;- Что же такое? - говорю. - Сказывай толком! А самому страсть как
неприятно.
- Писание, братец, начал толковать на свой салтык, и, скажу тебе, уж не
на честный, а на дурацкий. Про мытаря начал, да про Лазаря убогого, да вот
как кому в иглу пролезть можно, а кому нельзя, и свел все на меня.
- Как же он оборотил на тебя?
- Как?.. А так, видишь ли, что я в его расчислении "купец - загребущая
лапа" и гречкосеям надо меня лобанить.
Дело было понятно.
- Ну, а что же гречкосеи? - спросил я Александра Ивановича, смотревшего
на меня значительным взглядом.
- Ребята, известно - ничего.
- То есть начистоту, что ли, все вывели?
- Разумеется. Волки! - продолжал Александр Иванович с лукавой усмешкой.
- Все, будто не смысля, ему говорят: "Это, Василий Петрович, ты, должно, в
правиле. Мы теперь как отца Петра увидим, тоже его об этом расспрошаем", а
мне тут это все больше шутя сказывают и говорят: "Не в порядках, говорят,
все он гуторит". И прямо в глаза при нем его слова повторяют.
- Ну, что ж дальше?
- Я было это хотел так и спустить, будто тоже не разумею; ну, а теперь,
как такой грех случился, призывал их нарочно будто счеты поверить, да
стороною им загвоздку добрую закинул, что эти, мол, речи пустотные, их надо
из головы выкинуть и про них крепко молчать.
- А хорошо, как они это соблюдут.
- Небось соблюдут, со мной не дурачатся.
Мы вошли в избу. На лавке у Александра Ивановича лежали пестрая
казанская кошма и красная сафьяновая подушка; стол был накрыт чистой
салфеткой, и на нем весело кипел самовар.
- Что это ему вздумалось? - проговорил я, усевшись к столику вместе с
Свиридовым.
- Поди ж ты! С большого ума-то ведь чего не вздумаешь. Терпеть я не
могу этих семинаристов.
- Третьего дня вы с ним говорили?
- Говорили. Ничего промеж нас не было неприятного. Вечером тут рабочие
пришли, водкой я их потчевал, потолковал с ними, денег дал, кому вперед
просили; а он тут и улизнул. Утром его не было, а перед полден - ками
девчонка какая-то пришла к рабочим: "Смотрите, говорит, вот тут за поляной
человек какой-то удавился". Пошли ребята, а он, сердечный, уж очерствел.
Должно, еще с вечера повесился.
- А больше ничего неприятного не было?
- Ничегошеньки.
- Может, ты не сказал ли ему чего?
- Еще что выдумай!
- Письма он никакого не оставил?
- Никакого.
- В бумагах ты у него не посмотрел?
- Бумаг у него, кажется, и не было.
- А все бы посмотреть, пока полиция не приехала.
- Пожалуй.
- Что у него сундучок, что ли, был? - спросил Александр Иванович у
стряпки.
- У покойника-то? - сундучок.
Принесли маленький незапертый сундучок. Открыли его при приказчике и
стряпке. Ничего тут не было, кроме двух перемен белья, засаленных выписок из
сочинений Платона да окровавленного носового платка, завернутого в бумажку.
- Что это за платок такой? - спросил Александр Иванович.
- А это как он, покойник, руку тут при хозяйке порубил, так она ему
своим платочком завязала, - отвечала стряпка. - Тот он самый и есть, -
добавила баба, посмотрев на платок поближе.
- Ну, вот и все, - проговорил Александр Иванович.
- Пойдем посмотреть на него.
- Пойдем.
Пока Свиридов одевался, я внимательно рассмотрел бумажку, в которой был
завернут платок. Она была совершенно чистая. Я перепустил листы Платоновой
книги - нигде ни малейшей записочки; есть только очеркнутые ногтями места.
Читаю очеркнутое:
"Персы и афиняне потеряли равновесие, одни слишком распространивши
права монархии, другие - простирая слишком далеко любовь к свободе".
"Вола не поставляют начальником над волами, а человека. Пусть царствует
гений".
"Ближайшая к природе власть есть власть сильного".
"Где бесстыдны старики, там юноши необходимо будут бесстыдны".
"Невозможно быть отлично добрым и отлично богатым. Почему? Потому что
кто приобретает честными и нечестными способами, тот приобретает вдвое
больше приобретающего одними честными способами, и кто не делает
пожертвований добру, тот менее расходует, чем тот, кто готов на благородные
жертвы".
"Бог есть мера всех вещей, и мера совершеннейшая. Чтобы уподобиться
богу, надо быть умеренным во всем, даже в желаниях".
Тут есть на поле слова, слабо написанные каким-то рыжим борщом рукой
Овцебыка. С трудом разбираю: "Васька глупец! Зачем ты не поп? Зачем ты
обрезал крылья у слова своего? Не в ризе учитель - народу шут, себе
поношение, идее - пагубник. Я тать, и что дальше пойду, то больше сворую".
Я закрыл Овцебыкову книгу.
Александр Иванович надел свой казакин, и мы пошли на поляну. С поляны
повернули вправо и пошли глухим сосновым бором; перешли просеку, от которой
начиналась рубка, и опять вошли на другую большую поляну. Здесь стояли два
большие стога прошлогоднего сена. Александр Иванович остановился посреди
поляны и, вобрав в грудь воздуха, громко крикнул: "Гоп! гоп!" Ответа не
было. Луна ярко освещала поляну и бросала две длинные тени от стогов.
- Гоп! гоп! - крикнул во второй раз Александр Иванович.
