Бунин Иван Алексеевич - На даче

   Иван Алексеевич Бунин

  

  

   Оригинал здесь: Электронная библиотека Яблучанского.

  

  

   Окна в сад были открыты всю ночь. А деревья раскидывались густой листвой возле самых окон, и на заре, когда в саду стало светло, птицы так чисто и звонко щебетали в кустах, что отдавалось в комнатах. Но еще воздух и молодая майская зелень в росе были холодны и матовы, спальни дышали сном, теплом и покоем.

   Дом не походил на дачный; это был обыкновенный деревенский дом, небольшой, но удобный и покойный. Петр Алексеевич Примо, архитектор, занимал его уже пятое лето. Сам он больше бывал в разъездах или в городе. На даче жила его жена, Наталья Борисовна, и младший сын, Гриша. Старший, Игнатий, только что кончивший курс в университете, так же, как и отец, появлялся на даче гостем: он уже служил.

   В четыре часа в столовую вошла горничная. Сладко зевая, она переставляла мебель и шаркала половой щеткой. Потом она прошла через гостиную в комнату Гриши и поставила у кровати большие штиблеты на широкой подошве без каблука.

   Гриша открыл глаза.

   - Гарпина! - сказал он баритоном.

   Гарпина остановилась в дверях.

   - Чого? - спросила она шепотом.

   - Поди сюда.

   Гарпина покачала головой и вышла.

   - Гаприна! - повторил Гриша.

   - Та чого вам?

   - Поди сюда... на минутку.

   - Hе пiду, хоч зарiжте!

   Гриша подумал и крепко потянулся.

   - Ну, пошва вон!

   - Бариня загадали вчора спитать вас, чи поОдете у город?

   - А дальше?

   - Казали, щоб не Оздили, бо барин cьoгoлнi прыОдуть.

   Гриша, не отвечая, обувался.

   - Повотенце? - спросил он громко.

   - Та на столi - он! Не збудiть бариню...

   Заспанный, свежий и здоровый, в сером шелковом картузе, в широком костюме из легкой материи, Гриша вышел в гостиную, перекинул через плечо мохнатое полотенце, захватив стоявший в углу крокетный молоток, и, пройдя переднюю, отворил дверь на улицу, на пыльную дорогу.

   Дачи в садах тянулись направо и налево в одну линию. С горы открывался обширный вид на восток, на живописную низменность. Теперь все сверкало чистыми, яркими красками раннего утра. Синеватые леса темнели по долине; светлой, местами алой сталью блестела река в камышах и высокой луговой зелени; кое-где с зеркальной воды снимались и таяли полосы серебряного пара. А вдали широко и ясно разливался по небу оранжевый свет зари: солнце приближалось...

   Легко и сильно шагая, Гриша спустился с горы и дошел по мокрой, глянцевитой и резко пахнущей сыростью траве до купальни. Там, в дощатом номере, странно озаренном матовым отсветом воды, он разделся и долго разглядывал свое стройное тело и гордо ставил свою красивую голову, чтобы походить на статуи римских юношей. Потом, слегка прищуривая серые глаза и посвистывая, вошел в свежую воду, выплыл из купальни и сильно взмахнул руками, увидав, что на горизонте чуть-чуть показавшееся солнце задрожало тонкой огнистой полоской. Белые гуси с металлически-звонкими криками, распустив крылья и шумно бороздя воду, тяжело шарахнулись в тростники. Широкие круги, плавно перекатываясь, закачались и пошли к реке...

   - Григорий Петрович! - крикнул чей-то голос с берега.

   Гриша перевернулся и увидал на берегу высокого мужика с русой бородою, с открытым лицом и ясным взглядом больших голубых глаз навыкате. Это был Каменский, "толстовец", как его называли на дачах.

   - Вы придете сегодня? - крикнул Каменский, снимая картуз и вытирая лоб рукавом замашной рубахи.

   - Здравствуйте!.. Приду, - отозвался Гриша. - А вы куда, если не секрет?

   Каменский с улыбкой взглянул исподлобья.

   - Ведь вот люди! - сказал он важно и ласково. - Всё у них секреты!

   Гриша подплыл к берегу и, стоя и качаясь по горло в воде, пробормотал:

   - Ну, если хотите, не секрет... Я просто полюбопытствовал, почему вы меня спросили?

   - А мне нужно побывать у знакомых.

   - Да, так вы в город едете!

   - Разве в город только ездят? - снова перебил Каменский. - И разве знакомые бывают только в городе?

   - Конечно, нет. Только я не понимаю...

   - Вот это верно. Я сказал, что буду и в городе и у знакомых - вот тут недалеко - на огородах.

