них некоторое время, в разных домах, "у кого дни два, три и четыре".
Запорожцы оставляли его у себя совсем, но Баранщиков не захотел
якшаться с такими буйными и непокорными перед властью людьми, а наоборот, он
ещё им внушал, чтобы они покорились и вернулись в Россию. Но огрубевшие
казаки его не послушались и отвечали: "что мы там (в России) позабыли? Поди
туда ты, если хочешь, а мы не хотим, да и ты пойдешь, добра не найдешь" (62
стр.).
Разумеется, запорожцы не сбили Баранщикова и не уклонили его от
предначертанного им себе пути: он ушёл от них и, питаясь подаянием, прошёл
через Молдавию и через Польшу и пришёл наконец в Васильковский форпост.
Здесь с него русские сейчас же сняли допрос, а паспорты отобрали и отослали
его в киевское наместническое правление.
Из киевского наместничества Баранщиков получил указ, чтобы явиться в
Нижнем Новгороде властям, причём правитель киевского наместничества
генерал-поручик и кавалер Ширков отнёсся к Баранщикову очень милостиво,
пожаловал ему пять рублей на дорогу, а два паспорта отправил по почте в
нижегородское наместническое правление. Баранщиков же пошёл через города
Нежин, Глухов, Севск, Орёл, Белев, Калугу, Москву, Владимир и Муром и везде
рассказывал свою "скаску" и находил охотников её слушать, после чего его
кое-как вознаграждали за его злострадания.
Наконец, 23 февраля 1786 г. Баранщиков, после семи лет отсутствия,
вступил в Нижний Новгород, где положение его представляло большие
осложнения, так как Баранщикову дело шло не только о том, чтобы здесь
водвориться, но чтобы ему сбросили с костей все его долги... Да, он хотел,
чтобы с него не взыскивали ни старых долгов, ни податных недоимок, ни денег
за кожевенный товар, который он взял в долг и не привёз за него из Ростова
никакой выручки.
Надо было сделать так, чтобы всё это ему было "прощено", и он на это
надеялся, и в этом-то случае ему и должна была сослужить службу та "скаска",
которую он о себе расскажет. Но мы увидим, как это различно действовало на
тех, кто может прощать, и на тех, которым надо платить за прощенника.
Нищенствовавшая семь лет в Нижнем жена Баранщикова не узнала своего
мужа, так как он был "бритый и в странном платье". Он должен был рассказать
своей Пенелопе бывшие с ним приключения, на первый случай, может быть,
умолчав только об Ахмедуде. Тогда жена поверила, что это её пропадавший муж,
и "обрадовалась". Дом и всё хозяйство Баранщиков нашёл в полном разорении и
узнал, что семья его уже давно нищенствует, чего как будто он не ожидал,
покинув их без всего и на произвол судьбы. Но всего хуже было то, что
Баранщиков многим здесь должен, и что нижегородцам не заговоришь зубы, как
он заговаривал их доверчивым туркам, а иногда и грекам. Баранщиков
сообразил, что самое надёжное, на что он теперь может рассчитывать, - это
найти благоволение у начальства и самое лучшее иметь на своей стороне
высшего администратора в крае.
Генерал-губернатором в Нижнем о ту пору был генерал-поручик Иван
Михайлович Ребиндер, который слыл за человека очень доброго, но очень
недалёкого. Баранщиков сейчас же ему явился и обошёл его не хуже, чем
турецкого пашу.
Ребиндер, выслушав скаску Баранщикова о его странствованиях и
несчастных приключениях, не разобрал, сколько тут лжи и сколько непохвальных
поступков есть в правде, и пожаловал проходимцу 15 рублей да сказал ему: "я
тебе во всём помощником буду, но не знаю, как гражданское общество в
рассуждении за шесть лет податей службы и тягости с тобой поступит; ты
прочитай нового городового положения статью 7, я городовому магистрату
приказать платить за тебя не могу" (66 и 67 стр.).
Это Баранщикову не понравилось: он был того мнения, что
генерал-губернатор может всем и всё приказать, и именно того только и хотел,
чтобы подати за него заплатили миром, а частные долги простили ему. С
"законом же положений гражданского общества" он не хотел и справляться. Раз,
что генерал-губернатор толкует свои права так ограниченно, Баранщикову
нечего копаться в законах, а лучше прямо искать сочувствия и снисхождения у
граждан Нижнего Новгорода, которые его знали и помнили, и платили за него
его недоимки.
