аждой станции пояса на один
значок еще уже перетягивали, чтобы кишки с легкими не перепутались; но как
левше после представления государю, по платовскому приказанию, от казны
винная порция вволю полагалась, то он, не евши, этим одним себя поддерживал
и на всю Европу русские песни пел, только припев делал по-иностранному: "Ай
люли - се тре жули".
Курьер как привез его в Лондон, так появился кому надо и отдал
шкатулку, а левшу в гостинице в номер посадил, но ему тут скоро скучно
стало, да и есть захотелось. Он постучал в дверь и показал услужающему себе
на рот, а тот сейчас его и свел в пищеприемную комнату.
Сел тут левша за стол и сидит, а как чего-нибудь поаглицки спросить -
не умеет. Но потом догадался: опять просто по столу перстом постучит да в
рот себе покажет, - англичане догадываются и подают, только не всегда того,
что надобно, но он что ему не подходящее не принимает. Подали ему ихнего
приготовления горячий студинг в огне, - он говорит: "Это я не знаю, чтобы
такое можно есть", и вкушать не стал; они ему переменили и другого кушанья
поставили. Также и водки их пить не стал, потому что она зеленая - вроде
как будто купоросом заправлена, а выбрал, что всего натуральнее, и ждет
курьера в прохладе за баклажечкой.
А те лица, которым курьер нимфозорию сдал, сию же минуту ее рассмотрели
в самый сильный мелкоскоп и сейчас в публицейские ведомости описание, чтобы
завтра же на всеобщее известие клеветон вышел.
- А самого этого мастера,- говорят,- мы сейчас хотим видеть.
Курьер их препроводил в номер, а оттуда в пищеприемную залу, где наш
левша порядочно уже подрумянился, и говорит: "Вот он!"
Англичане левшу сейчас хлоп-хлоп по плечу и как ровного себе- за руки.
"Камрад,- говорят,- камрад - хороший мастер,- разговаривать с тобой со
временем, после будем, а теперь выпьем за твое благополучие".
Спросили много вина, и левше первую чарку, а он с вежливостью первый
пить не стал: думает, - может быть, отравить с досады хотите.
- Нет, - говорит,- это не порядок: и в Польше нет хозяина больше,-
сами вперед кушайте.
Англичане всех вин перед ним опробовали и тогда ему стали наливать. Он
встал, левой рукой перекрестился и за всех их здоровье выпил.
Они заметили, что он левой рукою крестится, и спрашивают у курьера:
- Что он - лютеранец или протестантист?
Курьер отвечает:
- Нет, он не лютеранец и не протестантист, а русской веры.
- А зачем же он левой рукой крестится?
Курьер сказал:
- Он - левша и все левой рукой делает.
Англичане еще больше стали удивляться - и начали накачивать вином и
левшу и курьера и так целые три дня обходилися, а потом говорят: "Теперь
довольно". По симфону воды с ерфиксом приняли и, совсем освежевши, начали
расспрашивать левшу: где он и чему учился и до каких пор арифметику знает?
Левша отвечает:
- Наша наука простая: но Псалтирю да по Полусоннику, а арифметики мы
нимало не знаем.
Англичане переглянулись и говорят:
- Это удивительно.
А Левша им отвечает:
- У нас это так повсеместно.
- А что же это,- спрашивают,- за книга в России "Полусонник"?
- Это,- говорит,- книга, к тому относящая, что если в Псалтире
что-нибудь насчет гаданья царь Давид неясно открыл, то в Полусоннике
угадывают дополнение.
Они говорят:
- Это жалко, лучше бы, если б вы из арифметики по крайности хоть
четыре правила сложения, знали, то, бы вам было гораздо пользительнее, чем
весь Полусонник. Тогда бы вы могли сообразить, что в каждой-машине расчет
силы есть; а то вот хоша вы очень в руках искусны, а не сообразили, что
такая малая машинка, как в нимфозории, на самую аккуратную точность
рассчитана и ее подковок несть не может. Через это теперь нимфозория и не
прыгает и дансе не танцует.
Левша согласился.
- Об этом,- говорит, - спору нет, что мы в науках не зашлись, но
только своему отечеству верно преданные.
А англичане сказывают ему:
- Оставайтесь у нас, мы вам большую образованность передадим, и из вас
удивительный мастер выйдет.
