Бунин Иван Алексеевич - На даче

оспода, - крикнул он тоном герольда, - мы играем в следующем порядке: одну партию составляет Павел Антоныч, Софья Марковна и Гриша; вторую - я, мама и Марья Ивановна. Гриша, мы начинаем: согласен?

   - Согласен, согласен.

   Широко шагая, Игнатий торжественно подошел к фоку, отставил левую ногу.

   - Господа, начинаю! - крикнул он и ударил в шар. Шар прошел дужку, стукнулся о проволоку второй и наискось проскочил третью.

   - Вот это удар! - восторженно завопил Игнатий, любуясь, как шар волчком завертелся на одном месте.

   А через минуту он уже снова раздраженно кричал на всю поляну:

   - Если ты, мама, не умеешь играть - брось! Это глупо наконец! Не умеет даже крокировать!

   - Да ведь нога же соскользнула!

   И, улыбаясь, Наталья Борисовна снова приподняла край юбки, неумело поставила ботинку на шар, сильно размахнулась, но молоток боком стукнул ее по ноге и выскользнул из рук.

   - Не могу сегодня... - выговорила она, трясясь от смеха, и отошла в сторону.

   Зараженная этим смехом, Марья Ивановна принялась хохотать как помешанная.

   - Сначала, сначала! - кричала она, бегая за шарами и раскидывая их в разные стороны.

   Игнатий в отчаянии поднял плечи, покраснел и сделал ужасное лицо.

   - Это черт знает что такое! - воскликнул он басом и, не выдержав, сам расхохотался.

   Подъехал еще знакомый - адвокат Викентьев. У него всюду были знакомые, и в городе, с извозчичьей пролетки (пешего его трудно было себе представить) он широко и приветливо размахивал шляпой чуть не каждому встречному. Всюду он держал себя как дома, всюду напевал отрывки оперных арий с мягким удальством итальянского тенора и считал себя общим любимцем.

   - Стой, стой! - закричал он извозчику, соскакивая с пролетки, и быстро, покачиваясь, пошел к крокету. Это был человек небольшого роста, кругленький, с маленькими ногами и руками. Называя себя "верным шестидесятником", он небрежно повязывал галстук, не стриг своих серых, мягких волос и часто закидывал их назад. Матовое его лицо было моложаво и неприятно.

   - Наталья Борисовна! - крикнул он, махая на себя шляпой. - Благоверного вашего лицезрел!

   - Где? - спросила Наталья Борисовна, идя к нему навстречу.

   - В городе-с. - Викентьев быстро поцеловал у ней руку, оглянулся. - Да-с, на стогнах града... Оказывается, он вернулся еще вчера, "выпимши малость"... Здравствуйте, барышня!.. Мое почтение, Софья Марковна...

   Он пожал всем руки и опять оглянулся:

   - Коллеге почтение! Давно изволили пожаловать?

   - Только сегодня, - сказала Наталья Борисовна. - Да вы откуда, Александр Иванович?

   Викентьев махнул рукой и вздохнул.

   - И в городе был и за городом был... у одного почтенного отца семейства... Ну что же? Я вам помешал? Примите меня в заморскую игру?.. Хотя по правде, я голоден, как сорок тысяч братьев Фридрихов...

   Но играть было уже поздно. Сумрак мягко синел в парке, и над вершинами дубов показывались серебряные звезды... Хор молодых голосов запел где-то далеко протяжную малороссийскую песню, и Викентьев стал тихонько подтягивать:

  

   Та иалетiли гуси з далекого краю...

  

   - Отчего это, - сказал он, - когда поют хорошую песню, становится кого-то жалко и совсем не знаешь, горя или радости хочется?.. Пойдемте гулять, господа! В такую ночь пади жить только природой.

   Пошли смотреть на долину, в сторону, противоположную мельнице Каменского, - туда, где видны были огни города; полежали на скате, непринужденно, по-дачному, снявши шляпы. Синяя темнота все сгущалась от востока над долиной. Прошел за рекою поезд, и долго слышен был его отдаленный шум... Потом все затихло. Город на горизонте роился бледными огнями, а из парка доносилась то та, то другая печальная песня.

   - Славно! - сказал Викентьев. - Люблю я эту самую природу, люблю, грешным делом, полежать вот так на травке, но... "камергер редко наслаждается природой"!.. Право, иной раз хочется стать рыбаком, бродягой или хоть толстовцем... вроде вашего новоявленного отца Каменского. Кстати, он еще тут обретается?

