Чехов Антон Павлович - В овраге

ign="justify">   И, уходя, он сказал:

   - Умирать, должно, пора!

   И всхлипнул. Старик Цыбукин не допил своего чаю, но еще посидел, подумал; и выражение у него было такое, будто он прислушивался к шагам Костыля, бывшего уже далеко на улице.

   - А Сашка-кузнец, чай, наврал, - сказала Аксинья, угадав его мысли.

   Он пошел в дом и немного погодя вернулся со свертком; развернул - и блеснули рубли, совершенно новые. Он взял один, попробовал на зуб, бросил на поднос; потом бросил другой...

   - Рубли-то взаправду фальшивые... - проговорил он, глядя на Аксинью и точно недоумевая. - Это те... Анисим тогда привез, его подарок, Ты, дочка, возьми, - зашептал он и сунул ей в руки сверток, - возьми, брось в колодец... Ну их! И гляди, чтоб разговору не было. Чего бы не вышло... Убирай самовар, туши огонь...

   Липа и Прасковья, сидевшие в сарае, видели, как один за другим погасли огни; только наверху у Варвары светились синие и красные лампадки, и оттуда веяло покоем, довольством и неведением. Прасковья никак не могла привыкнуть к тому, что ее дочь выдана за богатого, и когда приходила, то робко жалась в сенях, улыбалась просительно, и ей высылали чаю и сахару. И Липа тоже не могла привыкнуть, и после того, как уехал муж, спала не на своей кровати, а где придется - в кухне или сарае, и каждый день мыла полы или стирала, и ей казалось, что она на поденке. И теперь, вернувшись с богомолья, они пили чай в кухне с кухаркой, потом пошли в сарай и легли на полу между санями и стенкой. Было тут темно, пахло хомутами. Около дома погасли огни, потом слышно было, как глухой запирал лавку, как косари располагались на дворе спать. Далеко, у Хрыминых Младших, играли на дорогой гармонике... Прасковья и Липа стали засыпать.

   И когда их разбудили чьи-то шаги, было уже светло от луны; у входа в сарай стояла Аксинья, держа в руках постель.

   - Тут, пожалуй, прохладней... - проговорила она, потом вошла и легла почти у самого порога, и луна освещала ее всю.

   Она не спала и тяжко вздыхала, разметавшись от жары, сбросив с себя почти всё - и при волшебном свете луны какое это было красивое, какое гордое животное! Прошло немного времени, и послышались опять шаги: в дверях показался старик, весь белый.

   - Аксинья! - позвал он. - Ты здесь, что ли?

   - Ну! - отозвалась она сердито.

   - Я тебе давеча сказал, чтоб бросила деньги в колодец. Ты бросила?

   - Вот еще, добро в воду бросать! Я косарям отдала...

   - Ах, боже мой! - проговорил старик в изумлении и в испуге. - Озорная ты баба... Ах, боже мой!

   Он всплеснул руками и ушел и, пока шел, всё что-то приговаривал. А немного погодя Аксинья села и вздохнула тяжело, с досадой, потом встала и, забрав в охапку свою постель, вышла.

   - И зачем ты отдала меня сюда, маменька! - проговорила Липа.

   - Замуж идти нужно, дочка. Так уж не нами положено.

   И чувство безутешной скорби готово было овладеть ими. Но казалось им, кто-то смотрит с высоты неба, из синевы, оттуда, где звезды, видит всё, что происходит в Уклееве, сторожит. И как ни велико зло, всё же ночь тиха и прекрасна, и всё же в божьем мире правда есть и будет, такая же тихая и прекрасная, и всё на земле только ждет, чтобы слиться с правдой, как лунный свет сливается с ночью.

   И обе, успокоенные, прижавшись друг к другу, уснули.

  

  

   Давно уже пришло известие, что Анисима посадили в тюрьму за подделку и сбыт фальшивых денег. Прошли месяцы, прошло больше полугода, минула длинная зима, наступила весна, и к тому, что Анисим сидит в тюрьме, привыкли и в доме и в селе. И когда кто-нибудь проходил ночью мимо дома или лавки, то вспоминал, что Анисим сидит в тюрьме; и когда звонили на погосте, то почему-то тоже вспоминалось, что он сидит в тюрьме и ждет суда.

   Казалось, будто тень легла на двор. Дом потемнел, крыша поржавела, дверь в лавке, обитая железом, тяжелая, выкрашенная в зеленый цвет, пожухла, или, как говорил глухой, "зашкорубла"; и сам старик Цыбукин потемнел как будто. Он давно уже не подстригал волос и бороды, оброс, уже садился в тарантас без подскока и не кричал нищим: "Бог дасьть!" Сила у него пошла на убыль, и это было заметно по всему. Уже и люди меньше боялись, и урядник составил в лавке протокол, хотя получал по-прежнему что следует; и три раза вызывали в город, чтобы судить за тайную торговлю вином, и дело всё откладывалось за неявкой свидетелей, и старик замучился.

   Он часто ездил к сыну, нанимал кого-то, подавал кому-то прошения, пожертвовал куда-то хоругвь. Смотрителю тюрьмы, в которой сидел Анисим, он поднес серебряный подстаканник с надписью по эмали "душа меру знает" и с длинной ложечкой.

   - Похлопотать-те, похлопотать-те путем некому, - говорила Варвара. - Ох-тех-те... Попросить бы кого из господ, написали бы главным начальникам... До суда бы хоть выпустили бы! Что парня томить-то!

