошо, да и делать в Ключиках больше нечего. Гунька и Яша ждали горбунью в ста шагах от поповского дома, и скоро пара гнедых унесла всех троих из Ключиков.

   "Ловко обтяпали дельце! - смеялась про себя Анфиса, опять прижимаясь к Яше.- Здорово его обломал поп-от, до новых веников не забудет".

   Небо было совсем серое, звезды тихо гасли; все кругом по­крылось густой росой. Где-то далеко-далеко жалобно кричали журавли. Отдохнувшие лошади вольным ходом бежали домой, а седоки дремали каждый со своей думой.

  

   Поп Андрон целое утро обходил свое громадное хозяйство, которое было поставлено на широкую помещичью ногу, как у многих других зауральских попов-богатеев. О гостях старик скоро забыл, как забыли и они о хозяине, да и трудно было разобрать, кто в этом доме был гость, кто хозяин: у попа Андрона двери всегда были настежь для званого и незваного, и хороший гость нередко загащивался по неделе. Старик всех принимал с распростертыми объятиями, потому что любил угостить, да и угощение было свое, некупленное: хлеб свой, овощ всякий свой; птица разная своя, баранина, телятина, козлятина, поросятина - тоже, одним словом, все было свое. Единственный расход был на водку, но и тут трудно было рассчитать, что шло по хозяйству, что на гостей: обыкновенно поп Андрон каждый год ставил на погребице две сорокаведерных бочки с пенным, и к концу года их не хватало. Дело в том, что много водки уходило на помочи, когда поднимали поповское сено и убирали хлеб, а потом на всякие другие хозяйственные случаи, где нужно было прихватить чужие руки. В Ключиках мужики были зажиточные, и нанять их в страдное время на чужую работу было невозможно; деньгами тут ничего не поделаешь, а помочане шли к попу "из уважения". Своих работников у попа жило больше двадцати, но этих "строшных" ему не хватало, потому что одного хлеба он сеял пятьдесят десятин да держал лошадей за сто штук, а всякой другой скотине и счет давно потерял. Одним словом, жил себе старик Андрон пан паном и ничего знать не хотел, как нынче уже не живут: время другое и люди другие.

   Говорили, что у старика попа в кубышке не один десяток тысяч лежит, да хлеб из пяти тысяч пудов никогда не выходит; всегда в запасе старик Андрон жил. Такое богатство простого деревенского попа, раз, объяснялось богатой местностью, - в Ключиках было больше десяти мужиков, державших про запас тысячи по три пудов хлеба,- а потом некоторыми особенными условиями; это богатство копилось не одним поколением и переходило из рода в род. Поп Андрон взял себе жену вместе с местом в Ключиках, как делывалось в старину, когда места закреплялись за невестами духовного звания; старик тесть успел много накопить всякого добра, и попу Андрону пришлось только приумножать готовое, что он и выполнял неукоснительно, потому что был хозяин образцовый и "везде доходил своим глазом", всякую хозяйственную "малость" следил.

   Пока гости играли в фильки, хозяин успел обойти не только все хозяйство, но даже побывал в поле; нужно было посмотреть овсы, пшеницу, траву под покос. Все было хорошо и в порядке, только душа у попа не лежала на месте: то, да не то. Бродил он по коровникам, по амбарам, по конюшням, завернул в погреб, осмотрел огород, посидел в "строшной", где успел задать работу своим работникам, разбудил стряпку, а у самого совсем не хозяйство на уме: задала Маринушка старику отцу мудреную задачу... Нужно было и честь сохранить честью, чтобы не ославить напрасно девку, и напрасной потачки не дать, потому женское дело самое ненадежное, а посоветоваться да поговорить старику совсем не с кем: он вдовел уже шестнадцатый год.

   - Эх, не ладно дело-то! - вздыхал старик, не зная, куда бы еще ему сходить.

