Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович - Из уральской старины

   Д. Н. Мамин-Сибиряк

  

   [*] - Действие нашего рассказа относится к жизни Зауралья лет пятьдесят назад. (Прим. Д. Н. Мамина-Сибиряка.)

  

   Ободранная комната, почти без мебели, была залита ярким солнечным светом, который бродил колебавшимися золотыми пятнами по закопченному потолку, по крашенным зеленым купоросом стенам, по заплеванному полу; в раскрытое окно гляделась своей мягкой зеленью липа, где-то слабо посвистывала крошечная серая птичка, с улицы так и тянуло июльским зноем, какой бывает только на Урале. Комната выходила двумя окнами на широкий мощеный двор громадного господского дома, а одним в сад; у одной стены на полу валялась овчинная шуба, заменявшая постель, между окнами стоял некрашеный деревянный стол, около него два топорной работы стула, на стене висело плохое тульское ружье, рядом какая-то мудреная черкесская амуниция, - и только. Пахло водкой, луком и еще чем-то таким, чем пахнет только в кабаках.

   У стола, с гитарой в руках, согнувшись, сидел смуглый, черноволосый, чахоточный человек неопределенных лет; он был в грязной ситцевой рубашке и заношенных плисовых шарова­рах, заправленных в сапоги. Время от времени жилистая и костлявая рука машинально брала несколько аккордов на гитаре, но сам игрок оставался в том же положении: смуглое лицо было неподвижно, темные большие глаза смотрели на одну точку. Он точно застыл в одной позе и не смел шевельнуться.

   - Плохо, Яша,- проговорил он наконец и машинально потянулся рукой к пустой бутылке из-под водки, которая стоя­ла на столе рядом с недопитой рюмкой.- Ежели теперь...

   По смуглому лицу со впалыми щеками мелькнула тень, густые брови нахмурились, даже на тонкой шее напружились толстые синие жилы; все внимание Яши сосредоточилось на гитарном грифе. Через несколько минут на лбу выступили капли холодного пота, а губы сложились в кривую, неприятную улыбку: Яша увидел его... Да, это был он, старый знакомый, маленький, черненький, с собачьей мордочкой и утиными лап­ками вместо ног. Он оскалил свои мелкие зубы, оседлал гриф и показал Яше длинный красный язык.

   - Ага, так ты вот как...- прохрипел Яша и сделал рукой такое движение, как будто хотел поймать муху, но проворный чертик увернулся от него с большой ловкостью и выглядывал уже из отверстия гитары. - Нет, постой, брат, теперь не уйдешь от меня... попался, голубчик!..

   Яша судорожно закрыл обеими ладонями круглое отвер­стие гитары, но чертик, как акробат, пробежал по одной стру­не до колков, выдернул один из них и нырнул в дырочку, толь­ко мелькнули в воздухе тонкие, как проволока, ножки, длинный мышиный хвост; но через минуту чертик показал свою морду из отверстия, где был колок, и проворно намотал струну себе на шею, - как есть колок... У Яши мороз пошел по коже со страху, но он в отчаянии схватил рукой за ноги чертика и давай их закручивать; струна быстро навилась вокруг чертовой шеи, и собачья голова налилась кровью, длинный красный язык повис, и черные глазки совсем выкатились из орбит.

   - Ага... вот когда ты мне попался, подлец! - кричал Яша, продолжая закручивать чертика.

   Но в тот самый момент, когда черт уже совсем задыхался, струна вдруг лопнула, черт вырвался, кувыркнулся в воздухе и шлепнулся прямо на пол, где, как капля ртути, расшибся на тысячи мелких крупинок, и каждая крупинка оказалась новым чертиком. Маленькие, безобразные, некоторые еще с розовыми лапками, как у мышеяят, чертики забегали по полу, как вы­тряхнутые из мешка тараканы, и Яша бросился их топтать обе­ими ногами, причем выделывал чудеса акробатической лов­кости.

   - Вот я вас, подлецов! - орал Яша, бегая по комнате с гитарой в руках.- Мучить меня... душу тянуть... ха-ха!..

   В самый разгар этой сумасшедшей сцены двери комнаты растворились и в них показалась стройная женская фигура. Это была девушка лет девятнадцати, белокурая, голубоглазая, с тонким носом и полным овалом лица; она была в одной крахмальной юбке, а плечи были закутаны пестрой, заношенной турецкой шалью. Сначала она смотрела на прыжки Яши с улыбкой, но потом лицо подернулось легкой тенью; что-то такое грустное и печальное засветилось в больших глазах, а губы сложились в горькую улыбку.

   - Яша, ты что это? - тихонько окликнула она бесновавшегося.- Перестань, голубчик... никого тут нет, никаких чертиков.

   - А это... а это?..- метался Яша по комнате, гоняясь за призраками своего расстроенного беспросыпным пьянством мозга.- Вон их сколько, подлецов, насыпано на полу... везде!

   Девушка спокойно взяла пьяницу за худые плечи и, как ребенка, посадила на стул к столу; нервное напряжение Яши сменилось вдруг страшной слабостью: он весь как-то распустился и даже закрыл глаза. Только высоко поднималась и падала чахоточная грудь да все тело вздрагивало тяжелой судорогой; лицо было облито потом, редкие темные волосы прилипли на лбу и на висках тонкими прядями.

   - Яша, очнись... Что ты, голубчик? - тихо говорила девушка, напрасно отыскивая глазами воду.

