Короленко Владимир Галактионович - Эпизоды из жизни "Искателя"

колеблющийся, долгий, волнистые переливы... Или это песня?.. Да, кажется, песня, знакомый голос... Сердце бьется сильнее, голова пылает... Истома растет, напрягается. И как хорошо, но... как больно!.. Голова горит, точно в огне. И опять сознание улетает... все тихо...

   А, это старик Якуб. Да, это он!.. "Не мудруй, говорю, не мудруй, тяжело!"

   ...Тихая, сладкая тень... Тяжесть спадает... В глазах светлее, точно в закрытые веки прорываются лучи яркого солнца... Они льются сверху, в эту лесную прогалину, сквозь которую виднеется синее, синее небо. Как будто шепчут листья, склоняясь надо мной к самому лицу, близко, близко к глазам... Что они шепчут?.. Какой смысл этих речей, где в них чувство, где правда? Кто это дышит тут же, рядом, надо мною? Чья это рука?..

   ...Ветви сплетаются, спускаются ниже. Синий клочок неба уменьшается, исчезает, зелень сдвигается сплошною стеной... Вот она, синяя небесная ширь, разостлалась над зелеными верхушками леса. А вот конец убегающей тучи... Вот она летит, там, вверху, и край ее сейчас же исчезнет у меня из глаз... Но ведь она не пропадет?.. Нет, она понесется дальше... Вот большой город, вот деревушки виднеются с высоты этой тучи... Да, она не пропадет, она полетит далее, свободная, светлая... только я ее не увижу... Эта зелень, яркая, широкая, прохладная, все закроет.

   А, чье-то дыхание опять!.. Горячая слеза жжет мне щеку... Чье-то сердце бьется опять тут же... Я слабею, зеленый полог сдвигается плотнее. Это тюрьма, прохладная, зеленая, славная...

   Кто-то наклоняется ближе... чьи-то волосы, мягкие, легкие, душистые, касаются моего лба...

   Это невеликодушно... я не могу бороться, меня удержит слабая женская рука... О, как тяжело, как больно бороться...

   Я сделал страшное усилие и поднялся. Резкая струя яркого света резнула меня по глазам... Я в комнате у Рожанских. В окна врываются лучи яркого утреннего солнца... Против меня, на стуле, в угрюмой задумчивости сидел Якуб, сложив руки на коленях и низко наклонив голову. Рядом со мной, у моего изголовья, сидела Соня. Я заметил ее испуганный, недоумевающий взгляд, ее лицо мелькнуло передо мной, и затем я вновь откинулся на подушку и вновь впал в бессознательное состояние.

  

  

   Глаза у меня открыты. Я сижу на постели, опираясь на высоко поднятую подушку. Мне хорошо, спокойно.

   На стене мелькают перед моими глазами, суживаясь, расширяясь, светлые кружки; это лучи заходящего солнца прорываются сквозь зелень листвы у окошка... В комнате тихо, мерно постукивает маятник, да оса бьется в стекло...

   Давно ли я сижу таким образом, давно ли я слушаю это мерное постукивание и тревожное жужжание осы? Не знаю, но мне хорошо.

   Чьи-то шаги... Ко мне входят в дверь, которая находится сзади меня. Кто-то ступает на цыпочках, точно боясь разбудить или потревожить меня. Мне лень обернуться. Чья-то жесткая рука опускается мне на лоб... А, это Якуб.

   - Здравствуйте, Якуб.

   Якуб заглядывает мне в лицо...

   - Очнулся... ну, полежи смирно... будешь здоров...

   Мне смешно - он говорит, точно с ребенком.

   - Она здесь?..

   - Ну, ну! Полно,- говорит Якуб и отворачивается,- не надо.

   - Что не надо? Здесь она?

   - Вы это про Варехинскую панночку? Так оставьте, после...

   - Зачем же после?.. Странно! Ведь она здесь?..

   - Тут, а я тебе вот что скажу: ты не смейся, рано еще смеяться-то тебе... болен ты, вот что... Ну, и сожмись, потерпи, будет когда и подумать... а то разлютуется она у тебя опять, горячка-то...

   Мне досадно.

   - Нет, вот что, Якуб... Я здоров, понимаешь, здоров я... Ну, встать я не могу - правда, а только здоров, хорошо мне. А вот знать надо: тут ли она?

   Якуб посмотрел на меня пристально и потом, точно убедившись в чем-то, ответил:

   - Тут... давно уже. Долго ты болен был, крепко, страх - крепко... Помрешь - думали... только это пустое. Я знал: не помрет, выдержит, а трудно было...

