Гарин-Михайловский Николай Георгиевич - Клотильда

дел графин с ликёром и сказал:

   - Всё равно, будем ликёр пить.

   И я стал наливать ликёр в стаканы.

   Это вызвало взрыв смеха, а Бортов сказал:

   - Довольно, признаю себя побеждённым.

   - Ура!

   И громче всех кричал я:

   - Ура!

   Нас с Бортовым заставили целоваться.

   Мы встали, качаясь подошли друг к другу, обнялись и упали.

   Смеялись все - и мы, лёжа на полу, смеялись.

   И мы опять сидели за столом. По временам на меня вдруг находило мгновенное просветление. Я заметил, что Клотильды уже нет между нами, что-то вспомнил и сказал печально Бортову:

   - Пропили мы Клотильду.

   В другой раз я заметил, что не только мы с Бортовым, но и все пьяны.

   Альмов высунул язык перед каким-то офицером, уверяя, что видит свой язык в отражении медного лба офицера.

   - Когда же они успели напиться? - спросил я.

   И я опять всё забыл.

   Я помню улицу, освещённую луной, мы идём с Бортовым и постоянно падаем. Бортов смеётся и очень заботливо поднимает меня.

   Затем мелькает передо мной какая-то комната, лампа на столе, на полу сено и ряд подушек. Бортов всё также заботливо укладывает меня. Я лежу, какие-то волны поднимают и опускают меня, я чувствую, что хочу объявить про себя что-то такое страшное, после чего я погиб навсегда. Я собираю последнюю волю и говорю сам себе:

   - Замолчи, дурак!

   И я мгновенно засыпаю или, вернее, теряю сознание, чтобы утром проснуться с мучительной головной болью, изжогой, тоской, стыдом, всем тем, что называется катцен-яммер.

   Я узнаю, что Бортов, возвращаясь обратно, шагнул прямо с площадки второго этажа вниз и расшиб себе всё лицо.

   Я иду к Бортову.

   - Пустяки, - машет он рукой и смущённо прячет от света лицо, - лицо павиана с оранжевыми, зелёными, красными и жёлтыми разводами.

   Бортов смотрит подозрительно.

   Я торопливо говорю ему:

   - Я ничего не помню, что вчера было.

   - Было пьянство, - успокоенным голосом говорит Бортов. - Вы с Клотильдой свинство сделали...

   Бортов смеётся.

   - Плакала, а интендант утешал её... ругал, понятно, вас... Нет, говорит, хуже этих идеалистов: они любят только себя и свою фантазию, а всё живое тем грубее топчут в грязь...

   - Он хорош: вор...

   - Про нас так же говорят, - кивнул мне головой Бортов.

   Я иду в гостиницу "Франция", где остановился.

   На дворе буря, дождь, рвёт и крутит и ни одного клочка ясного неба.

   В голове моей и душе тоже нечто подобное и тоже никакого просвета. Единственный уголок - Клотильда и тот тревожно завешен надвинувшейся рыжей фигурой отвратительного интенданта, который говорил мне вчера, потирая руки: "Эх, и молодец бы вышел из вас, если бы с начала кампании к нам..." а потом кричал: "Это чёрт знает что..."

   Надо выпросить у Клотильды прощение... Я выпрошу...

   Я нервно взбегаю по деревянной лестнице второго этажа и прирастаю к последней ступеньке: у дверей девятого номера, номера Клотильды, стоят чьи-то рыжие, как голова интенданта, отвратительные сапоги.

   - Мою лошадь седлать! - исступлённо кричу я из окна коридора.

   И через две-три минуты я уже сижу на своём донце.

   В каком-то окне встревожено кричит мне грязная в поношенном вицмундире фигура армейского офицера:

   - Башибузуки спустились с Родопских гор: ехать вам нельзя сухим путём.

   Я вижу в другом окне быстро оправляющую свои волосы, в утреннем костюме, Клотильду, которая, перегнувшись, торопливо, растерянно лепечет:

   - Мне необходимо что-то сказать вам...

   Сразу темнеет у меня в глазах от вспыхнувшего или расплавившегося в каком-то огне сердца. Я опять пьян. Я не хочу жить, я хочу мгновенно исчезнуть с лица земли. Вот удобное мгновение вытянуть плёткой донца между ушами. И я вытягиваю его изо всей своей силы.

   О, что с ним сделалось... Он так и вынес меня из двора на задних лапах, свирепо поводя головой в обе стороны, как бы обдумывая, что ему предпринять...

