Лесков Николай Семенович - Совместители

  

  - Несколько менее, - заметила Марья Степановна.

  

  - Да, действительно менее, - подхватил Иван Павлович.

  

  - Он, однако, вовсе не застенчив, - шепнул ей на ухо граф.

  

  - Вы его обласкали.

  

  - Правда ваша, правда.

  

  - А кто это, молодой человек, ваш главный начальник, при котором так мало значат труды и способности, а все зависит от протекции?

  

  - Прошу прощения у вашего сиятельства: этот вопрос меня затрудняет.

  

  - Не стесняйтесь! Мы здесь встретились просто у общей знакомой- милой и доброй дамы и можем говорить откровенно. Кто ваш главный начальник?

  

  - Вы, ваше сиятельство.

  

  - Как я!

  

  - Точно так, ваше сиятельство: я служу в министерстве финансов.

  

  - Ну, послушайте, - обратился граф по-французски к Марье Степановне, - он совершенно не застенчив.

  

  Та сделала нетерпеливое движение.

  

  - Отчего же я вас, Иван Павлович, никогда не видал? - спросил граф.

  

  - Нет, вы изволили меня видеть, только не заметили. Я во все праздники являюсь и расписываюсь на канцелярском листе раньше многих.

  

  - Да как же, наконец, ваша фамилия?

  

  - Я называюсь N-ов.

  

  - N-ов, - так я произношу?

  

  - Точно так, ваше сиятельство.

  

  - Ну, adieu, mon enfant [прощайте, мое дитя (франц.)], - обратился граф к даме, - и au revoir, monsieur N-ов [до свидания, господин N-ов (франц.)].

  

  Граф и его спутник простились, сели на своих коней и уехали.

  

  Наблюдавший всю эту любопытную сцену офицер заметил, что Марья Степановна различила разницу посланного ей графом "adieu" от адресованного Ивану Павловичу "au revoir", но нимало этим не смутилась; что касается самого Ивана Павловича, то он при отъезде гостей со двора выстроился у окна и смотрел совсем победителем, а завитки его жестких, как сталь, волос казались еще сильнее наэлектризованными и топорщились кверху.

  

  "Черт меня знает, на какое я налетел происшествие", - думал офицер и ощущал сильное желание как можно скорее расстаться с графом.

  

  

  ГЛАВА ШЕСТАЯ

  

  

  То же самое, в свою очередь, испытывал и Канкрин. И ему, разумеется, не было теперь удовольствия ехать с глазу на глаз вдвоем с малознакомым щегольским офицером, который видел его в смешном положении.

  

  Как только они выехали за Новую Деревню, на лужайку к Лесному, граф говорит:

  

  - Ну, вы теперь отсюда куда же?

  

  Офицер понял, что тот хочет от него отделаться, и сам этому случаю обрадовался.

  

  - Я, - говорит, - хотел бы заехать к одному товарищу здесь, в Старой Деревне.

  

  - Что же, и прекрасно, вы не стесняйтесь. А я поеду на Каменный навестить, графа Панина.

  

  Им дальше было не по дороге.

  

  Граф остановил коня и крепко, дружески пожал офицеру руку.

  

  Тот ощутил в этом пожатии целую скромную просьбу и в молчаливом поклоне умел выразить готовность ее исполнить.

  

  - Спасибо, - отвечал Канкрин, и они расстались.

  

  Граф, однако, обманул своего молодого друга - он не поехал к Панину, а возвратился домой и прошел к супруге. Графиня Екатерина Захаровна (рожденная Муравьева) в это время принимала у себя какого-то иностранца-пианиста, которого привез ей напоказ частый ее гость, известный в свое время откупщик Жадовский.

  

  Графиня и Жадовский сидели и слушали артиста, который с величайшим старанием показывал им свое искусство в игре на фортепиано.

  

  Граф даже не вошел в комнату, а только постоял в открытых дверях, держась обеими руками за притолки, а когда пьеса была окончена и графиня с Жадовским похлопали польщенному артисту, Канкрин, махнув рукою, произнес бесцеремонно "miserable Klimperei" [жалкое бренчанье (франц. и нем.)], и застучал обоими галошами по направлению к своему темному кабинету.