   Она торопливо вышла и вернулась через несколько минут с большим графином холодной воды, которую и начала лить Яше прямо на голову; тот вздрагивал, отмахивался руками, причитал что-то своим хриплым тенором и только чувствовал, точно с него сдирают кожу. Это была ужасная минута, слишком хорошо известная всем записным пьяницам.

   - Ну, теперь лучше? - спокойно спрашивала девушка, кончив свою жестокую операцию.

   Яша с трудам открыл мутные глаза, посмотрел прямо в голубые глаза девушки и засмеялся.

   - Узнал? - спросила она.

   - Чертики... вен... вон!.. - закричал Яша, вскакивая с места и тыкая пальцем прямо в глаз девушке; в них опять прыгали знакомые черные фигурки, переплетались, как черви, и высовывали красные языки.

   - Дурак! - обругала девушка сумасшедшего, а потом достала из кармана пузырек с нашатырным спиртом, отсчитала в рюмку несколько капель, налила воды и подала неподвижно сидевшему Яше.- На, выпей...

   - Водка?

   - Да, водка...

   Яша дрожащей рукой схватился за рюмку и опрокинул ее в рот; он даже не почувствовал, что такое выпил, а только тяжело вздохнул. Девушка подняла валявшуюся на полу гитару, настроила оборванную струну и села с гитарой на раскрытое в сад окно. Взяв несколько аккордов, она заиграла какую-то заунывную немецкую песню, ловко и отчетливо перебирая струны своими тонкими белыми пальцами. Потом немецкая песня перешла в разудалую цыганскую "Настасью"; девушка, отбросив белокурые волосы, падавшие на лоб, вполголоса за: пела:

  

   Ты, Настасья,

   Ты, Настасья,

   Отворяй-ка ворота -

  

   Звуки музыки и пение заставили Яшу открыть глаза и поднять голову; он пришел в себя и долго смотрел то на свою комнату, то на сидевшую на окне девушку.

   - Мантилья Карловна, это вы-с? - как-то нерешительно и конфузливо заговорил он, ощупывая свою мокрую голову.

   - Я, Яша, а ты тут чего колобродишь? И не совестно тебе?.. а? Посмотри, какой у тебя голос...

   - Голубушка, Мантилья Карловна, больше не буду, - зашептал Яша и бросился в ноги девушке.- Простите вы меня, дурака!

   Он припал мокрой головой к ее юбкам и опять зашептал что-то такое совсем бессвязное.

   - Я к тебе за делом пришла... ах, отойди, пожалуйста! - брезгливо проговорила Матильда Карловна, подбирая юбки под себя. - Грязный весь...

   - Ручку... ручку пожалуйте, а то не уйду! - повторял Яша с упрямством протрезвляющегося человека.

   - Хорошо, на...

   Яша припал к протянутой белой руке и долго целовал все пальчики по порядку, эти удивительно красивые пальцы с розовыми ногтями и просвечивавшей, точно атласной кожей.

   - Да как вы сюда-то попали?., а? - удивлялся Яша, не выпуская маленькой теплой ручки.

   - Дело есть, Яша... Гуляла по саду и зашла проведать тебя. Ах, да, а где Ремянников? - спросила она серьезным тоном и, прищурив глаза, пытливо посмотрела прямо в глаза Яше, который все еще стоял перед ней на коленях.

   - Где Федька? Да он все время здесь был... мы вместе пили, а потом уж я не помню...

   - Врешь, подлец! - крикнула Матильда, и ее лицо покрылось розовыми пятнами. - Ты меня обманываешь...

   - Ей-богу, вот сейчас провалиться, не вру... вместе пили, а потом все он ко мне приставал.

   - Кто он?

   - Известно, кто: черненький этот...

   - Да ты не заговаривай зубов-то, Яшка! - вспылила девушка и топнула ногой.- Не хочешь говорить правды, так я тебе сама скажу, где теперь Ремянников: он в Ключиках...

   - У попа Андрона?

   - Да у попа Андрона...

   - Что же? Может быть, и там... Да, действительно там... Вспомнил. Он еще третьего дня собирался туда...

   Девушка все время смотрела на Яшу пристальным взглядом и с величайшим трудом сдерживала кипевшее в ее груди негодование: она с таким удовольствием впилась бы своими белыми пальцами вот в эту самую пьяную рожу, если бы она не была ей нужна, нужна сейчас же... Но Матильда пересилила себя и постаралась улыбнуться своей ласковой, чудной улыбкой, как умела смеяться в этом доме только она одна.

   - Вот что, Яша, я тебя, знаешь, всегда любила, - заговорила девушка с деланной ласковостью.- И ты должен исполнить для меня одно маленькое поручение... Исполнишь?

   - А водки дашь? - грубо спросил Яша, прищуривая свои черные глаза.

   - И водки дам и денег... сделаешь?

   - Все сделаю, Мантилья Карловна.

   - Отлично.. Только водки я тебе дам потом, а теперь всего одну рюмочку.

   Яша тяжело вздохнул и вперед согласился на все, только одну бы рюмочку... У него голова была тяжелее пудовой гири. Матильда сходила за водкой и подала Яше рюмочку из собственных рук; в водку опять было примешано несколько капель нашатырного спирта, но Яша ничего не заметил, а только поморщился.

   - Мы до вечера пробудем здесь, а вечером отправимся,- говорила Матильда, опять усаживаясь с гитарой на окно.

   - Куда?

   - Уж это мое дело.

   - А Евграф Павлыч?.. Надо спроситься.

   Матильда посмотрела на Яшу улыбающимся взглядом и только засмеялась..