Но граждане совсем "не вняли голосу человеколюбия" и, несмотря на то,
что Баранщиков показал им себя всего испещрённого разными штемпелями и
клеймами, а потом стоя перед членами магистрата, вдруг залопотал на каком-то
никому непонятном языке, они объявили его бродягою и предъявили к нему от
общества платёжные требования. Нижегородцы насчитали на него за шесть лет
бродяжничества 120 рублей гильдейных, а как Баранщиков денег этих заплатить
не хотел, то они его посадили в тюрьму.
Добродушный Ребиндер оказал было в защиту Баранщикова какое-то
давление, и бродягу за общественную недоимку из-под ареста выпустили, но
сейчас же на него были предъявлены от частных лиц счёты и векселя более чем
на 230 рублей, и Баранщикова, по требованию этих кредиторов, опять посадили
под стражу.
Тут он увидал разницу между неверными турками и своими единоверными
нижегородцами и сразу понял, что ему от этих не отвертеться; сразу же, в
удовлетворение его долгов кредиторам, был продан с торгов его дом, который
был так ничтожен, что пошёл всего за 45 рублей. После этого Баранщиков был
на время выпущен из тюрьмы, но теперь семья его лишилась даже приюта,
которого у неё не отнимали, пока отец странствовал, ел кашу, служил в
янычарах и, опротивев одной жене, подумывал взять себе ещё одну, новую.
Но и этого мало: Баранщиков надеялся, что теперь, когда дом его уже
продали, сам он, как ничего более не имеющий и вполне несостоятельный
должник, останется на свободе. Тогда он опять куда-нибудь сойдёт и
что-нибудь для себя промыслит; но и это вышло не так: к ужасу Баранщикова,
нижегородцы измыслили для него страшное дело. Так как Баранщиков был ещё не
стар и притом здоров, то магистрат рассудил что ему не для чего болтаться
без дела, и постановил - "взять Баранщикова и за неуплату остальных 305
рублей (185 долговых и 120 гильдейных) отослать его в казённую работу на
соляные варницы в г. Балахну по 24 рубля на год" (68 стр.).
Вот когда Баранщиков вспомянул предсказание, которое ему делали
зарубежные запорожцы, которых он хотел исправить, звал возвратиться в
Россию, а они ему отвечали: "иди сам, а когда и пойдёшь, то добра не
найдёшь..." Вот оно всё это теперь и сбывалося!.. Что ещё могло быть хуже,
как попасть из кофишенков да в соляные варницы с отработкою по двадцать
четыре рубля в год! За триста пять рублей ему там пришлось бы провести лет
семь...
От этого он непременно хотел увернуться, а как генерал-губернатор
наблюдает законы и не требует своею властью их нарушения, то Баранщиков в
крайнем отчаянии обратился к вере и к её представителям.
Баранщиков бросился искать помощи у нижегородского духовенства,
которое, по его мнению, могло его защитить и даже обязано было задержать его
высылку в Балахну, потому что его следовало ещё исправить, как потурченного.
Он хотел говеть и исповедаться во всём на духу и получить прощение в своих
грехах; но русское духовенство совсем не было так великодушно, как
греческое, которое враз исправило его в Иерусалиме и приштемпелевало.
Нижегородские священники или были неопытны в этой практике, или же держали
сторону общества, и совсем не захотели принимать Баранщикова на исповедь,
потому что он был обрезан и жил с женою в магометанском законе. Но всё-таки
по этому поводу возник вопрос, а пока об этом рассуждали, отправка
Баранщикова в Балахну, на соляные варницы, замедлилась, а ему это и было
нужно.
Священники отослали его к нижегородскому архиерею, который выслушал его
милостиво, но вопроса о причащении его не решил и, в свою очередь,
препроводил Баранщикова к митрополиту новгородскому и с.-петербургскому
Гавриилу.
Вот это Баранщикову и было нужно: он того и хотел, чтобы попасть в
столицу, где он надеялся найти жалостливых покровителей, через которых может
довести своё дело до самой Екатерины. Повели нашего странника в Петербург и
представили его там Гавриилу.
Митрополит Гавриил (Петров) был муж "острый и резонабельный". Так по
крайней мере аттестовала его Екатерина II, посвятившая ему книжку о
Велизарии с такими словами, что он "добродетелью с Велизарием сходен".
Митрополит, сходный с Велизарием, действовал в духе времени и без
затруднения разрешил сомнение нижегородского духовенства: он велел
Баранщикова в Петербурге отъисповедовать и причастить. Таким образом
Баранщиков, воссоединённый уже с православием благодатию священников
греческих, теперь был закреплён в этом русскою благодатию и получил в этом
доказательство, удостоверявшее, что в столице самые высшие особы светского и
духовного чина приняли его сторону и отнеслись к нему совсем не так, как
нижегородская серость.