  

  Здесь он надел на лоб козырек от фуражки, служивший ему вместо тафтяного зонтика, и сел за работу перед большим подсвечником, в котором горели в ряд шесть свечей под темным абажуром.

  

  На половине "кавалер-дамы" Екатерины Захаровны (так величал ее покойный граф) долго еще оставались откупщик и артист и раздавалась "miserable Klimperei", a граф все сидел и, может быть, обдумывал один из своих финансовых планов, а может быть просто дремал после прогулки на лошади. Но только возвратившийся домой спутник графа видел с своего балкона силуэт Канкрина на марли заставок очень долго, а утром рано опять уже послышалась его скрипка. Это значило, что Канкрин встал, умылся и, вместо утренней молитвы, играет в своей темной уборной.

  

  Значит, его настроение находится в полном порядке.

  

  

  ГЛАВА СЕДЬМАЯ

  

  

  На другой день, при докладе, Канкрин обратился к директору департамента, Александру Максимовичу Княжевичу, и спросил: есть ли у него канцелярский чиновник по фамилии N-ов?

  

  Княжевич этого, наверно, и сам не знал, но отвечал, что, кажется, будто такой есть.

  

  Спросили у экзекутора, - оказалось, что действительно есть чиновник N-ов.

  

  - А давно ли он служит и где воспитывался?

  

  Отвечают, что служит уже около пяти лет (совершенно верно, как говорил сам Иван Павлович). А происходит он из небогатых курских дворян, мать его была в Судже акушеркою, а он обучался на средства какого-то благодетеля в курской гимназии и окончил курс.

  

  Граф это выслушал и говорит:

  

  - Я его видел. В курской гимназии хорошо воспитывают. У нас образованных молодых людей немного еще: нельзя ли нам его как-нибудь по службе поощрить?

  

  А Александр Максимович Княжевич был иногда упрям и с странностями; он отвечал:

  

  - У меня нет никаких вакансий.

  

  Только тут же случился директор другого департамента, который был ловчее; этот и вызвался:

  

  - У меня, - говорит, - ваше сиятельство, в одном отделении есть место помощника столоначальника, и мне образованный, скромный молодой человек очень нужен.

  

  Канкрин поблагодарил этого директора, и место Ивану Павловичу тотчас дали.

  

  Как он был рад - уж это можно представить, но только на другой день, по подписании приказа, директор призвал Ивана Павловича к себе и говорит:

  

  - Есть ли у вас вицмундир?

  

  Иван Павлович отвечает:

  

  - Никак нет, ваше превосходительство: я занимал до сих пор неклассную должность и вицмундира себе не шил, да и сшить не за что.

  

  - Ну теперь, - отвечает директор, - вы повышены, и на классной должности вам вицмундир необходим. Я назначу вам из канцелярских сумм полтораста рублей пособия, - извольте их получить и немедленно же закажите себе хороший вицмундир. Советую вам сделать его на Васильевском Острове у портного Доса. Он сам англичанин и всем англичанам работает. Его фраки очень солидно сидят, что для формы идет. Можете ему сказать, что я вас прислал: он и мне тоже работает. - А когда будете одеты, прошу ко мне явиться.

  

  Дос сшил Ивану Павловичу такую вицмундирную пару, что тот сразу получил вид по крайней мере молодого сенатора.

  

  - Чудесно сшито, - похвалил директор. - Теперь извольте же завтра представиться в этом вицмундире графу и поблагодарить его, так как вы вашим повышением обязаны непосредственному вниманию его сиятельства к вашим способностям и воспитанию.

  

  "Эх, ты, черт возьми, какая загвоздка!" - подумал Иван Павлович.