   Она тоже была огорчена, но пополнела, побелела, по-прежнему зажигала у себя лампадки и смотрела, чтобы в доме всё было чисто, и угощала гостей вареньем и яблочной пастилой. Глухой и Аксинья торговали в лавке. Затеяли новое дело - кирпичный завод в Бутёкине, и Аксинья ездила туда почти каждый день, в тарантасе; она сама правила и при встрече со знакомыми вытягивала шею, как змея из молодой ржи, и улыбалась наивно и загадочно. А Липа всё играла со своим ребенком, который родился у нее перед постом. Это был маленький ребеночек, тощенький, жалкенький, и было странно, что он кричит, смотрит и что его считают человеком и даже называют Никифором. Он лежал в люльке, а Липа отходила к двери и говорила кланяясь:

   - Здравствуйте, Никифор Анисимыч!

   И бежала к нему опрометью, и целовала. Потом отходила к двери, кланялась и опять:

   - Здравствуйте, Никифор Анисимыч!

   А он задирал свои красные ножки, и плач у него мешался со смехом, как у плотника Елизарова.

   Наконец был назначен суд. Старик выехал дней за пять. Потом, слышно было, из села погнали мужиков, вызванных свидетелями; выехал и старый работник, получивший тоже повестку.

   Суд был в четверг. Но прошло уже воскресенье, а старик всё не возвращался, и не было никаких известий. Во вторник перед вечером Варвара сидела у открытого окна и прислушивалась: не приедет ли старик. В соседней комнате Липа играла со своим ребенком. Она подбрасывала его на руках и говорила в восхищении:

   - Ты вырастешь большо-ой, большой! Будешь ты мужи-ик, вместе на поденку пойдем! На поденку пойдем!

   - Ну-у! - обиделась Варвара. - Какую там еще поденку выдумала, глупенькая? Он у нас купец будет!..

   Липа запела тихо, но немного погодя забылась и опять:

   - Вырастешь большой-ой, большой, мужи-ик будешь вместе на поденку пойдем!

   - Ну-у! Заладила!

   Липа с Никифором на руках остановилась в дверях и спросила:

   - Маменька, отчего я его так люблю? Отчего я его жалею так? - продолжала она дрогнувшим голосом, и глаза у нее заблестели от слез. - Кто он? Какой он из себе? Легкий, как перышко, как крошечка, а люблю его, люблю, как настоящего человека. Вот он ничего не может, не говорит, а я всё понимаю, чего он своими глазочками желает.

   Варвара прислушалась: донесся шум вечернего поезда, подходившего к станции. Не приехал ли старик? Она уж не слышала и не понимала, о чем говорит Липа, не помнила, как шло время, а только дрожала вся, и это не от страха, а от сильного любопытства. Она видела, как прокатила телега быстро, с грохотом, полная мужиков. Это ехали со станции возвратившиеся свидетели. С телеги, когда она катила мимо лавки, спрыгнул старый работник и пошел во двор. Слышно было, как с ним во дворе поздоровались, спросили его о чем-то...

   - Решение прав и всего состояния, - громко сказал он, - и в Сибирь, в каторжную работу на шесть лет.

   Видно было, как из лавочки черным ходом вышла Аксинья; она только что отпускала керосин и в одной руке держала бутылку, в другой - лейку, и во рту у нее были серебряные деньги.

   - А папаша где? - спросила она, шепелявя.

   - На станции, - ответил работник. - "Ужо, говорит, будет потемней, тогда приеду".

   И когда во дворе стало известно, что Анисим осужден в каторжные работы, кухарка в кухне вдруг заголосила, как по покойнике, думая, что этого требует приличие:

   - И на кого ты нас покинул, Анисим Григорьич, соколик ясный...

   Залаяли встревоженные собаки. Варвара подбежала к окошку и, заметавшись в тоске, стала кричать кухарке, изо всей силы напрягая голос:

   - Бу-удет тебе, Степанида, бу-удет! Не томи, Христа ради!

   Забыли поставить самовар, уже не соображали ни о чем. Только одна Липа никак не могла понять, в чем дело, и продолжала носиться с ребенком.

   Когда приехал старик со станции, то его уж ни о чем не спрашивали. Он поздоровался, потом прошелся по всем комнатам молча; не ужинал.

   - Похлопотать-те некому... - начала Варвара, когда они остались вдвоем. - Говорила я, чтоб господ попросить, - не послушали тогда... Прошение бы...

   - Хлопотал я! - сказал старик и махнул рукой. - Как Анисима осудили, я к тому барину, что его защищал. "Ничего, говорит, теперь нельзя, поздно". И сам Анисим так говорит: поздно. А всё ж я, как вышел из суда, одного адвоката договорил; задаток ему дал... Погожу еще недельку, а там опять поеду. Что бог даст.

   Старик опять молча прошелся по всем комнатам, и когда вернулся к Варваре, то сказал:

   - Должно, нездоров я. В голове того... туманится. Мысли мутятся.