   Я вовремя, впрочем, успел направить его в ту сторону, куда лежал мой путь.

   Башибузуки! Те самые, которые пойманных ими тут же сажают на кол. Но я живым не дамся в руки... Но со мной оружия - только тупая шашка... Всё равно: после всяких мучений наступит же смерть, а с ней и покой... После всех ужасов вчерашнего пьянства, этого сегодняшнего пробуждения и этого перехода из мира моих фантазий в мир реальный, такой отвратительный и гнусный... Я не хочу его...

   И я жадно ищу глазами в пустом горизонте башибузуков...

   Их не было. Я пришёл в себя за Мандрой, где работали мои солдаты, болгары, турки.

   Унтер-офицер по постройке шоссе, ловкий, разбитной, красивый, по фамилии Остапенко, увидев меня, встал с камня, приложил руку к козырьку и отрапортовал:

   - Здравия желаю, ваше благородие. По шоссе всё обстоит благополучно. Солдат на работах 117, турок - 532...

   - Болгар?

   - Так что болгар нет...

   - Надули, значит.

   - Так точно.

   - Так вот как...

   Вчера явились ко мне болгары и турки с просьбой отпустить их праздновать Байрам.

   Я объяснил им, что не могу этого сделать, так как через пять дней должна придти 16 дивизия и шоссе к тому времени надо кончить.

   Представитель рабочих турок, выслушав меня, мрачно ответил:

   - Мы всё-таки уйдём.

   - Тогда в ваши казармы я поставлю солдат и вы не уйдёте.

   - Ставьте, а без солдат уйдём.

   Я обратился к болгарам:

   - И вы уйдёте, если не поставить к вам солдат?

   - Нет, не уйдём.

   - Даёте слово?

   - Даём.

   К туркам поставили солдат и они не ушли, болгары ушли: века рабства даром не прошли.

   Я поехал дальше по работам и старался отвлекать свои мысли.

   Но болела душа; всё стояла Клотильда, растерянная, напряжённая, озабоченная в окне и всё слышал я её лепет. Я гнал её, но когда нестерпимо больно становилось, в ней же и находил какое-то мучительное утешение.

  

   В назначенный день мы с Никитой перебрались в наш новый домик.

   Никита, сейчас же после переборки, уехал в город - купить скамью, два-три стула и ещё кой-каких мелочей для нашего нового жилья.

   Я остался один - пустой и скучный, в тон погоде.

   Все эти дни бушевала буря, а сегодня на дворе делалось что-то выходящее из ряда вон: море даже в нашем заливе клокотало, как кипящий котёл. Низкие мокрые тучи в вихрях урагана низко неслись над землёй, смачивая всё сразу и без остатка.

   Приезжал вчера Бортов и в числе новостей сообщил, между прочим, что Берта бранит меня, на чём свет.

   - За что? - удивился я.

   - За Клотильду.

   - То есть, за что, собственно?

   - Не знаю хорошо: кажется, Клотильда порывается к вам, а Берта... Не знаю... Собственно, Клотильда добрая душа... Берта знает её историю: она начала эту свою дорогу, чтобы спасти свою семью от нищеты... И так обставила всё, что семья же от неё отвернулась... Вы тогда вечером и потом подчеркнули ей слишком уже резко её положение... Самолюбие страдает... Может быть и заинтересовалась вами...

   - Ну...

   Бортов уехал, а я остался смущённый и вчера и сегодня не нахожу себе места.

   Мне уже только жаль несчастную Клотильду.

   Вчера на ночь открыл и прочёл из Гюго:

  

   Не клеймите печатью презренья

   Тех страдалиц, которых судьба

   Довела до стыда, до паденья.

   Как узнать нам, какая борьба

   У несчастной в душе совершалась,

   Когда молодость, совесть и честь, -

   Всё святое навеки решалась

   Она в жертву пороку принесть?

  

   Может быть, про Клотильду и писал он это.

   Сегодня, как раз новоселье, - тогда Клотильда хотела приехать. Теперь не приедет, конечно.

   В рёве бури вдруг раздаётся как будто вопль - жалобный, хватающий за сердце. Как будто среди осеннего рёва в лесу вдруг послышался робкий, торопливый, испуганный лепет Клотильды... Плачет лес: прозрачные, чистые как кристалл, капли падают с мокрых листьев.

   Не приедет Клотильда. В такую бурю, после того, что случилось...

   Угадать, что я хочу её, что я простил бы ей всё, всё...