  

  Он и сам чувствовал в себе большую потребность благодарить графа, но, при воспоминании об обстоятельствах, которые предшествовали этому начальственному вниманию, мысли молодого человека путались. Ивану Павловичу казалось и смешно и даже как будто дерзко напоминать о себе графу предъявлением ему своей интересной самоличности. Иван Павлович думал так, что если он не пойдет благодарить, то это будет лучше: граф наверно не сочтет этого за непочтительность, а, напротив, похвалит его скромность; но директор понимал дело иначе и настоял, чтобы Иван Павлович непременно пошел представляться и благодарить.

  

  Делать нечего, надо было повиноваться.

  

  

  ГЛАВА ВОСЬМАЯ

  

  

  В нарочитый день, когда Канкрин принимал чиновников своего ведомства, стал перед ним в числе представлявшихся и Иван Павлович.

  

  Только этот застенчивый человек, - сколько по скромности, столько же по тонкому расчету, - поместился ниже всех, в самом конце шеренги представлявшихся чинов. Этим Иван Павлович оказал скромность перед другими, более сановными лицами, а себе предуготовил ту выгоду, что, оставаясь последним, он мог принести свою благодарность министру наедине.

  

  Действительно, так и пришлось: Канкрин отпустил по очереди всех представлявшихся, а потом подошел к последнему Ивану Павловичу и, не смотря ему в лицо, протянул руку, чтобы принять прошение.

  

  Иван Павлович поклонился и молвил:

  

  - Я, ваше сиятельство, не с прошением.

  

  Канкрин вскинул на него глаза и проговорил:

  

  - Что же вам угодно?

  

  - Я являюсь, по приказанию директора, чтобы благодарить ваше сиятельство.

  

  - За что?

  

  - Я получил место...

  

  - Прекрасно... я очень рад... Значит, вы его заслужили.

  

  - Господин директор мне объявил, что вы сами изволили оказать мне в этом помощь.

  

  - Очень может быть: вы мне помогали, а я вам помог. Это так и следовало. Желаю вам счастливо подвигаться вперед.

  

  Граф поклонился и ушел, а директор призвал к себе в кабинет Ивана Павловича и расспросил его, что с ним говорил министр при представлении.

  

  Иван Павлович отвечал:

  

  - Граф изволили быть со мною очень милостивы и пожелали мне "счастливо подвигаться вперед".

  

  Директор сделал жест и говорит:

  

  - Это прекрасно, - вы можете считать себя устроенным: граф очень проницателен, и он не ошибся отметить в вас способного молодого человека, которому стоило только сделать первый шаг. Этот шаг теперь вами и сделан, а дальнейшее зависит не от одних ваших стараний, но также и от сообразительности, - присядьте.

  

  Иван Павлович поклонился.

  

  - Присядьте, присядьте, - повторил директор, показывая ему на стул.

  

  Тот сел.

  

  

  ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

  

  

  - Финансовая служба, - заговорил директор, - это не то что какая-нибудь другая служба. Она имеет свои особенности. Здесь идет дело не о юридических фантазиях, а о хозяйстве, - о всем, так сказать, достоянии России. Вот почему люди, которые допускаются к финансовым должностям, облекаются большим доверием начальства, и потому они должны быть ему крепки... Они должны, так сказать, представлять начальству в самих себе прочное ручательство, что, кроме естественно в каждом честном человеке предполагаемого сознания собственного достоинства и священного долга, они скрепили себя другими узами, которые в своем роде тоже равны присяге, потому что они произносятся перед алтарем и начертываются в сердце...

  

  Директор был немножко поэт, но Иван Павлович в ту же минуту умел перелагать его оду на обыкновенный прозаический язык.

  

  - Я говорю о том, - сказал директор, - что в финансовом ведомстве довольно трудно полагаться на холостых людей. Холостые люди - они, как мотыльки или как перелетные птички, всегда готовы порхать с цветка на цветок, с ветки на ветку. Посидел, вспорхнул - и нет его, и ищи где знаешь. В военной службе это, например, даже принято, но по финансовой службе это невозможно. Настоящий финансист, если он желает внушать к себе полное доверие, непременно должен иметь дорогих и близких его сердцу существ... Понимаете, чтобы ему было к кому чувствовать привязанность и было чем и для кого дорожить собою.

