Главная » Книги

Майков Аполлон Николаевич - Пульчинелль

Майков Аполлон Николаевич - Пульчинелль


1 2

  
  
   А. М. Майков
  
  
  
   Пульчинелль --------------------------------------
  А. Н. Майков. Сочинения в двух томах. Том второй.
  М., "Правда", 1984
  OCR Бычков М.Н. mailto:bmn@lib.ru --------------------------------------
  
  
  В Неаполе, - когда еще Неаполь
  
  
  Был сам собой, был раем ладзаронов -
  
  
  Философов и практиков-бандитов,
  
  
  Бандитов всяких - режущих, казнящих,
  
  
  С тонзурою иль без тонзуры - в этом
  
  
  Неаполе времен минувших, жил
  
  
  Чудесный карлик... Маленький, горбатый,
  
  
  Со львиною огромной головой
  
  
  И с ножками и ручками ребенка.
  
  
  Он был похож как раз на мальчугана
  
  
  В комической, большой античной маске:
  
  
  Таких фигур в помпейских фресках много,
  
  
  Его мама и померла от горя,
  
  
  В уродстве сына видя наказанье
  
  
  Господне "за грехи отцов..." Отец же -
  
  
  Он был мудрец с вольтеровским оттенком,
  
  
  Хоть волею судеб и занимался
  
  
  Сомнительной профессией (знакомил
  
  
  Он с красотой живой Партенопеи
  
  
  Приезжих иностранцев) - он об сыне
  
  
  Судил не так. Он говорил, что эта
  
  
  Наружность - дар фортуны: Пеппо с нею
  
  
  Наверно будет первым майордомом
  
  
  У герцогов, пажом у короля,
  
  
  И комнатной игрушкой королевы.
  
  
  Он так и умер в этом убежденье.
  
  
  Но не сбылось пророчество: бедняга
  
  
  Не в практика родителя сложился.
  
  
  Кормился переписываньем ролей,
  
  
  Был вхож в театр чрез это, за кулисы,
  
  
  А весь свой день сидел в библиотеке.
  
  
  И что прочел он - богу лишь известно,
  
  
  Равно как то, чего бы не прочел он!
  
  
  Всё изучал: историков, поэтов,
  
  
  Особенно ж - трагический театр
  
  
  Италии, Душой он погрузился
  
  
  В мир Клеопатр, Ассуров, Митридатов,
  
  
  И этих-то сценических гигантов
  
  
  Размах усвоил, страсть, величье, пафос;
  
  
  Он глубоко прочувствовал, продумал
  
  
  Все положенья, все движенья сердца,
  
  
  Весь смысл, всю суть трагедии постиг, -
  
  
  Так что когда, в кругу своих клиентов,
  
  
  Оборванных таких же бедняков,
  
  
  Читал он, - эти все гиганты
  
  
  Всё становились меньше, меньше - но
  
  
  Зато росло в размерах колоссальных
  
  
  Одно лицо - без образа и вида
  
  
  И без речей - которое безмолвно,
  
  
  Неудержимо, холодно их губит,
  
  
  И что в трагедии зовется Роком.
  
  
  И этому безличному Молоху -
  
  
  Как говорил один аббат, любивший
  
  
  Его послушать, Пеппо особливо
  
  
  Сочувствовал. Аббат в восторге
  
  
  Говаривал не раз: "Ты, caro mio, {*}
  
  
  {* Дорогой мой (итал.).- Ред.}
  
  
  Наверно был бы величайшим в мире
  
  
  Трагическим актером, если б только
  
  
  В размерах был обыкновенных создан,
  
  
  Без важных недостатков и излишеств;
  
  
  При этих же особенностях, - годен
  
  
  Не более, как к роли - Пульчинелля".
  
  
  
  
  
  Что ж делать! Бедность и - пожалуй - жажда,
  
  
  Как говорил он, сцены и подмостков,
  
  
  Его судьбу решили, - и Неаполь
  
  
  В нем приобрел такого Пульчинелля,
  
  
  Каких еще не видывал от века!
  
  
  В театре - давка. Ездит знать и двор.
  
  
  Тройные цены. Импрессарий - пляшет,
  
  
  И в городе лишь речь - о Пульчинелле.
  