   Я держал её в своих объятиях, мокрую, вздрагивающую, с лицом испуганно прекрасным, полным радости и счастья жизни.

   О, какими ничтожными оказались вдруг все барьеры, отделявшие нас друг от друга... И разве не главное и не самое реальное - была она в моих объятиях со всей своей душой, каким-то чудом спасшаяся от гибели в ничтожной лодке, чудом, отворившим ей вход в моё сердце, к той другой Клотильде. Обе они теперь слились в одну; или, вернее, та, другая, погибла в клокочущем море.

   И, когда прошёл первый порыв свидания, оба смущённые, мы направились в моё нищенски скромное жилище.

   И Никиты даже не было.

   Но как хорошо нам было без него. Наше смущение быстро прошло и она энергично принялась за хозяйство.

   - Я тебе всё, всё сама устрою... Никаких денег не надо... Из негодных тряпок, - у меня их много, - из простых досок и соломы твой домик я украшу и он не уступит дворцу.

   Я ставил самовар, а она, засучив рукава, и подоткнув платье, - это было изящно и красиво, - мыла посуду, вытирала её, резала хлеб. Достала муку, масла, яиц, - перерыв кладовую Никиты, - и приготовила сама какие-то очень вкусные блинчики. Сварила кофе, молоко, кафе-о-ле с блинчиками, поджарила на масле гренки ароматные, вкусно хрустевшие на её жемчужных зубах.

   Вытянув ноги, она сидела и ела их с налетавшей задумчивостью, которая, как облако, - остаток бури в чистом небе, - ещё ярче, ещё свежее подчёркивало радость и блеск солнца, неба, моря.

   Она вслух думала о том, как она всё устроит в моём доме, и новые и новые подробности приходили ей в голову.

   Иногда она перебивала себя и лукаво говорила:

   - Нет, теперь я не скажу тебе этого.

   А глаза её так радостно сверкали и ей хотелось уже сказать и она говорила торопливо:

   - Ну, хорошо, хорошо, я скажу тебе...

   - Но ты знаешь? Даже этот дом напоминает мне наш около Марселя... Ах, если бы ты видел меня тогда... У меня есть младшая сестра... Она даже похожа на меня... Поезжай и познакомься с ней... Если ты меня... ты влюбишься в неё.

   - Ты пустила бы меня?

   - О, если б ты знал её...

   Она смущённо, кокетливо смотрела на меня.

   - Но я, кроме тебя, никого не хочу.

   И я обнимал её, я смотрел ей в глаза, я видел, я держал в своих объятиях мою Клотильду, дивный образ моей души, с прибавлением ещё чего-то, от чего в огонь превращалась моя кровь, спиралось дыхание и голова кружилась до потери сознания.

   Я словно нашёл двери для входа в волшебный замок.

   До сих пор я видел его со стороны, издали. Теперь я был в нём внутри, я был хозяином его и вся власть колдовства была в моих руках.

   Я мог очаровывать себя, других, Клотильду. Я мог заставлять себя, всех и вся делать то, что только я хотел.

   Я хотел любить, безумно любить. И я любил. И был любим! Я достиг предела.

   В блеске луны я лежал и слушал Клотильду. Я смотрел на её руку, как из мрамора выточенную, на которую облокотилась она, говоря и заглядывая мне в глаза; смотрел на её фигуру, лучшего скульптора изваяние, и слушал.

   Она опять говорила мне о Марселе. Как счастливо жила она там в доме своих родных, как называли её за её пение весёлой птичкой дома. На своё горе привлекала она всех своей красотой, - случилось несчастье с её отцом и должны были всё продать у них... ничего не продали, но она продала себя и ушла из родных мест навсегда... А затем началась та жизнь, в которой, за право жить, она платила своим телом...

   И она рассказывала мне эту жизнь. Какая жизнь!

   - Ты понимаешь...

   Она наклонилась ближе ко мне, глаза её задумчиво смотрели перед собой, она ещё доверчивее повторила:

   - Ты понимаешь... он, который так клялся, - он клялся, - благодаря которому я и попала в больницу, - он бросил меня... Нищая, через шесть месяцев я вышла опять на улицу, чтобы в третий раз всё, всё начать сначала...

   Она говорила - и завеса опять спадала с моих глаз. Я хотел крикнуть ей: замолчи, замолчи. Но она говорила и говорила, изливая мне свою накопившуюся боль.

   И чем больше я слушал её, тем сильнее чувствовал опять ту Клотильду, которая поёт там... которая... никогда моей не будет... О, как я вдруг сознал это.

