iv>
- Матушка! Бог спас, - хрипел Борис.
Селиван принял свои руки и стоял.
- Скорее, скорей вон отсюда, - заговорила тётушка. - Где наши лошади?
- Лошади у крыльца, матушка, я только хотел вас вызвать... А этот
разбойник... бог спас, матушка! - лепетал скороговоркою Борис, хватая за
руки меня и моего кузена и забирая по дороге всё, что попало. Все врозь
бросились в двери, вскочили в повозку и понеслись вскачь, сколько было
конской мочи. Селиван, казалось, был жестоко переконфужен и смотрел нам
вслед. Он, очевидно, знал, что это не может пройти без последствий.
На дворе теперь светало, и перед нами на востоке горела красная,
морозная рождественская заря.
Мы доехали до дому не более как в полчаса, во всё время безумолчно
толкуя о пережитых нами страхах. Тётушка, няня, кучер и Борис все перебивали
друг друга и беспрестанно крестились, благодаря бога за наше удивительное
спасение. Тётушка говорила, что она не спала всю ночь, потому что ей
беспрестанно слышалось, как кто-то несколько раз подходил, пробовал отворить
двери. Это и понудило её загромоздить вход всем, что попалось под её руки.
Она тоже слышала какой-то подозрительный шёпот за перегородкою у Селивана, и
ей казалось, что он не раз тихонько отворял свою дверь, выходил в сени и
тихонько пробовал за скобку нашей двери. Всё это слышала и няня, хотя она,
по её словам, минутами засыпала. Кучер и Борис видели более всех. Боясь за
лошадей, кучер не отходил от них ни на минуту, но Борисушка не раз подходил
к нашим дверям и всякий раз, как подходил он, - сию же минуту появлялся из
своих дверей и Селиван. Когда буря перед рассветом утихла, кучер и Борис
тихонько запрягли лошадей и тихонько же выехали, сами отперев ворота; но
когда Борис также тихо подошёл опять к нашей двери, чтобы нас вывесть, тут
Селиван увидал, что добыча уходит у него из рук, бросился на Бориса и начал
его душить. Слава богу, конечно, что это ему не удалось, и он теперь уже не
отделается одними подозрениями, как отделывался до сих пор: его злые
намерения были слишком ясны и слишком очевидны, и всё это происходило не с
глазу на глаз с каким-нибудь одним человеком, а при шести свидетелях, из
которых тётушка одна стоила по своему значению нескольких, потому что она
слыла во всём городе умницею и к ней, несмотря на её среднее состояние,
заезжал с визитами губернатор, а наш тогдашний исправник был ей обязан
устройством своего семейного благополучия. По одному её слову он,
разумеется, сейчас же возьмётся расследовать дело по горячим следам, и
Селивану не миновать петли, которую он думал накинуть на наши шеи.
Сами обстоятельства, казалось, слагались так, что всё собиралось к
немедленному отмщению за нас Селивану и к наказанию его за зверское
покушение на нашу жизнь и имущество.
Подъезжая к своему дому, за родником на горе, мы встретили верхового
парня, который, завидев нас, чрезвычайно обрадовался, заболтал ногами по
бокам лошади, на которой ехал, и, сняв издали шапку, подскакал к нам с
сияющим лицом и начал рапортовать тётушке, какое мы причинили дома всем
беспокойство.
Оказалось, что отец, мать и все домашние тоже не спали. Нас непременно
ждали, и с тех пор, как вечером начала разыгрываться метель, все были в
большой тревоге - не сбились ли мы с дороги или не случилось ли с нами
какое-нибудь другое несчастье: могла сломаться в ухабе оглобля, - могли
напасть волки... Отец высылал навстречу нам несколько человек верховых людей
с фонарями, но буря рвала из рук и гасила фонари, да и ни люди, ни лошади
никак не могли отбиться от дома. Топочется человек очень долго - всё ему
кажется, будто он едет против бури, и вдруг остановка, и лошадь ни с места
далее. Седок её понуждает, хотя и сам едва дышит от задухи, но конь не
идёт... Вершник слезет, чтобы взять за повод и провести оробевшее животное,
и вдруг, к удивлению своему, открывает, что лошадь его стоит, упершись лбом
в стену конюшни или сарая... Только один из разведчиков уехал немножко далее
и имел настоящую дорожную встречу: это был шорник Прохор. Ему дали выносную
форейторскую лошадь, которая закусывала между зубами удила, так что железо
до губ её не дотрагивалось, и ей через то становились нечувствительны
никакие удержки. Она и понесла Прохора в самый ад метели и скакала долго,
брыкая задом и загибая голову к передним коленам, пока, наконец, при одном
таком вольте шорник перелетел через её голову и всею своею фигурою ввалился
в какую-то странную кучу живых людей, не оказавших, впрочем, ему с первого
раза никакого дружелюбия. Напротив, из них кто-то тут же снабдил его тумаком
в голову, другой сделал поправку в спину, а третий стал мять ногами и
Прохор был малый не промах, - он понял, что имеет дело с особенными
существами, и неистово закричал.