   - В самом деле, как же с Евграфом Павлычем? - допрашивал Яша, напрасно стараясь сохранить равновесие.- Ведь он, ежели узнает, живого не оставит... А вдруг спросит?

   - Этакой ты дурак, Яшка; уж если я сказала, что не спросит, - значит, не спросит... Понял?

   - Ага... Узелок будет развязывать? Ха-ха...

   - Чему ты смеешься, дурак?

   - Да так... Это Матрешкина очередь подошла?.. А славная была девка... ну, да девичье дело: всем один конец!

  

   Скоро громадный тенистый сад при кургатском господском доме огласился целым рядом самых отчаянных цыганских песен, которые распевала Матильда Карловна под треньканье Яшиной гитары. Яша теперь сидел с гитарой на окне и выделывал разные музыкальные коленца с цыганскими ухватками: брал аккорды с перебоем и с дробью, обрывал мотив, щелкал по гитаре пальцами, притопывал в такт ногами и время от времени, когда Матильда Карловна отвертывалась, быстро ловил чертика, который опять начал выглядывать из-за гитарного грифа: нет-нет да и покажет то язык, то хвост, то свою поганую лапу.

   - Ну, каково я сегодня пою, Яша? - спрашивала Матильда Карловна, с тяжелым вздохом опускаясь на стул. - Походит на цыганское?

   - Похоже-с, но еще не совсем-с... дрожи настоящей нету и раскату. Вот "Сени" взять... Сначала тихо идет, а потом и начнет забирать, и начнет забирать... вот этак.

   Яша вскочил с своего места и принялся показывать, как следует выделывать настоящую цыганскую дрожь: распустил руки, закинул немного голову набок, как пристяжная лошадь, и расслабленно перебирал ногами, отбивая носками и пятками. Матильда Карловна, сбросив шаль, в одной юбке и спускавшейся с плеч рубашке принялась выделывать за Яшей все коленца, поводила белыми руками, закидывала назад голову вздрагивала голыми плечами.

   - Вот этим плечиком надо чуть-чуть вперед, - учил Яша, великий артист своего дела,- а потом руки совсем распустить... вот так. И чтобы лопатки сходились на спине, когда идет первый размах.

   Учитель без всякой церемонии хватал Матильду Карловну за голые руки и плечи, выправлял ей лопатки, ставил ноги как следует и совсем не замечал соблазнительной наготы цветущего женского тела, едва прикрытого сползавшей с плеч расшитой тонкой рубашкой.

   - Ну, теперь шаль через плечо и начинай, - командовал Яша, схватывая гитару.- Сначала тихо руками разводить, а уж потом, как я гряну: "выходила молода"... ну, тогда одними носками взять, вытянуться и сейчас плечиком вперед, а шаль распустить.

   Яша заиграл "Сени" с цыганским растягиванием второго куплета, а Матильда Карловна пошла на него из противоположного конца комнаты, опустив глаза. Треньканье гитары, хриплый голос подпевавшего Яши, дикие вскрикивания Матильды Карловны, когда она в самых бешеных местах песни взмахивала руками и откидывалась назад, - все это перемешалось в невыразимый гвалт и неслось по саду дикой, невозможной нотой.

   - Наша-то ведьма расходилась,- шептала дворня кургатского господского дома.- Барин почивают, никто дохнуть не смеет в даме, а эта ведьма вон какой содом подняла... Ишь, как ее ущемило, окаянную!

   Но пение и пляска скоро кончились, и Матильда Карловна, накинув на голову турецкую шаль, усталой, ленивой походкой отправилась через сад в свой флигель, где под ее надзором процветала господская девичья. Чтобы Яша не напился до вечера, Матильда Карловна послала к нему сторожем старика садовника, который нередко исполнял эту обязанность.

   В Кургатском заводе был отличный вековой сад, оставшийся от прежних дремучих лесов Южного Урала: сосны, березы, липы росли в самом художественном беспорядке; аллеи заменялись узкими тропинками и лужайками, где топорщились кусты черемухи и рябины. Лесные просветы чередовались с настоящей зеленой гущей, вересковыми зарослями и лесной чащей. Сад тянулся на целых полверсты по берегу пруда; снаружи его охранял высокий и крепкий забор, усаженный гвоздями. От флигелька, где проживал Яша с Ремяиниковым, Матильда Карловна по извилистой лесной тропочке направилась прямо к своей девичьей, в глубину сада; на первых же шагах ее охватила лесная прохлада, напоенная ароматом травы, и девушка только теперь вздохнула всей грудью. А кругом было так хорошо: над головой шумели вершины высоких сосен, пахло свежей смолой, где-то беззаботно и весело переговаривались две птички, рассеянный солнечный свет падал сверху широкими полосами переливавшейся золотой пыли. Усыпанная хвоей дорожка из бора вывела в густой липняк, где пряталась новая тесовая крыша с узорчатой раскрашенной вышкой; это и была девичья, выстроенная настоящим русским теремом, с широкими сенями, крытыми переходами, маленькими, теплыми комнатами, кафельными печами и резными узенькими окошечками с узорчатым железным переплетом. На вышке была голубятня. Вообще теремок выглядел таким чудным, мирным гнездышком, о каких рассказывают только в сказках.

   Но как было теперь тяжело Матильде Карловне возвращаться в свои владения! Точно она шла в тюрьму. Она думала о том, как она вечером поедет с Яшей в Ключики, и это была единственная мысль, которая владела ею с самого утра.

   - Уж скорее бы вечер, - проговорила девушка, поглядев из-под руки на высокое солнце.