В удостоверение означенных счастливых событий, Баранщиков выправил себе
из с.-петербургской духовной консистории "билет" и, под защитою этого
документа, вернулся обратно в Нижний. Теперь он был уже не "отурченок", а
чистый православный христианин и притом человек известный многим вельможам
Екатерины. После этого можно было надеяться, что нижегородцы уже не посмеют
теперь выбирать с него свои долги и не погонят его в Балахну на варницы, но
нижегородцы ничем этим не прельстились: они продолжали видеть в Баранщикове
"бродягу", за которого другие рабочие люди должны платить подати, да ещё
терпеть его мошеннические обманы, и потому они остались непреклонными и
опять приступили с своими требованиями, чтобы послать его в Балахну на
варницы. Баранщиков этого никак не ожидал и очень удивился, как простые
купцы и мещане смеют умышлять над ним этакую грубость! Теперь он уже не
робел, как было до представления его митрополиту, а писал в негодующем тоне:
"Как! Это то самое общество, которое, по призыву Минина-Сухорукова, готово
было заложить жён и детей и охотно вверило Минину свои имения, чтобы он с
Пожарским "очистил Москву от поляков"?" (72 стр.). И вот это, оно-то самое
общество, "не следуя ни примеру благотворительного купца Кузьмы Сухорукова,
ни указу её императорского величества о банкрутах и проторговавшихся
купцах", беспокоит его, Баранщикова, который "остаётся по претерпении
злоключений и несчастий в Америке, Азии и Европе, и в своём отечестве" (72
стр.).
Ну, так он им себя покажет!
Баранщиков составил о себе "скаску" и отпечатал её в Петербурге
книжкою, из которой мы и взяли большинство поданных им о себе сведений.
Книжка вышла в 1787 году, и издание её сделано для тогдашнего времени очень
опрятное и должно было стоить значительных денег. Следовательно, у
Баранщикова были какие-то состоятельные друзья, которые помогали ему издать
его глупую и лживую "скаску", вместо того, чтобы заплатить его долги тем
людям, которых он разорил своим беспутством.
Знатные лица и самый пошлый проныра и плут, проштемпелеванный всякими
знаками во свидетельство его измен вере, объединяются в одном действе, лишь
бы создать положение "наперекор" "положению закона гражданского".
Это говорит много.
Литературная выходка Баранщикова до сей поры не обратила на себя
внимания исторических обозревателей нашей письменности, а она этого стоит,
ибо это едва ли не верный опыт "импонировать" обществу посредством печати. В
то же время это есть и первый опыт шантажа книгою. Во всяком случае, скаска
Баранщикова представляет собою очень характерное явление, которое
показывает, как русское общество выросло за сто лет со времени скаски,
поданной Мошкиным царю Михаилу, а в симпатиях к бродягам и в недружелюбии к
"положениям закона гражданского" не изменилось. По существу и по целям
составления, обе показанные скаски совершенно одинаковы: та же манера
бедниться, канючить и выставлять на вид свою удаль, хвалить верность,
благочестие и свои страдания. Даже необдуманность и неискусство в сочинении,
и согласование очевидной лжи с такою действительностью, которой бы надо
стыдиться и промолчать о ней хоть из скромности, - всё одно и то же, как в
"скаске", поданной Мошкиным в 1643 году, так и в "скаске" Баранщикова,
напечатанной в 1787 году. Баранщиков точно так же лжёт о том, как он
неумышленно съехал в Ростов с чужим товаром и попал ненароком на датский
корабль в Кронштадте, а потом не знает для чего сам себя клеймил то
христианскими символами, то мусульманскими, и наконец сделался кофишенком у
турка и занимал общество своим обжорством, а потом плутовал, обирал турок и
обокрал тестя и ушёл, и паки восприял свою веру, и тем спасся, и долгов не
заплатил, и не попал на варницы...