   Кончив обход по хозяйству, пока стряпка ставила самовар, поп Андрон любил летом забраться на голубятню и погонять голубей, - забава самая домашняя. Он и теперь отправился туда же. Голубятня была устроена в конце двора, и с нее все поповское хозяйство было видно, как на ладонке, так что, помахивая шестиком на плававших в небе голубков, старик в то же время мог наблюдать за всем ходом катившегося хозяйственного колеса. И теперь, забравшись на вышку, поп Андрон, по привычке, осмотрел строгим хозяйским глазом весь двор, службы, огород, конюшни и стоявшую за рекой заимку, где хранились хлебные запасы. Все было хорошо, как "полная чаша". Вон строшные поехали в поле заборанивать поднятые пары, вон два наездника гоняют на корде каракового жеребца-трехлетка, вон над кухней синей струйкой встал веселый дымок, и стряпка Оксинья подняла возню на целый день, вон стоит заседательская повозка, около нее бродит индейский петух и т. д. и т. д. По привычке поп Андрон взял свой шестик и поднял на воздух тридцать пар голубей, и голуби отлично делали свое дело, особенно турманы, которые винтом поднима­лись вверх, подбирали крылья и впереверт летели книзу, как сорвавшийся камень. Голубей поп Андрон разводил лет пятнадцать, и последней новинкой в его стане была парочка палевых египетских голубей, настоящих египетских, которых ему принес из Иерусалима знакомый странник-монашек.

   - Таких голубей до самой Москвы не найдешь, - с гордостью объявлял старик любителям-голубятникам.

   За эту парочку один знакомый купец-голубятник давал сто рублей, но поп Андрон только улыбнулся: не продажное дело, а заветное. Сегодня палевые голуби выделывали чудеса, точно хотели нарочно потешить старика, но поп Андрон только взды­хал и все поглядывал вниз, на ту часть своего дома, где два маленьких оконца были завешены легкими кисейными занавесками: за этими занавесками почивала поповна Марина.

   Спустившись с голубятни, старик прошел в сад и наломал пучок березовых веток, облущил их от листьев, спрятал под мышку и пошел с ними к дому. Гости все еще играли, и он прошел через кухню к комнате дочери. Дверь была заперта на крючок изнутри; поп Андрон постучал.

   - Кто там? - послышался заспанный голос Марины.

   - Отворяй...

   Послышались возня торопливого одевания, шлепанье босых ног по крашеному полу, и, наконец, на пороге явилась Марина, кое-как накинувшая на себя ситцевое платье. Она была босиком, и золотистые волосы были завязаны на голове просто узлом.

   - Чего тебе, тятенька? - спросила она, зевая и потягиваясь.

    - Как чего?.. Ах ты, куриное отродье!.. Говорить с тобой пришел...

   Девушка с удивлением взглянула красивыми заспанными серыми глазами на отца и посторонилась, чтобы дать ему дорогу; она только теперь заметила торчавшие из-под пазухи розги и улыбнулась.

   Старик отец присел к окну и несколько времени молчал, с трудом переводя дух. Как он любил всегда эту небольшую комнатку, в которой покоились все его надежды, заботы и упования! Такая светленькая и уютная была комната, точно игру­шечка.

   - Ну, доченька, пришел я с тобой всурьез побеседовать, - заговорил, наконец, поп Андрон, продолжая оглядывать комнату, точно был в ней первый раз.- Ты вот спишь здесь, а я всю ночь проходил, как другой медведь-шатун.

   - Известное дело, с гостями в фильки играл... Этак и трех ночей мало будет!

   - Нет, доченька, не то... Действительно, не один я ходил ночь-ноченскую, а с гостем: на сердце у меня этот гость как сел, так и задавил, точно медвежья лапа.

   Марине было лет семнадцать, но она была уже совсем развитая девушка, развитая, пожалуй, не по летам. Высокая ростом, с небольшой головкой и тяжелой волной золотистых волос, она была настоящей деревенской красавицей, хотя лицо у нее и нельзя было назвать правильным: нос был приплюснут, скулы немного выдавались, лоб был маленький, темные брови срослись над переносьем. Но зато свежесть серых глаз, молочная белизна кожи, как у всех рыжих, яркий румянец, улыбка, открывавшая два ряда чистых, как слоновая кость, зубов, - все в ней дышало грубой, вызывающей красотой: Это было олицетворение развертывавшейся жизни, заразительно разливавшей кругом себя все чары нетронутой, преисполнен­ной сил юности.

   - Ну, доченька, вот и пришел я побеседовать...- несколько раз повторял поп Андрон, напрасно подбирая слова для щекотливого объяснения.- Сейчас сидел я на голубятне и смотрел кругом: всего у меня много, доченька, наградил господь свыше разума... да. Сам я стар, не сегодня-завтра помру, ну, кому все это добро пойдет?.. а?.. Не мной оно накоплено, а еще дедушкой, родовое добро-то...

   - Кому хочешь, тому и оставишь свое добро.