   Она задумчиво подошла к самому терему и машинально дернула за шелковый шнурок от звонка; калитка распахнулась сама собой, открыв лестницу на крыльцо с крашеными пуза­тыми колонками и деревянной широкой резьбой на карнизах.

   Навстречу показалась темная, сгорбленная фигура старой девки Анфисы, которая была помощницей и правой рукой Матильды Карловны по довольно сложному управлению господской девичьей.

   - Ну? - коротко спросила Матильда Карловна, останавливаясь в сенях.

   - Ничего-с,- тонким голоском ответила горбунья, показывая свои белые зубы. - Только уж не послать ли Дашу вместо Матреши... очень уж убивается.

   - Вот еще глупости!.. Кажется, я сказала, что очередь Матрешки... так и будет.

   Матильда Карловна обошла ряд низеньких уютных комнат, походивших обстановкой на кельи, и внимательно смотрела на работы своих воспитанниц; перед ней почтительно вставали красивые девушки в сарафанах и показывали разное девичье рукоделье. Всех девушек было двенадцать, и они занимали комнаты по двое; чистота была кругом настоящая монастырская и только не пахло ладаном.

   Последней комнатой в этом осмотре была та, где вместе жили Матреша и Даша, русоволосые, румяные девушки, быв­шие "на очереди", как говорили в девичьей. Матреша была высокая, видная девушка с тяжелой косой и ласковыми карими глазами, которые теперь были красны от слез; Даша смотрела на "Мантилью" своими черными глазками самым вызывающим образом; она была ниже Матреши и с явным расположением к толщине.

   - Это что за новости? - резко крикнула Матильда и со всего размаха ударила Матрешу по лицу.- Сегодня твоя очередь прислуживать барину... Вот Анфиса проводит.

   - Пошлите лучше меня, Матильда Карловна,- заговорила смелая и разбитная Даша.- Я уж постараюсь для вас угодить барину, а Матреша вон какая нюня;

   - Не твое дело! - обрезала немка и, обратившись к Анфисе, прибавила: - На три дня на хлеб и на воду, а если будет болтать, я сама ее высеку.

   - Не больно испугались... секи, - ворчала Даша вслед уходившей немке, которую в девичьей ненавидели и называли змеей. - Ишь, расходилась змеиная кровь!

   Матильда Карловна прошла в свою комнату и ничком упала на низкую резную кровать красного дерева; она не плакала, не жаловалась, а только закусила подушку зубами, как человек, которому делают невыносимо тяжелую операцию. Анфиса всегда сопровождала свою повелительницу, как тень, и теперь стояла около кровати с видом дрессированной собаки; она ловила каждое движение этого судорожного, корчившегося молодого тела и старалась угадать по этим корчам действительный строй мыслей

   - Матильда Карловна, голубушка, зачем вы так убиваетесь? - шептала горбунья, дотрагиваясь своей большой лягушечьей рукой до плеча немки. - Ничего, все уладим.

   Немка ничего не отвечала, а только глубже зарылась головой в подушки.

   Комната "самой" в девичьей была устроена с замечательной роскошью: стены были обиты пестрыми бухарскими коврами, потолок расписан масляными красками, на полу красовался настоящий персидский ковер, весело теперь игравший на солнце своими вычурными узорами и линялыми красками; обитый голубым бархатом диванчик, такие же стулья, туалет из красного дерева, покрытый кружевным пологом, две стеклянных горки - одна с серебром, другая с фарфором, несколько хороших картин масляными красками,- все голые красавицы во вкусе "доброго старого времени", в заученных академических позах, с банальными улыбками на губах и с расплывшимися формами а lа Рубенс; шелковые голубые драпировки на окнах и на дверях, такое же одеяло и великолепный полог над кроватью - все это, взятое вместе, делало комнату "самой" похожей на кондитерскую бомбоньерку. Здесь всегда пахло какими-то тяжелыми духами, вроде бобровой струи или мускуса, и царствовал таинственный полумрак, - окна всегда были заслонены цветами, которые Матильда Карловна любила до страсти; солнечный свет пробивался только между занавесками и ложился веселыми золотыми узорами по коврам, на мебели, на широких лапистых листьях тропической зелени. Сам барин частенько захаживал сюда выпить маленькую чашку кофе, который Матильда Карловна готовила для него своими розовыми руками.

   Анфиса в своем темном платье и в темном платочке на голове являлась полной противоположностью с красотой остальных обитательниц девичьей, точно для того только, чтобы своим безобразием еще резче вытенить расцветавшую в этих стенах юную красоту. Лицо у Анфисы, как у всех уродцев, было очень подвижное и злое, с живыми темными глазками и злыми тонкими губами; заостренный горбатый нос придавал ему птичье выражение, особенно когда девушка смеялась, показывая два ряда ослепительно белых зубов. Короткие ноги с широкими ступнями, как у утки, несоразмерно длинные руки с широкими кистями делали горбунью похожей на обезьяну, особенно когда она начинала сердиться, что проявлялось в резких, порывистых движениях.

   - Перестаньте, барышня, - шептала низким контральтовым голосом Анфиса, осторожно поправляя рассыпавшиеся бе­локурые волосы лежавшей неподвижно н?мки.- Этим беды не изжить. Разве он может вас понимать?

   - Вот что, Анфиса,- заговорила Матильда Карловна, приподнимаясь с постели.- Ремянников теперь в Ключиках, у попа Андроника... Ты знаешь поповскую дочь Марину? Ты ведь все на свете знаешь.