Нравственное достоинство обоих этих памятников бродяжной письменности
одинаково, но изучения "быта чужих стран" у Баранщикова уже больше, чем у
Мошкина, и манера описаний у Баранщикова художественнее и вероподобнее. У
Мошкина нет ни одной такой бесстыжей, но яркой подробности, как поедание
каши с тюленьим жиром или негодование молодой Ахмедуды на мужнино
неряшество. Тут свои и чужие люди являются в положениях очень живых и
удобных для сравнения, чего нет в скаске Мошкина, но кроме того скаска
Баранщикова гораздо определительнее скаски Мошкина показывает, к каким
занятиям иностранцы употребляли у себя тех русских людей, которые к ним
приставали. Мошкин только хвалился, что его манили, но он ещё не знал, к
чему бы его с товарищами приставили, а Баранщиков уже испытал всё это на
деле и убедился, что русскими помыкали, и они даже у турок употреблялись
только на самые простые услуги. Даже и в азиатском Вифлееме Баранщиков не
мог показать ничего умнее, как только ел страшное количество каши с
ворванью... Очевидно, что и Мошкину с товарищами выпало бы что-нибудь не
лучше этого, но он, как человек необразованный, почитал себя за что-то очень
редкостное и драгоценное, или же он прямо хвастал в надежде, что слушатели
его скаски ещё невежественнее, чем он сам, и не сумеют его хвастни отличить
от истины. На этом его холопью душу можно понять и простить, но как быть с
газетою, которая распространяла и нахваливала эту надутую и вредную ложь в
конце XIX века?.. Газета не могла же не знать, что люди, писавшие скаски,
всегда хвастали, и что трудолюбивые люди в народе обыкновенно понимали их,
как бродяг, и их бродяжным скаскам не верили, чему и служит живым
доказательством отношение нижегородских граждан к "скаске", поданной в 1793
году мещанином Баранщиковым. Газета, без сомнения, могла найти надобность в
воспроизведении "скаски" Мошкина, как любопытного документа, но для чего же
она стала уверять читателей в том, что эта скаска представляет "достоверный
источник" и что такие неосновательные лгуны и хвастуны должны, будто бы,
представлять собою "предприимчивость, бескорыстие и патриотизм русских
людей"?..
Пусть сохранит господь всякую страну от таких патриотов и... от такой
печати, которая их хвалит!
Вместо того, чтобы уверять общество в столь явном и очевидном вздоре и
такими уверениями портить понятие людей о бескорыстии и патриотизме,
влиятельная газета поступила бы гораздо лучше, если бы, при большом изобилии
её средств, она произвела сравнения "скаски" 1643 года с "скаскою" 1793
года, которая сделалась известною раньше мошкинской скаски. В этом сравнении
газета, без сомнения, могла бы указать своим многочисленным читателям
интересное сходство, и ещё более интересную разницу в подходах к тому, как
получить "жалованье чем господь известит". И все бы видели, как наивен был
Мошкин, который составлял свою "скаску" в 1643 году только с тем, чтобы
действовать непосредственно на жалобливость царя Михаила, и как дальше метил
и шире захватывал уже Баранщиков, живший столетием позже; дрянной человек
задумал взять себе в помогу печать и, издав книгу, обмануть ею всё русское
общество и особенно властных людей, которые находили удовольствие помочь ему
идти "наперекор положения закона гражданского".
Таким раскрытием правды понятия читателей были бы направлены к тому,
чтобы уважать лучшее, а не худшее, - именно трудолюбие земледельцев, а не
попрошайничество бродяг, которые указывали пример другим, как уклоняться от
исполнения общественных обязанностей, взваливая их на скромных и
трудолюбивых людей, не освобождаемых от исполнения всех "положений закона
гражданского". А такие люди стоят самого тёплого участия, которое
просвещённая и честная печать должна и привлекать к ним.
А что потворства проискам проходимцев со стороны печати не только
увеличивают наглость и дерзость людей этого сорта, но даже прямо накликают
их в страну на её стыд и несчастие - мы это покажем из наступающего третьего
очерка, герой которого протрубил о себе скаску через лейб-газету и тем
приуготовил себе успех, какого не мог бы ожидать никакой иной штукарь, не
заручившийся союзничеством с газетчиком.
Появление Ашинова и вся его блестящая и быстрая карьера в России с
трескучим финалом в Обоке есть дело вчерашнего дня, но, тем не менее, всё
это, однако, настоящая "скаска".
Несмотря на то, что Баранщиков появился сто лет после Мошкина, а Ашинов
сто лет после Баранщикова, они все трое, по духу и доблестям, люди одного и
того же сорта, но в похождениях каждого из них дух времени отражается
по-своему и заставляет их избирать иные приёмы к тому, как добывать
"пессадоры" и "штиверы" в чужих краях, а потом у себя дома просить
"милостивое жалованье за службишку". Мошкин, Баранщиков и Ашинов все не
любят "положений закона гражданского" и идут к своим целям обходами, причём,
однако, следят за практикуемыми в данное время приёмами, и сами способны
выбирать, что подходит по времени. Мошкин в 1643 году едва голос поднимал и
канючил: "пожалуй меня холопа с товарищи" и дьяк Гавренев распоряжался над
ним "рукою властною". Пока дело дошло до того, чем этого "холопа помилуют",
Гавренев уже "пометил" наказать его за то, что принял от папы сакрамент.