   - А ты не зуби! - закричал старик, вскакивая.- Разве так с отцом-то разговаривают?.. Спущал я тебе много, вот и зубишь отцу... Думаешь, твоему-то медвежатнику Федьке оставлю свое нажитое? Нет, шалишь, ничего он не увидит,- вот тебе мой первый сказ, а второй сказ: посажу я тебя в монастырь годика на два; там сбавят комариного-то сала.

   Марина молчала, опустив глаза. Старик отец действительно избаловал ее, и она не боялась его ни на волос, хотя поп Андрон был очень "ндравный" человек и держал себя очень гордо, а подчас даже и совсем неприступно. Мужики ходили перед ним без шапок, да и чиновники гнули спину перед толстой поповской мошной; о купцах и говорить нечего,- те на сто верст кругом знали попа Андрона. Только с самыми близкими приятелями, вроде заседателя Блохина, поп Андрон всегда был нараспашку.

   - Ну, чего ты молчишь, как статуй? - спрашивал старик, начиная закипать гневом.

   - Твоя воля, тятенька; как прикажешь...

   - То-то... твоя воля... Моя, видно, да не больно. Хорошее ты слово сказала, да немножко после времени...

   - И теперь твоя воля, тятенька,- повторила Марина.

   - Моя... А кто вечор с Федькой в саду шашни заводил?.. Федьку-то я здорово отполировал, а про тебя ни слова не сказал: девичье дело; худая-то слава, как ртуть, во все стороны рассыплется. Да... пожалел я вечор тебя, а сегодня пришел суд тебе произвести... келейно. Я тебя, Маринка, выдеру,- вот тебе третий мой сказ... чтобы помнила, как с парнями по садам гулять. Матери у тебя нет, учить тебя некому...

   Старик припер дверь, спустил занавески и взялся за принесенные розги. Марина прислонилась к стенке и смотрела на отца своими серыми глазами в упор, точно застыла; когда отец взял ее за руку и потащил к постели, она вырвалась и глухо прошептала:

   - Да ты в уме ли, тятенька? Разе таких больших девок отцы дерут?.. Как это тебе, тятенька, не совестно?.. Уходи отсюдова!

   У попа Андрона опустились руки от неожиданного отпора, а Марина в это время осторожно взяла его за плечи и вытолкнула в двери.

   - Вот ищо выдумал! - ворчала она, затворяясь на крючок.- Ну, посылай в монастырь... за волосы оттаскай, а то накося!.. А мне на твое добро наплевать.

  

   После поповской науки Федька Ремянников пролежал в своем флигеле дня три, потому что у него не разгибалась поясница и не ворочалась шея. Яша кутил хуже старого и все ловил чертей; раз он схватил горбатую Анфису прямо за нос, потому что в него спрятался самый бойкий чертик. Матильда Карловна несколько раз приходила проведывать своего возлюбленного и с участием спрашивала, что с ним такое.

   - С лошади пьяный упал,- сердито отвечал Федька, повторяя ловкую выдумку попа Андрона.

   Лежа на своем одре, Федька не раз задумывался о том, как поп Андрон врасплох напал на них в беседке. Не в первый раз Федька целовался с Мариной в саду, все с рук сходило, а тут точно черт попа сунул. "Наверное, кто-нибудь подвел попа,- догадывался Федька и с бессильной злостью против неизвестного врага только скрипел зубами. - Уж только попадись мне этот доводчик, - всю душу вытрясу... Однако старый черт Андрон здорово меня вздул!" Несколько раз Ремянников пытался было стороной выпытать что-нибудь от Яши; но тот только моргал глазами и ежился.

   Матильда Карловна и горбунья Анфиса посмеивались между собой: все было шито и крыто, рассказать мог один Гунька, но и тот молчал как убитый. Устроившая скандал Матреша была высечена на другой же день и лежала в келье больная; за компанию с ней была наказана и Даша; девки совсем спятили с ума и не хотели поддаваться немке ни под каким видом. В другое время Матильда Карловна сумела бы донять их, вымотала бы всю душу с чисто немецкой аккуратностью, но теперь ее занимала мысль о том, чем досадить ключевскому попу, который для нее был бельмом на глазу.

   - Конечно, он отлупил Федьку,- рассуждала Матильда Карловна с горбуньей.- А все-таки и попа нужно взбодрить... Как ты думаешь, Анфиса?

   - Надо чем-нибудь насолить попу,- соглашалась Анфиса, напрасно стараясь придумать какую-нибудь каверзу.- Только надо чистенько дело сделать, а не дуром. Погодите, придумаем... главное, чтобы никто не догадался, откуда ветром пахнуло. Вот бы Евграфа Павлыча натравить на попа...