   Гриша насторожился.

   - Да, - ответила Наталья Борисовна. - Обещался сегодня быть у нас.

   - Вот как! - сказала Софья Марковна. - Это интересно. Павел, пойдем к Наталье Борисовне?

   Профессор, запинаясь, отказался:

   - Нет, ты, уж будь добра, иди одна; мне он не интересен, да и надо вовремя лечь в постель.

   - Да, он не интересен, - подтвердил Викентьев. - Я с ним встречался. Говорит как по писаному, но все это не ново и хорошо только на словах. "Нельзя объять необъятного"... Да и сам Лев Николаевич-то, кажется, уж соскучился забавляться...

   Заговорили о том, что влияние Толстого проходит, что Толстой велик как романист и слаб как философ, что он умеет только отрицать и ничего не дает положительного... Гриша внимательно слушал. Слова Викентьева заставили его задуматься.

   "Болван! - думал он про Викентьева. - Но это-то, пожалуй, отчасти и правда... Не ново-то не ново..."

   Посидели еще, не зная, что делать. Всем было хорошо, но все чего-то ждали. И когда Наталья Борисовна сказала, что хочется чаю, поднялись очень живо, словно исполнили обязанность.

   У крыльца профессор и Викентьев откланялись. Остальные вошли в дом. В сумраке на балконе кто-то медленно поднялся со стула.

   - Здравствуйте! - сказал приятный важный голос.

   - Ах, это вы, Алексей Александрович! - воскликнула Наталья Борисовна, дружески пожимая ему руку. Очень, очень рада вас видеть... Что же это Гарпина не зажгла вам лампы?

   - Они у Петра Алексеевича.

   - Разве он приехал?

   - Да, мы уже беседовали с ним. Он пошел в кабинет обливать голову водою.

   Наталья Борисовна покраснела. "Ах, боже мой, как нарочно!" - подумала она, но тотчас же весело сказала:

   - Ну, господа, вы незнакомы? Знакомьтесь, знакомьтесь, пожалуйста...

  

  

   По всем комнатам пахло сигарами. Из кабинета раздавались мужские голоса, слышны были сиплые вскрикивания Ильи Подгаевского, странного субъекта, безотлучно пребывавшего при Петре Алексеевиче и участвовавшего во всех его попойках. Петр Алексеевич редко появлялся один и на этот раз привез с собой еще какого-то военного доктора, которого называл Васей, и своего секретаря, Бобрицкого, молодого человека, очень похожего на жирафа своей маленькой головой и большой, длинной фигурой в клетчатой паре.

   Среди сидящих и разговаривающих за круглым столом в ярко освещенной гостиной Каменский резко выделялся высокой фигурой и одеждой. Присутствие его одних смущало, других очень интересовало. Марья Ивановна боялась взглянуть на него и, махая в раскрасневшееся лицо платком, быстро-быстро заговаривала то с тем, то с другим так, словно отвечала на экзамене. Грише очень хотелось уйти с ней на качели в сад, но он знал, что будет спор, так как заметил, с какой порывистой приветливостью пожал руку Каменского Игнатий: очевидно, рад новому человеку, с которым можно сцепиться. Однако разговор шел пока незначительный. Поддерживал его только агроном, человек в золотом пенсне, всегда сдержанный, вежливый и элегантный (агрономией он занимался теоретически, в городе). В тон ему держался и Бобрицкий. Немного отодвинувшись от стола и вытянув ноги, он держал стакан чаю в руках и, когда пил, далеко отставлял мизинец, украшенный перстнем с большим куском бирюзы.

   - Вы позволите вам чаю? - с легкой запинкой спросила Наталья Борисовна Каменского.

   И все тотчас с любопытством обратились в его сторону: откажется или пет? И что возьмет к чаю?

   - Пожалуйста, - очень вежливо ответил Каменский.

   То, что он приметлив, тоже немного удивляло всех. Верно, он знал, что Примо устроили сегодня вечер с толстовцем, знал, что за каждым его движением будут следить, будут оглядывать его одежду, и потому надел чистую рубашку, умылся, причесал бороду и густые русые волосы, подстриженные в скобку. Теперь его открытое лицо было красиво.