   - Так, значит, попоздней прийти?

   - Да, попоздней.

   - Тогда до свидания! - крикнул Гриша и подумал: "Правду говорит Игнатий - психопаты!" Но, отплывши, он опять обернулся и пристально посмотрел на высокую фигуру в мужицкой одежде, уходившую по тропинке вдоль реки.

   На реке еще было прохладно и тихо. За лугами, в синеющей роще, куковала кукушка. У берега зашуршали камыши, и из них медленно выплыла лодка. Седенький старичок в очках и поломанной соломенной шляпе сидел в ней, рассматривая удочку. Он поднял ее и соображал что-то, лодка остановилась и вместе с ним, с его белой рубашкой и шляпой, отразилась в воде. А из купальни слышались крики, плеск и хохот. По гнущимся доскам бежали с берега, стуча сапогами, гимназисты, студенты в белых кителях, чиновники в парусинных рубашках...

   Грише не хотелось возвращаться туда, и он стал нырять, раскрывать глаза в темно-зеленой воде, и его тело казалось ему чужим и странным, словно он глядел сквозь стекло. Караси и гольцы с удивленными глазками останавливались против него и вдруг таинственно юркали куда-то в темную и холодную глубину. Вода мягко, упруго сжимала и качала тело, и приятно было чувствовать под ногами жесткий песок и раковины... А наверху уже припекало. Теплая, неподвижная вода блестела кругом, как зеркало. С зеленых прибрежных лозин в серых сережках тихо плыл белый пух и тянуло запахом тины и рыбы.

  

  

   Ровно час после купанья Гриша посвятил гимнастике. Сперва он подтягивался по канату и висел на трапеции в саду, потом в своей комнате становился в львиные позы, играя двухпудовыми гирями.

   Со двора звонко и весело раздавалось кудахтанье кур. В доме еще стояла тишина светлого летнего утра. Гостиная соединялась со столовой аркой, а к столовой примыкала еще небольшая комната, вся наполненная пальмами и олеандрами в кадках и ярко озаренная янтарным солнечным светом. Канарейка возилась там в покачивающейся клетке, и слышно было, как иногда сыпались, четко падали на пол зерна семени. В большом трюмо, перед которым Гриша ворочал тяжестями, вся эта комната отражалась в усиленно-золотистом освещении с неестественно прозрачной зеленью широкой цветочной листвы.

   Когда же Гриша вышел на балкон, сел за накрытый стол и, покачиваясь на передних ножках стула, стал, слегка расширяя ноздри, медленно пить молоко, в тишине дома раздался томный голос Натальи Борисовны:

   - Гарпина!

   "Какая скука! - подумал Гриша. - Каждый день начинается одним и тем же воззванием!"

   - Гарпина! - повторила Наталья Борисовна нетерпеливее. - Гри-иша!

   Гриша лениво поднялся с места.

   - Ну, что тебе? - сказал он, входя в спальню.

   Наталья Борисовна, полная женщина лет сорока, сидела на постели и, подняв руки, подкалывала темные густые волосы. Увидав сына, она недовольно повела плечом.

   - Ах, какой ты, брат, невежа! -сказала она, смягчая слова улыбкой.

   Гриша молча ждал. В комнате с опущенными шторами стоял пахучий полусумрак. На ночном столике возле свечки тикали часики и лежала развернутая книжка "Вестника Европы",

   - Да как же, право! - добавила Наталья Борисовна еще ласковее. - Зову, зову!..

   И она попросила достать из столика деньги, посмотреть, где записка - что впять в библиотеке, собрать журналы и позвать Гарпину.

   - Гарпина сейчас: едет в город, - сказала она, - не

   нужно ли тебе чего?.. Нынче приедет отец и, вероятно, с ним Игнатий.

   - Будь добра, поскорее! - перебил Гриша. - Ты ведь знаешь, что сейчас я должен идти к Каменскому.

   - Ну, ты невозможен, наконец! - воскликнула Наталья Борисовна. - Я же тебе и хотела про это сказать... Ты, например, даже ничего не сообщил мне о нем...

   - Ты сама его видела.

   - Что же я могла видеть в десять минут, когда человек брал заказ? Кроме как о шкапе, мы двух слов не сказали.

   - Но ведь и я хожу к нему только третий день.

   - Но все-таки?

   - Обыкновенный толстовец.

   - Ну, словом, позови его, пожалуйста, к нам сегодня вечером. Ты знаешь, это будет интересно Игнатию. Только позови, голубчик, как-нибудь потоньше, а то ведь откажется!

   Гриша кивнул головой и вышел.