   Он затворил дверь, чтобы не услышала Липа, и продолжал тихо:

   - С деньгами у меня нехорошо. Помнишь, Анисим перед свадьбой на Фоминой привез мне новых рублей и полтинников? Сверточек-то один я тогда спрятал, а прочие какие я смешал со своими... И когда-то, царствие небесное, жив был дядя мой, Дмитрий Филатыч, всё, бывало, за товаром ездил то в Москву, то в Крым. Была у него жена, и эта самая жена, пока он, значит, за товаром ездил, с другими гуляла. Шестеро детей было. И вот, бывало, дяденька, как выпьет, то смеется: "Никак, говорит, я не разберу, где тут мои дети, а где чужие". Легкий характер, значит. Так и я теперь не разберу, какие у меня деньги настоящие и какие фальшивые. И кажется, что они все фальшивые.

   - Ну вот, бог с тобой!

   - Покупаю на вокзале билет, даю три рубля, и думается мне, будто они фальшивые. И страшно мне. Должно, нездоров.

   - Что говорить, все под богом ходим... Ох-тех-те... - проговорила Варвара и покачала головой, - Надо б об этом подумать бы, Петрович... Неровен час, что случится, человек ты немолодой. Помрешь, и гляди, без тебя б внучка не обидели. Ой, боюсь, обидят они Никифора, обидят! Отца, считай так, уже нет, мать молодая, глупая... Записал бы ты на него, на мальчишку-то, хоть землю, Бутёкино-то это, Петрович, право! Подумай! - продолжала убеждать Варвара. - Мальчик-то хорошенький, жалко! Вот завтра поезжай и напиши бумагу. Чего ждать?

   - А я забыл про внучка-то... - сказал Цыбукин. - Надо поздороваться. Так ты говоришь: мальчик ничего? Ну, что ж, пускай растет. Дай бог!

   Он отворил дверь и согнутым пальцем поманил к себе Липу. Она подошла к нему с ребенком на руках.

   - Ты, Липынька, если что нужно, спрашивай, - сказал он. - И что захочешь, кушай, мы не жалеем, была бы здорова... - Он перекрестил ребенка. - И внучка береги. Сына пет, так внучек остался.

   Слезы потекли у него по щекам; он всхлипнул и отошел. Немного погодя он лег спать и уснул крепко, после семи бессонных ночей.

  

  

   Старик уезжал ненадолго в город. Кто-то рассказал Аксинье, что он ездил к нотариусу, чтобы писать завещание, и что Бутёкино, то самое, на котором она жгла кирпич, он завещал внуку Никифору. Об этом ей сообщили утром, когда старик и Варвара сидели около крыльца под березой и пили чай. Она заперла лавку с улицы и со двора, собрала все ключи, какие у нее были, и швырнула их к ногам старика.

   - Не стану я больше работать на вас! - крикнула она громко и вдруг зарыдала. - Выходит, я у вас не невестка, а работница! Весь народ смеется: "Гляди, говорят, Цыбукины какую себе работницу нашли!" Я у вас не нанималась! Я не нищая, не хамка какая, есть у меня отец и мать.

   Она, не утирая слез, устремила на старика глаза, залитые слезами, злобные, косые от гнева; лицо и шея у нее были красны и напряжены, так как кричала она изо всей силы.

   - Не желаю я больше служить! - продолжала она. - Замучилась! Как работа, как в лавке сидеть день-деньской, по ночам шмыгать за водкой - так это мне, а как землю дарить - так это каторжанке с ее чертенком! Она тут хозяйка, барыня, а я у ней прислуга! Всё отдайте ей, арестантке, пусть подавится, я уйду домой! Найдите себе другую дуру, ироды окаянные!

   Старик ни разу в жизни не бранил и не наказывал детей и не допускал даже мысли, чтобы кто-нибудь из семейства мог говорить ему грубые слова или держать себя непочтительно; и теперь он очень испугался, побежал в дом и спрятался там за шкафом. А Варвара так оторопела, что не могла подняться с места, а только отмахивалась обеими руками, точно оборонялась от пчелы.

   - Ой, что ж это, батюшки? - бормотала она в ужасе. - Что ж это она кричит? Ох-тех-те... Народ-то услышит! Потише бы... Ой, потише бы!

   - Отдали каторжанке Бутёкино, - продолжала Аксинья кричать, - отдайте ей теперь всё, - мне от вас ничего не надо! Провались вы! Все вы тут одна шайка! Нагляделась я, будет с меня! Грабили и прохожих, и проезжих, разбойники, грабили старого и малого! А кто водку продавал без патента? А фальшивые деньги? Понабили себе сундуки фальшивыми деньгами - и теперь уж я не нужна стала!

   Около настежь открытых ворот уже собралась толпа и смотрела во двор.

   - Пускай народ глядит! - кричала Аксинья. - Я вас осрамлю! Вы у меня сгорите со срама! Вы у меня в ногах наваляетесь! Эй, Степан! - позвала она глухого. - Поедем в одну минуту домой! К моему отцу, к матери поедем, с арестантами я не хочу жить! Собирайся!

   Во дворе на протянутых веревках висело белье; она срывала свои юбки и кофточки, еще мокрые, и бросала их на руки глухому. Потом, разъяренная, она металась по двору около белья, срывала всё, и то, что было не ее, бросала на землю и топтала.

   - Ой, батюшки, уймите ее! - стонала Варвара. - Что же она такое? Отдайте ей Бутёкино, отдайте ради Христа небесного!

   - Ну, ба-а-ба! - говорили у ворот. - Вот так ба-а-ба! Расходилась - страсть!