   Подошел еще гость, статистик Бернгардт, бородатый, сумрачный человек. Он недавно вернулся из Сибири, и Грише казалось, что это суровые сибирские мужики приучили его быть таким скупым на слова. И теперь он молча сел в угол со стаканом чаю и принялся рассматривать волосы в своей большой темной бороде. Каменский тотчас заговорил с ним о Сибирской железной дороге. Бернгардт отвечал отрывисто, а все поглядывали на них, как бы спрашивая: какой интерес представляет Каменскому железная дорога? Ведь "они" отрицают цивилизацию!

   Вдруг агроном почтительно промолвил:

   - Правда, что Лев Николаевич не совсем здоров?

   - Да, да, - поспешил ответить Бобрицкий, - я читал недавно сам.

   - Нет, неправда, - ответил Каменский. - Я недавно имел о нем известия.

   Бобрицкий поднял брови.

   - Но я же сам, своими глазами читал в "Новом времени"! - сказал он.

   - Вы не верьте. Газеты для того же и существуют, чтобы выдумывать неправду, - возразил Каменский с снисходительной улыбкой.

   Игнатий задвигался на стуле.

   - Ну, знаете, это слишком сильно сказано! - проговорил он с неприятной улыбкой.

   - А где он теперь? В Ясной Поляне? - перебила Марья Ивановна.

   - Что вы?

   Каменский спросил очень ласково, но Марья Ивановна смешалась. Она встряхнула локонами и с трудом выговорила:

   - Правда, что он только лето живет в деревне?

   - Д", вот это правда.

   Все переглянулись и помолчали. Каменский налил в блюдце чаю и уже начал говорить с агрономом о рамочных ульях, как вдруг Софья Марковна выговорила громко и насмешливо:

   - А правда, что он уже сменил пресловутую блузу на костюм велосипедиста?

   - Вот это опять неправда, - уже совсем важным тоном возразил Каменский.

   Снова переглянулись, а Игнатий издал какой-то носовой звук.

   - Я, собственно, не понимаю... - начал он, собирая хлебные крошки.

   Но в это время раздался насмешливо-отчетливый голос Петра Алексеевича:

   - А правда, что мы с Илюшей еще пьяны?

   Все живо обернулись.

   Улыбаясь, Петр Алексеевич медленно шел с коробкой сигар в одной и с дымящейся папиросой в другой руке, немного приподняв плечи и не поворачивая головы, как уходят богатые люди из ресторанов среди кланяющихся лакеев. После холодной воды он посвежел и ободрился; слегка прищуренные глаза блестели, смуглое припухшее лицо было весело. И как всегда, он был очень представителен; небольшое брюшко, туго обтянутое жилетом, не портило его высокой, плотной фигуры; ноги сравнительно с ней были тонки, но стройны.

   Зато маленький, тщедушный человек, который шел за ним в длинном черном сюртуке, производил странное впечатление; старческое лицо его, лицо скопца и алкоголика, было желто и испито; длинные, монашеские волосы жидкими темными космами падали на плечи; маленькие агатовые глаза неестественно блестели.

   - Отставной профессор консерватории, потом монах, пьяница и мой друг, Илья Подгаевский, - отрекомендовал его Петр Алексеевич, здороваясь с гостями и усаживаясь к столу.

   - Полно, Петр! - с пафосом воскликнул Подгаевский, кивнул всем головой и задумчиво зашагал из угла в угол, бросая себе в рот мятные лепешечки.

   Наступило минутное молчание. Каменский пристально, без стеснения рассматривал то Подгаевского, то хозяина. Последний, очевидно, заметил это, потому что отчетливо повторил, обращаясь уже к одному Каменскому:

   - Так как вы нас находите? Пьяны мы или уже можем вести душеспасительные беседы?

   - Мы этого еще не знаем, - ответил Каменский серьезно.

   Петр Алексеевич сделал вид, что уже не слушает, и обратился к Наталье Борисовне:

   - Мамаша, - сказал он, - налейте и мне стаканчик чаю, только, пожалуйста, без коньяку!

   - Вот как! - засмеялась Наталья Борисовна.

   - Я слышу разговор о Толстом, - продолжал Петр Алексеевич, оглядывая всех и подчеркивая слова, - и вот мне перестало хотеться того, чего прежде хотелось, и стало хотеться того, чего прежде не хотелось. И когда я понял то, что понял, я перестал делать то, чего не надо делать, и стал делать то, чего не делал и что нужно делать.

   Все засмеялись.