   - Ну, а панночка,- добавил он, взглянув на меня серьезным, пристальным взглядом,- давно тут, на другой день приехала и все около тебя сидела, ходила...

   Старик был необычайно разговорчив - я это заметил и удивился. Впрочем, я понял тотчас же его настроение - это он облегчался после долгого беспокойства и тревоги... Старый чудак, видно, меня таки любит...

   - Значит...- сказал я и остановился...

   - Было...- ответил Якуб серьезно...- Ишь ты какой...- добавил он,- надумчивый... крепко, видно, надумал.

   - Слышала? - живо переспросил я опять.

   - Было...

   - Поняла?

   - Гм... плакала... Руки заломит и сидит... Что это, спросит у меня, горячка?.. Эх, панночка, горячка-то горячка, а видно, на сердце-то глубоко дума запала...

   - Что, много я говорил, ясно?..

   - Кому ясно, а кому - бог знает... Вареха приезжал тоже... домой звал. Не поехала, осталась.

   - А, осталась... Что это?..

   - Что! - сказал Якуб, не глядя на меня...- Ждет...

   - Значит, не поняла, а впрочем... может, не потому: думает - нужно...

   - Может,- сказал Якуб, но в тоне его слышалось что-то скептическое.

   Я задумался.

   - Да, а что же тот... Голубев?..

   На лице старика мелькнуло выражение какого-то неудовольствия, точно пренебрежения...

   - Что с ним делается?..

   - Как это вы так говорите - что с ним? Ведь он сумасшедший, чуть не убился.

   - То было, да прошло. Как это он в первое-то время не убился, это точно, что странно... Ну, а теперь...

   - Что теперь? Он ее очень любил!..

   - Эх, себя любил, вот что!

   Я с удивлением взглянул на него... На лице его выражалось сильное неудовольствие. Он смотрел в окно, и это выражение усилилось.

   Под окном раздались шаги; две тени промелькнули в светлом четырехугольнике, на стене. Одна - мужская, высокая, сильная; из-за нее виднелась склоненная маленькая головка...

   Сначала эта картина не произвела на меня никакого впечатления, но я взглянул на Якуба, и глаза наши встретились. Я понял, что выражал этот взгляд, и что-то точно кольнуло меня...

   Что ж, пожалуй, и верно... Это в порядке вещей, и это мое ощущение - глупо... Впрочем, кажется, мне скорее неприятно за Голубку. Да, кажется, так...

   В смежной комнате послышались шаги. Они вошли в нее через двери, выходившие на балкон, и, по-видимому, направлялись ко мне. Подойдя к дверям моей комнаты, они остановились.

   - Вы туда, к своему больному?..

   - Да,- послышался тихий ответ.

   - Он поправляется очень тихо. Все еще без сознания?..

   - Да.

   - Болезнь мешает ему видеть... Иначе он бы поправился в два дня.

   Легкий вздох послышался в ответ.

   - До свидания,- сказал опять мужчина,- вы еще не уезжаете?..

   - Н-не знаю... До свидания...

   Легкий скрип двери. Я был очень заинтересован этим разговором. Я смотрел на лицо Якуба и на этом лице читал смысл слышанных слов. Несмотря на видимую несложность и обыденность, разговор этот казался мне многозначащим. Старик мрачно смотрел в землю...

   Я не заметил, как вошла Соня, вернее, я и заметил, но моя мысль была занята предыдущим.

   Когда она подошла к постели, я повернулся к ней и тут только сознал, что это, собственно, наша первая встреча. Я протянул ей руку.

   - Здравствуйте, Софья Григорьевна...

   Она застенчиво подняла на меня глаза, взглянула как-то вопросительно, робко и покраснела.

   - Вы очнулись!..

   Она еще раз вскинула на меня глаза и еще сильнее покраснела. Очевидно, этот момент, момент встречи - застиг ее врасплох. Она, вероятно, иначе представляла его себе. Я был спокоен; я знал, что тон, в котором пойдет разговор, будет решающим, знал - и каков будет этот тон. Я владел собою свободно и не видел причины для насилия над собою.

   - Да, я очнулся. Я вам очень благодарен, Софья Григорьевна, за ваши заботы... Вам было много хлопот... Кажется, вам приходилось в первое время возиться с двумя...

   Я говорил искренно, как хорошей и доброй знакомой.

   Она опустила глаза. Минуту ее опущенное лицо, очевидно, горело. Может быть, на глазах были слезы, но глаз я не видел.