Испытываемый им ужас, вероятно, придал его голосу особенную силу, и он
был немедленно услышан. Для спасения его тут же, в трех от него шагах,
показалось "огненное светение". Это был огонь, который выставили на окне в
нашей кухне, под стеною которой приютились исправник, его письмоводитель,
рассыльный солдат и ямщик с тройкою лошадей, увязших в сугробе.
Они тоже сбились с дороги и, попав к нашей кухне, думали, что находятся
где-то на лугу у сенного омета.
Их откопали и просили кого на кухню, кого в дом, где исправник теперь и
кушал чай, собираясь поспеть к своим в город ранее, чем они проснутся и
встревожатся его отсутствием после такой ненастной ночи.
- Да! он барин хватский, - он Селивашке задаст! - подхватили люди, и мы
понеслись вскачь и подкатили к дому, когда исправникова тройка стояла ещё у
нашего крыльца.
Сейчас исправнику всё расскажут, и через полчаса разбойник Селиван
будет уже в его руках.
Мой отец и исправник были поражены тем, что мы перенесли в дороге и
особенно в разбойничьем доме Селивана, который хотел нас убить и
воспользоваться нашими вещами и деньгами...
- Ах, боже мой! да где же моя шкатулка?
В самом деле, где же эта шкатулка и лежащие в ней тысячи?
Представьте себе, что её не было! Да, да, её-то одной только и не было
ни в комнатах между внесёнными вещами, ни в повозке - словом, нигде...
Шкатулка, очевидно, осталась там и теперь - в руках Селивана... Или... может
быть, даже он её ещё ночью выкрал. Ему ведь это было возможно; он, как
хозяин, мог знать все щелки своего дрянного дома, и этих щелок у него,
наверно, не мало... Могла у него быть и подъёмная половица и приставная
дощечка в перегородке.
И едва только опытным в выслеживании разбойничьих дел исправником было
высказано последнее предположение о приставной дощечке, которую Селиван мог
ночью тихонько отставить и через неё утащить шкатулку, как тётушка закрыла
руками лицо и упала в кресло.
Боясь за свою шкатулку, она именно спрятала её в уголок под лавкою,
которая приходилась к перегородке, отделяющей наше ночное помещение от той
части избы, где оставался сам Селиван с его женою...
- Ну, вот оно и есть! - воскликнул, радуясь верности своих опытных
соображений, исправник. - Вы сами ему подставили вашу шкатулку!.. но я
всё-таки удивляюсь, что ни вы, ни люди, никто её не хватился, когда вам
пришло время ехать.
- Да боже мой! мы были все в таком страхе! - стонала тётушка.
- И это правда, правда; я вам верю, - говорил исправник, - вам было
чего напугаться, но всё-таки... такая большая сумма... такие хорошие деньги.
Я сейчас скачу, скачу туда... Он, верно, уже скрылся куда-нибудь, но он от
меня не уйдет! Наше счастье, что все знают, что он вор, и все его не любят:
его никто не станет скрывать... А впрочем - теперь у него в руках есть
деньги... он может делиться... Надо спешить... Народ ведь шельма...
Прощайте, я еду. А вы успокойтесь, примите капли... Я их воровскую натуру
знаю и уверяю вас, что он будет пойман.
И исправник опоясался своею саблею, как вдруг в передней послышалось
между бывшими там людьми необыкновенное движение, и... через порог в залу,
где все мы находились, тяжело дыша, вошёл Селиван с тётушкиной шкатулкой в
руках.
Все вскочили с мест и остановились как вкопанные...
- Укладочку забыли, возьмите, - глухо произнёс Селиван.
Более он ничего не мог говорить, потому что совсем задыхался от
непомерной скорой ходьбы и, может быть, от сильного внутреннего волнения.
Он поставил шкатулку на стол, а сам, никем не прошенный, сел на стул и
опустил голову и руки.