   Аксинья вбежала в кухню, где в это время была стирка. Стирала одна Липа, а кухарка пошла на реку полоскать белье. От корыта и котла около плиты шел пар, и в кухне было душно и тускло от тумана. На полу была еще куча немытого белья, и около него на скамье, задирая свои красные ножки, лежал Никифор, так что если бы он упал, то не ушибся бы. Как раз, когда Аксинья вошла, Липа вынула из кучи ее сорочку и положила в корыто, и уже протянула руку к большому ковшу с кипятком, который стоял на столе...

   - Отдай сюда! - проговорила Аксинья, глядя на нее с ненавистью, и выхватила из корыта сорочку. - Не твое это дело мое белье трогать! Ты арестантка и должна знать свое место, кто ты есть!

   Липа глядела на нее, оторопев, и не понимала, но вдруг уловила взгляд, какой та бросила на ребенка, и вдруг поняла, и вся помертвела...

   - Взяла мою землю, так вот же тебе!

   Сказавши это, Аксинья схватила ковш с кипятком и плеснула на Никифора.

   После этого послышался крик, какого еще никогда не слыхали в Уклееве, и не верилось, что небольшое, слабое существо, как Липа, может кричать так. И на дворе вдруг стало тихо. Аксинья прошла в дом, молча, со своей прежней наивной улыбкой... Глухой всё ходил по двору, держа в охапке белье, потом стал развешивать его опять, молча, не спеша. И пока не вернулась кухарка с реки, никто не решался войти в кухню и взглянуть, что там.

  

  

   Никифора свезли в земскую больницу, и к вечеру он умер там. Липа не стала дожидаться, когда за ней приедут, а завернула покойника в одеяльце и понесла домой.

   Больница, новая, недавно построенная, с большими окнами, стояла высоко на горе; она вся светилась от заходившего солнца и, казалось, горела внутри. Внизу был поселок. Липа спустилась по дороге и, не доходя до поселка, села у маленького пруда. Какая-то женщина привела лошадь поить, и лошадь не пила.

   - Чего же тебе еще? - говорила женщина тихо, в недоумении. - Чего же тебе?

   Мальчик в красной рубахе, сидя у самой воды, мыл отцовские сапоги. И больше ни души не было видно ни в поселке, ни на горе.

   - Не пьет... - сказала Липа, глядя на лошадь.

   Но вот женщина и мальчик с сапогами ушли, и уже никого не было видно. Солнце легло спать и укрылось багряной золотой парчой, и длинные облака, красные и лиловые, сторожили его покой, протянувшись по небу. Где-то далеко, неизвестно где, кричала выпь, точно корова, запертая в сарае, заунывно и глухо. Крик этой таинственной птицы слышали каждую весну, но не знали, какая она и где живет. Наверху в больнице, у самого пруда в кустах, за поселком и кругом в поле заливались соловьи. Чьи-то года считала кукушка и всё сбивалась со счета, и опять начинала. В пруде сердито, надрываясь, перекликались лягушки, и даже можно было разобрать слова: "И ты такова! И ты такова!" Какой был шум! Казалось, что все эти твари кричали и пели нарочно, чтобы никто не спал в этот весенний вечер, чтобы все, даже сердитые лягушки, дорожили и наслаждались каждой минутой: ведь жизнь дается только один раз!

   На небе светил серебряный полумесяц, было много звезд. Липа не помнила, как долго она сидела у пруда, но когда встала и пошла, то в поселке все уже спали и не было ни одного огня. До дома было, вероятно, верст двенадцать, но сил не хватало, не было соображения, как идти; месяц блестел то спереди, то справа, и кричала всё та же кукушка, уже осипшим голосом, со смехом, точно дразнила: ой, гляди, собьешься с дороги! Липа шла быстро, потеряла с головы платок... Она глядела на небо и думала о том, где теперь душа ее мальчика: идет ли следом за ней или носится там вверху, около звезд, и уже не думает о своей матери? О, как одиноко в поле ночью, среди этого пения, когда сам не можешь петь, среди непрерывных криков радости, когда сам не можешь радоваться, когда с неба смотрит месяц, тоже одинокий, которому всё равно - весна теперь или зима, живы люди или мертвы... Когда на душе горе, то тяжело без людей. Если бы с ней была мать, Прасковья, или Костыль, или кухарка, или какой-нибудь мужик!

   - Бу-у! - кричала выпь. - Бу-у!

   И вдруг ясно послышалась человеческая речь!

   - Запрягай, Вавила!

   Впереди, у самой дороги, горел костер; пламени уже не было, светились одни красные уголья. Слышно было, как жевали лошади. В потемках обозначились две подводы - одна с бочкой, другая пониже, с мешками, и два человека: один вел лошадь, чтобы запрягать, другой стоял около костра неподвижно, заложив назад руки. Заворчала около подводы собака, Тот, который вел лошадь, остановился и сказал:

   - Словно кто идет по дороге.

   - Шарик, молчи! - крикнул другой на собаку.

   И по голосу можно было понять, что этот другой был старик, Липа остановилась и сказала:

   - Бог в помощь!

   Старик подошел к ней и ответил не сразу:

   - Здравствуй!

   - Ваша собачка не порвет, дедушка?

   - Ничего, иди. Не тронет.

   - Я в больнице была, - сказала Липа, помолчав. - Сыночек у меня там помер. Вот домой несу.