   - Мне не было... тяжело...- начала она после минутного молчания,- кроме того, Сергей Григорьевич оправился быстро. Доктор сказал, что там... опасности нет... Все это... вышло потому, что за ним не доглядели. Больше суток в лесу... бессонница... Ну и при этом сильное горе... произвело временное... Как это?.. Ну да, временное помрачение. Доктор говорит, что у него счастливая организация и что у таких натур... он употребил какое-то особенное слово... Да, психоз... ну вот, психоз у таких натур не страшен...

   Она говорила это с некоторым напряжением - очевидно, это был для нее разговор о посторонних вещах, служащий только предлогом, который позволяет ходить вокруг да около главного, существенного, но щекотливого предмета.

   - Как же он теперь?

   - Грустит очень сильно, но... спокойно.

   На минуту водворилось молчание.

   Якуб поднял голову, взглянул на нас обоих - особенно пытливо остановились его глаза на мне - и затем вышел из комнаты. Мы остались вдвоем.

   Я взглянул на нее. Ее головка была низко опущена; мне виднелись только ее роскошные русые волосы, собранные в косу и обернутые вокруг головы. Руками она перебирала оборку моей подушки.

   - Завтра,- заговорила она тихим, тихим голосом,- за мной приедет папа... и мы с тетей уедем.

   Она подняла голову и опять остановила на мне тот же робкий, спрашивающий взгляд. Я чувствовал к ней в эту минуту какую-то нежность, точно к ребенку...

   Я взял ее маленькую ручку в свои руки и заставил ее таким образом прямо взглянуть мне в лицо. Я готовился нанести ей последний удар... и... в эту минуту мне хотелось, страстно хотелось видеть ее взгляд в самое мгновение удара. В уме мелькало кое-что, какое-то неопределенное представление о том, как она должна встретить его.

   - Софья Григорьевна, я знаю, что я много болтал в бреду... Вам приходилось, быть может, тяжелее, чем мне... Правда? - сказал я, сжимая ее маленькую руку своими руками и не спуская глаз с ее лица...

   - Нет, не то...

   Я видел ее лицо, но глаза ее смотрели в сторону, она точно уклонялась...

   - Да... я... не все поняла... Это был... только бред?..

   Последняя фраза была полувопросом.

   Для меня все было кончено. Что ж?.. Надежда была и без того слишком слаба...

   - Да, бред, конечно, и я не знаю, насколько он был бессвязен. Однако... Видите ли, Софья Григорьевна, я много думал ранее о вас... да, о вас и о себе... В бреду я, вероятно, продолжал эту же мысль...

   - Боже мой...- сказала она, вынимая свою руку из моих. Я не удерживал.- Боже мой, но эта мысль... совсем... непонятна... Я поняла только, что вы...

   Она замолчала.

   - Что я... воздвигаю преграды, которых для вас не существует. Вы это хотели сказать, Софья Григорьевна?..

   - Боже мой!..- В ее голосе звучали сдержанные слезы.- Да!

   Я вздохнул. Разъяснять - напрасно. Что разъяснять?.. Слов было много и раньше, а чувства... чувства теперь стали разнородны. Мы когда-то без слов понимали друг друга; теперь мы друг друга не понимали. Это стало фактом...

   Я задумался и ничего не ответил. Она сидела, и опять ее рука бессознательно перебирала оборку подушки. Я был сильно утомлен всей этой сценой. Мне казалось, я слышу какую-то грустную, все удалявшуюся, тихую песню.

   Вдруг среди этой чуткой тишины мне послышался звук, короткий, тихий, едва уловимый... Я скорее сознал, чем услышал упавшую ей на руку слезу. Я встрепенулся и заговорил, но заговорил уже совершенно другим голосом.

   - Полноте, Софья Григорьевна, не плачьте. Это необходимо. Хорошо, что мы вовремя заметили... ошибку... Ну да, это верно: это была бы ошибка, ужасная ошибка, в таком деле, вы ведь это знаете, ошибка - вопрос жизни и смерти. Что, разве вы не видите, что это так, что это действительно была бы ошибка? Разве вы не сознаете, что есть целая область чувств, в которой мы друг для друга - чужие?..

   Она наконец не выдержала, и ее головка припала к подушке.

   - Чужие!..- послышалось мне.

   - Да, Софья Григорьевна, чужие, и нам надо взглянуть в глаза факту. Будьте же счастливы... по-своему...

   - А вы? - послышалось мне глухо...

   Это меня тронуло - она думала в эту минуту и обо мне.