Шкатулка была в полной целости. Тётушка сняла с шеи ключик, отперла её
и воскликнула:
- Всё, всё как было!
- Сохранно... - тихо молвил Селиван. - Я всё бег за вами... хотел
догнать... не сдужал... Простите, что сижу перед вами... задохнулся.
Отец первый подошёл к нему, обнял его и поцеловал в голову.
Селиван не трогался.
Тётушка вынула из шкатулки две сотенные бумажки и стала давать их ему в
руки.
Селиван продолжал сидеть и смотреть, словно ничего не понимал.
- Возьми что тебе дают, - сказал исправник.
- За что? - не надо!
- За то, что ты честно сберёг и принёс забытые у тебя деньги.
- А то как же? Разве надо не честно?
- Ну, ты... хороший человек... ты не подумал утаить чужое.
- Утаить чужое!.. - Селиван покачал головою и добавил: - Мне не надо
чужого.
- Но ведь ты беден - возьми это себе на поправку! - ласкала его
тётушка.
- Возьми, возьми, - убеждал его мой отец. - Ты имеешь на это право.
- Какое право?
Ему сказали про закон, по которому всякий, кто найдет и возвратит
потерянное, имеет право на третью часть находки.
- Что такой за закон, - отвечал он, снова отстраняя от себя тётушкину
руку с бумажками. - Чужою бедою не разживёшься... Не надо!- прощайте!
И он встал с места, чтобы идти назад к своему опороченному дворишку, но
отец его не пустил: он взял его к себе в кабинет и заперся там с ним на
ключ, а потом через час велел запречь сани и отвезти его домой.
Через день об этом происшествии знали в городе и в округе, а через два
дня отец с тётушкою поехали в Кромы и, остановясь у Селивана, пили в его
избе чай и оставили его жене тёплую шубу. На обратном пути они опять заехали
к нему и ещё привезли ему подарков: чаю, сахару и муки.
Он брал всё вежливо, но неохотно и говорил:
- На что? Ко мне теперь, вот уже три дня, все стали люди заезжать...
пошёл доход... щи варили... Нас не боятся, как прежде боялись.
Когда меня повезли после праздников в пансион, со мною опять была к
Селивану посылка, и я пил у него чай и всё смотрел ему в лицо и думал:
"Какое у него прекрасное, доброе лицо! Отчего же он мне и другим так
долго казался пугалом?"
Эта мысль преследовала меня и не оставляла в покое. Ведь это тот же
самый человек, который всем представлялся таким страшным, которого все
считали колдуном и злодеем. И так долго всё выходило похоже на то, что он
только тем и занят, что замышляет и устраивает злодеяния. Отчего же он вдруг
стал так хорош и приятен?
Я был очень счастлив в своём детстве в том отношении, что первые уроки
религии мне были даны превосходным христианином. Это был орловский священник
Остромыслений - хороший друг моего отца и друг всех нас, детей, которых он
умел научить любить правду и милосердие. Я не рассказывал товарищам ничего о
том, что произошло с нами в рождественскую ночь у Селивана, потому что во
всём этом не было никакой похвалы моей храбрости, а, напротив, над моим
страхом можно было посмеяться, но я открыл все мои приключения и сомнения
отцу Ефиму.
Он меня поласкал рукою и сказал:
- Ты очень счастлив; твоя душа в день рождества была - как ясли для
святого младенца, который пришёл на землю, чтоб пострадать за несчастных.
Христос озарил для тебя тьму, которою окутывало твоё воображение -
пусторечие тёмных людей. Пугало было не Селиван, а вы сами, - ваша к нему
подозрительность, которая никому не позволяла видеть его добрую совесть.
Лицо его казалось вам тёмным, потому что око ваше было тёмно. Наблюди это
для того, чтобы в другой раз не быть таким же слепым.
Это был совет умный и прекрасный. В дальнейшие годы моей жизни я
сблизился с Селиваном и имел счастье видеть, как он у всех сделался
человеком любимым и почётным.
В новом имении, которое купила тётушка, был хороший постоялый двор на
проезжем трактовом пункте. Этот двор она и предложила Селивану на хороших
для него условиях, и Селиван это принял и жил в этом дворе до самой своей
кончины. Тут сбылись мои давние детские сны: я не только близко познакомился
с Селиваном, но мы питали один к другому полное доверие и дружбу. Я видел,
как изменилось к лучшему его положение - как у него в доме водворилось
спокойствие и мало-помалу заводился достаток; как вместо прежних хмурых
выражений на лицах людей, встречавших Селивана, теперь все смотрели на него
с удовольствием. И действительно, вышло так, что как только просветились очи
окружавших Селивана, так сделалось светлым и его собственное лицо.