    - Как же видала, барышня... Ничего, так, толстая, рыжая девка, и больше ничего. И сам поп рыжий, и Марина рыжая.

   - Она красивее меня, Анфиса?

   - Что вы, барышня?! - пришла в ужас горбунья.- Да разве можно так говорить? Вы заправская барышня, а та мужичка, вроде как наша Дашка... Только и хорошего в ней, что из себя толстая, как сальная свеча.

   - Нет, ты меня обманываешь,- задумчиво говорила Матильда Карловна, надевая расшитую батистовую кофточку.- Чем же она понравилась Феде, если некрасивая?

   - Ах, барышня, барышня... Да ведь все эти мужчинишки на одну колодку: им бы только новенькая девка была да глаза на них пялила,- вот и все... Поп-то Андрон голубятник: бегает по крыше с шестом за голубями, а рыжая Маришка с гостями хороводится. Известная музыка-то... А только поп Андрон хоть и прост, а как Федька попадет ему в лапы, костей не соберет. Посильнее Федьки будет поп-то, даром что старик...

   - Да?

   - Уж беспременно... Как медведь поп-от: пожалуй, и башку отвернет под сердитую руку.

   Матильда задумалась и долго ходила по комнате, что-то соображая про себя; лицо у ней было нахмурено и бледно, губы сжаты, грудь поднималась тяжелой волной. Анфиса следила за ней улыбавшимися хитрыми глазами и в душе была счастлива: чужие страдания ей всегда доставляли величайшее наслаждение, особенно страдания женщин, которые имели несчастье быть красивее горбуньи. "Так и надо, так и надо! - повторяла она про себя, наслаждаясь чужим горем.- Вот вам, красивым-то, воем так нужно... Не сладко, видно, миленькая Матильда Карловна?"

   - Послушай, Анфиса, - заговорила Матильда, останавливаясь перед горбуньей.- Я была сейчас у Яшки-Херувима... Он до чертиков допился, ну, да я его нашатырным спиртом вытрезвила, ничего, продыбается. Вечером-то я хотела сама ехать с ним в Ключики... Понимаешь? Ну, а теперь нельзя из-за этой твари Матрешки: все дело испортит, ежели оставить ее одну с Евграфом Павлычем

   - Ничего, сократим... Не таких ломали; с жиру девка бесится.

   - А как меня хватится?.. Беда будет... Так вот я и придумала: поезжай уж ты с Яшкой, а я здесь останусь. Отправлю вас с кучером Гунькой на паре гнедых, которых из Барабы [2] привели,- в час двадцать-то верст промчат,- а вы остановитесь не у попа... Нет, все равно, к попу прямо на двор; ты останешь­ся в повозке, спрячешься, а Яшка пусть идет к попу. Поняла?

  

   [2] - Бараба - Барабинская степь - низменность в южной части Западной Сибири.

  

   - Ну, барышня, как не понять... что вы!

   - Ты только смотри за Яшкой в оба, чтобы не натренькался прежде дела... Если Федя у попа, выжди, пока он с поповной где-нибудь свиданье устроит; уж наверно у них сегодня будет свиданье, сердце у меня чует.

   Горбунья улыбнулась одними глазами и только мотнула своей птичьей головой,- дескать, известное это дело.

   - А когда Федя будет на свиданье, Яшка и пусть шепнет попу такое словечко про дочь... Одного-то Яшку нельзя отпустить: или проболтается, или напьется прежде времени, а когда будет знать, что ты следишь за ним, он устроит. Ведь Яшка сильно тебя боится.

   - Чего ему меня бояться? Я не медведь,- надулась горбунья, питавшая к Яше-Херувиму нежные чувства; она постоянно была в кого-нибудь влюблена и разыгрывала бесконечные романы самого фантастического характера, воображая себя красавицей.

   - Да, я и забыла, что ты влюблена в него,- засмеялась Матильда Карловна. - Значит, вам веселее будет ехать вдвоем.

   Горбунья промолчала, потому что не умела прощать даже самых невинных шуток, задевавших ее сердечные дела, но, за­нятая своими соображениями, немка не желала ничего замечать, а только прибавила не допускающим возражений тоном, каким распоряжалась обыкновенно в девичьей:

   - Ну, так решено: под вечер я тебя отправлю с Яшей, а сама останусь дежурить здесь.

   - Может, Евграф-то Павлыч не захочет еще глядеть на Матрешку,- ядовито заметила горбунья. - Он что-то давненько не бывал у вас... соскучился, поди!

   - Молчать, змея подколодная! - крикнула Матильда Карловна, вспыхнув до ушей.- Очень мне нужно возиться с ним! Будет уж, надоел... Пусть свои узелки развязывает... Разве не стало девок? Вон их целы двенадцать... А ты со мной не разговаривать, когда не спрашивают! Слышала? А то я тебе завяжу рот, насидишься вместе с Дашкой...

   Горбунья сделала свое обычное смиренное лицо и принялась просить прощения фальшивым голосом.

  

   Летнее горячее солнце начало клониться к западу. В кургатском господском саду вдруг захолодело, потянули длинные тени от деревьев, пахнуло откуда-то сыростью, последние птицы лениво перекликались где-то в самых вершинах развесистых столетних берез. Господский дом был все еще залит ярким светом, который слепил глаза, отражаясь от ярко выбеленных известкой стен; это было громадное здание с толстыми, чуть не крепостными стенами, глядевшими кругом узкими, длинными окнами, походившими на крепостные амбразуры. Перед домом расстилалась небольшая, неправильной формы площадь, упиравшаяся одним краем в фабрику, а другим - в сад и берег пруда. Очевидно, дом был построен очень давно, как строили только в старину.