   - А я? Вы очень добры, Софья Григорьевна,- вы подумали и обо мне... Ну, а я,- добавил я шутливо,- я большой эгоист, ведь это я для своего счастья и делаю... Ну полно, не плачьте же... Вы еще молоды, ведь вы еще очень молоды, и жизнь приберегла для вас много подарков...

   "Пустое место, вот еще одно пустое место, которое можно заткнуть..." - мелькнула горькая мысль...

  

  

   187* год.

   "...Наш деревенский человек, что был у тебя о весне, сказывал, что ты надумал. Что ж? Должно быть, надумано у тебя это крепко. Приезжай к нам, покажется - так и совсем оставайся, и с товарищем... Я теперь на своем хозяйстве, да стар, жены, детей нет, а жили мы с тобой душевно..."

   Так кончалось письмо Якуба. Я задумался, однако думал недолго. Да, это, кажется, дело подходящее, и если мне раньше не приходило в голову, то лишь потому, что я не знал, как изменились с тех пор обстоятельства. Рожанских уже нет, Якуб "на своем хозяйстве". Посмотрим.

   Станция ***ской железной дороги. У кассы давка. К платформе подходит пассажирский поезд. Мы с товарищем стоим у кассы, ожидаем очереди.

   - Эй! Посторонись, любезный...

   Мимо нас, грубо проталкиваясь, проходит высокий господин, под руку с красивой дамой, впереди бежит девочка лет восьми.

   Молодое лицо моего спутника искажается гневом. Я беру его за руку. Господин прямо подходит к кассе. Жандарм, наблюдающий за очередью, почтительно сторонится. Публика ропщет.

   Второй звонок. Мы выходим на платформу. Вагоны полны, народ стоит, теснота, давка.

   Мы проходим к задним вагонам. А вот один, почти совершенно пустой.

   - Вперед, вперед проходи! - покрикивает кондуктор, но мой спутник отстраняет его, и мы входим в вагон.

   Господин, которого мы уже видели, выходит из вагона к кондуктору. Тот пожимает плечами и извиняется.

   Свисток обер-кондуктора, звонкий гул машины. Тормоз скрипит, визжит железо рельсов, поезд трогается. Я открываю окно.

   Итак, читатель опять встречает меня на ***ской железной дороге. Если я несколько изменился с тех пор, как мы встретились впервые, если в волосах у меня кой-где пробивается ранняя проседь, то виноваты в этом не столько пролетевшие годы, сколько некоторое отсутствие того, что принято называть "благополучием". Жизнь интеллигентного бродяги, "искателя", которому так уж на роду написано обретать слишком часто то, чего совсем не искал...

   ...А там длинная дорога... Снежные широкие равнины, дремучие спокойные леса, бедные деревни с разметанными непогодою крышами... Бедный городишко нашего севера, спящего тихим сном, сквозь который так и чуется близкое пробуждение к жизни. Каково будет это пробуждение? Ждать ли, желать ли его?..

   "И вот они опять, знакомые места!"

   Поезд бежит быстро. Мимо мелькают и скрываются окрестности уездного города С***, давно знакомые окрестности! Вот они близко, места, где я встречал грудью первый набегавший на меня житейский вал, где я решал практически первый житейский вопрос!..

   Вот они - те же поля, та же дорога, те же леса, то придвигающиеся к линии дороги, то опять убегающие далеко, на край горизонта... Только теперь над полями лежит осень. Только дорога постарела, осунулась, опустилась; шпалы сгнили, живые сваи мостиков давно уже заменил ржавый чугун... Только леса поредели, отодвинулись от дороги, оставив вместо себя печально торчащие пни да широкие кладки рубленых дров... Только помещичьи усадьбы еще более насупились, и стало в них еще больше выбитых окон, повалившихся заборов... Что же? Везде время берет свое, все стареет... Благо, что ничего я здесь не оставил, что нечего мне жалеть позади, благо, что я могу считать объективно морщины на лице этой природы, которая была юна вместе со мною!..

   Я оглянулся на своего товарища. Он, по-видимому, начинал дремать. Я с удовольствием смотрел на это лицо, молодое, энергичное, умное.

   Когда я вновь высунулся в окно вагона, начал накрапывать дождик; туманная пелена, которую осень широко раскинула над молчаливыми полями, сгущалась; по временам из нее точно выплывали очертания деревушки, неясные силуэты лесов, но вскоре они опять тонули в мокрой, слякотной мгле. Капли становились чаще и чаще... и вот все исчезает - остается только ровная беспросветная мгла, и быстро летящая машина со стоном, лязганьем, свистом врезывается в нее все дальше и дальше...