Из тётушкиных людей Селивана особенно не любил лакей Борисушка,
которого Селиван чуть не задушил в ту памятную нам рождественскую ночь.
Над этой историей иногда подшучивали. Случай этой ночи объяснялся тем,
что как у всех было подозрение - не ограбил бы тётушку Селиван, так точно и
Селиван имел сильное подозрение: не завезли ли нас кучер и лакей на его двор
нарочно с тем умыслом, чтобы украсть здесь ночью тётушкины деньги и потом
свалить всё удобнейшим образом на подозрительного Селивана.
Недоверие и подозрительность с одной стороны вызывали недоверие же и
подозрения - с другой, - и всем казалось, что все они - враги между собою и
все имеют основание считать друг друга людьми, склонными ко злу.
Так всегда зло родит другое зло и побеждается только добром, которое,
по слову Евангелия, делает око и сердце наше чистыми.
Остаётся досказать, отчего же, однако, с тех пор, как Селиван ушёл от
калачника, он стал угрюм и скрытен? Кто тогда его огорчил и оттолкнул?
Отец мой, будучи расположен к этому доброму человеку, всё-таки думал,
что у него есть какая-то тайна, которую Селиван упорно скрывает.
Это так и было, но Селиван открыл свою тайну одной только тётушке моей,
и то после нескольких лет жизни в её имении и после того, когда у Селивана
умерла его всегда болевшая жена.
Когда я раз приехал к тётушке, бывши уже юношею, и мы стали вспоминать
о Селиване, который и сам незадолго перед тем умер, то тётушка рассказала
мне его тайну.
Дело заключалось в том, что Селиван, по нежной доброте своего сердца,
был тронут горестной судьбою беспомощной дочери умершего в их городе
отставного палача. Девочку эту никто не хотел приютить, как дитя человека
презренного. Селиван был беден, и притом он не мог решиться держать у себя
палачову дочку в городке, где её и его все знали. Он должен был скрывать от
всех её происхождение, в котором она была неповинна. Иначе она не избежала
бы тяжких попреков от людей, неспособных быть милостивыми и справедливыми.
Селиван скрывал её потому, что постоянно боялся, что её узнают и оскорбят, и
эта скрытность и тревога сообщились всему его существу и отчасти на нём
отпечатлелись.
Так, каждый, кто называл Селивана "пугалом", в гораздо большей мере сам
был для него "пугалом".
Впервые, с подзаголовком "Рассказ для юношества", - журнал "Задушевное
слово", 1885, 19 - 39.
Стр. 183. ...родители мои купили небольшое именьице в Кромском уезде.
Тем же летом мы переехали... - Зимой 1839 г. отец писателя купил имение
"Панино", в тридцати верстах от Орла. Переезд семьи Лесковых в "Панино"
совершился летом 1839 г.
Стр. 184. Скрынь - ближайшая к плотине часть мельничного пруда.
Стр. 185. Замашки - стебли конопли.
Сажалка - небольшой водоём для замачивания конопли.
Стр. 191. Через - кошель в виде пояса для хранения денег.
Стр. 195. Подторжье - канун ярмарки, базара.
Буцефал - легендарный конь Александра Македонского. Здесь употреблено в
шутливом значении.
Стр. 197. Кутас - шнур на кивере.
Стр. 199. Вершник - всадник.
Дорожные просовы - ямы с водой, невидимые под снегом.
...дней недельных... - т. е. воскресных.
Ритор - ученик духовной семинарии по классу риторики.
Стр. 200. Легконосная - быстроногая.
Стр. 201. ..."на шереметевский счёт"... - т. е. бесплатно, "на
даровщинку". Графы Шереметевы были очень богаты и славились хлебосольством.
Стр. 202. Пифон, Цербер - мифологические животные.
Стр. 203. Этишкет - принадлежность военной формы: длинный шнур с
кистями на конце, идущий от эфеса шашки к воротнику.
Стр. 204. Сердце забилось и заныло, как у Вара при входе в
Тевтобургские дебри. - Вар, Публий Квинтилий (ок. 53 г. до н. э. - 9 г. н.
э.) - древнеримский полководец, войска которого в 9 г. н. э. были завлечены
германским полководцем Арминием в Тевтобургский лес и разбиты наголову,
после чего Вар покончил с собой.
Стр. 212. Фриз - толстая ворсистая байка.