   - Очень, очень удачно скопирован Толстой! - подхватил Бобрицкий.

   - Какой догадливый! - пробормотал Петр Алексеевич, раздувая ноздри.

   - Нет, почему вы так против велосипедистов? -улыбаясь, но уже нервно прикрывая глаза и волнуясь, заговорил Игнатий.

   - Разве я это сказал? - спросил Каменский и поднял брови.

   - То есть не сказали, но, в сущности, это понятно... И это странно... Я думаю, что всякий труд, исполняемый с наименьшим напряжением мускулов...

   Все прислушались. Каменский же немного наклонил голову, и по лицу его было видно, что он хочет вникнуть в каждое слово. Но Игнатий запнулся, щелкнул пальцами и прибавил торопливо:

   - Я хочу сказать, что такой труд, во всяком случае, более нужен, чем какой-либо другой...

   - Я вас не понимаю, - спокойно возразил Каменский.

   - Не понимаете? - переспросил Игнатий.

   - Извините, не понимаю.

   Игнатий вздернул плечами.

   - Что же тут непонятного? Разве я темно выражаюсь?

   - Нет, но вы, очевидно, не подумали, что сказали.

   Игнатий прикрыл глаза, соображая, подумал он или нет, и наконец выговорил:

   - Heт, знаете, я темно выразился, но вполне понятно, что я хотел сказать. Я хотел сказать, что всякий труд...

   - Нужно всегда различать, - тихо, по властно перебил Каменский, кладя ладони на стол, - нужно всегда различать, что нужно и что не нужно в жизни; именно, как сказал Петр Алексеевич, надо знать, что нужно делать и чего не нужно делать.

   Он мельком взглянул на Петра Алексеевича и продолжал:

   - Да, именно так. Поэтому слово "всякий" очень часто не имеет ни значения, ни смысла. Всяким труд! Да вот ведь и обезьяна трудилась и ей стало жарко и скучно наконец.

   - То есть я не понимаю, про какую обезьяну вы говорите?

   - А вот про ту, что катала чурбан. Помните басню? О труде надо думать серьезно и избирать надо тот труд, который не ограничивается одним наименьшим напряжением мускулов. Труд жизни...

   Игнатий заволновался еще больше.

   - Вы думаете, кажется, что я не имею понятия о труде?

   - О чьем труде?

   - Вообще о труде... Я не меньше вашего работал и работаю...

   - Я о вас пока не говорил.

   - Но ведь это понятно!

   - Я о вас не говорил. О вас я еще буду говорить.

   Игнатий вспыхнул.

   - Но ведь это, конечно, и от меня будет зависеть, - резко возразил он. - Личности тут ни при чем.

   - Нет, именно при чем. И отчего нам не говорить друг о друге? Мы не должны учить других, когда еще не очистились сами, но мы должны быть братьями и помогать друг другу.

   - Однако же вы говорите тоном именно поучения!

   Каменский немного смутился, но тотчас же оправился.

   - Я не поучаю, - сказал он серьезно, - я говорю только то, что мне кажется истиной, которую я уразумел сердцем. Я не насилую вас - это главное. И вы напрасно сердитесь на меня.

   - Я нисколько не сержусь, я сказал только, что знаю, что такое труд, не хуже другого...

   - По вашим рукам этого не видно.

   - Если вы, - перебила Каменского Софья Марковна, и все оглянулись на нее, - если вы подразумеваете под трудом труд только физический, то я думаю, что ограничивать настолько труд, по меньшей мере, странно. Умственная жизнь человека нуждается в полном развитии и усовершенствовании.

   - Илья? - спросил Петр Алексеевич. - Справедливая это мысль? Правда, мы с тобой труженики и умственно развиваемся? - И с заигравшею в глазах злою улыбкой оглядел всю компанию, долил чай коньяком и выпил, как воду.

   - Илюша! Что же ты? - добавил он, обращаясь к Подгаевскому.

   Подгаевский, который шагал вокруг стола, оживился.

   - Изволь! - сказал он, наливая и себе коньяку. - Но ты обратился ко мне с вопросом. Так я тебе скажу, мой милый, что мысль Софьи Марковны совершенно справедливая. И твоя обычная ирония тут ни при чем. "Оставь ее отжившим и нежившим!"

   - Будто бы мы с тобой еще не отжили? - спросил Петр Алексеевич.