   - В самом деле, Анфисушка,- упрашивала немка,- придумай что-нибудь... Ты ведь на эти штуки мастерица!

   Однажды, когда они обсуждали этот вопрос, горбунья тихо вскрикнула и захохотала.

   - Что это с тобой? - удивилась Матильда Карловна.

   - Придумала, придумала! - кричала горбунья и несколь­ко раз даже повернулась на одной ножке.- Утешим Андрона... ха-ха!..

   - Да говори толком, будет дурачиться.

   - И как все просто, Матильда Карловна... ей-богу!.. Поп-то Андрон страшенный голубятник, у него есть пара египетских голубей... сто рублей давали... не отдал, ну, мы Евграф Павлыча и натравим на этих самых голубей.

   - Отлично... очень хорошо. Ай да Анфиса!

   Немка даже расцеловала горбунью.

   Натравить Евграфа Павлыча на кого угодно было вовсе не трудно, потому что это был совсем взбалмошный человек, не умевший себе отказать ни в малейшем капризе. Немка настолько изучила его, что могла руководить им безошибочно. В данном случае она повела дело исподволь, не подавая никакого вида относительно истинных своих намерений. Как-то утром, когда Евграф Павлыч пил чай, Матильда Карловна, между прочим, рассказала длинную историю о поповских голубях; барин сразу пошел на закинутую удочку и задумчиво проговорил:

   - Вот как, а я и не подозревал.

   - Красивые, говорят, голуби: палевые,- поджигала Матильда Карловна с самым невинным лицом.- Один купец сто рублей давал за пару, да поп не взял.

   - Ну, уж это ты, Мотя, врешь: попы любят деньги... Это надо с ума сойти, чтобы за пару голубей сотенную не взять. Ха-ха... Можно на сто-то рублей отличную пару лошадей купить. Нет, это уж сказка...

   - Спросите кого угодно, все вам-то же скажут.

   - Да чего мне спрашивать, когда я сам отлично попа Андрона знаю! Водку с ним пил в третьем годе: здоровенный поп и выпить не дурак.

   - А все-таки не продаст за сто рублей палевых голубей.

   - Вот и врешь, Мотя... Хочешь об заклад удариться, что я этих самых палевых голубей у попа за пятьдесят рублей куплю? Идет?

   - Идет. Если купите, я вам плачу пятьдесят, а если не купите...

   - Да я тебе тогда триста подарю... ха-ха!.. Жаль мне тебя, Мотя: напрасно свои пятьдесят рубликов прозакладуешь.

   - Себя пожалейте, Евграф Павлыч, а гусей по осени считают.

   Ударили по рукам. Чтобы не откладывать дела в долгий ящик, Евграф Павлыч сейчас же отправил Гуньку верхом в Ключики с собственноручной запиской попу Андрону; к записке были приложены деньги пятьдесят рублей. Через три часа Гунька вернулся и привез обратно деньги: поп Андрон сказал, что не отдаст голубей и за сто рублей.

   - Ах он, простоволосый дьявол! - вскипел Евграф Павлыч и даже покраснел от злости.- Ну, Мотя, я проиграл заклад: плакали мои триста рубликов... А попу я не спущу: будет он у меня помнить, как поперек мне делать.

   - А что вы с ним сделаете? - спрашивала Матильда Карловна.

   - Я что сделаю с попом? я?.. Первым делом возьму его палевых голубей даром.

   Одним словом, каша заварилась не на шутку, и оставалось только подливать масло в огонь. Евграф Павлыч в ту же ночь отрядил в Ключики пятерых конюхов с мешками: они должны были забрать всю поповскую голубятню и привезти в Кургат к утру. Эта экспедиция закончилась полной неудачей: поп Андрон отлично знал характер Евграфа Павлыча и засел караулить голубей со своими строшными на целую ночь; когда конюхи с мешками забрались в голубятню, он четверых запер на месте преступления, а пятого отпустил донести барину о своем поражении.

   Через несколько дней после этого случая в Кургатский завод приехал заседатель Блохин, который всегда останавливался в господском доме. Это был самый обыкновенный старинный "чинодрал", перебивавшийся около разных милостивцев. На этот раз он заявился к Евграфу Павлычу с самым серьезным видом, чем ужасно насмешил хозяина.

   - Послушай, брат, ты дорогой, вероятно, живую муху проглотил? - встретил его Евграф Павлыч.