Баранщиков, появившийся в конце восемнадцатого столетия, в литературный век
Екатерины II, уже начинает прямо с генерал-губернаторов и доходит до
митрополита, а своё "гражданское общество" и местное приходское духовенство
он отстраняет и постыждает, и обо всём этом подаёт уже не писаную "скаску",
которой "вся дорога от печи и до порога", а он выпускает печатную книгу и в
ней шантажирует своих общественных нижегородских людей, которые, надокучив
за него платить, сказали ему: "много вас таких бродяг!" Этот уже не боится,
что его дьяк "пометит" к ответу за "сакрамент". Несмотря на то, что
Баранщиков сделал гораздо большую вину, чем принятие католического
сакрамента, ибо он не только раз, но несколько раз принимал из-за выгод
магометанскую веру, собирал себе за это по дворам "ризки" и потом женился на
турчанке Ахмедуде и хотел взять ещё другую жену, но всё это не помешало
Баранщикову поставить себя во мнении властных особ в Петербурге так, что
"нижегородские попы и граждане ничего ему не смели сделать". Но этого ещё
мало: Баранщиков не только отверг обязанность платить свои долги и подати,
он направил в укор нижегородцев такой шантажный рожон: "Как!.. Это то самое
общество, которое, по призыву Минина-Сухорукова, готово было заложить жён и
детей и охотно вверило Минину все имения, чтобы он очистил с Пожарским
Москву от поляков" (72 стр.). Издав с чьей-то помощью дрянную книжонку в
Петербурге, бродяга Баранщиков уже издевается над обществом, озабоченным
"исполнением положений закона гражданского", и выводя себя на одну линию с
Мининым, набрасывает на общественных людей обвинение в патриотической
измене...
Попы и мещане должны были смириться и стерпеть наглости этого выжиги.
Просиявший же в конце XIX века Ашинов уже и знать не хотел о такой
среде, как попы или мещане, а он прямо протянул откуда-то свою куцапую,
бородавчатую руку Каткову и пошёл фертом.
В один достопамятный день редактор Катков, находившийся в оппозиции ко
всем "положениям закона гражданского", за которые стоял ранее, возвестил в
"Московских ведомостях", что в каком-то царстве, не в нашем государстве,
совокупилась рать, состоящая из "вольных казаков", и разные державцы, а
особенно Англия манят их к себе на службу, но атаман новообретённых вольных
казаков, тоже "вольный казак Николай Иванович Ашинов", к счастью для нас,
очень любит Россию, и он удерживает своих товарищей, чтобы они не шли
служить никому, кроме нас, за что, конечно, им нужно дать жалованье. Катков
сразу же почувствовал к этому атаману симпатию и доверие, рекомендовал
России этим не манкировать, а воспользоваться названным кавалером, так как
Первое катковское заявление об этом было встречено с удивлением и
недоверием: в Петербурге думали, что "злой московский старик" что-то
юродствует. Люди говорили: "На кой нам прах ещё нужна какая-то шайка
бродячей сволочи!" Но Катков продолжал свою "лейб-агитацию" и печатал в
своей "лейб-газете" то подлинные письма сносившегося с ним Ашинова, то
сообщения о том, что могут сделать в пользу России вооружённые товарищи
этого атамана, укрывавшиеся в это время где-то не в нашем государстве в
камышах и заводях. "Вольные казаки" не знали: идти ли им за нас, или "за
англичанку", которая будто бы уже дала им заказ, что им надо для неё
сделать, и прислала человека заплатить им деньги за их службишку. Тогда
самые простые люди, имеющие понятие об устройстве европейских государств и о
быте народа, сочли всё это за совершенно пустую и глупую выдумку и знали,
что ничего такого быть не может, но Катков всё своё твердил, что вольные
казаки могут уйти у нас из рук; что они уже и деньги от англичанкиного посла
взяли, но что всё-таки их ещё можно остановить и направить к тому, чтобы они
пошли и подбили кого-то не под англичанку, а под нас.
Это становилось смешно и никто не мог понять: какую надобность может
иметь "англичанка" в том, чтобы разыскивать и нанимать к себе на службу
подобную шушеру, - не понимали и кого ещё нам надо под себя подбить? Но
тогда Катков рассерчал и объявил, что относиться к Ашинову с недостатком
доверия есть измена!
Стало даже неудобно и разузнавать: кто он такой в самом деле и откуда
взялся?
Но вдруг там же, в Москве, нашёлся бесстрашный человек и стал спорить с
Катковым.