  

  Директор чувствовал, что говорит вздор, и спешил окончить.

  

  - Я разумею то, - заключил он, - что финансист непременно должен быть женат и иметь семейство. Да, да, да! Непременно! И я разумею не какое-нибудь ветреное семейство, составленное на холостую руку, а плотную и почтенную женатую жизнь. Истинный финансист, если он желает представлять собою надежные за себя ручательства, непременно должен быть женат. Одно глубоко и искренно уважаемое мною лицо, которого я не назову вам, раз прямо высказало мне свою тайную задушевную мысль, что, по его мнению, ответственные должности по финансовому ведомству предпочтительно надлежит доверять людям женатым. И мы этого держимся, если не совсем без отступлений, то по возможности мы женатым даем преимущества. Таковы почти правила для финансовой службы, если ею управляют как следует. И я хотел бы сказать, что это прекрасные правила, выработанные практикой и освященные временем. И для того, кто имеет благородное честолюбие и кто способен никогда не упускать из виду сделать себе быструю и хорошую карьеру, - я надеюсь, что я не говорю ничего необычайного и нового. Кто религиозен и кто уважает заповедь божию, тот должен знать, что "не благо быть человеку одному". Этого положения обойти нельзя, ибо оно вечно, ибо это... так...

  

  Директор поднялся с своего кресла, вознес вверх правую руку с двумя выпрямленными пальцами и докончил:

  

  - Так сказал о человеке сам Бог!

  

  С этим сановник вручил свои два пальца Ивану Павловичу и отпустил его со словами:

  

  - И я так вам советую и желаю вам счастья и успехов. Ваш столоначальник почти такой же, как вы, молодой человек с прекрасным образованием и сердцем. Вам с ним будет приятно. В нем много самолюбия, и он на своем нынешнем посту долго не засидится. Я не люблю оставлять без поощрения людей способных и меня понимающих. Томить людей не следует, и никого из моих подчиненных не томить - это мое правило.

  

  Они поклонились друг другу самым пристойным и самым выразительным манером.

  

  

  ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

  

  

  Спустя столько времени, сколько Ивану Павловичу показалось нужным для того, чтобы дело его имело надлежащий вид, он подал своему директору записку о разрешении ему вступить в законный брак с Марьей Степановной.

  

  Граф Канкрин хотя с неудовольствием, но все-таки не отказал в просьбе Марьи Степановны и был у нее посаженым отцом.

  

  Иван Павлович для этого случая обнаружил всю тонкость своего практического ума: он устроил свадьбу "по-английски" - тихую, в маленькой домовой церкви, состоявшей на особых правах.

  

  Министр ни малейшим образом не имел причины пожалеть о том, что он уступил последней просьбе своей милой знакомой, которой уже ранее сказал свое "adieu".

  

  Она ему, впрочем, напомнила об этом "adieu", когда, по приезде из церкви, осталась на короткое мгновение вдвоем с глазу на глаз с графом.

  

  - "Adieu", - сказала она, - может говорить женщина мужчине, но не мужчина женщине. Вы меня оскорбили - это на вас не похоже.

  

  Граф извинился рассеянностью.

  

  - Я очень рада, а то я начинала думать, что вы способны забывать свои самые лучшие философские правила.

  

  - Например, какие?

  

  - Никогда не говорить "никогда". Вы меня этому учини, и я помню.

  

  Граф засмеялся - как будто этим ему было приведено на память что-то очень смешное и в то же время приятное.

  

  - А что, видите, - вы мне, верно, не льстили, находя у меня "философскую складку".

  

  - О, я вам нимало не льстил! Вы не только имеете "философскую складку", но вы совсем великий практический философ.

  

  - И что же, должна ли я теперь сказать вам "adieu"?

  

  - Mon ange [Мой ангел (франц.)], - вы можете по-прежнему сказать au revoir.

  

  И он взял и поцеловал ее руку, а она слегка коснулась его лба и слегка же уронила ему в ответ:

  

  - По-прежнему.