   Должно быть, старику было неприятно слышать это, потому что он отошел и проговорил торопливо:

   - Это ничего, милая. Божья воля. Копаешься, парень! - сказал он, обернувшись к спутнику. - Ты бы поживей.

   - Твоей дуги нету, - сказал парень. - Не видать.

   - Прямой ты Вавила.

   Старик поднял уголек, раздул - осветились только его глаза и нос, потом, когда отыскали дугу, подошел с огнем к Липе и взглянул на нее; и взгляд его выражал сострадание и нежность.

   - Ты мать, - сказал он. - Всякой матери свое дитё жалко.

   И при этом вздохнул и покачал головой. Вавила бросил что-то на огонь, притоптал - и тотчас же стало очень темно; видение исчезло, и по-прежнему было только поле, небо со звездами, да шумели птицы, мешая друг другу спать. И коростель кричал, казалось, на том самом месте, где был костер.

   Но прошла минута, и опять были видны и подводы, и старик, и длинный Вавила. Телеги скрипели, выезжая на дорогу.

   - Вы святые? - спросила Липа у старика.

   - Нет. Мы из Фирсанова.

   - Ты давеча взглянул на меня, а сердце мое помягчило. И парень тихий. Я и подумала: это, должно, святые.

   - Тебе далече ли?

   - В Уклеево.

   - Садись, подвезем до Кузьменок. Тебе там прямо, нам влево.

   Вавила сел на подводу с бочкой, старик и Липа сели на другую. Поехали шагом, Вавила впереди.

   - Мой сыночек весь день мучился, - сказала Липа. - Глядит своими глазочками и молчит, и хочет сказать и не может. Господи батюшка, царица небесная! Я с горя так всё и падала на пол. Стою и упаду возле кровати. И скажи мне, дедушка, зачем маленькому перед смертью мучиться? Когда мучается большой человек, мужик или женщина, то грехи прощаются, а зачем маленькому, когда у него нет грехов? Зачем?

   - А кто ж его знает! - ответил старик.

   Проехали с полчаса молча.

   - Всего знать нельзя, зачем да как, - сказал старик. - Птице положено не четыре крыла, а два, потому что и на двух лететь способно; так и человеку положено знать не всё, а только половину или четверть. Сколько надо ему знать, чтоб прожить, столько и знает.

   - Мне, дедушка, идти пешком легче. А теперь сердце трясется.

   - Ничего. Сиди.

   Старик зевнул и перекрестил рот.

   - Ничего... - повторил он. - Твое горе с полгоря. Жизнь долгая - будет еще и хорошего, и дурного, всего будет. Велика матушка Россия! - сказал он и поглядел в обе стороны. - Я во всей России был и всё в ней видел, и ты моему слову верь, милая. Будет и хорошее, будет и дурное. Я ходоком в Сибирь ходил, и на Амуре был, и на Алтае, и в Сибирь переселился, землю там пахал, соскучился потом по матушке России и назад вернулся в родную деревню. Назад в Россию пешком шли; и помню, плывем мы на пароме, а я худой-худой, рваный весь, босой, озяб, сосу корку, а проезжий господин тут какой-то на пароме, - если помер, то царство ему небесное, - глядит на меня жалостно, слезы текут. "Эх, говорит, хлеб твой черный, дни твои черные..." А домой приехал, как говорится, ни кола, ни двора; баба была, да в Сибири осталась, закопали. Так, в батраках живу. А что ж? Скажу тебе: потом было и дурное, было и хорошее. Вот и помирать не хочется, милая, еще бы годочков двадцать пожил; значит, хорошего было больше. А велика матушка Россия! - сказал он и опять посмотрел в стороны и оглянулся.

   - Дедушка, - спросила Липа, - когда человек помрет, то сколько дней его душа потом по земле ходит?

   - А кто ж его знает! Вот спросим Вавилу - он в школу ходил. Теперь всему учат. Вавила! - позвал старик.

   - А!

   - Вавила, как человек помрет, сколько дней его душа по земле ходит?

   Вавила остановил лошадь и тогда уж ответил:

   - Девять дён. Мой дядя Кирилла помер, так его душа в избе нашей жила потом тринадцать дён.

   - Почему ты знаешь?

   - Тринадцать дён в печке стучало.

   - Ну, ладно. Трогай, - сказал старик, и видно было, что ничему этому он не верил.

   Около Кузьменок подводы свернули на шоссе, а Липа пошла дальше. Уже светало. Когда она спускалась в овраг, то уклеевские избы и церковь прятались в тумане. Было холодно, и казалось ей, что кричит всё та же кукушка.

   Когда Липа вернулась домой, то скотины еще не выгоняли; все спали. Она сидела на крыльце и ждала. Первый вышел старик; он сразу, с первого взгляда понял, что произошло, и долго не мог выговорить ни слова и только чмокал губами.

   - Эх, Липа, - проговорил он, - не уберегла ты внучка...

   Разбудили Варвару. Она всплеснула руками и зарыдала и тотчас же стала убирать ребенка.

   - И мальчик-то был хорошенечкий... - приговаривала она, - Ох-тех-те... Один был мальчик, и того не уберегла, глупенькая...

   Служили панихиду утром и вечером. На другой день хоронили, и после похорон гости и духовенство ели много и с такою жадностью, как будто давно не ели. Липа прислуживала за столом, и батюшка, подняв вилку, на которой был соленый рыжик, сказал ей:

   - Не горюйте о младенце. Таковых есть царствие небесное.