   Свисток протянулся, раздался сильнее и смолк. Спереди послышался такой же ответный свисток, и в тумане, на запасном пути, стал вырисовываться встречный поезд. По-видимому, он только тронулся со станции, к которой мы подъезжали. Он еще не разошелся, наш же замедлил ход. При встрече я разглядел товарный поезд, обращенный на этот раз в санитарный. Вагоны не были закрыты, и в них на соломе лежали раненые и больные, по нескольку человек в каждом...

   Мы двигались все тише и тише. Санитарный поезд скрылся в тумане, сзади, а впереди все яснее вырисовывалась платформа. Она стояла среди поля, а мимо пролегала большая дорога; недалеко был уездный город.

   На платформе виднелись какие-то фигуры. Тут же стояла тройка лошадей, запряженных в просторный тарантас. Порой коренная позвякивала бубенцами и порывалась вперед...

   Поезд со стоном и скрипом остановился у платформы. С переднего вагона высаживалось помещичье семейство, с целою кучею вещей, с нянькой, с детьми. Пока из багажного вагона вынимали вещи, я успел разглядеть группу, которую заметил еще издали, на платформе.

   Два солдата, один с перевязанной рукой и с костылем, другой с повязанной головой и, по-видимому, очень слабый, сидели под небольшим навесом, на скамейке. Раненый был очень угрюм; он смотрел вниз, протянув здоровую руку вдоль колена. Лица его товарища не было видно, так как он был закутан широким пледом, но вся его фигура как-то болезненно, уныло опустилась. Тут же, рядом, под дождем, стояла девушка, по-видимому студентка, "стриженая"; она всматривалась в туманную даль, точно поджидая кого-то. На ней был надет легкий бурнус; стриженые волосы промокли; через плечо была перекинута дорожная сумка. По-видимому, ее пледом был закутан больной.

   В это время из соседнего вагона выскочил молодой человек, тоже в пледе и дорожных высоких сапогах, и проворно взбежал на платформу.

   - Зиновьева! - окликнул он студентку.

   Та обернулась. Бледное исхудалое лицо носило следы какой-то грусти, даже тоски и раздражения. Казалось, это выражение давно уже не сходило с лица, стало привычным. В голосе ее, когда она заговорила, послышалась какая-то скорбная нота, и пробивалось тоже раздражение.

   - А, Иванов! Вот счастье-то! Есть у вас деньги?

   - Немного; впрочем, мне всех не надо. Куда вы это?

   - В Питер. Да вот заодно больных дали провожать... Вот высадили, надо их в N.- телеграмму дали, да никто не встретил...

   Студент вынул из кошелька деньги и передал ей.

   - Будет?

   - Будет, доеду как-нибудь... Свои истратила. Больна была тифом; теперь не знаю еще, как в академии с экзаменом... Ну да черт с ним...- сказала она со злобой.- Вот сдать больных - поверите, дальше и смотреть не хочется... А хороша тоже встреча!.. Ну а вы-то куда же?

   Студент наклонился к ней и сказал что-то, чего я не расслышал.

   - Да? - спросила она.- Куда же?

   - Не знаю, хочу узнать, вот и еду. Слушайте,- добавил он с участием,- ведь вы очень нехороши; вы еще не совсем, видно, оправились.

   - Да, нехороша? Будешь хороша - на всяком шагу гадости... Да вот, полюбуйтесь.

   Она указала на больных, в голосе ее звучали слезы... Студент смотрел на нее с участием и сжимал ей руки. Мне хотелось, чтобы она припала к нему и заплакала,- было бы легче.

   - Ну, спасибо за деньги,- сказала она, встрепенувшись,- выручили, не знала уж, как и доехать. Садитесь, однако, вам пора.

   Молодой человек еще раз крепко сжал ее руки и тихо сказал что-то. Потом он направился к вагону.

   Опять свисток, и машина опять тронулась. Между мною и платформой мгла все сгущалась, очертания ее тонули в тумане; фигуры под навесом исчезли, только одинокая фигура студентки виднелась у края платформы. Она все всматривалась в туманную даль. Наконец и она исчезла...

   Поезд был далеко, когда на дороге, пролегающей параллельно чугунке, я увидел две крестьянские телеги. Мокрые лошаденки шлепали по грязи; на одной из телег сидел мужчина, вроде фельдшера, с лицом, плотно закрытым от непогоды.