  

  

  ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

  

  

  Иван Павлович немедленно же получил место столоначальника и был очень счастлив в своей семейной жизни. Марья Степановна была ему прекрасною женою, что ей было и нетрудно, потому что она этого молодца в самом деле любила. Из ее приглашения графа к "прежнему" для супружеского счастия Ивана Павловича не выходило ничего угрожающего. Марья Степановна была не пустая, легкомысленная кокетка, которая способна упражняться в кокетстве по одной любви к этому искусству. Нет, Марья Степановна была умная женщина, и именно русская умная женщина, с практическим закалом. Она широко обозревала раскрывающееся перед нею поле жизни и умела отличать кажущееся от существенного. В самом ее красивом обличье тонкие черты новогреческого типа, если всматриваться в них, напоминали одновременно старый византизм и славянскую смышленость. В ней было что-то пристойное бывшей "матерой вдове Мамелефе Тимофеевне", перед которою в раздумье тыкали посошками в землю и трясли бородами поважные старцы, чувствуя, что при такой бабе им негоже над бабьею головою тешиться. Весь разговор, веденный Марьей Степановной с целью упомянуть про "прежнее", был умный прием не для возобновления прежних "пустяков", из которых Марья Степановна выбралась совсем не затем, чтобы к ним возвращаться, "как пес на своя блевотины", а для того, чтобы сохранить декорум. Она знала французское присловье, что и "королевская любовница не стоит честной жены пастуха" - и она вышла замуж недаром, не балуясь; но что могло быть пригодно, того она упускать тоже не хотела. Уважала или нет она своего Ивана Павловича, - это иной вопрос: умные, практические женщины редко кого уважают, да им это и не нужно; но она его любила, и этого с нее было довольно, чтобы сделать для него привязанность к ней легкою, приятною и ничем не возмутимою.

  

  Как большинство женщин подобного практического склада, она любила Ивана Павловича просто за то, что он молодец собою, а притом расторопен, сметлив и ей послушен. Он ей во всем станет верить: она его ни в чем не обманет - именно потому, что он ей очень нравится, и они вдвоем заживут в мире и согласии без всякого уважения, и возьмут с жизни на свой бенефис прехорошую срывку.

  

  А о том, что о них будут говорить, что о них станут думать, - этому вздору она знала настоящую цену.

  

  "Будь бела как снег и чиста как лед, и все равно людская клевета тебя очернит".

  

  Играя с графом на "прежних" струнах, она знала, что аккорд зазвучит так, как она захочет.

  

  Уголь, который она раздувала будто бы неосторожно, был ей известен: она знала, что в нем есть некоторая теплота, но не осталось уже ни малейшей доли опасного пламени.

  

  Но именно эта-то тихая и безопасная теплота ей и была полезна для ее целей. В ней именно и нуждалось их все-таки пока еще совсем неустроенное и несогретое домашнее гнездышко. Граф был нужен, - и Иван Павлович знал это ничуть не менее, чем его супруга. А потому, когда Канкрин, считая себя совершенно уединенным с Марьей Степановной, целовал ее пальчик в знак восстановления чего-то "прежнего", - Иван Павлович, стоя за дверью с шампанскою бутылкою, придерживал подрезанную пробку, чтобы она не хлопнула ранее, чем разговор будет кончен.

  

  Он явился с вином как раз вовремя и кстати, когда все нужное уже было сказано.

  

  

  ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

  

  

  Иван Павлович, при всей его малозначительности для такого несомненно большого человека, как граф Канкрин, сделался тем, что был какой-то сомнительный дух, вызванный из какой-то бездны словом очень неосторожного аскета.

  

  Выскочил Иван Павлович перед графом из-под уборного стола неожиданно, как гороховый росток из пупа индийского дервиша, которого описывает болтливый француз Жаколио, а убрать его назад с глаз долой сделалось трудно.

  

  Это произошло, во-первых, от изящной манеры графа никогда не оставлять без внимания тех дам, с которыми он был однажды ласков, и во-вторых - тут оказались на античных ручках Марьи Степановны (которым могла позавидовать Лавальер) забористые коготки "матерой" Мамелефы Тимофеевны.