  
  Такого смеха у своих подножий
  
  
  Не слыхивал конечно уж Везувий
  
  
  С тех самых дней, как вечного угрозой
  
  
  Над городом он стал и повторяет
  
  
  Ежеминутно людям: "Веселитесь
  
  
  И смейтеся, пока даю вам время!"
  
  
  А тайна смеха вот в чем заключалась:
  
  
  Пеппино никогда смешить не думал!
  
  
  И в колпаке дурацком Пульчинелля
  
  
  Всё так же роль свою играл серьезно,
  
  
  Как будто роль Аякса иль Ахилла.
  
  
  Он бросил фарс, дал душу Пульчинеллю
  
  
  (К тому же был импровизатор чудный
  
  
  И в роль вставлял горячие тирады,
  
  
  Высокого исполненные чувства,
  
  
  И пафоса, и образов гигантских,
  
  
  Достойных кисти лишь Микеланджело!),
  
  
  Он искрен был, язвителен, был страстен, -
  
  
  Но это всё - при страшной образине,
  
  
  При заплетавшихся кривых ногах,
  
  
  При маленьких ручонках, при горбе -
  
  
  В партере вызывало - взрывы смеха!
  
  
  Он забывал себя, весь отдавался
  
  
  Потоку чувств и вдохновенной мысли,
  
  
  И ожидал в ответ восторга, слез,
  
  
  Всеобщего, быть может, покаянья, -
  
  
  А тут дурацкий смех, шальные крики!
  
  
  Полиция -и та не возмущалась,
  
  
  Когда вещал он в пламенных стихах
  
  
  О благородстве, о "святой" свободе!
  
  
  Бывало, с грустью, с жалостью он смотрит
  
  
  В партер, как в пропасть с тысячами гадов
  
  
  Хохочущих - и эта грусть и жалость
  
  
  Такою в нем гримасой выражалась,
  
  
  Что клик и смех в партере удвоялся...
  
  
  Не выдержит, и кинется он к рампе,
  
  
  И в ярости грозить начнет, ругаться:
  
  
  "О! пошлости клокочущая бездна!
  
  
  Чудовища! нет! я б свое уродство
  
  
  Не променял на ваше", - он кричит, -
  
  
  И - пуще смех!.. Тогда, на зло глупцам -
  
  
  Он пустится кув_ы_ркаться и прыгать,
  
  
  И уж конца рукоплесканьям нету!
  
  
  А упадет лишь занавес - директор
  
  
  Его в объятья: "Так, maestro {*}, так!
  
  
  {* Маэстро (итал.). - Ред.}
  
  
  Ругайте их, и плачьте! плачьте больше!
  
  
  Тем лучше: сбор - невероятный! Мы -
  
  
  Мы мильонеры будем!" Не успеет
  
  
  Директору в лицо он кинуть: "Porco!" {*} -
  
  
  {* Свинья (итал.). - Ред.}
  
  
  Как сотни рук его уж подымают,
  
  
  И как он там ни бейся, ни лягайся,
  
  
  А с песнями, при факелах, несут
  
  
  Его до самой до его локанды,
  
  
  Где, наконец освободясь от плена,
  
  
  На бедное бросается он ложе
  
  
  И горячо и горько, горько плачет!
  
  
  Неаполь был в восторге. Говорят,
  
  
  Из инквизиции тихонько члены
  
  
  В закрытых ложах хаживали часто
  
  
  Им любоваться и, как все, смеялись
  
  
  От сердца, самым добродушным смехом.
  
  
  Но он - кумир толпы и божество,
  
  
  В душе возненавидел и Неаполь,
  
  
  И сцену, и давно б ее оставил,
  
  
  Когда б она ему не доставляла
  
  
  Возможности - в глаза ругать толпу,
  
  
  Твердить и повторять ей, что она
  
  
  Одно лишь понимает, поглощает
  
  
  И обожает - это макароны!..
  
  
  Так говорил он сам; а впрочем.
  
  
  Еще был узел тайный, но могучий,
  
  
  Его привязывавший к сцене, - это
  
  
  Прелестная, как ангел - Коломбина,
  
  
  Прекрасный тоже, истинный талант.
  
  
  Он эту Коломбину и сыскал
  
  
  В Сан-Карло, меж простых статисток, взял
  
  
  И стал учить, образовал и, словом,
  
  
  Как говорится, создал. Коломбина
  
  
  По временам одна не замечала
  
  
  Его уродства: чудные мгновенья!..
  