   Я отошел от окна и сел на свое место.

   ...Платформа осталась уже далеко, далеко позади. Поезд мчался на всех парах. Мой товарищ спал безмятежным сном, а я все сидел, и думы, одна за другой, страстные, жгучие, неслись в голове под тысячеголосый грохот машины.

   И виделась мне все та же платформа, и на ней одинокая фигура студентки. Она все так же смотрела в туманную даль... Я ясно видел выражение ее лица, грустное, озлобленное, страдающее. Зачем?..- поднимались в голове вопрос за вопросом.

   Случайно взгляд мой упал опять на лицо моего спутника. Здоровье, энергия, сила... ни тени раздвоенности, раздражения, сомнений... А там?..

   И опять вставал, точно родной, оставленный сзади образ... И не один - целые вереницы так хорошо знакомых, таких дорогих, симпатичных мне лиц... И опять тот же вопрос: зачем это, зачем?..

   И я проходил его, этот искус, но он уже сзади. Теперь цель намечена ясно, симпатии сознаны, путь виден далеко... Вперед!..

   Да, вперед!.. Шаги будут тверды. Но там, сзади, я не все покидал равнодушно...

   И неужели нельзя облегчить этот тяжелый искус, нельзя найти слова, магического слова, которое было бы ясно сразу для всех, кто жаждет слышать, без возможности сомнений, рефлексов!

   Нет, нельзя... Эту работу не возьмешь за другого, эти моменты надо пережить, перечувствовать, перестрадать самому. И вот они - молодые, способные, честные, ищут и бьются...

   И вот это страдающее, грустное, озлобленное лицо студентки, на распутьи всматривающейся в туманную даль... Чего она ждет?.. Она знает сама, что в лучшем случае ей дождаться лишь того самого фельдшера, который ехал в телеге, с лицом, закрытым от непогоды. Что же затем?..

  

  

   ...Дверь вагона отворилась; в нее, вместе с струей сырого воздуха, ворвался шум грохотавшего поезда - вошел кондуктор и за ним господин довольно высокого роста, худощавый, с добродушным, но как будто умышленно и как-то привычно сдержанным лицом. На таком лице не узнаешь, когда его обладатель шутит, когда говорит серьезно. Он подошел к сидевшим в другом углу вагона пассажирам.

   - А, вот и вы! Мне сказали, что вы едете с этим поездом. Э, да и она тут, моя ученица! - сказал он, заметив девочку.- Здравствуй, подрастающее поколение, здравствуй!

   Девочка приветливо потянулась к нему. Она вышла из-за скамейки и серьезно протянула ему руку.

   - Ты все смеешься надо мной,- сказала она солидно.- А ты вот что скажи мне: видел... там... на платформе?..

   - Кого?

   - Раненых.

   - Видел, видел... Что ж, раненые - как есть, как быть надо, такие они всегда бывают. А что на дожде-то их заставили ждать, это тоже часто бывает; только уж это бы, пожалуй, и не надо...

   Девочка слушала внимательно и, когда он кончил, сказала:

   - А барышня, которая с ними... кто это... зачем?

   - Вот это вопрос!.. Как вы находите, а? - обратился он к даме.- Как прикажете разрешить его? Впрочем, у меня, как у учителя, правило: не оставлять без ответа никаких вопросов. Итак, изволь, подрастающее поколение, изволь... Кто это? Студентка. Зачем?.. Кто ее знает? Люди такие бывают: своего счастья у них точно нет: все чужого горя ищут... Так ли объяснил я, мамаша?

   - Непонятно,- сказала дама.

   - И неверно! - резко и как-то раздраженно добавил мужчина.- Да, неверно-с!

   - Гм, пожалуй, не совсем точно,- сказал учитель,- только вы-то в чем же видите эту неверность?

   - В идеализации, да-с! Вы идеализируете, что у такого скептика и остроумца, как вы, даже странно. Не нашли счастья!.. Чужое горе!.. Эх, просто, с позволения сказать, свинство! Как не найти счастья? Оно в самом себе, оно материал, способность... как это говорится?., ну да,- жизнедеятельность, сила!.. А уж случаи быть счастливым, практику, так сказать, доставляет жизнь. Жизнь - великий врач: она залечивает всякое горе, она доставит все, что хотите, было бы чем заплатить ей. А вот когда платить нечем - ну тогда на себя приходится пенять: это неспособность, бессилие, а не ваша идеализация. Отказываются!.. Пустяки! А если и отказываются, значит, легко, значит, позыв не силен, потребности слабы, аппетит испорчен... "Мучные черви" - помните? Вот настоящее слово!