   И только когда все разошлись, Липа поняла, как следует, что Никифора уже нет и не будет, поняла и зарыдала. И она не знала, в какую комнату идти ей, чтобы рыдать, так как чувствовала, что в этом доме после смерти мальчика ей уже нет места, что она тут ни при чем, лишняя; и другие это тоже чувствовали.

   - Ну, что голосишь там? - крикнула вдруг Аксинья, показываясь в дверях; по случаю похорон она была одета во всё новое и напудрилась. - Замолчи!

   Липа хотела перестать, но не могла, и зарыдала еще громче.

   - Слышишь? - крикнула Аксинья и в сильном гневе топнула ногой. - Кому говорю? Пошла вон со двора, и чтоб ноги твоей тут не было, каторжанка! Вон!

   - Ну, ну, ну!.. - засуетился старик. - Аксюта, угомонись, матушка... Плачет, понятное дело... дитё померло...

   - Понятное дело... - передразнила его Аксинья. - Пускай переночует, а завтра чтобы и духу ее тут не было! Понятное дело!.. - передразнила она еще раз и, засмеявшись, направилась в лавку.

   На другой день рано утром Липа ушла в Торгуево к матери.

  

  

   В настоящее время крыша на лавке и дверь выкрашены и блестят как новые, на окнах по-прежнему цветет веселенькая герань, и то, что происходило три года назад в доме и во дворе Цыбукина, уже почти забыто.

   Хозяином считается, как и тогда, старик Григорий Петрович, на самом же деле всё перешло в руки Аксиньи; она и продает, и покупает, и без ее согласия ничего нельзя сделать. Кирпичный завод работает хорошо; оттого, что требуют кирпич на железную дорогу, цена его дошла до двадцати четырех рублей за тысячу; бабы и девки возят на станцию кирпич и нагружают вагоны и получают за это по четвертаку в день.

   Аксинья вошла в долю с Хрымиными, и их фабрика теперь называется так: "Хрымины Младшие и К?". Открыли около станции трактир, и уже играют на дорогой гармонике не на фабрике, а в этом трактире, и сюда часто ходит начальник почтового отделения, который тоже завел какую-то торговлю, и начальник станции тоже. Глухому Степану Хрымины Младшие подарили золотые часы, и он то и дело вынимает их из кармана и подносит к уху.

   В селе говорят про Аксинью, что она забрала большую силу; и правда, когда она утром едет к себе на завод, с наивной улыбкой, красивая, счастливая, и когда потом распоряжается на заводе, то чувствуется в ней большая сила, Ее все боятся и дома, и в селе, и на заводе. Когда она приходит на почту, то начальник почтового отделения вскакивает и говорит ей:

   - Покорнейше прошу садиться, Ксения Абрамовна!

   Один помещик, щеголь, в поддевке из тонкого сукна и в высоких лакированных сапогах, уже пожилой, как-то, продавая ей лошадь, так увлекся разговором с ней, что уступил ей, сколько она пожелала. Он долго держал ее за руку и, глядя ей в ее веселые, лукавые, наивные глаза, говорил:

   - Для такой женщины, как вы, Ксения Абрамовна, я готов сделать всякое удовольствие. Только скажите, когда мы можем увидеться, чтобы нам никто не помешал?

   - Да когда вам угодно!

   И после этого пожилой щеголь заезжает в лавочку почти каждый день, чтобы выпить пива. А пиво ужасное, горькое, как полынь. Помещик мотает головой, но пьет.

   Старик Цыбукин уже не вмешивается в дела. Он не держит при себе денег, потому что никак не может отличить настоящих от фальшивых, но молчит, никому не говорит об этой своей слабости. Он стал как-то забывчив, и если не дать ему поесть, то сам он не спросит; уже привыкли обедать без него, и Варвара часто говорит:

   - А наш вчерась опять лег не евши.

   И говорит равнодушно, потому что привыкла. Почему-то и летом и зимой одинаково он ходит в шубе и только в очень жаркие дни не выходит, сидит дома. Обыкновенно, надевши шубу и подняв воротник, запахнувшись, он гуляет по деревне, по дороге на станцию, или сидит с утра до вечера на лавочке около церковных ворот. Сидит и не пошевельнется. Прохожие кланяются ему, но он не отвечает, так как по-прежнему не любит мужиков. Когда его спрашивают о чем-нибудь, то он отвечает вполне разумно и вежливо, но кратко.

   В селе идут разговоры, будто невестка выгнала его из собственного дома и не дает ему есть и будто он кормится подаяниями; одни рады, другие жалеют.

   Варвара еще больше пополнела и побелела, и по-прежнему творит добрые дела, и Аксинья не мешает ей. Варенья теперь так много, что его не успевают съедать до новых ягод; оно засахаривается, и Варвара чуть не плачет, не зная, что с ним делать.

   Об Анисиме стали забывать. Как-то пришло от него письмо, написанное в стихах, на большом листе бумаги в виде прошения, всё тем же великолепным почерком. Очевидно, и его друг Самородов отбывал с ним вместе наказание. Под стихами была написана некрасивым, едва разборчивым почерком одна строчка: "Я всё болею тут, мне тяжко, помогите ради Христа".