   Напряжённые нервы не выдержали, - я разрыдался неудержимо, и в этих рыданиях и воплях было всё горе и боль моего разорвавшегося сердца.

   - Милый, но что с тобой? Милый... - твердила испуганно Клотильда.

   Что было отвечать ей?

   Когда я пришёл в себя и успокоился, я сказал ей:

   - Это прошло.

   - Но почему же ты вдруг так заплакал?

   - Потому что... я люблю тебя.

   - Ты плакал, потому что любишь?

   И Клотильда, откинувшись, смотрела на меня взглядом человека, который вдруг увидел сон наяву.

   Как будто даже испуг сверкнул в её глазах.

   Затем торопливо, судорожно она обхватила руками мою шею и осыпала моё лицо поцелуями. Она делала это не с обычной грацией: торопливо, жадно, каждый раз поднимая голову и смотря мне в лицо, как бы желая ещё раз убедиться, что это не сон.

   Я отвечал, как мог, подавляя в себе отчаяние, под страхом смерти боясь выдать свои чувства.

   Засыпая потом, она сказала усталым счастливым голосом:

   - Мне кажется, что я опять в Марселе.

   И, уже совсем засыпая, она чуть слышно прошептала:

   - Это лучше...

   Я лежал, боясь пошевелиться, так как она уснула на моей руке, лежал, счастливый, что она уже спит. Лежал опять раздвоенный и несчастный, как только может быть несчастен человек.

   Я так и заснул и всё помнил во сне, что что-то около меня, что-то очень хрупкое, ценное и что достаточно малейшего движения, чтобы это что-то разбилось навеки.

   Мы и проснулись так, в той же позе и чуть ли не в одно время.

   По крайней мере, когда я открыл глаза, сейчас же и она посмотрела на меня, и взгляд её был свеж, как роса того ясного утра, что смотрело в наше окно.

   Она улыбнулась мне той счастливой бессознательной улыбкой, которой улыбаются только без конца охваченные счастьем любви люди.

   Она одевалась, напевая свои песенки.

   - Вот самая любимая наша песня.

   И она запела вполголоса:

  

   Ah, monsieur, si tu n'as pas vu

   Une kermХs dans notre village.

   Ah, monsieur, si tu n'as pas vu

   Tu n'as rien vu, ni su, ni connu.

  

   - Ах, надо непременно, чтобы ты когда-нибудь приехал к нам!.. Ах, как там хорошо! Погода всегда вот такая же прекрасная.

   Сегодня опять был ясный день. Блеск и аромат его наполняли всю комнату: озабоченно щебетали птицы, доносился глухой шум неуспокоившегося ещё моря, слышны были энергичные удары сотни топоров, работавших в бухте.

   Никита возвратился из города.

   Я стеснялся его, но Клотильда быстро освоилась - и у них с Никитой сразу установились такие отношения, как будто всё это так и должно было быть. Никита говорил Клотильде: "ваше благородие" и в конце концов они вместе принялись за приготовление завтрака.

   - Будем завтракать под этим деревом, - сказала Клотильда, показывая на одно из каштановых деревьев.

   Мы там и завтракали на виду всей, теперь оживлённой бухты.

   В бухте уже несколько дней, как шла грузка. Группы солдат, офицеров, их жён, детей; у заканчивающейся пристани пароходы, барки; в глубине долины бараки для солдат, бараки для офицеров, к которым вплоть подходило красиво ощебепенное шоссе. Целый городок вырос там, где ещё недавно стояла только моя палатка, а в дебрях соседнего леса валялся тогда труп несчастного хохла-погонщика. Теперь и там в лесу, в широкой просеке шоссе и оживление и говор на нём безостановочно двигающихся эшелонов возвращающихся в Россию войск.

   Во всей этой теперешней суетливой пристанской жизни чувствовалось что-то очень упрощённое, домашнее: солдаты грузились, жёны офицеров у своих бараков, в домашних костюмах, укладывали или раскладывали свои вещи, возились с детьми; им помогали денщики, то и дело прибегавшие ко мне за молоком, хлебом, яйцами, котлетами, потому что, кроме, как у меня, здесь в бухте негде было ничего достать.

   - Ваше благородие, опять прибегли: масла просят, - докладывал Никита.

   Никита не в убытке, - он получает щедрые "на водку".