   - Мы тени, мой милый! Но сущность наша и красота ве-чны! - сипло вскрикнул Подгаевский.

   Петр Алексеевич дослушал его и спокойно выговорил:

   - Вот и врешь! И мы с тобой, к сожалению, не тени, и красота не вечна. Например, вот мамаша была очень красива, а теперь только старая карга.

   Поднялся общий смех и говор.

   - Виноват!.. - говорил Каменский с блестящими глазами.

  

  

   - Виноват, я не договорил, - повторил он. - Я вас перебью на минуту, - продолжал он только для того, чтобы вдуматься в то, что хотел сказать, так как намеревался говорить долго. - Я хотел ответить вам, Софья Марковна... Оставим на минуту труд в стороне, нужно сперва говорить о жизни... И вот я думаю так: жизнь человека должна быть направлена прежде всего к раскрытию и познанию...

   - К раскрытию чего?

   - К раскрытию того, что нужно и важно для человека, к развитию его добрых чувств, чтобы он мог любовно и радостно исполнять свое назначение на земле и волю пославшего его...

   - Пославшего его, - повторил Игнатий. - Кто же этот пославший?

   - А это называйте, как хотите - Роману, Вишну, Фта... Дух Жизни, одним словом.

   - Дух Жизни! Что такое Дух Жизни?

   - А вам что - хочется решить его, как уравнение?

   - Нисколько, это уравнение, состоящее из всех неизвестных, следовательно, я и пытаться не буду решать такое уравнение... Да это и не уравнение будет.

   Петр Алексеевич насмешливо кивнул на Игнатия.

   - Игнатий-то! - сказал он. - Как уравнению-то обрадовался!

   - Дай мне, пожалуйста, говорить! - воскликнул Игнатий со злобой. - Так я говорю: это для меня только звук, и я не знаю, что он значит...

   - Дело не в звуке...

   - Так позвольте: что же такое Дух Жизни?

   - Дух Жизни?.. "Свет, и нет в нем никакой тьмы" - вот вам одно определение. Добро, любовь - вот вам другое.

   - А почему я должен поклоняться добру? - вмешался Подгаевский, внезапно останавливаясь против Каменского.

   - В самом деле, - подхватил Игнатий, - почему?

   - Да зачем вы ставите эти вопросы? Вы следуйте веленьям своего сердца, в котором заключены и добро и любовь.

   - А если у меня не заключено ничего подобного?

   - Это неправда. Еще Тертуллиан сказал, что душа христианка.

   Игнатий заморгал, развел руками, поднял плечи.

   - Да что же это за доказательство! - воскликнул он насмешливо и басом. - Добро, Любовь... А если я не верю Тертуллиану вашему, и моя башка, мои мозги...

   Каменский нахмурился и повторил уже назло:

   - Да, еще Тертуллиан сказал. А царь Давид вот что: "И рече безумец в сердце своем - несть бога!"

   - Не следует, я думаю, забывать того, что Давид совмещал в себе массу достоинств, но еще более недостатков, - перебила Софья Марковна.

   - Господа, позвольте! - закричал Игнатий. - Мы уклонились, так нельзя...

   - Вы же не дали мне договорить, - сказал Каменский. Лицо у него раскраснелось, руки нервно гладили скатерть.

   - Ну, продолжайте, продолжайте, пожалуйста!

   Каменский подумал и опять заговорил размеренно:

   - Я говорил: человек должен уяснить себе, для чего он живет...

   Виноват, - снова не выдержал Игнатий, - одно слово... Как это уяснить, для чего я живу? Я могу сказать, для чего я сегодня в город ездил...

   - Да, вот именно так, - подтвердил Каменский, - именно, надо уяснить себе цель жизни так же, как цель поездки в город. И вот: есть жизнь телесная и плотская и есть жизнь духовная и душевная. Жизнь телесная...

   - Ну, это уже начинается метафизика какая-то! - воскликнула Софья Марковна.

   - Позвольте, - начал Игнатий.

   - Виноват, - заговорил и агроном, хотевший примирить и успокоить всех.

   А Петр Алексеевич выговорил громче всех:

   - Мы вот с Илюшей живем плотской жизнью!

   - Метафизика - родня поэзии! Я стою за метафизику! - почти закричал Подгаевский. - Вы говорите: труд; но прогре-сс движется не трудом, а тво-рче-ством!

   - Это, положим, вздор! - добавила Софья Марковна. - Возьмите Липперта...