  

  

   "Опять день, опять долгий день!" - шевельнулось в глубине души Натальи Борисовны, когда она, после чая и переговоров с кухаркой, взяла зонтик, книжку журнала и, покачиваясь, слегка щурясь от яркого утреннего света и придерживая левой рукой подол широкого чесучового платья, медленно сошла с балкона и направилась в общий дачный парк по своему саду, где, в солнечном блеске, на яблонях в белых нарядных цветах, гудели пчелы, а в чащах журчали горлинки.

   "Как трогательно!" - подумала она с ленивой улыбкой, отворив калитку и увидав невдалеке профессора Камарницкого под руку с женою. И тотчас же ласково крикнула им слабым голосом:

   - Откуда бог несет?

   Профессор, грубоватый на вид, рыжий и курносый, двигался не спеша, и его толстые очки блестели очень строго; в петличке у него краснел цветок, в руках была корзина. Профессорша, маленькая еврейка, похожая на гитару, приклоняла свою черную головку к его плечу.

   - Здрасьте! - сказала она небрежно, сквозь зубы. Как всегда, в ее меланхолических глазах и во всем птичьем личике; было что-то надменное и брезгливое: никто не должен был забывать, что профессорша - марксистка, жила в Париже, была знакома с знаменитыми эмигрантами.

   - Что это вы так рано? - спросила Наталья Борисовна.

   - По грибы, - ответила профессорша, а профессор, силясь улыбнуться, прибавил:

   - Дачей нужно пользоваться.

   "Какие скучные!" - подумала Наталья Борисовна, глядя им вслед.

   - Ах, какие скучные! - повторила она, выходя в парк. На обширной поляне парка стояли одни темно-зеленые, широковетвистые дубы. Тут обыкновенно собирались дачники. Теперь большинство их, чиновники, шли по дороге, пролегающей между дубами, к железнодорожной станции. Барышни в пестрых легких платьях и мужчины в чесуче, в мягкой обуви, проходили мимо Натальи Борисовны и углублялись по узкой дороге в лес, где от листвы орешника стоял зеленоватый полусвет, сверкали в тени золотые лучи, а воздух был еще легкий и чистый, напоенный резким запахом грибов и молодой лесной поросли.

   И Наталья Борисовна снова почувствовала себя хорошо и покойно на этой дачной поляне, раскланиваясь с знакомыми и садясь на скамейку под свой любимый дуб. Она откинулась на ее спинку, развернула книгу и, еще раз оправив складки платья, принялась за чтение. Иногда она тихо подымала голову, улыбалась и переговаривалась с дачницами, расположившимися под другими дубами, и опять не спеша опускала глаза на статью по переселенческому вопросу.

   А поляна оживлялась. Подходили дамы и барышни с работой и книгами, няньки и важные кормилицы в сарафанах и кокошниках. Изредка, но все-таки без надобности щелкая, прокатывались велосипедисты в своих детских костюмах. Худые проносились с форсированной быстротой, согнувшись и работая ногами, как водяные пауки. Коренастые, у которых узкий костюм плотно обтягивал широкие зады, ехали тише, уверенно и весело оглядываясь. Блестящие спицы велосипедов трепетали на солнце частыми золотыми лучами. А дети взапуски бегали, звонко перекликались и прятались друг от друга за дубами.

   - Жарко! - сказала Наталья Борисовна, прищуриваясь, опуская на колени книгу и обращаясь к молоденькой женщине, сидевшей невдалеке с вязаньем в руках.

   - Жарко! - согласилась та, сдувая со щеки длинный волос.

   Золотистый, чуть заметный туман стоял вдали в знойном воздухе. На местах солнечных золотисто-зеленые мухи словно прилипали к дорожкам и деревьям. Вверху, над вершинами дубов, где ровно синела глубина неба, собирались облака с причудливо округляющимися краями. Веселый и томный голос иволги мягкими переливами звучал в чаще леса.

  

  

   Гриша шел к Каменскому, сбивая молотком цветы по дороге.

   Каменский занимался столярной работой, и Гриша брал у него уроки. Ему давно хотелось узнать какое-нибудь ремесло и потому, что это полезно для здоровья, и потому, что когда-нибудь будет приятно показать, что вот он образованный человек, умеет работать и простую работу. По дороге он, между прочим, думал, что, выучившись, он сам сделает себе идеальные шары и молотки для крокета, да, пожалуй, и всю мебель для своей комнаты... простую, удобную и оригинальную. Занимало и то, что теперь он может похвалиться, что знает "живого толстовца".