   Входа с улицы в дом не было, а сначала нужно было войти в каменные низкие ворота с железною решеткой; мощенный плитнякам двор с четырех сторон был окружен непрерывною цепью построек; за домом сейчас начиналась громадная кухня, потом людская, дальше погреб, рядом с ним тот флигель, где жил Яша. От ворот до флигелька шел длинный каменный корпус, служивший конюшней и псарней. Собственно, самый дом разделялся на две половины: в одной, которая выходила частью окон во двор, жил барин Евграф Павлыч Катаев, а в другой - его родной брат Андрей Павлыч. Братья враждовали между собой с незапамятных времен, как выражаются учебники истории; Андрей Павлыч постоянно проживал за границей, и поэтому его половина, выходившая окнами на пруд, стояла необитаемой. Управление Кургатским заводом разделялось на две половины, и такое разделение служило источником нескончаемых недоразумений, пререканий и раздоров.

   С балкона на половине Евграфа Павлыча можно было любоваться отличным видом на весь Кургатский завод и на теснившиеся кругом него горы. Завод раскидал кучки своих бревенчатых домиков в узкой горной теснине, на дне которой разлился неправильною полосой большой пруд, уходивший загибом в настоящее горное ущелье; этот пруд разделял завод на две части: на одной стоял господский дом со своим громадным садом, на другой - белая каменная церковь и небольшой заводский рынок. Сейчас за плотиной начинались покрытые сажей заводские здания, две домны, целый ряд труб и выкрашенное в серую краску помещение заводской конторы; завод вечно гремел тысячами колес и валов, дымил и сыпал искры. Глухой шум воды смешивался с вечным грохотом и лязгом железа, точно здесь билось на цепи какое-то чудовище, скован­ное по рукам и по ногам. Общий вид на широкие заводские .улицы, на пруд, на завод и на выбегавшую из-под него бойкую горную речку Кургат был довольно красив, особенно летом, и точно нарочно был вставлен в тяжелую раму из зеленого рытого бархата. Вечером, когда даль заволакивалась синеватою мглой, вид на Кургатский завод и окрестности был замечательно хорош.

   Барин Евграф Павлыч проснулся только в седьмом часу; после обеда он всегда задавал приличную выхрапку, потому что вставал вообще очень рано. Летам ему подавали сейчас, как проснется, целый графин квасу; барин, не вставая с постели, выпивал его стакан за стаканом и только этим путем приходил в себя. Обыкновенно квас подавала сама Матильда Карловна, пользовавшаяся привилегией входить в барскую спальню во всякое время дня и ночи. Она садилась на низенький табурет и ждала, пока графин опустеет; барин, в расстегнутой ночной рубахе, открывавшей жирную шею и волосатую могучую грудь, выпивал первый стакан молча, морщился, тяжело вздыхал и говорил:

   - Кажется, я сегодня за обедом перепаратил немного: башка трещит, Моть... Ух, как кочевряжит!

   - А кто велит каждый день напиваться? - с сдержанной досадой отвечает Матильда Карловна.- С раннего утра начинаете рюмки хлопать.

   Евграф Павлыч долго сопит носом, трет свое скуластое, опухшее лицо ладонью, ощупывает жирный, красный затылок, трясет ушами и опять принимается за холодный, ледяной квас, которым напрасно старается залить внутренний жар. Лицо у барина очень некрасивое: с маленькими сонными глазами, с мясистым вздернутым носом, густыми бровями и жирным узким лбом; бороду он брил и носил длинные усы, придававшие ему вид отставного вахмистра. Высокого роста, тяжелый на ногу, с могучей грудью и грубым голосом, Евграф Павлыч в свои сорок пять лет был все еще капризным ребенком, каких воспитывало старое коренное барство. Он требовал постоянного ухода за собой и привыкал к крепким рукам вроде тех, какие были у Матильды Карловны, последней барской фаворитки, завезенной в Кургатский завод из Москвы.

   - Ну, Мотя, что у нас новенького? - весело спросил Евграф Павлыч, когда сегодня выпил свою порцию квасу.

   - Ничего нового нет... все старое.

   - Ага...

   Барин встал и попробовал ущипнуть Матильду Карловну за плечо, но она увернулась и надула свои розовые пухлые губки.

   - А ты мне обещала, Мотя, сегодня узелок...- проговорил барин и захохотал.- Я ведь не забыл и вечерком приду в ваш монастырь.

   - Что другое, а это не забудете, - сердито отвечала Матильда Карловна, помогая барину одеваться.

   - Чья сегодня очередь? - спрашивал барин, поднимая от умывальника свое лицо, покрытое мыльной пеной.

   - Матреша будет...

   - Гм! ничего, только уж худа она очень. Плохо их кормишь, Мотя, а я, знаешь, люблю пожирнее... ха-ха!

   - Перестаньте, пожалуйста, вздор городить, а то я уйду.

   - Ну, ну, не сердись... за хороший узелок браслет подарю. Я и то монахам нынче живу.

   - Да, сказывайте... А в город прошлый раз ездили, так целых три дня у этой кержанки кутили. Знаем все.

   - Что же? Кутил... Кержанка славная бабенка.