Но на это левша не согласился.
- У меня,- говорит,- дома родители есть.
Англичане назвались, чтобы его родителям деньги посылать, но левша не
взял.
- Мы,- говорит,- к своей родине привержены, и тятенька мой уже
старичок, а родительница - старушка и привыкши в свой приход в церковь
ходить, да и мне тут в одиночестве очень скучно будет, потому что я еще в
холостом звании.
- Вы,- говорят,- обвыкнете, наш закон примете, и мы вас женим.
- Этого,- ответил левша,- никогда быть не может.
- Почему так?
- Потому,- отвечает,- что наша русская вера самая правильная, и как
верили наши правотцы, так же точно должны верить и потомцы.
- Вы,- говорят англичане,- нашей веры не знаете: мы того же закона
христианского и то же самое Евангелие содержим.
- Евангелие,- отвечает левша,- действительно у всех одно, а только
наши книги против ваших толще, и вера у нас полнее.
- Почему вы так это можете судить?
- У нас тому,- отвечает,- есть все очевидные доказательства.
- Какие?
- А такие,- говорит;- что у нас есть и боготворные иконы и
гроботочивые главы и мощи, а у вас ничего, и даже, кроме одного воскресенья,
никаких экстренных праздников нет, а по второй причине - мне с англичанкою,
хоть и повенчавшись в законе, жить конфузно будет.
- Отчего же так?- спрашивают.- Вы не пренебрегайте: наши тоже очень
чисто одеваются и хозяйственные.
А левша говорит:
- Я их не знаю.
Англичане отвечают:
- Это не важно суть - узнать можете: мы вам грандеву сделаем.
Левша застыдился.
- Зачем,- говорит,- напрасно девушек морочить.- И отнекался.-
Грандеву,- говорит,- это дело господское, а нам нейдет, и если об этом
дома, в Туле, узнают, надо мною большую насмешку сделают.
Англичане полюбопытствовали:
- А если,- говорят,- без грандеву, то как же у вас в таких случаях
поступают, чтобы приятный выбор сделать?
Левша им объяснил наше положение.
- У нас,- говорит,- когда человек хочет насчет девушки обстоятельное
намерение обнаружить, посылает разговорную женщину, и как она предлог
сделает, тогда вместе в дом идут вежливо и девушку смотрят не таясь, а при
всей родственности.
Они поняли, но отвечали, что у них разговорных женщин нет и такого
обыкновения не водится, а левша говорит:
- Это тем и приятнее, потому что таким делом если заняться, то надо с
обстоятельным намерением, а как я сего к чужой нацыи не чувствую, то зачем
девушек морочить?
Он англичанам ив этих своих суждениях понравился, так что они его опять
пошли по плечам и по коленям с приятством ладошками охлопывать, а сами
спрашивают:
- Мы бы,- говорят,- только через одно любопытство знать желали:
какие вы порочные приметы в наших девицах приметили и за что их обегаете?
Тут левша им уже откровенно ответил:
- Я их не порочу, а только мне то не нравится, что одежда на них
как-то машется, и не разобрать, что такое надето и для какой надобности; тут
одно что-нибудь, а ниже еще другое пришпилено, а на руках какие-то
ногавочки. Совсем точно обезьяна-сапажу - плисовая тальма.
Англичане засмеялись и говорят:
- Какое же вам в этом препятствие?
- Препятствия,- отвечает левша,- нет, а только опасаюсь, что стыдно
будет смотреть и дожидаться, как она изо всего из этого разбираться станет.
- Неужели же,- говорят,- ваш фасон лучше?
- Наш фасон,- отвечает,- в Туле простой: всякая в своих кружевцах, и
наши кружева даже и большие дамы носят.
Они его тоже и своим дамам казали, и там ему чай наливали и спрашивали:
- Для чего вы морщитесь?
Он отвечал, что мы, говорит, очень сладко не приучены.
Тогда ему по-русски вприкуску подали.
Им показывается, что этак будто хуже, а он говорит:
- На наш вкус этак вкуснее.
Ничем его англичане не могли сбить, чтобы он на их жизнь прельстился, а
только уговорили его на короткое время погостить, и они его в это время по
разным заводам водить будут и все свое искусство покажут.
- А потом,- говорят,- мы его на своем корабле привезем и живого в
Петербург доставим.