   - Нет-с... изволите шутки шутить-с! А я-с по делу-с и по очень важному делу-с...

   - Знаю, знаю: выпить хочешь, приказная строка! Ха-ха!.. Ешь солоно, пей горько: умрешь - не сгниешь.

   Заседатель только вздохнул и пожал плечами.

   - Не то-с, Евграф Павлыч,- заметил он после некоторой канцелярской паузы.- Дело-то выходит самое преказусное... да.

   - Какое дело?

   - А то самое, которое вы настряпали... Поп Андрон подал на вас прошение о вооруженном нападении на его дом в ночное время и о краже со взломом.

   - Ну, брат, испугал ты меня... ха-ха!.. Да я все потрохи вытрясу из попа, и он у меня сам залетает, как палевый голубь, а на его прошение мне плевать.

   - Напрасно-с и даже весьма напрасно-с, Евграф Павлыч. Хлопотно будет, и расход лишний...

   - Ах ты, крапивное семя, да я и тебя вместе с попом на одно лыко привяжу да в воду.

   - Это уж как вам будет угодно-с. Я маленький человек и вам же добра желаю-с.

   - А если добра желаешь, так пойдем выпьем...

   За выпивкой, однако, Блохин все как-то ежился и вздыхал "с утеснением", пока хозяин его не оборвал:

   - Послушай, брат, да ты на поминки, что ли, ко мне приехал?.. а?..

   - Евграф Павлыч, голубчик,- заговорил Блохин самым нежным голосом и даже склонил свою щучью голову набок.- Не могу успокоиться, потому такое дело... особенное-с. Дворянин... и вдруг обвиняется в краже голубей... Весьма не подобает это вашему званию, Евграф Павлыч. Вот я и думаю: вы отличный и благороднейший человек, отменной доброты и великодушного сердца, ну, что вам стоит пойти на мировую с попом Андроном?

   - Да ты с ума сошел... Я?.. Мириться с попишкой?

   - Позвольте-с, дело-то такое. Что такое голуби? Наплевать, и все тут. Предмет, не стоящий никакого внимания и даже слабый для благородного человека.

   - Ну уж это ты врешь: палевые ведь голуби-то...

   - Ах, господи, господи, что же из этого? Хоть зеленые будь по мне. Мало ли у вас всякого удовольствия, Евграф Павлыч: и охота, и лошади, и... хе-хе!.. девушки-с... вот это предмет достойный, а то тьфу!.. даже произносить как-то неловко-с.

   - А ежели мне эти вот самые палевые голуби понадобились, тогда как? Дай да выложь, и ничего знать не хочу, а попа Андрона я пройму не мытьем, так катаньем. Вот тебе и сказ весь, а там судите меня, хоть на виселицу... Ничего не пожалею, чтобы себе удовольствие сделать. Охотку тешить - не беда платить.

   - Неукротимый у вас характер, Евграф Павлыч.

   Заседатель Блохин был великий дипломат и на своем веку немало уладил самых казусных дел через простое "миротворение", как хотел устроить и здесь, потому что сцепились два милостивца, из которых он не желал терять ни первого, ни второго. И дернуло же этих проклятых голубей!.. Блохин чувствовал, что сам начинает стервениться и, того гляди, украдет поповских голубей, чтобы свернуть им головы.

   - Нашли игрушку, черти этакие! - ворчал миротворитель.- Слышь: палевые голуби... тьфу! тьфу!..

   Прежде чем ехать в Кургатский завод, Блохин, конечно, завернул в Ключики к попу Андрону, с целью предварительно усовестить поднявшегося на дыбы старика, но эта миссия закончилась полной неудачей.

   - Главное то, что сану твоему это самое дело не соответствует,- усовещивал Блохин упрямившегося попа.- Нужно по заповеди прощать седмижды семь раз... Так?

   - Так, так,- соглашался поп Андрон.

   - И мало ли есть любопытных занятий, кроме этих голубей: наливки делать, цветы разводить... да мало ли.

   - Да ведь палевые голуби-то, ежовая твоя голова!.. Знать ничего не хочу; не попущусь Катаеву ни в жисть. Мне плевать, что он заводчик и миллионер... Я сам буду архиереем, только вот Маринку пристроить. А голубей я не отдам, хоть озолоти меня...

   - Не дури, попище, а то хуже будет!

   - А ты мне что за указчик? Плевать мне и на тебя...

   - Поп, не кочевряжься!

   - Знать ничего не хочу; Катаев хотел через взлом вы­красть моих голубей, и я не попущусь ему...