  
  Она - полулежит на оттоманке,
  
  
  А он читает: комната, помалу
  
  
  В чертог преобразуясь, наполнялась
  
  
  Героями, царицами, царями;
  
  
  Стихийное иль божеское нечто
  
  
  Блистает в них величьем колоссальным
  
  
  Над сумраком обыкновенной жизни;
  
  
  И вдруг средь этих исполинских сил
  
  
  Послышится ей родственное что-то -
  
  
  Любовь, как голубь, реющий над бездной...
  
  
  У ней от страха сердце замирает,
  
  
  Она глядит, и, точно в лихорадке
  
  
  Следя за ним, чтеца уже не видит...
  
  
  И лишь когда он кончит, - понемногу
  
  
  Рассеется блистательный мираж,
  
  
  Уйдет страстей клокочущее море;
  
  
  И вместо блеска, красоты, величья,
  
  
  Она увидит вдруг перед собой,
  
  
  Как будто этим кинутого морем,
  
  
  Какого-то нелепейшего карлу -
  
  
  Тогда из уст ее - как будто бы со скорбью
  
  
  И сожаленьем - вырвется невольно:
  
  
  "Ах, Пеппо, для чего такой ты гадкий!"
  
  
  - "Рок", - отвечает он.
  
  
  
  
  
   Да! страшный рок!
  
  
  Он чувствовал, что раз не удержись,
  
  
  А от себя, от своего лица
  
  
  Скажи свое живое чувство, - в страхе
  
  
  И омерзенье вскрикнет Коломбина
  
  
  И от него отпрянет, как от гада!
  
  
  Он понял, что совсем лишь стушевавшись
  
  
  Мог быть при ней, - и сделался ей, точно,
  
  
  Необходим: наставником был, другом,
  
  
  Был чичисбеем, шаль за ней носил,
  
  
  По порученьям бегал; даже больше,
  
  
  Служил ей горничной - при туалете
  
  
  Присутствовал, затягивал корсет,
  
  
  Ей обувал изящнейшую ножку,
  
  
  Сносил ее мигрень, капризы, словом,
  
  
  Был для нее он тем же, чем Неаполь
  
  
  И импрессарий для него, и также б
  
  
  Мог звать ее он "злою Коломбиной",
  
  
  Как называли все его "злым карлой";
  
  
  В него летали точно так же веер
  
  
  И башмаки, как от него каменья
  
  
  На улице, или слова на сцене -
  
  
  Такие, что иного стоят камня!
  
  
  И от нее он всё переносил
  
  
  С покорностью, чуть-чуть не с наслажденьем, -
  
  
  Так наконец, что все его страданья
  
  
  По сцене - отошли на задний план.
  
  
  Перенести не мог он одного -
  
  
  Одной фантазии своей царицы,
  
  
  И все вражды свои сосредоточил
  
  
  На арлекине. Этот арлекин
  
  
  Был - тем же роком! - одарен красивой
  
  
  Наружностью, небрежностью изящной,
  
  
  К артисту так идущей, и всегдашним
  
  
  Высоким мненьем о своей особе.
  
  
  Все женщины по нем с ума сходили:
  
  
  Из-за него маркизы, герцогини
  
  
  Дрались, чтоб с ним в блестящем фаэтоне
  
  
  По Кьяйе прокатиться... Это, впрочем,
  
  
  Всё б ничего! но этот херувим
  
  
  И виделся, и снился Коломбине!
  
  
  Напрасно ей твердит несчастный карло,
  
  
  Что арлекин - бездарный фат, хвастун,
  
  
  Глуп - колоссально глуп!.. "Ты лишь послушай,
  
  
  Как он поет! Где ставит ударенья?
  
  
  О, ужас! на предлогах и союзах!
  
  
  Не ясно ли, что у него нет сердца!
  
  
  Что льнет к тебе он, diva {*}, потому,
  
  
  {* Богиня, звезда (итал.).- Ред.}
  
  
  Что от тебя Неаполь без ума,
  
  
  Что - ты царица в нем, и что готовы
  
  
  Мильонные расстроить состоянья
  
  
  С тобою дуки, нобили, банкиры".
  
  
  Всё тщетно! страсть ей не дает покоя!
  
  
  Его не слушают; ему велят,
  
  
  Как тень, везде следить за арлекином;
  
  
  Ей доносить, где был он, что он делал,
  
  
  С кем говорил, устраивать им встречи,
  
  
  И третьим быть лицом при этих встречах!
  