   Каменский почувствовал, что здесь нельзя говорить. Но то, что ему хотелось сказать этим людям, которые кричат только от скуки, волновало его, и он поднялся со стула. Встал и Игнатий.

   - Что же вы сотворили? - почти строго спрашивал Каменский. - Что? Я скажу вам, что вы сотворили: рабовладельчество, проституцию...

   - А что вы так против проституции? - вмешался Петр Алексеевич уже с явной насмешкой. - Вот Илья иначе думает.

   Каменский пристально посмотрел на Петра Алексеевича, но тот сделал мутные глаза и отвернулся.

   - При со-вре-менных условиях это не-обхо-димо-е учреждение! - уже кричал Подгаевский.

   - Позвольте... Что же, современные условия хороши?

   - Нет, вы позвольте!

   Лицо Подгаевского исказилось, глаза бегали; то, что у него не было двух верхних зубов, еще более делало его некрасивым.

   - Нет, дайте же мне договорить! - пробовал как можно спокойнее возражать Каменский. - Вы сказали именно то, что нужно: вы сказали как человек, который на вопрос: почему он едет так плохо и тихо, ответил, что у него сломана ось. Остановись же, - сказали ему, - почини ее.

   - Позвольте-с, - заговорил Бернгардт сумрачно, приближаясь к Каменскому, - современные условия зависят не от одного человека. Это не телега, в которой едет благодушный мечтатель и единственный обладатель ее, это наполненный народом дилижанс. И починка зависит не от единичной воли... Конечно, можно и пренебречь сломанным экипажем, встать, махнуть рукой и отправиться пешечком; только это и нечестно, и навряд хорошо для отправившегося пешечком...

   - Да, - горячо подхватил Каменский, - если дилижанс плох, нужно его оставить и не тащиться в нем или не сваливать все на других, на "обстоятельства"... И во всяком случае, починка делается не злобой, а единением и любовью!

   - А может быть, непротивлением злу? - перебил Бернгардт и резко захохотал.

   Вдруг Петр Алексеевич поднялся.

   - Мамаша! - воскликнул он. - Это наконец подло с вашей стороны! Вы меня все равно не приучите к духовной жизни, я не обедал сегодня!

   - Господа, перейдемте в столовую, - обратилась Наталья Борисовна к окружающим.

   Гриша поднялся и скрылся в своей комнате.

   Понемногу стали подыматься и остальные. Разговор оборвался, и по рассеянным взглядам было видно, что продолжение его и нежелательно.

   Агроном сел за рояль и, одним пальцем аккомпанируя, вполголоса запел пролог из "Паяцев". Около него стояли Бобрицкий, Софья Марковна и Подгаевский; Подгаевский покачивал головою и намеревался подтягивать. Петр Алексеевич в ленивой попе сидел на диване; Бернгардт ходил из угла в угол; он не хотел даже серьезно говорить с Каменским, унижать себя. А Игнатий с Каменским незаметно вышли на балкон. Игнатия мало интересовала закуска, и он думал, что, пожалуй, вышло неловко это всеобщее нападение на Каменского. Спорить больше ему не хотелось, хотя он и был немного обижен, так как любил оставаться в горячих разговорах победителем. Он стоял против Каменского и машинально повторял:

   - Да-а-с, батенька!

   Лицо Каменского было строго и рассеянно. Облокотившись на перила балкона, он старался собрать мысли, так как твердо решил опять завести разговор.

   А Марья Ивановна, полуосвещенная светом, падавшим из гостиной на балкон, глядела в сад и говорила тихо и восторженно:

   - Как хорошо!

   В саду было очень темно и тепло. Ночные неопределенные облака неподвижно дремали в темноте над садом. Дремотно где-то щелкал соловей, невнятно доносился аромат резеды с цветника у балкона...

  

  

   Гриша сидел за ужином, мрачно покусывая ногти. Когда собрались в столовую, произошла маленькая неловкость.

   - How did you get acquainted with him? - вдруг спросила профессорша Наталью Борисовну, указывая глазами на Каменского.

   - Энгельса зашел попросить, - пробормотал Петр Алексеевич.

   А Каменский мягко, но серьезно заметил:

   - Я знаю английский язык, так что вы говорите лучше на каком-нибудь другом.