  

  Граф был поражен, как начальник колена Иуды, от собственных чресл своих: он не мог отбиться от предупредительного желания угодить ему в лице Ивана Павловича. Этот молодой счастливец в начале следующего года был представлен уже в начальники отделения. Канкрин его утвердил - хотя, впрочем, осведомился:

  

  - Что же, разве он очень способен?

  

  Ему отвечали:

  

  - О да-с; он очень способен.

  

  Министр не имел никаких причин оспаривать заключения ближайшего начальника, и Иван Павлович стал начальником отделения.

  

  Это великий уряд в департаментской иерархии. С этого уряда начинается уже приятная положительность не только в департаменте, но и в мире. Начальника отделения уже не вышвыривают из службы, как мелкую сошку, а с ним церемонятся и даже в случае обнаружения за ним каких-нибудь больших грехов - его все-таки спускают благовидно. Начальник отделения получает позицию - он уже может пробираться в члены благотворительных обществ, а оттуда его начинают "проводить в дома". И положение его все лепится глаже и выше.

  

  Для жены чиновника достижение мужем места начальника отделения было еще важнее. Теперь это значительно изменилось, потому что иерархия вообще расслабела и потеряла престиж, но тогда и женщины ее знали и соблюдали. Все жены лиц низшего положения иначе не назывались, как "наши чиновницы", ниже которых были одни курьерши, а с жен начальников отделений уже начинались "наши министерские дамы". Эти уже не ходили на Пасху в приходский храм, а приезжали в "свою министерскую церковь", где их с предупредительностию провожал дежурный чиновник и подавал унесенное из канцелярии мужнино кресло; дьякон подкаждал им грациозным движением щегольски рокочущего кадила с стираксой, а батюшка говорил: "цветите и благоухайте!"

  

  После пасхального служения у начальниц отделения уже нередко целовали ручки даже сами директоры, а взамен того мужья начальниц поздравляли лично директорш...

  

  Это уже был "министерский круг", соприкасающийся с "кабинетом", а не канцелярия, которая граничит с курьерской.

  

  Иван Павлович с Марьей Степановной преодолели эти ступени, но они не думали на них остановиться. Да, по правде сказать, это им было и невозможно, ибо, несмотря на то, что официальная часть положения была теперь в порядке, но в неофициальной многое не ладилось: дамы называли Марью Степановну "ci-devant" ["бывшей" (франц.)] и немножечко от нее сторонились.

  

  Надо было сделать что-нибудь такое, чтобы образовать свой круг и заставить отдать справедливость своим способностям, которые в самом деле были достойны внимания.

  

  Марья Степановна кое-что придумала. Она нашла повод видеться со Скобелевым, который когда-то знал ее ничем не знаменитого отца. Старый комендант тоже был не прочь приволокнуться и обошелся приветливо с милой дамой, а она заинтересовалась его рассказами. Она вообще попробовала кое-что говорить о литературе и увидала, что в России ничего нет легче, как это. Скобелев заходил к ней пить чай и иногда излагал такие рассказы, которые не были напечатаны.

  

  Марья Степановна чувствовала вкус к простонародности - там столько сердца, ума и юмора...

  

  Скобелев находил, что все это есть и в самой в ней.

  

  В самом деле: разве находка у нее нынешнего мужа в некотором роде не самая простонародная сцена? Разве это не отдает "Москалем Чаривником"?.. Как хороша взаправду живая народная жизнь! Марья Степановна почувствовала негодование к выходкам против Белинского. Скобелев ей открыл более, и она добилась случая видеть раз знаменитого критика. Потом у ней пил чай и что-то читал Николай Полевой, и кто-то с кем-то спорил о славянофилах и о необычайном уме молодого Хомякова.

  

  Это произвело свое действие: "министерские дамы" изменили неглижированную презрительность на сосредоточенную сухость, в которой одновременно ощущались и надмение и зависть.

  

  С таким недоброжелательством со стороны искренних уже можно было жить.