   Я слушал с интересом. Я давно уже узнал говорившего... да, это он - Сергей Григорьевич Голубев, такой же рослый, здоровый, румяный, как и некогда; только вот говорит он что-то уж слишком горячо и плавно... Видно, что и он думал на эту тему, думал часто и со злобой.

   А эта дама?.. Да, это тоже она. Что ж! Во мне не дрогнула ни одна жилка, сердце не забилось быстрее. Да, они - пара. Она, моя Соня, идет по житейской дороге под руку с этим щеголем и... так оно и надо. Они оба представляют олицетворение довольства, буржуазного, добродетельно-сытого... Она была одета со вкусом, но в меру. Бархат плотно охватывал стройные формы. Ее черты - спокойные черты красавицы матроны - носили отпечаток сознания правильно устроенной, исполненной добродетели, но и приятной жизни. Да, именно с таким выражением следует идти по дороге жизни, опираясь на руку Сергея Григорьевича Голубева!..

   Учитель слушал внимательно. Выражение сдержанности, которое я заметил на его лице ранее, теперь виднелось особенно ясно.

   - Было б чем заплатить? - повторил он.- Пожалуй... Но ведь иногда не хватает разменной монеты...

   Потом, обратившись к девочке, он спросил:

   - Ты была в Швейцарии?.. Кажется, ведь вы были этим летом за границей?

   - Были.

   - Видели там... река есть такая. Плывет это, плывет широко, красиво, ровно, да вдруг в одном месте куда-то девается, нет ее. Так, нет реки, да и только...

   - Нет, я этого не видела.

   - Ну все равно, ты уж мне поверь - есть такая река... под землю она уходит. Кажется: ее нет, а только она есть, и смотришь: после выходит она в другом месте, такая светлая, чистая, хорошая, лучше прежнего...

   - Что ж из этого? - спросил Сергей Григорьевич с неудовольствием.

   - А ничего - для вас... А вот она, когда станет понимать вас, может, и про реку вспомнит,- сказал учитель.- Да, вот вы - цельный, на диво цельный человек... Такие уж ныне редки, пожалуй, не менее редки, чем другие, тоже цельные, только... на том берегу. Но как вы ни цельны, как ни обставили вы свой путь, но все же... вот она, видите (он повернул к ним девочку, ласково гладя рукой ее головку) - ведь в вашей жизни она еще тоже скажет свое слово...

   Дама со страхом взглянула на говорившего; на ее красивом лице ясно пробился испуг, точно отблеск далекой грозы. Сергей Григорьевич скептически улыбнулся. Для него, очевидно, не было сомнения.

   И вот мне вспомнилось прошлое... "О, Серега, ты бываешь иногда удивительно глуп!.." - послышался голос Голубки. Что было бы теперь, если бы... если бы не роковая случайность?

   Быть может, она стояла бы теперь там, на платформе, всматриваясь в серую, туманную даль?.. Или об ней шептал бы студент: "Куда - не знаю, вот и еду"... А каково было бы тогда выражение этого довольного, надменного лица?..

   А что, если бы тогда, в ту ночь, когда я смотрел с кургана на колокольню города С***,- что было бы, если бы я тогда не отказался? На чью руку опиралась бы теперь эта красивая дама?..

   Но... все пошло по-иному!.. Как хорошо, Сергей Григорьевич, что судьба убрала с вашего пути Голубку! Ведь она бы тоже отказалась...

   Протяжный долгий свисток возвещает приближение полустанции С***. Надо разбудить товарища. Прощайте же, случайные спутники, прощай, мое прошлое!

   Поезд остановился; мы с товарищем вышли на платформу. Вечерело. Солнце садилось за лес, который теперь, как и тогда, кольцом охватывал далекий горизонт. Дождь перестал. А вот на сером небе - широкий просвет, яркая, свежая синева... Туман, прохваченный вечерним холодком, оседает... Очертания предметов становятся резче, определеннее... Поднимается вечерний ветер, который клочками выхватывает белый пар, пышущий из трубы локомотива... В долине, в окнах деревни вспыхивают кое-где огоньки.

   Мой спутник стоит рядом со мною. Он с любопытством осматривает местность...

   Поезд начинает помаленьку трогаться дальше. Быстрее, быстрее... А вот по дороге крестьянская телега. Она приближается к нам ближе и ближе... А! Я узнаю старика.