Отважный московский гражданин был другой газетный редактор, Алексей
Алексеевич Гатцук, издававший "Крестный календарь" и своего имени
иллюстрированную газету. У Гатцука были в разных городах корреспонденты, и
один из них знал об Ашинове и сообщил в "Газету Гатцука", что Николай Иванов
Ашинов вовсе не "вольный казак" какового нет и названия, а что он пензенский
мещанин, учился в тамошней гимназии и исключён оттуда из младших классов за
нехорошие поступки. Потом он бродил и съякшался с какими-то тёмными
побродягами и скитался с ними где попало, находясь в стороне от спокойных
людей, исполняющих положения гражданского закона. Гатцук с радостью
напечатал это известие, чтобы "открыть обществу глаза" и не допустить его до
глупости носиться с человеком, который вовсе не то, за кого он себя выдает и
кем он быть не может, так как никаких "вольных казаков" в России нет. Но
несмотря на точность сведений Гатцука, которые ничего не стоило проверить в
каждую минуту, и не стесняясь тем, что "вольных казаков" в самом деле нигде
нет, очевидная ложь, выдуманная каким-то выжигою, при поддержке Каткова,
стала за истину и заставила людей довольно почтенных играть перед целым
светом унизительные и жалкие роли.
Говорили: "Да!.. черт возьми!.. Оно кажется... что-то того... Что-то не
чисто пахнет, но ведь если подумать... Если вспомнить, кто был Ермак... так
и надо потерпеть..."
"Ну да, - возражали им - но ведь Ермак "поклонился Сибирью", а этот чем
же будет кланяться?"
"А вот у него уж что-то есть!.."
И вдруг называли Египет и Индию.
И что же! "Всё повинулось суете", "мудрые объюродеша" и "за ослушание
истины верили лжи" (2 Ос. II, 11 - 12).
И не прошла ещё вся эта болтовня, как явился персонально сам Ашинов и
сразу пошёл из двора во двор, с рук на руки, находя везде "преданность и
уважение и уважение и преданность". А про Гатцука Катков напечатал, что "в
Москве были большие жары, и с Ал. Ал. Гатцуком что-то сделалось". Этого было
довольно, да, пожалуй, можно было обойтись и без этого... А Ашинов в это
время уже ходил по Петербургу и "разбирался" тут с привезёнными им
заморскими птицами, черномазым мальчиком и неизвестною девицею, в звании
"принцессы" и дочери дружественного царя Менелика, которая по пути уже
изрядно подучилась по-русски. Её привечали дамы, а Ашинов сам был везде
нарасхват: его все желали видеть и некоторые редакторы сами за ним
следовали, а их газеты провозвещали о вечерах и собраниях, которые Ашинов
удостоивал своим посещением. Коренастый, вихрястый, рыжий, с бегающими
глазами, он ходил в казачьем уборе и появлялся в собраниях в сопровождении
таких известных лиц, как, например, Аристов, редактор Комаров, священник
Наумович, г. Редедя и один, а иногда даже два поэта, из которых один, старик
Розенгейм, обкуривал его мариландскою папироскою, а другой нарочито
искательный мелодик втягивал в себя даже собственные черевы.
В рассказах Ашинова было немало тем для поэзии в оссиановском роде:
так, я помню, как он однажды рассказывал об англичанине, который им будто
привёз "деньги от англичанки" и требовал, чтобы они ехали с ним, а они
"деньги приняли", а поехали в свою сторону, а англичанина повезли за собою и
на остановках его "драли", пока он "не стерпел более" и они его "там и
закопали". (Прим. автора.)
Где сопровождаемый свитою, где один, Ашинов показывался у людей с
большим весом, и день ото дня всё смелее претендовал на предоставление ему
ещё большей представительности. И как это ему нужно было очень скоро, то он
торопил своих покровителей, попугивая их, что промедление опасно, так как
оно может вывесть из терпения его товарищей, которым уже принадоело сидеть в
камышах и они могут кликнуть "айда", и тогда все наши выгоды предоставят
"англичанке". Такой несчастный оборот мог случиться ежеминутно (и зачем он
не случился!), а Ашинов становился нетерпелив и очень дерзок. Как человек
совсем невоспитанный и наглый, он не стеснялся бранить кого попало, а иногда
смело врывался в дома некоторых сановников, хватал их за руки и даже кричал
угрозы. Генерал Грессер не мог слышать имени этого претендента, но терпел
его, считая его за своего рода "табу", которого нельзя призвать к порядку. А
тот пользовался этим с безумием настоящего дикаря и довёл свою азартность до
того, что начал метаться на своих, как на чужих, и даже на мёртвых. В сём
последнем роде, например, известен был такой случай, что когда в одном доме
были вместе Ашинов и Розенгейм, и судьбе было угодно, чтобы генерал
Розенгейм тут же внезапно умер, то он упал со стула прямо к ногам Ашинова, а
этот вспрыгнул с своего места и, щёлкнув покойника рукой, вскричал:
- Эх, ты! Нашёл где умирать, дурашка!..