Взяли англичане левшу на свои руки, а русского курьера назад в Россию
отправили. Курьер хотя и чин имел и на разные языки был учен, но они им не
интересовались, а левшою интересовались,- и пошли они левшу водить и все
ему показывать. Он смотрел все их производство: и металлические фабрики и
мыльно-пильные заводы, и все хозяйственные порядки их ему очень нравились,
особенно насчет рабочего содержания. Всякий работник у них постоянно в
сытости, одет не в обрывках, а на каждом способный тужурный жилет, обут в
толстые щиглеты с железными набалдашниками, чтобы нигде ноги ни на что не
напороть; работает не с бойлом, а с обучением и имеет себе понятия. Перед
каждым на виду висит долбица умножения" а под рукою стирабельная дощечка:
все, что который мастер делает,- на долбицу смотрит и с понятием сверяет, а
потом на дощечке одно пишет, другое стирает и в аккурат сводит: что на
цыфирях написано, то и наделе выходит. А придет праздник, соберутся
по-парочке, возьмут в руки по палочке и идут гулять чинно-благородно, как
следует.
Левша на все их житье и на все их работы насмотрелся, но больше всего
внимание обращал на такой Предмет, что англичане очень удивлялись. Не столь
его занимало, как новые ружья делают, сколь то, как старые в каком виде
состоят. Все обойдет и хвалит, и говорит:
- Это и мы так можем.
А как до старого ружья дойдет,- засунет палец в дуло, поводит по
стенкам и вздохнет:
- Это,- говорит,- против нашего не в пример превосходнейше.
Англичане никак не могли отгадать, что такое левша замечает, а он
спрашивает:
- Не могу ли,- говорит,- я знать, что наши генералы это когда-нибудь
глядели или нет? Ему говорят:
- Которые тут были, те, должно быть, глядели.
- А как,- говорит,- они были: в перчатке или без перчатки?
- Ваши генералы,- говорят,- парадные, они всегда в перчатках ходят;
значит, и здесь так были.
Левша ничего не сказал. Но вдруг начал беспокойно скучать. Затосковал и
затосковал и говорит англичанам:
- Покорно благрдарствуйте на всем угощении, и я всем у вас очень
доволен и все, что мне нужно было видеть, уже видел, а теперь я скорее домой
хочу.
Никак его более удержать не могли. По суше его пустить нельзя, потому
что он на все языки не умел, а по воде плыть нехорошо было, потому что время
было осеннее, бурное, но он пристал: отпустите.
- Мы на буреметр,- говорят,- смотрели: буря будет, потонуть можешь;
это ведь не то, что у вас Финский залив, а тут настоящее Твердиземиое море.
- Это все, равно,- отвечает,- где умереть,- все единственно, воля
божия, а я желаю скорее в родное место, потому что иначе я могу род
помешательства достать.
Его силом не удерживали: напитали, деньгами наградили, подарили ему на
память золотые часы с трепетиром, а для морской прохлады на поздний осенний
путь дали байковое пальто с ветряной нахлобучкою на голову. Очень тепло
одели и отвезли левшу на корабль, который в Россию шел. Тут поместили левшу
в лучшем виде, как настоящего барина, но он с другими господами в закрытии
сидеть не любил и совестился, а уйдет на палубу, под презент сядет и
спросит: "Где наша Россия?"
Англичанин, которого он спрашивает, рукою ему в ту сторону покажет или
головою махнет, а он туда лицом оборотится и нетерпеливо в родную сторону
смотрит.
Как вышли из буфты в Твердиземное море, так стремление его к России
такое сделалось, что никак его нельзя было успокоить. Водопление стало
ужасное, а, левша все вниз в каюты нейдет - под презентом сидит, нахлобучку
надвинул и к отечеству смотрит.
Много раз англичане приходили его в теплое место вниз звать, но он,
чтобы ему не докучали, даже отлыгаться начал.
- Нет,- отвечает,- мне тут наружи лучше; а то со мною под крышей от
колтыхания морская свинка сделается.
Так все время и не сходил до особого случая и через это очень
понравился одному полшкиперу, который, на горе нашего левши, умел по-русски
говорить. Этот полшкипер не мог надивиться, что русский сухопутный человек и
так все непогоды выдерживает.
- Молодец,- говорит,- рус! Выпьем!
Левша выпил.
- А полшкипер говорит:
- Еще!