  
  Ах! это время жил он постоянно
  
  
  Под страхом бури... Если он, бывало,
  
  
  Недобрые к ней вести принесет, -
  
  
  "Ты лжешь, ты лжешь! - кричала Коломбина;
  
  
  Вы все против меня, уроды, черти!
  
  
  Я задушу, чудовище, тебя!
  
  
  Прочь с глаз моих!" - и diva, как тигрица,
  
  
  Кидается на Пеппо. "Вон, бездельник!"
  
  
  За ним бегут, выталкивают в двери,
  
  
  И с лестницы бросают в спину туфлю...
  
  
  Он, впрочем, знал, внизу стоял в портоне,
  
  
  Знал, что за ним пошлют, - и появлялся:
  
  
  Мрак в комнате; лежит в постели diva,
  
  
  Готовая сейчас же умереть
  
  
  В жестоких спазмах: стоны и рыданья;
  
  
  "Вот, - говорят ему, - ты до чего
  
  
  Меня доводишь, каменное сердце!"
  
  
  И как собака, чувствуя провинок,
  
  
  К хозяину ползет, вертя хвостом
  
  
  И голову понуря, пробирался
  
  
  Он к ней тихонько и просил прощенья,
  
  
  Садился на скамейку, утешал,
  
  
  Молил ее на жизнь не покушаться,
  
  
  Оправдывал неверного и клялся,
  
  
  Что сам он лгал, что он всему виною,
  
  
  Что он сейчас пойдет за ним, отыщет
  
  
  И приведет... И diva возвращалась
  
  
  К сознанию... рыданья утихали,
  
  
  К нему протягивалась ручка... он
  
  
  Бежал искать красавца, приводил -
  
  
  И diva их встречала - уж здорова,
  
  
  Кокетливо одета, и красою
  
  
  Сияя, точно солнце после бури, -
  
  
  И Пеппо должен был сиять с ней вместе.
  
  
  Был наконец и день назначен свадьбы,
  
  
  Вся труппа в ней участье принимала.
  
  
  Всё, что смешит Неаполь - всё смеялось,
  
  
  Но Пульчинелль был самым шумным гостем.
  
  
  За молодых пил тосты, сочинил
  
  
  И прочитал им в честь эпиталаму,
  
  
  Смеялся, но - с гостями уходя,
  
  
  От них скользнул в какой-то переулок,
  
  
  Направо шел, налево, как, куда
  
  
  Не думая, не видя в темноте,
  
  
  И вышел вдруг к клокочущему морю.
  
  
  И там, у шумных волн остановился...
  
  
  Что делал там он? - то, буквально, мраком
  
  
  Покрыто: ночь темна была, как гроб.
  
  
  Во мраке слышен был лишь грохот моря;
  
  
  Из Африки дул раскаленный ветер,
  
  
  И словно тысячи бесов иль фурий
  
  
  Рвались в дома, деревья гнули, выли,
  
  
  И на подмогу им из недр земли
  
  
  Из кратера Везувия летели
  
  
  В фонтане пламени и в клубах дыма
  
  
  Бесчисленные демонские силы...
  
  
  Вкруг ладзарони в ужасе бежали
  
  
  С своих ночлегов, по всему побрежью,
  
  
  И долго помнили об адской ночи,
  
  
  Notte d'interno: слышались им стоны
  
  
  И страшные проклятья в реве бури,
  
  
  Их сохранило только заступленье
  
  
  Пречистой девы... Что же делал Пеппо -
  
  
  Там, на террасе, выходящей в море?
  
  
  Он никогда и сам не мог сказать...
  
  
  Как будто дух его тогда носился
  
  
  В пространстве, в этих африканских вихрях
  
  
  И землю разорвать хотел и море,
  
  
  И только к утру в маленькое тело
  
  
  Вернулся и взглянул вокруг себя, -
  
  
  А вкруг ладьи разбитые лежат,
  
  
  И трав морских по необсохшим камням
  
  
  И на сыром песке торчат лохмотья.
  
  
  Стихает море. С севера прохладой,
  

Категория: Книги | Добавил: Armush (29.11.2012)
Просмотров: 644 | Рейтинг: 0.0/0
Всего комментариев: 0
Имя *:
Email *:
Код *:
Форма входа