   Умыванье барина представляло довольно сложную церемонию и совершалось битых полчаса: в спальне слышалось кряхтенье, фырканье, плеск воды, точно полоскался целый утиный выводок. Вымывшись холодною водой, Евграф Павлыч надевал бархатный расшитый халат и выходил в свой кабинет, где его уже ожидал графин с водкой, - нужно было поправиться, и барин опять крякал и вздыхал, точно вез тяжелый воз.

   Кабинет, светлая и высокая комната с письменным столом посредине, скорее походил на какую-нибудь оружейную палату; все стены были увешаны всевозможным снарядом - ружьями, пистолетами, саблями, кинжалами; в одном углу стояла целая коллекция медвежьих рогатин, в другом - коллекция нагаек, у стола - коллекция трубок. Письменный стол был завален, разным дорогим хламом, а чернильница стояла без чернил; бария не любил писать, даже письма за него писала Матильда Карловна. Перед письменным столом, на стене, в тяжелой раме черного дерева, висела голая красавица, написанная масляными красками довольно свободно: она только что вышла из воды и отдыхала на какой-то полосатой шкуре, придававшей голому телу теплый колорит. Напротив письменного стола, у самой стены, помещался низкий и широкий диван, сделанный из лосиных рогов; несколько тяжелых кресел красного дерева, шкаф с книгами соблазнительного содержания и небольшое бюро в простенке между окнами дополняли обста­новку. Перед письменным столом и перед диваном лежали две медвежьих шкуры с набитыми головами и распластанными лапами; это были охотничьи трофеи Евграфа Павлыча, любившего потешить свою удаль с Мишкой.

   Из кабинета одни двери вели в спальню, а другие в приемную, очень неприглядную, большую комнату, уставленную тяжелой мебелью.

   - А где Ремянников? - спросил Евграф Павлыч, когда выпил вторую рюмку.

   - Не знаю... Вы его сами куда-то отпустили,- ответила Матильда Карловна.- Его нет с утра.

   - Ах, да, он уехал по делу. Нужно было...

   - По какому это делу?

   - Ну, по делу... Коренника ищем к тройке: зверя нужно, чтобы рвал и метал. Был коренник, да загнали... Черт его знает, с чего он пал: должно быть, мошенники кучера закормили, ну, и задохся. Послушай, Мотя, ты, кажется, сердишься?

   - И не думала... Сегодня с Яшей цыганские песни учила, скоро хором будем петь. У Даши славный голос и у Матреши ничего.

   - Вот увидим, какой у твоей Матреши голос,- хрипло засмеялся Евграф Павлыч, откидывая голову назад.

   - Только я с этой Анфисой совсем замаялась,- продолжала Матильда Карловна, не обращая внимания на хохотавшего барина.- Уж такая злая, такая злая...

   - Да и ты, матушка, тоже хороша, ха-ха! Нашла, видно, коса на камень. Так?.. Да ну, Мотя, перестань дуться, терпеть не могу. А у этой горбуньи отличный голос: серебром так и разливается... Так очень уж злая, говоришь, стала? Ну, поучи ее, добрее будет... Вы там жилы друг из дружки вытянете, ха-ха!

   Поздно вечером, когда солнце закатилось и весь Кургатский завод утонул в надвигавшейся ночной мгле, со двора господского дома выехала небольшая зеленая долгушка, заложенная парой барабинских гнедых. На козлах сидел знаменитый кучер Гунька, останавливавший тройку на всем скаку одной рукой; это был лучший и самый любимый наездник Евграфа Павлыча, пользовавшийся всеми правами и преимуществами своего исключительного положения. На вид Гунька ничем не выделялся от других заводских мужиков, кроме того, что был крив на один глаз и вечно молчал, как пришибленный; скуластое, обросшее до самых глаз рыжеватой бородой, Гунькино лицо производило неприятное впечатление, да и одевался он как-то не по-людски, - все на нем лезло в разные стороны: синяя изгребная рубаха болталась отдувавшейся пазухой, как мешок, армяк сидел криво, шапка вечно валилась с головы, даже сапоги, и те были точно краденые. Обыкновенно Гунька ездил только с самим барином, а сегодня вез Яшу-Херувима с горбуньей Анфисой только по специальному приказанию немки Матильды, слово которой для Гуньки было законом.

   - Эх вы, котятки! - прикрикнул Гунька, протягивая вожжи.

   И лошади помчали легкую долгушку через площадь, как перышко; крепкая рука была у Гуньки на лошадей, и они чувствовали эту руку, как только он еще влезал на козлы.

   - Это Гунька поехал? - спрашивал Евграф Павлыч, сидевший в это время с Матильдой Карловной на балконе.

   - Да, я его послала...

   Барин поморщился, но ничего не сказал: спорить с Матильдой было бесполезно, как он убедился из долговременного опыта, а сегодня даже невыгодно.

   - Отлично прокатимся, Яша, - ласково шептала горбунья, прижимаясь своим тщедушным телом к мотавшемуся на месте спутнику.- Яшенька, голубчик, как поедем назад, я тебе водки дам, а теперь ни-ни... нельзя.

   Яша плохо понимал, что ему говорила горбунья, и только мотал головой в такт потряхиваниям экипажа; галлюцинации продолжали его преследовать, и по сторонам с писком, как стая воробьев, бежали давешние чертики. Один особенно надоел Яше своим нахальством: он бежал все время рядом с долгушкой, высунув красный язык, как собака, и все старался забраться в экипаж, хотя Яша и отгонял его обеими руками. Но черт оказался настоящим чертом: Яша как-то зазевался, и черненькая фигурка с утиными лапками вспорхнула прямо на спину Гуньке, потом кувыркнулась в воздухе и на одной ножке Поскакала по вожжам, как самый лучший канатный плясун.