   Однажды - это было в ясный осенний день, перед вечером - старик Цыбукин сидел около церковных ворот, подняв воротник своей шубы, и виден был только его нос и козырек от фуражки. На другом конце длинной лавки сидел подрядчик Елизаров и рядом с ним школьный сторож Яков, старик лет семидесяти, без зубов. Костыль и сторож разговаривали.

   - Дети должны кормить стариков, поить... чти отца твоего и мать, - говорил Яков с раздражением, - а она, невестка-то, выгнала свекра из цобственного дома. Старику ни поесть, ни попить - куда пойдет? Третий день не евши.

   - Третий день! - удивился Костыль.

   - Вот так сидит, всё молчит. Ослаб. А чего молчать? Подать в суд, - ее б в суде не похвалили.

   - Кого в суде хвалили? - спросил Костыль, не расслышав.

   - Чего?

   - Баба ничего, старательная. В ихнем деле без этого нельзя... без греха то есть...

   - Из цобственного дома, - продолжал Яков с раздражением. - Наживи свой дом, тогда и гони. Эка, нашлась какая, подумаешь! Я-аз-ва!

   Цыбукин слушал и не шевелился.

   - Собственный дом или чужой, всё равно, лишь бы тепло было да бабы не ругались... - сказал Костыль и засмеялся. - Когда в молодых летах был, я очень свою Настасью жалел. Бабочка была тихая. И, бывало, всё: "Купи, Макарыч, дом! Купи, Макарыч, дом! Купи, Макарыч, лошадь!" Умирала, а всё говорила: "Купи, Макарыч, себе дрожки-бегунцы, чтоб пеши не ходить". А я только пряники ей покупал, больше ничего.

   - Муж-то глухой, глупый, - продолжал Яков, не слушая Костыля, - так, дурак-дураком, всё равно, что гусь. Нешто он может понимать? Ударь гуся по голове палкой - и то не поймет.

   Костыль встал, чтобы идти домой на фабрику. Яков тоже встал, и оба пошли вместе, продолжая разговаривать. Когда они отошли шагов на пятьдесят, старик Цыбукин тоже встал и поплелся за ними, ступая нерешительно, точно по скользкому льду.

   Село уже тонуло в вечерних сумерках, и солнце блестело только вверху на дороге, которая змеей бежала по скату снизу вверх. Возвращались старухи из леса и с ними ребята; несли корзины с волнушками и груздями. Шли бабы и девки толпой со станции, где они нагружали вагоны кирпичом, и носы и щеки под глазами у них были покрыты красной кирпичной пылью. Они пели. Впереди всех шла Липа и пела тонким голосом, и заливалась, глядя вверх на небо, точно торжествуя и восхищаясь, что день, слава богу, кончился и можно отдохнуть. В толпе была ее мать, поденщица Прасковья, которая шла с узелком в руке и, как всегда, тяжело дышала.

   - Здравствуй, Макарыч! - сказала Липа, увидев Костыля. - Здравствуй, голубчик!

   - Здравствуй, Липынька! - обрадовался Костыль. - Бабочки, девочки, полюбите богатого плотника! Хо-хо! Деточки мои, деточки (Костыль всхлипнул). Топорики мои любезные.

   Костыль и Яков прошли дальше, и было слышно, как они разговаривали. Вот после них встретился толпе старик Цыбукин, и стало вдруг тихо-тихо. Липа и Прасковья немножко отстали, и, когда старик поравнялся с ними, Липа поклонилась низко и сказала:

   - Здравствуйте, Григорий Петрович!

   И мать тоже поклонилась. Старик остановился и, ничего не говоря, смотрел на обеих; губы у него дрожали и глаза были полны слез. Липа достала из узелка у матери кусок пирога с кашей и подала ему. Он взял и стал есть.

   Солнце уже совсем зашло; блеск его погас и вверху на дороге. Становилось темно и прохладно. Липа и Прасковья пошли дальше и долго потом крестились.

  

  

   Впервые - "Жизнь", 1900, No 1 (ценз. разр. 24 января 1900 г.), стр. 201-234. Подпись: Антон Чехов.

   Включено во второе издание А. Ф. Маркса ("Приложение к журналу "Нива" на 1903 г."), т. XII.

   Печатается по тексту: Чехов, 2, т. XII, стр. 78-115, с исправлениями но журналу "Жизнь":

   Стр. 158, строка 33: Да какая-то она чудная - вместо: Да, какая-то она чудная

   Стр. 160, строка 13: Нпколавной - вместо: Николаевной

   Стр. 167, строки 27 и 32: мужи-ик - вместо: мужик

  

   Работая над повестью (Ялта, ноябрь-декабрь 1899 г.), Чехов использовал в первоначальном или измененном виде 14 разрозненных заметок, занесенных в Первую записную книжку без определенной последовательности и в разное время: четыре - в 1895, 1897, 1898 гг., десять - в 1899 г. Видимо, в конце 1899 г., отбирая материалы для новости, писатель помечал их "галочкой", проставленной красным карандашом в центре текста девяти заметок. По мере использования заметки зачеркивались черным карандашом, а затем, когда Чехов переносил неиспользованные записи в свою Четвертую книжку, - и чернилами.