- Гоп-па! - отвечали справа из леса.
- Вот где! - сказал мой спутник, и мы пошли вправо. Через десять минут
Александр Иванович снова крикнул, и ему тотчас отвечали, а вслед за тем мы
увидели двух мужиков: старика и молодого парня. Оба они, увидя Свиридова,
сняли шапки и стояли, облокотись на свои длинные палки.
- Здорово, христиане!
- Здравствуй, Ликсандра Иваныч!
- Где покойник-то?
- Тутотка, Ликсандра Иваныч.
- Покажите: я не заприметил что-то места.
- Да вот он.
- Где?
- Да вот он!
Крестьянин усмехнулся и показал вправо.
В трех шагах от нас висел Овцебык. Он удавился тоненьким крестьянским
пояском, привязав его к сучку не выше человеческого роста. Колени у него
были поджаты и чуть недоставали до земли. Точно он на коленях стоял. Руки
даже у него, по обыкновению, были заложены в карманы свитки. Фигура его вся
была в тени, а на голову сквозь ветки падал бледный свет луны. Бедная это
голова! Теперь она была уже покойна. Косицы на ней торчали так же вверх,
бараньими рогами, и помутившиеся, остолбенелые глаза смотрели на луну с тем
самым выражением, которое остается в глазах быка, которого несколько раз
ударили обухом по лбу, а потом уже сразу проехали ножом по горлу. В них
нельзя было прочесть предсмертной мысли добровольного мученика. Они не
говорили и того, что говорили его платоновские цитаты и платок с красною
меткою.
- Вот тебе и все: был человек, как его и не было, - сказал Свиридов.
- Ему гнить, а вам жить, батюшка Ликсандра Иваныч, - проговорил
старичок заискивающим сладеньким голоском.
Он тоже говорил, что ему гнить, а Александрам Ивановичам жить.
Душно тут было, в этом темном лесном куточке, избранном Овцебыком для
конца своих мучений. А на поляне было так светло и отрадно. Месяц купался в
лазури небес, а сосны и ели дремали.
Париж.
Печатается по собранию сочинений, т. VI, 1890, с исправлением опечаток
и искажений по "Отечественным запискам", 1863, э 4 (где напечатано впервые),
и по изданию: "Повести, очерки и рассказы М. Стебницкого", т. I, 1867,
Дата, поставленная под рассказом ("Париж. 28-го ноября 1862 года") и
впервые появившаяся в журнальном тексте, сохранилась в собрании сочинений,
хотя под другими вещами в этом издании дат нет. Очевидно, Лесков придавал ей
особое значение - не столько самой дате, сколько указанию места, где рассказ
был написан. Возможно, что за этим скрывался намек на пережитую Лесковым
историю в связи с его статьей о пожарах, послужившей главной причиной его
отъезда за границу (см. в книге Андрея Лескова - "Жизнь Николая Лескова",
М., 1954, главы: "Катастрофа" и "Бегство").
Журнальный текст "Овцебыка" подвергся значительной авторской
переработке при его переиздании в сборнике 1867 года и некоторому сокращению
в собрании сочинений. Так, глава XI, заканчивающаяся словами: "Она (Настасья
Петровна)1 придвинула свечку и пристально стала смотреть на огонь,
прищуривая слегка свои прекрасные глаза", имела в журнале и в сборнике
следующее продолжение:
"- Настасья Петровна! - сказал я, взяв ее за руку.
- Что?
- А ведь он вас любит.
Молодая женщина опустила глаза и через минуту встала и заходила по
комнате".
Впоследствии Лесков отказался от этой детали - вероятно, чтобы не
осложнять историю самоубийства мотивом любви.
...в иллюстрированном руководстве к зоологии Юлиана Симашки. - Юлиан
Иванович Симашко (1821-1893) - автор ряда трудов по зоологии - в том числе
книги: "Русская фауна, или описание и изображение животных, водящихся в
России" (СПб., 18561861).
Когда у Василия Петровича не было сапогов и т. д - ср. в воспоминаниях
Лескова о П. И. Якушкине (см. в томе X), откуда взяты и некоторые другие
детали.
Сейм - приток реки Десны.
...о "дилетантизме в науке". - Так озаглавлено сочинение Герцена,
появившееся в "Отечественных записках" 1843 года.
Стой один перед грозою и т. д. - цитата из "Полтавы" Пушкина: "Тот стой
один перед грозою" и т. д.
В гостиницах П-ской и Л-ской пустыни. - В "Отечественных записках"
названия этих "пустынь" были даны полностью: Площанской (в Севском уезде
Орловской губернии) и Ливенской (Ливны - уездный город в той же губернии).
...в чистом дикеньком платьице. - Дикий цвет - серый.
Колпик - цапля.
Орлик - приток Оки.
Слимак - улитка, слизняк.
Питра - пьянство.
...когда мне были новы и т. д. - слова из стихотворения Пушкина
"Демон".
Стрягнул - стряхнул, бросил.
...точно теньеровская картина. - Давид Теньер (правильнее - Тенирс)
младший - фламандский художник, прославившийся картинами сельской жизни
(1610-1694).
Забобоны - вздор, пустяки.
...на цуфусках - пешком (от немецкого "zu Fuss").
Праздно, весело, богато и т. д. - цитата из сказки Пушкина "Царь Никита
и сорок его дочерей".
"Под сень струй" - слова Хлестакова в "Ревизоре" Гоголя (действие IV,
явление 13).
"Русь, куда стремишься ты?" - неточная цитата из финала "Мертвых душ"
Гоголя: "Русь, куда ж несешься ты? дай ответ"