И Петербург всё это слушал и смотрел и... даже уж не удивлялся...
То, что здесь изложено, - это не только "факт", как любят заключать
свои сообщения газетные репортёры, но это "даже настоящее событие", как
говорит один из значительных петербургских ораторов. Ашинов достиг самого
полного преобладания над всеми "исполнителями положений закона гражданского"
потому, что его вывел в свет редактор, не уважавший "гражданских
постановлений". Такой соучастник так важен, что Ашинов начал свою карьеру с
того, о чем Мошкин (XVII в.) не смел бы и думать, а Баранщиков (в XVIII в.)
дошёл только в конце своих подвигов, и то в слабой степени. Ашинов прямо
сразу пошёл на разорение "положений закона гражданского", потому что он был
хорошо осведомлён о том, кто в периодической печати столь ненавидит
законность, что не погнушается идти против неё заодно с кем попало... И
когда эти два деятеля соединили свои имена и свою ярость - вышло то, что
унизительный инцидент Ашинова никакими клещами не может быть отодран от
исторической фигуры Каткова...
Если соответственные элементы будут в наличности и в XX веке, то
возможно, что явление повторится, и тот век тоже выставит своего
продолжателя Мошкину, Баранщикову и Ашинову, но вдохновенный таковским духом
молодец в двадцатом веке должен иметь больший успех, а именно - он должен
начать с того, чем кончил Ашинов, когда стал в гордой позе над телом
последнего славянофильского поэта, лежавшего у его ног в генеральской
униформе.
Печать же должна показать, насколько "скасочники" стоят ниже людей,
"исполняющих положения гражданского порядка", так как только святой труд
этих людей даёт средства на все действительные нужды страны, а также и на
удовлетворение многих ненужностей.
Впервые - журнал "Северный вестник", 1894, 10.
Позже Лесков возвращался к теме "удалецких скасок" - по поводу
всевозможных слухов об одном из своих героев - в небольших иронических
заметках: "Где воюет вольный казак" ("Петербургская газета", 15 ноября 1887
г.), "Вольный казак в литературе", "О вольном казаке" ("Петербургская
газета", 29 января и 3 февраля 1888 г.).
Стр. 186. "Величие народа в том, // что носит в сердце он своём" -
слова поэта Лукана из лирической драмы А. Н. Майкова (1821 - 1897) "Три
смерти".
Стр. 187. ...современной русской газете. - имеется в виду газета
"Московские ведомости".
...в "Чтениях Моск<овского> общ<ества> ист<ории> и Древн<остей>
России". - Указанный Н. С. Лесковым документ "О возмущении против турок 280
русских, бывших в плену на каторге, и возвращении их в Москву через Мессину,
Рим, Венецию, Вену и Варшаву в 1643 году" был опубликован в "Чтениях в
императорском обществе истории, древностей Российских при Московском
университете", Книга вторая (сто шестьдесят девятая). М., 1894, раздел III
(Смесь), стр. 20 - 27.
Стр. 189. ...в испанский город Мессину. - В описываемое Лесковым время
Сицилия, где расположена Мессина, находилась под властью Испании.
Стр. 189 - 190. ..."У папы они приймали сакрамент"... - т. е.
причастие.
Стр. 191. ...приложив к былям без счёта небылиц. - Ср. у И. А. Крылова:
"...И к былям небылиц // Без счёту прилагал" ("Лжец").
Стр. 192. ..."Лазарю", которого он распевал... - стих о бедном Лазаре -
один из распространённых в устах нищих и калик на Руси; "петь Лазаря" - т.
е. жалобно говорить, слёзно выпрашивать и т. п.
Стр. 193. "Несчастные приключения Василия Баранщикова...". - Факт
путешествия Баранщикова подтверждается документами; в частности - Описью
журнала нижегородского наместнического правления 1786, март, кн. 48, где
помещен "Допрос, снятый с нижегородского купца Василия Яковлева Баранщикова,
явившегося добровольно из-за границы" (Действия Нижегородской Губернской
Ученой архивной комиссии, том IV, 1900, стр. 108 - 110).
М. С. Бороздин (ум. в 1796) - генерал-поручик, участник многих походов;
вместе с В. П. Головциным возглавлял торговую компанию, строившую суда на
Охтинской судоверфи.
Стр. 195. ...на богатый остров св<ятого> Фомы. - Речь идёт об одном из
островов в Вест-Индии.