   И когда Софья Марковна смешалась и покраснела, он добавил снисходительно:

   - Да вы не конфузьтесь. Языки надо знать, это ведет людей к сближению. Ведь вся беда людей с древнейших времен и до этого вечера состоит в неуменье и бессознательном нежелании общаться с людьми.

   Он вызывал на беседу, и лицо его становилось все сосредоточеннее. Но кругом шел оживленный разговор о знакомых, об опере; занимал всех и ужин - молодые картошки с зеленью, бифштекс, вина... К ужину вышел и военный доктор, похожий на цыгана. Заспанный, добродушный, он все старался казаться трезвым и поэтому расшаркивался, подымал плечи и хриплым голосом говорил любезности дамам.

   Тогда Каменский, обращаясь как будто к одному Игнатию, произнес целую речь. Голос его стал торжественным, глаза строгими и выразительными.

   Он опять начал с того, что нужно в жизни. Современный человек, говорил он, отличается тем, что умеет становиться на всевозможные точки зрения и ни одной не признавать безусловно справедливой, ни одной не увлекаться сердечно. Жизнь стала слишком сложна, и сложная общественная организация парализует нашу волю и растягивает нас в разные стороны. Мы одурманили себя ненужными делами, мы загипнотизированы книгами и разучились говорить языком сердца. Мы слишком заняты, по словам Лаодзи и Амиеля, слишком много читаем пустого и бесплодного, когда надо стараться упрощать жизнь, стараться быть искренним, вникающим в свою душу, когда нужно отдаться богу, служить только ему, остальное же все приложится. Мы устали от вероучений, от научных гипотез о мире, устали от распрей за счастье личности, слишком много пролили крови, вырывая это счастье друг у друга, когда жизнь наша должна состоять в подавлении личных желаний и исполнении закона любви. Злоба - смерть, любовь - жизнь, говорил он. Жизнь только в жизни духа, а не в жизни тела. Плод же духа - любовь, радость, мир, милосердие, вера, кротость, воздержание... Это повторяли людям все великие учителя человечества, начиная с Будды...

   - Ну, знаете, батенька, Будда был довольно-таки ограниченный субъект! - перебил Игнатий.

   Каменский, не слушая, продолжал говорить. Он настаивал на том, что мы сами создаем себе миллионы терзаний только потому, что не хотим прислушаться к тому, что говорит нам сердце голосом любви, всепрощения и благоволения ко всему живущему; настаивал на том, что мы гибнем, развивая в себе зверские похоти, тысячи ненужных потребностей и желаний. "Желаете и не имеете; убиваете и завидуете и не можете достигнуть", - напомнил он слова апостола Иакова.

   - Это все очень не ново! - послышались голоса. - Это все давно слышанное. К сожалению, не так просто все развязывается. И любить по закону нельзя. Странный рецепт: возьми да люби!

   Гриша терялся - с обеих сторон говорили правду!

   Размахивая полами сюртука, Подгаевский ходил по комнате и кричал над ухом Каменского:

   - Я ска-жу вам словами такого же апостола, Павла: "Освободившись от греха, вы стали рабами праведности!"

   - Лучше быть рабом праведности, чем похоти, - пробовал возражать Каменский.

   Но Подгаевский был уже пьян. Пьян был и Вася, который все наклонялся и что-то бормотал на ухо Петру Алексеевичу, воображая, что говорит шепотом. А Петр Алексеевич сидел с раскрасневшимся лицом и мутным взглядом.

  

   Ах, что кому до нас,

   Когда праздничек у нас! -

  

   запел он вдруг фальшиво и резко.

   Дамы встали и начали прощаться. Поднялся и Каменский.

   - Что же вы? - спросил Петр Алексеевич. - Уже уходите? Напрасно! Давайте споем.

   Каменский пожал плечами.

   - Какой вы веселый! - сказал он, нахмуриваясь.

   - Веселый! - повторил Петр Алексеевич и вдруг прибавил с неприятной улыбкой: - Кстати о труде! Шкап-то скоро будет готов?

   - В четверг принесу.

   - После дождичка?

   - А разве в четверг будет дождь?

   - Да вот Брюс пишет - будет.

   - Я в Брюса, к сожалению, не верю. До свидания!

   - Жаль! А закусить разве не хотите? Ведь хочется небось?

   Каменский посмотрел на него долгим взглядом, пожал окружающим руки и пошел из дома через балкон. Петр Алексеевич поднялся.

   - Николка! - крикнул он на весь дом.