   Пока жёны укладываются, мужья их с шапками па затылке, с расстёгнутыми мундирами, в туфлях группами стоят на пристани, наблюдая за нагрузкой, ругаясь за проволочки, за неоконченные ещё кое-где пристанские работы. Может быть, теперь они смотрят по направлению моего домика и злобно говорят:

   - Ему что? Набил карманы и прохлаждается с мамзелью...

   И я был рад, когда после завтрака ничего не подозревавшая о теперешнем моем душевном состоянии Клотильда уехала наконец.

  

   Мне остаётся уже немного рассказывать.

   Всё подходило к концу.

   Через месяц и мы, последние, возвращались на родину.

   Через две недели после описанного в предыдущей главе закрылся, за отсутствием публики, кафе-шантан.

   За это время я несколько раз виделся с Клотильдой, но Бортов был прав, сказав когда-то, что после первого ужина всё это кончится.

   Это и не кончилось, но лучше бы было, если бы кончилось. Выхода не было. Чем дальше, тем яснее это становилось.

   Не верил я и глубокому чувству Клотильды: она всё продолжала петь и я не знаю, как она проводила своё время. Прекрасная, как нежный воздух южной осени, она была и вся сама только этим воздухом.

   Так, по крайней мере, мне казалось, так я думал, сомневался, переходил от отчаяния к вере и опять перевес брало отчаяние.

  

   Нет и окончательно нет: всё это должно кончиться и кончится завтра, потому что завтра Клотильда на частном пароходе уезжает в Галац, куда уже приняла ангажемент.

   И, конечно, это хорошо. Довольно жить в мире фантазии: она не любит. Если бы она была способна на действительную любовь, если бы это была любовь, разве могла бы она после той ночи возвратиться назад, петь в тот же вечер...

   Всё равно...

   Надо сделать ей подарок на прощанье - и конец всему.

   Что ей драгоценности? Да у меня и денег столько нет, чтобы купить что-нибудь порядочное.

   Я купил хорошенький кошелёк и положил туда десять золотых.

  

   Утром сегодня я провожаю Клотильду.

   Я уклонился и ночь провёл один у себя в бухте.

   Чужой всему, спокойный и холодный я еду на катере в город. На пристани я уже вижу вещи Клотильды.

   Вот и она в окне гостиницы, спокойная, задумчивая. Увидев меня, она кивнула мне головой, слабо улыбнулась, всё такая же равнодушная.

   Я и теперь вижу её в этом окне, в блеске воскресного утра - её прекрасное детское личико, в рамке чудных волос, её глаза задумчивые и грустные.

   Когда я вошёл в её комнату, она всё ещё стояла в той же позе.

   Лениво оглянулась, лениво, как уронила, сказала "пора", машинально надела шляпу, машинально пошла к двери, даже не поздоровавшись со мной.

   Это обидело и ещё более расхолодило меня: на что я ей и к чему, конечно, играть ей теперь со мной?

   Я ехал с ней на катере чужой, чопорный, деревянный.

   Она сперва не замечала ничего, о чём-то задумавшись, но потом, оглянувшись на меня, долго смотрела, ловя мой взгляд и, не поймав, положила свою руку на мою.

   - Матросы смотрят, - тихо сказал я, отводя её руку.

   Она покорно сложила свои руки у себя на коленях и мы, молча, подъехали к пароходу.

   - Перейдём туда на корму, где эти канаты, - торопливо сказала она.

   Мы прошли туда. Перед нами, как на ладони, был Бургас, моя бухта: всё чужое теперь, как чужая уже была эта Клотильда, которая через несколько минут навсегда исчезнет с моего горизонта; как и я исчезну с её.

   - Здесь никого нет...

   Клотильда бросилась мне на шею. К чему всё это? Я поборол себя, обнял, поцеловал её и, с неприятным для себя напряжением, сказал, кладя приготовленный кошелёк ей в руку:

   - Клотильда... здесь немного... на твои дорожные расходы...

   И только сделав и сказавши это, я почувствовал всю неловкость сделанного мною, - почувствовал в ней, в её взгляде, её движении, которым она не дала мне положить кошелёк ей в руку.

   Я совершенно растерялся, положил кошелёк где-то на свёртке канатов и так как в это время уже раздавался третий свисток, торопливо поцеловав её, бросился к трапу.

   Она даже не провожала меня: всё кончилось и кончилось очень пошло и глупо.

   Может быть, обиделась она, что я мало даю?.. Опытной рукой, коснувшись кошелька, она, конечно, могла сразу определить, сколько там. Но откуда же я мог дать больше? Э, всё равно...