   - Он... вон он...- в ужасе шептал Яша, указывая рукой на танцевавшего чертика.- Теперь двое... нет, четверо... десять...

   - Да ничего, не бойся, ведь я с тобой, Яша,- шептала горбунья и опять прижималась к нему, как озябшая кошка.

  

   Над землей спустилась чудная июльская летняя ночь; заводский пруд и реку заволокло туманом, господский сад стоял на берегу громадной шапкой, все кругом стихло и замерло, и только со стороны завода гулко катились по воде отрывистые, смешанные звуки, точно глухое ворчанье какого-то необыкновенного животного.

   - Погоди, змеиная кровь, я доберусь до тебя... и все глаза тебе выцарапаю! - ругалась и плакала бойкая Даша, сидя в заключении в особой темной каморке, устроенной под девичьей. - Еще говорит: "Сама тебя высеку..." У! немецкое отродье!

   Перед своим отъездом в Ключики горбатая Анфиса свела Дашу в "келью", как называли в девичьей эту комнату, поставила ей кружку воды, заперла на ключ дверь и ушла, не сказав ни. слова. Горбунье всегда доставляло большое удовольствие запирать провинившихся девушек в келье, и она это выполняла с необыкновенно важным видом, хотя, под веселую руку, сама любила посплетничать про ненавистную для всего дома "Мантилью". Провожая подругу в заточенье, Матреша едва сдерживала слезы, а Даша нарочно не обращала на нее внимания, чтобы ослабевшая девка совсем не разжалобилась.

   - Эка важность! Не ты первая, не ты последняя, - утешала себя Даша насчет печальной участи подруги, - Евграф Павлыч добрый... побалуется и приданое сделает, да еще за хорошего мужика замуж выдаст. Только вот Мантилька окаянная донимает хуже смерти. Зла, зла, а тоже вот, поди ты, размякла к Федьке Ремянникову. Гоняется за ним, как распоследняя шлюха! Так ей и надо... Теперь горбунью с Яшкой послала в Ключики выслеживать Федьку. А Федька за поповной ударился... ха-ха!

   Сумасшедшая Даша и плакала, и хохотала, и принималась разговаривать вслух, чтоб хоть чем-нибудь разогнать одолевшую ее тоску одиночества. Келья была совсем почти темная комната в четыре шага шириной и столько же длиной, около одной стены стояла деревянная кровать, покрытая соломой, около нее деревянный стол - и только; слабый свет падал сверху, где в бревенчатой стене было прорублено небольшое окошечко, защищенное крепкой железной решеткой. Воздух здесь всегда был тяжелый и сырой, как в подполье, и сидеть в такой западне целых три дня было не легко, но Даша, пожалуй, еще помирилась бы со своей печальной судьбой, если бы не боялась до смерти мышей. Теперь она забралась на кровать с ногами и чутко прислушивалась к малейшему шороху. На возможность выйти из кельи раньше трех дней Даша не рассчитывала, потому что немка была беспощадна: сказала слово - и конец.

   Наскучив сидеть на соломе, Даша легла и от нечего делать принялась слушать, что делается наверху, в девичьей. А там шла сдержанная суета, потому что сегодня ждали в гости Евграфа Павлыча; через пол можно было расслышать торопливые шаги, какую-то непонятную возню, стук передвигаемой мебели, чей-то говор и опять шаги без конца, точно в девичьей все сошли с ума и бегали из угла в угол, как пойманные мыши.

   - Эк их там взяло! - ворчала Даша, лежа с закрытыми глазами на своей соломе.- Хоть бы уснуть.

   Спать Даша была великая мастерица, но теперь, как на грех, и сон не шел, а в голову лезло черт знает что. Она думала о разных разностях, перебирая события своей жизни: вот она маленькая девочка, босоножка, бегает по улице в одной выбойчатой рубашонке, потам умер отец, мать ходила по миру... потом о ней доложила Мантилье горбатая Анфиса, как о красивой девочке. Четырнадцати лет Даша уже была в господской девичьей, пользовавшейся в Кургатском заводе плохой репутацией, как прокаженное место, где красивые девушки гибли для барской прихоти ни за грош. Следовал ряд однообразных и скучных лег мудреной выучки в девичьей, где Мантилья "обихаживала" своих воспитанниц по-своему, откармливала их, как индюшек, учила петь цыганские песни, разному ненужному рукоделью и т. д. Потом наступала "очередь", и опозоренная девушка выпускалась на волю, то есть выдавалась замуж за какого-нибудь прощелыгу, чтобы до самой смерти выносить покоры и побои мужа, насмешки соседей и общее презрение. Даша часто думала о том, чтобы убежать из девичьей куда глаза глядят, утопиться, повеситься, но страх наказания за побег и еще больше страх смерти удерживали ее, как удерживали других. Да куда бежать? Все равно поймают, а там плохие шутки: расправа с беглянками производилась на господской конюшне, откуда наказанных замертво уносили на рогожках. На глазах Даши одна девушка бежала из девичьей. Дело было зимой, она ознобила руки и ноги, но ее вылечили и все-таки отправили на конюшню для острастки другим, где она и умерла под плетью.

   - Не я первая, не я последняя,- утешалась Даша, представляя себе высокую, рослую фигуру добродушного барина, который все равно не сегодня-завтра назначит ей очередь.- Хоть бы скорее... Тощища смертная!.. Вот Матреша счастливее: ей очередь, а потом замуж выдадут... все же вольная будет.