   И когда вбежал лакей, прибавил:

   - Лошадей нам! Вася, Илюша - в "Добро пожаловать!". Едем!

   - Петр Алексеевич, - сказала Наталья Борисовна, - я тебя прошу, не езди!

   - Мамаша! Оставьте! Стыдно при чужих людях...

  

   Ах, что кому до нас, -

  

   запел он снова, обнял доктора и Подгаевского и пошел в кабинет...

   Дом опустел. Было слышно, как в столовой убирали посуду. Гриша сидел в своей комнате у открытого окна, стиснув зубы.

   - В наше время таких бы не слушали, - со злобой говорил на балконе Бернгардт.

   - Вы и теперь не слушаете, - отвечал злобно и Каменский.

   - Мы жизнью жертвовали!

   - Однако вы живы.

   - Не каламбурьте! Вы увлекаете общество от полезной и чосшой работы в свою келью под елью.

   - Это что же вы называете работой? Неужели эта дача похожа на рабочий дом?

   - Я не про эту дачу говорю. Вы не ехидничайте. Любовь!.. А ведь у вас злоба кипит, вы сами просите борьбы... Вы, например, меня ненавидите сейчас.

   - Поверьте мне, как брату, - горячо возразил Каменский, - у меня никакой нет злобы против вас. Запомните слова Паскаля: "Есть три рода людей: одни те, которые, найдя бога, служат ему, другие, которые заняты исканием его, и третьи, которые, не найдя его, все-таки не ищут его"...

   - Опять тексты!

   - Да, тексты! - повторил Каменский снова с сердцем...

   - Покойной ночи! - послышался немного погодя голос Игнатия.

   - Прощайте! - ответил грустно и важно Каменский.

  

  

   На заре Гришу разбудили удары грома. Он открыл глаза.

   День был серый и дождливый. От надвигающихся туч в комнате темнело; в сумраке мелькал красноватый отблеск молнии, после чего начинался где-то вверху смутный рокот. Он приближался тяжкими раскатами, так что дрожали стекла, и вдруг разражался треском и резкими ударами над самой крышей дома... И начинал сыпать дождь, сначала осторожно, потом все шире и шире, и затихший сад, густые чащи сочной зелени у раскрытых окон стояли не шелохнувшись, насыщаясь влагою. Тяжелый запах цветущих тополей наполнял сырой воздух.

   Гриша хотел уже встать, как в столовой послышались тяжелые шаги Петра Алексеевича. Он что-то невнятно приказывал лакею, который звенел ключами, отворяя шкап.

   - Гриша! - раздался вдруг его голос в гостиной. Гриша не ответил.

   Петр Алексеевич подошел к порогу и раздвинул портьеры. Он был в шляпе и крылатке, которая сползла у него с плеч.

   - Ты спишь? - спросил он.

   - Нет, - ответил Гриша и нахмурился. - А что?

   - Да так... Я, знаешь, хотел спросить кое-что...

   - Именно?

   - Именно.. Гм!.. Ну, да все равно... Я хотел тебе сказать вот что: не замечал ли ты, что свинья - одно из самых иронических животных?.. Это, во-первых...

   Язык Петра Алексеевича заплетался.

   - Во-вторых, я зашел к тебе на минутку... - продолжал он медленно. - Я хотел тебе передать, что встретил сейчас Каменского... В город, брат, уже прет!.. И знаешь, что он мне сказал? Он сказал, что я - новая интеллигенция, так называемая "честная", но со всеми признаками самого обыкновенного буржуя, то есть настоящей свиньи... И что будто это порождение последних дней... Это недурно! А главное, изречение!

   И тоном Каменского Петр Алексеевич прибавил:

   - "Ибо ради вас имя божие хулится у язычников!.." Как тебе это нравится?

   Гриша молчал.

   - Молчишь? - опять заговорил Петр Алексеевич. - Молчи, брат! Только знаешь что? Ты о себе подумай... подумай и лучше застрелись, если ничего не выдумаешь... Непременно застрелись, если не станешь не чем иным, как иронизирующей свиньей!

   Дождь лил, ровно и однообразно шумя по траве и деревьям. Мягкими переливами звучал под дождем голос иволги.

   Гриша лежал на кровати и зло, загадочно улыбался...

  

   1895

   Сдерживайтесь, сэр! (англ.).

   Как вы познакомились с ним? (англ.).