  

  Марья Степановна пошла пожинать плоды умного посева.

  

  

  ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

  

  

  Марья Степановна, разумеется, не могла любить литературу, а имела ее лишь только для своих практических целей. Литература представляет большое удобство, когда хочешь говорить о чем-нибудь, а не о ком-нибудь, - так, однако, чтобы это было для нас полезно. Она усвоила две-три мысли Белинского, знала какое-то непримиримое положение Хомякова и склонялась на сторону Иннокентия против Филарета. Словом - впала, что называется, в сферу высших вопросов.

  

  Это дало ей апломб и заставило многих кивать головами: "чем-то это кончится?"

  

  Иван Павлович уже был сделан вице-директором. Полагали, что это по жене, у которой такие прекрасные, хотя, быть может, и не безопасные знакомства.

  

  Только она уже очень рисковала. Граф Канкрин был человек довольно свободных взглядов, однако сказывали, что и он, подписывая назначение Ивана Павловича вице-директором, поморщился.

  

  Но судьба Ивану Павловичу служила с невероятною преданностию: как нарочно, случались такие дела, что надо было командировать туда и сюда лиц способных и достойных, и всякий раз министру представляли для таких дел Ивана Павловича.

  

  Это было очень неприятно Канкрину, и он одно представление отложил в сторону, - сделать было неудобно; но через несколько дней граф был на одном музыкально-литературном "soiree intime" [интимный вечер (франц.)], куда гости попадали не иначе, как сквозь фильтр, - и вдруг там, в одном укромном уголке, граф встретил скромную женскую фигуру, которая ему сделала глубокий поклон с оттенком подчиненности и иронии и произнесла только одно слово:

  

  - Excellence! [Ваше сиятельство! (франц.)]

  

  Граф не ожидал ее здесь встретить и, немножко взволновавшись, взял ее за руку и сказал:

  

  - Ах, мой друг, - ведь уж для него много сделано - что же такое нужно, чтобы я еще сделал?

  

  - Только не мешайте.

  

  Граф улыбнулся и отвечал:

  

  - Это напоминает комедию: "Одно слово министру". - Ну, хорошо: я подпишу.

  

  И он подписал Ивану Павловичу новое повышение.

  

  Сила ее над графом была доказана. Пусть он и морщится, когда ему представляют Ивана Павловича, но в общем сочетании различных комбинаций все-таки приятно. Вскоре к протекции Марьи Степановны стали прибегать сторонние люди, имевшие в графе надобность по делам, и, престранная вещь, - тоже выходило успешно...

  

  Было ли это случайное совпадение обстоятельств или нет, - в этом трудно было разобраться.

  

  Пошло какое-то жужжанье, в котором мешали все, упоминая что-то и про Иннокентия и про Хомякова, - и вдруг также что-то такое про взятку...

  

  Словом, являлось острое положение, в котором надо - как говорят игроки - "квит или двойной куш".

  

  Марья Степановна повела на двойной куш, и об Иване Павловиче в самую неожиданную минуту последовало новое представление графу к повышению.

  

  Граф вскипел.

  

  - Что такое!.. куда его еще!.. И притом я что-то слышал...

  

  Представлявший отлично знал, с кем имеет дело, и хорошо нашелся.

  

  - Да, - отвечал он, - я знаю, что говорят: это очень жалко, но это не его вина, - а вина его жены, которая увлечена идеями славянофильства Хомякова...

  

  Славянофильство графу было противно.

  

  - Что такое? Какие хомяковские идеи? Это что-то про сорок мучеников... Я в этом решительно ничего не понимаю. Оставьте у меня бумаги.

  

  Но тотчас же где-то и как-то опять является "она, прелестной простоты полна", и даже без "excellence", а с одним поклоном, и дает делу желанное направление.

  

  Увидав ее в высоком круге, граф захотел во что бы то ни стало раз и навсегда избавиться и от нее и от ее мужа самым решительным приемом.

  

  Он сам с нею остановился, сам взял ее за руку и сказал:

  

  - Я все, все сделаю, но другим образом.