   Я в лодке и пароход уже проходит мимо нас. Вот место, где мы стояли с Клотильдой... Клотильда и теперь там... она плачет?.. Слёзы... Да, слёзы льются из её глаз. Она стоит, неподвижная, она не видит меня, она смотрит туда, где моя бухта... Боже мой, неужели я ошибался и она любит?

   - Клотильда!..

   Поздно...

   В блеске дня она стоит там на высоте и всё дальше и дальше от меня. Только лазоревый след винта расходится и тает в безмятежном покое остального моря.

   Всё недосказанное, всё проснувшееся - что во всём этом теперь?

   И я могу ещё жить, двигаться? И надо сходить с баркаса, идти опять по этой набережной, где только что ещё лежали её вещи, - видеть окно, где стояла она, окно, теперь пустое, как взгляд вечности на жалкое мгновение, в котором что-то произошло... жило... и умерло... умерло...

   - Моя мать умерла, - встретил меня Бортов.

   "Хорошо умереть" - мёртвым эхом отозвалось в моей душе.

   - Хорошо для неё, - ответил Бортов, как будто услышав мою мысль. Бортов спокоен, уравновешен.

   - Теперь не буду тянуть с делом, - в две недели все отчёты покончу.

   Он меняет разговор:

   - Проводили Клотильду?

   - Проводил.

   - Берта говорит, что она уехала в долгу, как в шелку. После той поездки к вам она ведь всю практику бросила. Берта всё время кричала ей: "дура, дура"... Зла она на вас и говорит: "только я поймаю его, я ему все глаза выцарапаю за то, что испортил бедную девушку".

   - Да не мучьте же меня, - хотел я крикнуть, но не крикнул, стиснув железными тисками своё сердце, чтобы не кричать, не выть от боли. Я только бессильно сказал Бортову:

   - Позвольте мне теперь уехать к себе, - вечером или завтра я приеду.

   Я вышел, ничего не помня, ничего не сознавая.

   К себе домой?.. Что там?!. Я не знал что... Может быть, в том домике я опять увижу Клотильду...

   Я приехал. Я в своей спальне, той спальне, где была Клотильда, а с ней всё моё счастье, которого я не понял, не угадал и потерял навсегда...

   Я очнулся для того, чтобы теперь беспредельно понять это, чтоб упасть на кровать, где лежала она, в безумном порыве стремясь к той, которая уже не могла меня видеть и слышать.

   Что мне жизнь, весь мир, если в нём нет Клотильды...

   Пусть для всего этого мира Клотильда будет чем угодно, но для меня Клотильда мир, жизнь, всё. Пусть мир не любит её, я люблю. Это моё право. И все силы свои я отдам, чтобы защитить это моё право, мою любовь, мою святыню.

   - А что мешает мне?..

   Я сел на кровать и, счастливый, сказал себе:

   - О, дурак я! Это ведь просто устроить! Я женюсь на Клотильде.

   С какой страстной поспешностью я сел писать ей письмо.

   Я писал ей о своей любви, о том, что поздно оценил её, но теперь, узнав всё, оценил и умоляю её быть моей женой. Через две недели я приеду к ней в Галац и мы обвенчаемся.

   Письмо я сам сейчас же отвёз в город на почту, а оттуда отправился к Бортову.

   - Что за перемена? - спросил Бортов, увидя меня, весёлого.

   Я был слишком счастлив, чтобы скрывать и рассказал ему всё...

   - Если хватит твёрдости наплевать на всё и вся, - будете счастливы, если только это всё и вся не сидит уже и в вас самом.

   Прежде, чем я успел что-нибудь ответить, влетела Берта, бешеная как фурия и, круто повернувшись ко мне спиной, что-то зло заговорила по-немецки Бортову.

   Не отвечая ей на вопрос, он спросил, показывая ей на меня:

   - Знаешь, что он сделал?

   Берта вскользь бросила на меня презрительный взгляд, выражавший: "что эта обезьяна могла ещё сделать?"

   - Предложение Клотильде.

   - Какое предложение? - переспросила такая же злая Берта.

   Бортов рассмеялся, махнул рукой и сказал:

   - Ну, жениться хочет на Клотильде...

   - Он? - ткнула на меня пальцем Берта.

   Она ещё раз смерила меня и вдруг так стремительно бросилась мне на шею, что я чуть не полетел со стула.

   - Это я понимаю, - сказала она после звонкого поцелуя, - это я понимаю.

   Она отошла от меня в другой конец комнаты, сложила руки и тоном, не допускающим никаких сомнений в аттестации, сказала:

   - Благородный человек.