...с острова Порторико... (Пуэрто-Рико) - один из больших Антильских
островов в Карибском море, до 1898 г. принадлежал Испании.
Стр. 197. ...сожгли в Чесме турецкий флот. - Речь идёт о морской победе
под Чесмой графа А. Г. Орлова в русско-турецкой войне 1768 - 1774 гг.
Стр. 199. Яков Иванович Булгаков (1743 - 1809) - дипломат, член
академии наук, автор ряда пьес и переводов, действительный статский советник
с 1781 г. - чрезвычайный посланник и полномочный министр в Константинополе;
позже - в Варшаве. Способствовал успехам русской дипломатии, заключив ряд
важных лля России договоров. Долгое время находился в турецком заточении
вследствие интриг западных держав.
Стр. 202. ..."замечая в нём неумовение" - т. е. неисполнение
магометанского обряда омовения.
...хлебника, у которого недоставало на руке трех пальцев - признак, по
которому узнавали вора; обычай отрубать пальцы и даже руку за воровство был
принят в некоторых странах Востока.
Стр. 203. Рамазан, или рамадан - Девятый месяц по мусульманскому
лунному календарю, в течение которого от восхода до захода солнца
мусульманин должен поститься.
Стр. 204. ...в Васильковский форпост. - Речь идёт, видимо, о
пограничной заставе близ города Василькова, на границе против бывшего
польского местечка Хвастова в 33 верстах от Киева (см: А. Щекатов.
"Географический словарь Российского государства, сочинённый в настоящем
оного виде", ч. I, M., 1801, стр. 751).
Стр. 205. Иван Михайлович Ребиндер (1733 - 1792) - генерал-поручик, с
1783 г. - генерал-губернатор нижегородский, с 1786 г. - генерал-губернатор
нижегородский и казанский.
Стр. 207. Гавриил (Петр Петрович Шапошников, 1730 - 1801) - член
Синода, был митрополитом Новгородским (с 1775) и Санкт-Петербургским (1799 -
1800), автор ряда богословских трудов.
Стр. 208. ...по призыву Минина-Сухорукова... - Речь идёт о призыве
нижегородского купца Кузьмы Минина, сына Захарьева-Сухорукого: по его
инициативе в 1611 г. были собраны пожертвования, необходимые для организации
армии кн. Дмитрия Пожарского, выступавшей против польской интервенции.
Стр. 211. Ашинов, Николай Иванович - авантюрист; объявив себя "вольным
казаком" и собрав отряд, отправился в Африку, чтобы основать там русские
колонии. В 1889 г. захватил крепость во французской колонии Обок. Был взят в
плен и отправлен в Россию; затем был выслан в Якутию.
Стр. 213. ...в своей "лейб-газете"... - Лесков называет так газету
"Московские ведомости", редактор которой М. Н. Катков поддерживал вместе с
К. П. Победоносцевым Н. И. Ашинова.
Алексей Алексеевич Гатцук (1832 - 1891) - археолог, публицист, издатель
"Крестного календаря" и "Газеты Гатцука" (с 1875 г.). Автор брошюр и статей
по истории и археологии, литературе.
Стр. 214. ...Если вспомнить, кто был Ермак. - До своего похода в
Сибирь, снискавшего ему славу, Ермак Тимофеевич был атаманом казацкой шайки,
грабившей суда на Волге.
"за ослушание истины верили лжи" - неточно переданные слова из Второго
послания к Фессалоникийцам св. апостола Павла, ср.: "И за сиё пошлёт им Бог
действие заблуждения, так что они будут верить лжи..." (II, 11).
...дочери дружественного царя Менелика. - Вероятно, имеется в виду
Менелик II, негус абиссинский (1844 - 1913), овладевший в 1889 г. всей
Абиссинией.
Стр. 215. Аристов Николай Яковлевич (1834 - 1882) - профессор истории,
с 1869 г. экстраординарный профессор русской истории Варшавского ун-та,
автор трудов о русской старине;
Комаров Виссарион Виссарионович (1838 - 1908) - издатель газет "Русский
мир", "Славянские известия", "Свет".
Розенгейм Михаил Павлович (1820 - 1887) - поэт и журналист
славянофильской ориентации.
Наумович, Иоанн Григорьевич (1826 - 1891) - священник и писатель,
участник экспедиции Ашинова.
Стр. 216. ...возможно, что явление повторится - мнение о том, что
Ашинов - типический авантюрист буржуазного склада, разделял с Н. С. Лесковым
и Г. И. Успенский (см. его очерки "Вольные казаки", "Ашинов и Буланже").