  

  Марья Степановна отвечала:

  

  - Я всегда верю вашему рыцарскому слову.

  

  

  ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

  

  

  Дело о карьере Ивана Павловича приходилось завершать - только бы не быть более с ним вместе.

  

  Граф сделал комбинацию. Другое лицо большого положения - граф Панин имел надобность в услуге министра финансов.

  

  Канкрин ее сделал скоро и охотно, а чрез некоторое время явился просить за подчиненного, которого заслуг он не в силах совместить с ограниченностию персонала по своему ведомству.

  

  Граф Панин пожевал и отвечал, что "совмещать" многое очень трудно, и свободнее других это может разве Перовский, у которого не перечесть сколько хороших мест, находящихся в его власти.

  

  Перовский это и сделал, а Канкрин, подписывая бумагу о согласии на перевод Ивана Павловича в другое ведомство, совсем неожиданно для предстоявших перекрестился по-русски, как сам Хомяков, и сказал:

  

  - Это, как там говорят, "нынче отпущаеши". Наконец я не буду опасаться, что мне представят, чтобы я его утвердил начальником самому себе.

  

  Так все были введены в обман и думали, будто, представляя Ивана Павловича, делали графу неописанное удовольствие, тогда как это было совсем напротив.

  

  Но собственно "отпущения" графу все-таки не было. В Петербурге поняли, что в услужливости ему в лице Ивана Павловича было много ошибочного, но в провинции, куда этот карьерист поехал большим лицом и где первенствующее положение Марье Степановне уже принадлежало по праву, они были встречены иначе. В оседавшее тесто словно подпустили свежих дрожжей, и оно пошло подниматься на опаре.

  

  Марья Степановна слыла всемогущею по своему прежнему положению и совмещала теперь это с выгодами нового положения: она стояла выше того, чтобы ее подозревать в искательности: она говорила словами Белинского "о человеке нравственно-развитом", следила за Хомяковым, беседовала с Иннокентием и... брала самые отчаянные взятки даже по таким ведомствам, которые были чужды непосредственному влиянию ее мужа. Все думали, что в ее лице заключается всеобщее надежное "совместительство".

  

  С кем она делилась тем, что взимала, - это была ее тайна, но граф напрасно думал, будто его решительная мера отстранения совместителей от непосредственного участия в ведомстве освободила его на самом деле от их влияния.

  

  - Совместительство, как лесть, может являться в разнообразных формах, и где не промчится зверем рыскучим, там проползет змеею или перепорхнет легкой пташечкой. Надо свет переделать или, другими словами, приучить людей, чтобы они в каждом деле старались служить делу, а не лицам. Вот это поистине прекрасная задача, и добром вспомянется имя того, кто ей с уменьем служит.

  

  Так закончил свой рассказ правдивый и умный человек, со слов которого мною теперь передана вышеизложенная историйка "о совместителе".

  

  

  

  Примечания

  

  

  Впервые - журнал "Новь", 1884, N 4 (декабрь). Вошло в сборник "Рассказы кстати" (1887).

  

  

  Стр. 248. "Род сей ничем же изымается" - неточная цитата из Евангелия от Марка, IX, 29.

  

  Вронченко, Федор Павлович (1780 - 1852) - министр финансов с 1844 по 1852 г.

  

  ...жизнь играла у гробового входа. - Имеются в виду строки стихотворения Пушкина: "Брожу ли я вдоль улиц шумных".

  

  Стр. 249. Вье-гарсон (франц. vieux garcon) - старый шалун.

  

  "Новички в любви", "Его превосходительство, или Средство нравиться" - комедии-водевили Н. А. Коровкина.

  

  Мартынов, Александр Евстафьевич (1816 - 1860) - знаменитый русский комический актер.

  

  Стр. 250. "Жоли-мордочка" - от франц. jolie - хорошенькая.

  

  Это совсем не то, что Тургенев называет в своих письмах мордемондии. - И. С. Тургенев писал А. Я. Полонскому 22 февраля 1868 г.: "...я, к сожаленью, заметил, что у нас все л