   Бортов рассмеялся и спросил её:

   - Может быть, и ты выйдешь за меня?

   - Нет, - ответила Берта.

   - Знаю, - кивнул ей Бортов, - у неё ведь жених есть там на родине.

   - Худого в этом нет, - ответила Берта.

   И опять, обращаясь ко мне, сказала:

   - Ну, я очень, очень рада. Клотильда такой добрый, хороший человек, что никому не стыдно жениться на ней.

   Затем с немецкой деловитостью она осведомилась, когда и как сделано предложение и послано ли уже письмо.

   Я должен был даже показать ей квитанцию. Удовлетворённо, как говорят исправившимся детям, она сказала мне:

   - Хорошо.

   Затем, попрощавшись, ушла в совершенно другом настроении, чем пришла.

  

   После подъёма опять я мучаюсь. На этот раз не сомнениями, а тем, как это всё выйдет там дома. Для них ведь это удар и мать, может быть, и не выдержит его.

   В сущности, нравственное рабство: целая сеть зависимых отношений, сеть, в которой бессильно мечешься, запутываешь себя, других. И это в самой свободной области - области чувства, на которое, по существу, кто смеет посягать? Но сколько поколений должно воспитаться в беспредельном уважении этого свободного чувства, сколько уродств, страданий, лжи, нечеловеческих отношений ещё создаётся пока...

   Время идёт скучно. Без радости думаю о свидании и с Клотильдой, и с родными. Укладываюсь. Никита помогает мне и я дарю ему разные, теперь уже ненужные мне, вещи.

   Вчера продал донца - на Дон и увели его.

   "Румынка" здесь в городе уже возит воду.

   Вчера с Бортовым мы отправили наш отчёт по начальству.

   Бортов, чтобы распутаться с долгами и пополнить наличность, продал свой дом, в котором жила его мать. Выслал уже доверенность и деньги ему перевели.

   Он показал мне толстый кошелёк, набитый золотом.

   - Три тысячи ещё осталось.

  

   Проводили сегодня и Берту на пароход.

   Я вошёл к Бортову как раз в то время, когда Бортов передавал ей тот самый кошелёк, который я уже видел.

   Оба они смутились.

   - Может быть, я не возьму, - сказала Берта и, скорчив обезьянью физиономию, быстро схватила кошелёк.

   Почувствовав его вес, она растрогалась до серьёзности.

   - О-о, это слишком.

   - Прячь, прячь... до следующей войны, может быть, и не так скоро ещё.

   - Скоро: я счастливая...

   Она спрятала деньги и сказала:

   - Ну, спасибо.

   Берта сочно поцеловала Бортова в губы.

   - Хорошо спрятал мой адрес?

   - Хорошо, хорошо.

   - А о том не думай. Слышишь: не думай и лечись.

   - Ладно.

   - Не будешь лечиться, сама приеду, слышишь?

   - Ладно! Пора - пароход ждать тебя не станет.

   - Allons!

   Берта была в духе и дурачилась, как никогда.

   Ломая руки, как марширующий солдат, она шла по улице и пела:

  

   Oh ja, ich bin der kleine Postillion,

   Und Postillion, und Postillion -

   Die ganze Welt bereist ich schon,

   Bereist ich schon, bereist ich schon...

  

   Когда мы возвращались назад с парохода, Бортов говорил:

   - Каждому своё дело, а если нет аппетита к нему - смерть... Берта имеет аппетит. Год-два поработает ещё, воротится на родину, найдёт себе такого же атлета, как сама, - женятся, будут пить пиво, ходить в кирку, проповедовать нравственность и бичевать пороки... Творческая сила... Через абсурд прошедшая идея годна для жизни. Для этого абсурда тоже нужна творческая сила: Берта такая сила, здоровая, с неразборчивым, может быть, но хорошим аппетитом.

   Бортов замолчал и как-то притих.

   Он, по своему обыкновению, пригнулся и смотрел куда-то вдаль.

   Чувствовались в нём одновременно и слабость, и сила. Но как будто силу эту, как доспехи, он сложил, а сам отдался покою. Но и в покое было впечатление всё той же силы - в неподвижности, устойчивости этого покоя.

   Я думал раньше об этой его разлуке с Бертой. Зная, что и мне он симпатизировал, думал весь день провести с ним. Но теперь я как-то чувствовал, что никто ему не нужен.

   Только в пожатии его руки, когда я уходил на почту за письмом матери, я как будто почувствовал какое-то движение его души.