   - Вот и вы,- говорит Якуб, слезая. Мы крепко с ним обнимаемся.- А это товарищ твой? Здорово, здорово... Ну что же! В час добрый, где ваши вещи?

   Мы уложили свой необильный багаж. Вечер свежий, прохладный, опускался все ниже; мой спутник возился с телегой, прилаживая наши пожитки. Мы с стариком стояли на платформе. Я смотрел на знакомые окрестности. Впереди огоньки загорались в синеве вечера один за другим. Издали, слева, со стороны дальнего леса доносился замиравший свисток машины... Казалось, это были последние отголоски прошедшего. Дымок ходил еще над чернеющей дальнею рощей... меньше, слабее... исчез.

   Хорошее, трезвое чувство спокойствия, уверенности охватило меня всего. Впереди было ясно.

   Товарищ, склоненный над телегой, поднял голову и улыбнулся. Ладно!

   Мы уселись. Якуб взобрался последний.

   - Ну, с богом, в час добрый. В дорогу, хлопче, в дорогу!..

  

   1879

  

  

   Короленко в восп.- В. Г. Короленко в воспоминаниях современников. М., 1962.

   Полн. посм. собр.- Короленко В. Г. Полное посмертное собрание сочинений. Гос. изд-во Украины, 1923-1925.

   ПСС (1914) - Короленко В. Г. Полное собрание сочинений: В 9 т. Пг., 1914.

   Собр. соч.- Короленко В. Г. Собрание сочинений: В 10 т. М., 1953-1956.

  

  

   Впервые: Слово. 1879. No 7. Под п.: В. К-енко. В дальнейшем не включался автором ни в одно из своих изданий. Вошел только в ПСС (1914) с некоторыми сокращениями и стилистической правкой. Воспоминания о первой публикации рассказа см.: История моего современника. Кн. 2. Ч. 4. Гл. 18; статья "Николай Константинович Михайловский". В письме к матери и сестре 1879 г. В. Г. Короленко, полемизируя со ставшим ему известным из письма брата отрицательным отзывом В. П. Буренина, так характеризовал свое произведение: "...если бы Юлиан, вместо того чтобы спрашивать, хочу ли я, чтобы он прислал отдельный оттиск моей статьи, выслал бы его прямо, то теперь я уже имел бы его и не приходилось бы недоумевать, откуда Буренин выдернул такие выражения, каких у меня вовсе не было. Якуб превращен в лакея, являются какие-то "стихотворения, смягченные (?!) цифрами" и т. д., которых совершенно нет в моей статье. Интересно бы знать и другие отзывы, если они есть, хотя, правду сказать, меня интересуют в них не столько отзывы о самой статье, сколько та сторона, которая так безобразно развернулась в рецензии Буренина. Неужели и другие разразятся тем же. Характерно! На это, пожалуй, и стоит ответить, даже нельзя бы не ответить, если найдется для этого ответа приют в какой-нибудь редакции. Вероятно, попробую с будущей почтой. Что касается собственно до статьи, то я сам очень не высокого об ней мнения; меня не очень удивляют преувеличенные отзывы редакции (если их еще и Юлиан не преувеличил); я никогда не считал редакцию "Слова" особенно компетентными критиками, и ее похвалы не перевесят, конечно, других отзывов (не Буренинских, понятно). Даже то обстоятельство, что гг. Буренины разнюхали в ней нечто, приводящее их в исступление, не поднимет ее в моих глазах. Вообще, Машинка, ты напрасно считаешь это "началом моей литературной карьеры". Не говорю, конечно, что ничего не напишу более. Но "карьеры" тут делать, без сомнения, и не попробую" (Собр. соч. Т. 10. С. 22).

   С. 25. ...мою статью о Н. К. Михайловском.- Имеется в виду ст. "Николай Константинович Михайловский" в ПСС (1914).

   "Средь мира дольного..." - Цит. из гл. "Пир на весь мир" поэмы Н. А. Некрасова "Кому на Руси жить хорошо". В момент выхода рассказа эти стихи еще не были опубликованы. См.: Сухих И. Н. Заметки о Некрасове // Рус. лит. 1978. No 1. С. 284.

   С. 73. ...санитарный поезд...- Действие рассказа относится ко времени русско-турецкой войны 1877-1878 гг.

   С. 77. "...мучные черви..." - О кличке "мучные черви", возможно, заимствованной из романа Н. С. Лескова "Некуда" и адресованной девушкам, стремившимся получить высшее специальное образование, см.: Бялый Г. А. В. Г. Короленко. Л., 1983. С. 19-20.