Левша и еще выпил, и напились.
Полшкипер его и спрашивает:
- Ты какой от нашего государства в Россию секрет везешь?
Левша отвечает:
- Это мое дело.
- А если так,- отвечал полшкипер,- так давай держать с тобой
аглицкое парей.
Левша спрашивает:
- Какое?
- Такое, чтобы ничего в одиночку не пить, а всего пить заровно: что
один, то непременно и другой" и кто кого перепьет, того и горка.
Левша думает: небо тучится, брюхо пучится,- скука большая, а путина
длинная, и родного места за волною не видно - пари держать все-таки веселее
будет.
- Хорошо,- говорит,- идет!
- Только чтоб честно.
- Да уж это,- говорит,- не беспокойтесь.
Согласились и по рукам ударили.
Началось у них пари еще в Твердиземном море, и пили они до рижского
Динаминде, но шли всº наравне и друг другу не уступали и до того аккуратно
равнялись, что когда один, глянув в море, увидал, как из воды черт лезет,
так сейчас то же самое и другому объявилось. Только полшкипер видит черта
рыжего, а левша говорят, будто он темен, как мурин.
Левша говорит:
- Перекрестись и отворотись - это черт из пучины.
А англичанин спорит, что "это морской водоглаз".
- Хочешь,- говорит,- я тебя в море швырну? Ты не бойся - он мне
тебя сейчас назад подаст.
А левша отвечает:
- Если так, то швыряй.
Полшкипер его взял на закорки и понес к борту.
Матросы это увидали, остановили их и доложили капитану, а тот велел их
обоих вниз запереть и дать им рому и вина и холодной пищи, чтобы могли и
пить и есть и свое пари выдержать,- а горячего студингу с огнем им не
подавать, потому что у них в нутре может спирт загореться.
Так их и привезли взаперти до Петербурга, и пари из них ни один друг у
друга не выиграл; а тут расклали их на разные повозки и повезли англичанина
в посланнический дом на Аглицкую набережную, а левшу - в квартал.
Отсюда судьба их начала сильно разниться.
Англичанина как привезли в посольский дом, сейчас сразу позвали к нему
лекаря и аптекаря. Лекарь велел его при себе в теплую ванну всадить, а
аптекарь сейчас же скатал гуттаперчевую пилюлю и сам в рот ему всунул, а
потом оба вместе взялись и положили на перину и сверху шубой покрыли и
оставили потеть, а чтобы ему никто не мешал, по всему посольству приказ дан,
чтобы никто чихать не смел. Дождались лекарь с аптекарем, пока полшкипер
заснул, и тогда другую гуттаперчевую пилюлю ему приготовили, возле его
изголовья на столик положили и ушли.
А левшу свалили в квартале на пол и спрашивают:
- Кто такой и откудова, и есть ли паспорт или какой другой тугамент?
А он от болезни, от питья и от долгого колтыханья так ослабел, что ни
слова не отвечает, а только стонет.
Тогда его сейчас обыскали, пестрое платье с него сняли и часы с
трепетиром, и деньги обрали, а самого пристав велел на встречном извозчике
бесплатно в больницу отправить.
Повел городовой левшу на санки сажать, да долго ни одного встречника
поймать не мог, потому извозчики от полицейских бегают. А левша все время на
холодном парате лежал; потом поймал городовой извозчика, только без теплой
лисы, потому что они лису в санях в таком разе под себя прячут, чтобы у
полицейских скорей ноги стыли. Везли левшу так непокрытого, да как с одного
извозчика на другого станут пересаживать, всº роняют, а поднимать станут -
ухи рвут, чтобы в память пришел.
Привезли в одну больницу - не принимают без тугамента, привезли в
другую - и там, не принимают, и так в третью, и в четвертую - до самого
утра его по всем отдаленным кривопуткам таскали и все пересаживали, так что
он весь избился. Тогда один подлекарь сказал городовому везти его в
простонародную Обухвинскую больницу, где неведомого сословия всех умирать
принимают.
Тут велели расписку дать, а левшу до разборки на полу в коридор
посадить.
А аглицкий полшкипер в это самое время на другой день встал, другую
гуттаперчевую пилюлю в нутро проглотил, на легкий завтрак курицу с рысью
съел, ерфиксом запил и говорит:
- Где мой русский камрад? Я его искать пойду.