   Первая из этих заметок, сделанная в мелиховский период (примерно в начале 1895 г.), указывает на родственность предыстории двух крупнейших произведений Чехова о народной жизни - "Мужики" и "В овраге": "Лакей Василий, приехав из Петербурга домой в Верейский уезд, рассказывает жене и детям разные разности, а они не верят, думают, что он хвастает, и хохочут. Он наедается баранины" (Зап. кн. I, стр. 42). Лакей, вернувшийся из столицы на родину, стал в 1897 г. героем "Мужиков", а не вошедшие сюда детали были частично реализованы в 1899 г. в повести "В овраге": домой в село возвращается сыщик Анисим, удивляющий домочадцев рассказами о городской жизни.

   Из записей 1897 г. отобрана заметка, запечатлевшая характерные черты деревенского быта: "Девочка моет в пруде отцовские сапоги" (Зап. кн. I, стр. 74). В повести за этим занятием Липа застает у пруда мальчика (гл. VIII).

   В той же главе VIII для обрисовки судьбы старика-возчика использована одна из двух заметок, относящихся к лету 1898 г.: "Хлеб твой черный, дни твои черные" (Зап. кн. I, стр. 87).

   А запись, идущая чуть ниже, была превращена в выразительную характеристику "овражного" существования в начале главы I: "На похоронах фабриканта дьячок съел всю зернистую икру. Его толкал поп, но он окоченел от наслаждения, ничего не замечал и только ел. Потом на обратном пути батюшка не отвечал на его вопросы, сердился. Вечером дьячок поклонился ему в ноги: Простите меня, Христа ради! И про икру не забыли. Когда спрашивали: какой дьячок? А тот самый, что на похоронах у Хрымова съел всю икру. - Это какое (деревня) село? - А то самое, где живет дьячок, к<ото>рый съел всю икру. - Кто это? - А тот дьячок, к<ото>рый съел всю икру" (Зап. кн. I, стр. 87-88).

   С той же целью использована в главе I с некоторыми изменениями и заметка, занесенная в книжку вероятнее всего уже в конце 1898 - начале 1899 г.: "В волостном правлении поставили телефон, но скоро он перестал действовать, так как в нем завелись тараканы и клопы" (Зап. кн. I, стр. 95). В продолжение абзаца I главы, начатого сообщением о судьбе уклеевского телефона, частично вошла более поздняя заметка 1899 г.: "Мужик пишет про трактирщика (?): Они - и каждое слово начинает с большой буквы" (Зап. кн. I, стр. 103). В повести речь идет о малограмотном волостном старшине, который "в бумагах каждое слово писал с большой буквы".

   Заметка, занесенная в книжку почти одновременно с записью о телефоне, переработана для главы II: "Писарь посылает жене из города фунт икры с запиской: "Посылаю Вам фунт икры для удовлетворения Вашей физической потребности"" (Зап. кн. I, стр. 95). Таким же образом поясняет в письме к "любезным папаше и мамаше" назначение "фунта цветочного чаю" Анисим. В главах II и III были развиты черты этого героя, кратко намеченные в следующем наброске: "Служащий в сыскном отделений приезжает домой в деревню; он в калошах, штаны навыпуск, родне его приятно, что он вышел в хорошие люди. Глядит на одного мужика и всё беспокоится: "У него рубаха краденая!" Оказалось, верно" (Зап. кн. I, стр. 100). В главе III отразилась еще одна заметка, поначалу не относившаяся к Анисиму: "Мужик, желая похвалить: "господин хороший, специальный"" (Зап. кн. I, стр. 106). Анисим говорит о своем приятеле Самородове: (Человек специальный. Личный почетный гражданин..."

   Три записи 1899 г. использованы в работе над образом плотника-подрядчика, прозванного Костылем. В главе II герой наделен некоторыми приметами мастерового человека, первоначально запечатленными в заметке: "X., бывший подрядчик, на всё смотрит с точки зрения ремонта и жену себе ищет здоровую, чтобы не потребовалось ремонта; N. прельщает его тем, что при всей своей громаде идет тихо, плавно, не громыхает; всё, значит, в ней на месте, весь механизм в исправности, всё привинчено" (Зап. кн. I, стр. 98), Далее следует такая запись: "Зять Андреева стал богатым подрядчиком, но по старой привычке всё еще ходит пешком" (Зап. кн. I, стр. 102). В повести нет "зятя Андреева", а "богатым" Костыль называет себя только в шутку (гл. IX), Но в главе V есть фраза, близкая к цитированной: Костыль "давно уже был подрядчиком, но не держал лошади, а ходил по всему уезду пешком". Этому герою дана взятая на заметку фамилия: "Елизаров" (Зап. кн. I, стр. 105).

   Школьному сторожу Якову (гл. IX) передано характерное выражение, принадлежавшее в авторских заготовках купцу: "Купец: цобственный дом" (Зап. кн. I, стр. 102).

   Последняя заметка "- фамилия, ставшая центральной в произведении: "Цыбукин" (Зап. кн. I, стр. 107).

   Кроме того, в главе VIII использована деталь (описание крика выпи), не перешедшая в пьесу "Иванов" из ее вариантов 1889 г. (см. наст. изд., Соч., т. 12, стр. 251, 334, 364).

   Рукопись и авторские корректуры повести "В овраге" не сохранились. Как явствует из письма Чехова к В, М. Соболевскому от 19 января 1900 г., первоначально замышлялся рассказ не более чем в один печатный лист. В ноябре 1899 г. Чехов писал его для газеты "Русские ведомости", "но рассказ растянулся <...>, и пришлось отправить его в другое место".

   Работа над рукописью началась, по-видимому, с первых чисе