   Я тел и думал: "он всё-таки любил Берту".

   Доктор Бортова открыл мне тайну: Берта и виновница его болезни. Болезнь, от которой он упорно не хочет лечиться. Сам запустил.

   Во всяком случае это его дело. Что до меня, я всей душой полюбил и уважал этого талантливого, прекрасного, со всеми его странностями, человека.

   Я шёл и мечтал: я женюсь на Клотильде, мы будем жить возле него или он у нас будет жить и мы отогреем его.

   Мечтая так, я опять уже чувствовал и радость жизни, и радость предстоящего свидания с Клотильдой...

   Уже скоро...

   На почту я шёл за письмом матери, а получил какой-то конверт с незнакомым и плохим почерком.

   Ещё больше удивился я, когда на большом почтовом листе, на четвёртой странице мелко и неразборчиво исписанного листа прочёл: "вечно твоя Клотильда". Я не ждал от неё письма и тут же на улице, присев на скамью, стал читать. Я читал, понимал и не понимал! Клотильда отказывала мне.

   Вот выдержки из её письма:

   "О, если бы я встретила тебя тогда, когда жила в нашем доме около Марселя... Я дала бы тебе счастье, - большое счастье, клянусь тебе. Но теперь... слишком невеликодушно было бы воспользоваться твоей наивностью, мой милый, дорогой"...

   "Одно время я поверила, несмотря на всю свою рассудительность, в счастье с тобой... Но с отчаянием и смертью в душе я скоро поняла... поняла, что даже для меня, всенесчастной, наше сближение было бы венцом всех моих несчастий. Мой дорогой, это не упрёк. Нет в моём сердце упрёка и не за что упрекать тебя. Всегда ты останешься для меня, каким я знала тебя и любила"...

   Вот конец письма:

   "Прощай... Надо кончать, а я не могу, потому что знаю, что в последний раз говорю с тобой. Завтра я уезжаю отсюда навсегда. Не ищи: мир большой и я затеряюсь в нём, как песчинка. О, как страдаю я, отнимая от себя самой всё лучшее, о чём могла я только мечтать в жизни, что и дало мне теперь жизнь, так поздно"...

   - Не поздно. Завтра же я еду и найду тебя...

   И с письмом в руках я бросился к Бортову.

   - Нельзя... трохи повремените... - встретил меня растерянный бледный Никита, заграждая своей фигурой и руками вход.

   - Почему?

   - Бо маленькое несчастие случилось: его благородие ранили себя.

   - Как ранил?!

   - Так точно: бо вже застрелились они...

   Никита растерянно-недоумевающе уставился в меня.

   Я уже стоял пред постелью Бортова.

   Бортов неподвижно лежал на кровати в пол-оборота. Из красного отверстия его правого виска высунулась наружу какая-то алая масса и с подушки на пол слилась небольшая лужа крови. На полу же валялся и револьвер, а правая рука, из которой, очевидно, выпал револьвер, вытянулась вдоль кровати. Бортов точно прислушивался к тому, что скажу я.

   Я ничего не говорил, стоял ошеломлённый, раздавленный. Ни письма, ни записки...

   Напряжение точно слушающего человека понемногу сошло с лица Бортова и лицо его стало спокойным, как будто задумчивым.

   Эта задумчивость потом усилилась и всё становилась сосредоточеннее и угрюмее.

   На другой день мы отнесли его на кладбище.

   Шли войска, играла музыка, но он оставался всё таким же сосредоточенным и угрюмым, навеки отчуждённым от всего живого.

  

   Два дня ещё - и я уже прощался с этими местами, стоя на отходившем в Галац пароходе. В этой умирающей осени, с жёлтым золотым листом, ярким солнцем и голубым небом я чувствовал пустоту, какую чувствуют после похорон...

   Прощай, Бортов... Береги его прах, Болгария: он один из тех спящих в твоей земле, которые дали тебе лучшую, чем сами получили, долю.

   Прощай, Болгария, отныне свободная, будь прекрасна навеки, как твои женщины, как твоя природа...

   Я не нашёл Клотильды в Галаце...

   Пронеслись года. Жизнь моя сложилась иначе, чем я думал тогда. Я много пережил, понял, видел много зла в жизни...

   И чистый образ Клотильды всё ярче и ярче в моей душе...

   Жгучей болью наполняется моё сердце каждый раз, когда я вспоминаю, как тогда в лодке я оттолкнул её руку. О, если бы теперь я мог крикнуть на весь мир, чтобы