Удивительным манером полшкипер как-то очень скоро левшу нашел, только
его еще на кровать не уложили, а он в коридоре на полу лежал и жаловался
англичанину.
- Мне бы,- говорит,- два слова государю непременно надо сказать.
Англичанин побежал к графу Клейнмихелю и зашумел:
- Разве так можно! У него,- говорит,-хоть и шуба овечкина, так душа
человечкина.
Англичанина сейчас оттуда за это рассуждение вон, чтобы не смел
поминать душу человечкину. А потом ему кто-то сказал: "Сходил бы ты лучше к
казаку Платову - он простые чувства имеет".
Англичанин достиг Платова, который теперь опять на укушетке лежал.
Платов его выслушал и про левшу вспомнил.
- Как же, братец,- говорит,- очень коротко с ним знаком, даже за
волоса его драл, только не знаю, как ему в таком несчастном разе помочь;
потому что я уже совсем отслужился и полную пуплекцию получил - теперь меня
больше не уважают,- а ты беги скорее к коменданту Скобелеву, он в силах и
тоже в этой части опытный, он что-нибудь сделает.
Полшкипер пошел и к Скобелеву и все рассказал: какая у левши болезнь и
отчего сделалась. Скобелев говорит:
- Я эту болезнь понимаю, только немцы ее лечить не могут, а тут надо
какого-нибудь доктора из духовного звания, потому что те в этих примерах
выросли и помогать могут; я сейчас пошлю туда русского доктора
Мартын-Сольского.
Но только когда Мартын-Сольский приехал, левша уже кончался, потому что
у него затылок о парат раскололся, и он одно только мог внятно выговорить:
- Скажите государю, что у англичан ружья кирпичом не чистят: пусть
чтобы и у нас не чистили, а то, храни бог войны, они стрелять не годятся.
И с этою верностью левша перекрестился и помер. Мартын-Сольский сейчас
же поехал, об этом графу Чернышеву доложил, чтобы до государя довести, а
граф Чернышев на него закричал:
- Знай,- говорит,- свое рвотное да слабительное, а не в свое дело не
мешайся: в России на это генералы есть.
Государю так и не сказали, и чистка все продолжалась до самой Крымской
кампании. В тогдашнее время как стали ружья заряжать, а пули в них и
болтаются, потому что стволы кирпичом расчищены.
Тут Мартын-Сольский Чернышеву о левше и напомнил, а граф Чернышев и
говорит:
- Пошел к черту, плезирная трубка, не в свое дело не мешайся, а не то
я отопрусь, что никогда от тебя об этом не слыхал,- тебе же и достанется.
Мартын-Сольский подумал: "И вправду отопрется",- так и молчал.
А доведи они левшины слова в свое время до государя,- в Крыму на войне
с неприятелем совсем бы другой оборот был.
Теперь все это уже "дела минувших дней" : и "преданья старины", хотя и
не глубокой, но предания эти нет нужды торопиться забывать, несмотря на
баснословный склад легенды и эпический характер ее главного героя.
Собственное имя левши, подобно именам многих величайших гениев, навсегда
утрачено для потомства; но как олицетворенный народною фантазиею миф он
интересен, а его похождения могут служить воспоминанием эпохи, общий дух
которой схвачен метко и верно.
Таких мастеров, как баснословный левша, теперь, разумеется, уже нет в
Туле: машины сравняли неравенство талантов и дарований, и гений не рвется в
борьбе против прилежания и аккуратности. Благоприятствуя возвышению
заработка, машины не благоприятствуют артистической удали, которая иногда
превосходила меру, вдохновляя народную фантазию к сочинению подобных
нынешней баснословных легенд.
Работники, конечно, умеют ценить выгоды, доставляемые им практическими
приспособлениями механической науки, но о прежней старине они вспоминают с
гордостью и любовью. Это их эпос, и притом с очень "человечкиной душою".
[1] Кизлярки. (Прим. автора.)
[2] "Поп Федот" не с ветра взят: император Александр Павлович перед
своею кончиною в Таганроге исповедовался у священника Алексея
Федотова-Чеховского, которой после того именовался "духовником его
величества", и любил ставить всем на вид это совершенно случайное
обстоятельство. Вот этот-то Федотов-Чеховский, очевидно, и есть легендарный
"поп Федот". (Прим. автора.)