   В доме отца Гриша с детства видел самых разнохарактерных людей: тузов разных служб и профессий, имеющих всегда такой вид, словно они только что плотно пообедали, богатых толстых евреев, которые важно, по-гусиному, переваливались на ходу, известных докторов и адвокатов, профессоров и бывших радикалов. И отец называл за глаза тузов мошенниками, евреев - "жидовскими мордами", остальных - болтунами, ничтожеством. Когда Гриша только что начал читать серьезные книги, знакомиться со студентами, ему часто приходилось удивляться: вдруг оказывалось, что какой-нибудь писатель или знаменитый профессор, который представлялся человеком необыкновенным - ни больше ни меньше, как "идиот", "посредственность", вся известность которой основывается на энциклопедических иностранных словарях да на приятельстве с людьми влиятельными. И говорил это не кто-нибудь иной, а сам Петр Алексеич, которому было достаточно рассказать в шутливом тоне, что такая-то знаменитость затыкает уши вагой, любит чернослив и, как огня, боится жены, чтобы авторитет этой знаменитости навсегда померк и глазах Гриши. Такие же новости привозил из столицы и Игнатий, а он, как человек крайне нервный, был еще более резок в мнениях.

   - Что ж, и терпентин на что-нибудь полезен, - сказал он однажды словами Пруткова, когда зашел разговор о толстовцах и толстовском учении, - этой "доморощенной философии самоучки с недисциплинированной головой". И Гриша, робея Каменского, усвоил себе манеру насмешливо щуриться, думая о нем.

   Жил Каменский на мельнице, в версте от деревни. Мельница стояла на зеленом выгоне, к югу от дачных садов, там, где местность еще более возвышалась над долиной. Хозяин почему-то забросил ее: маленькое поместье с высоким тополем над соломенной крышей избушки, с бурьяном на огороде, медленно приходило в запустение. Внизу, в широкой долине, темным бархатом синели и, сливаясь, округлялись вершины лесов. Мельница, как объятья, простирала над долиной свои изломанные крылья дикого цвета. Она, казалось, все глядела туда, где горизонт терялся в меланхолической дымке, а хлеба со степи все ближе подступали к ней; двор зарос высокой травою; старые серые жернова, как могильные камни, уходили в землю и скрывались в глухой крапиве; голуби покинули крыши. Одни кузнечики таинственно шептались в знойные летние дни у порога избушки, мирно дремлющей на солнце.

   - Вот и келья под елью! - усмехнулся Гриша, взглянув на мельницу в первое утро. Он уже представлял себе, как Каменский начнет поучать его, спасать его душу, и заранее вооружился враждебной холодностью. Однако Каменский только показал ему, как надо распиливать доски; и это даже обидело Гришу: "Не хочет снизойти до меня", - думал он, искоса поглядывая на работающего учителя и стараясь подавить в себе чувство невольного почтения к нему.

   Сегодня он подходил к этой келье в девятом часу. Обыкновенно Каменский в это время работал. Но теперь в сенцах, где стоял верстак, никого не было.

   - Алексей Александрович! - окликнул Гришу и, не получив ответа, пошел к мельнице: гам вчера Каменский распиливал большие доски. Но и в мельнице было пусто. Только воробьи стаей снялись с пола, да ласка таинственно, как змейка, шмыгнула по стояку в развалившийся мучной ларь.

   "Значит, у огородника загостился", - подумал Гриша, возвращаясь в избу.

   В сенцах, обращенных дверями к северу, было прохладно от глиняного пола; в сумраке стоял уксусный залах стружек и столярного клея. Грише нравился этот запах, и он долго сидел на пороге, помахивая на себя картузом и глядя в поле, где дрожало и убегало дрожащими волнами марево жаркого майского дня. Дачные сады казались в нем мутными, серыми набросками на стекле. Грачи, как всегда в жару, кричали где-то в степи тонкими томными голосами. А на дворе мельницы не было ни малейшего дуновения ветерка, на глазах сохла трава... Разгоняя дремоту, Гриша поднялся с порога.

   Близ порога валялся топор. На верстаке, среди инструментов, в белой пыли пиленого дерева, лежали две обгорелые печеные картошки и книга в покоробленном переплете. Гриша развернул ее: Евангелие. На заглавном листе его было написано: "Боже мой! Я стыжусь и боюсь поднять лицо мое к тебе, боже мой, ибо беззакония наши стали выше головы и вина наша возросла до небес..."

   - Что это такое? - пробормотал Гриша, чувствуя, как что-то новое, возвышенное коснулось его души.

   - Странный человек! - прибавил он в раздумье и снова развернул Евангелие. В середине его были письма ("Дорогие братья во Христе Алексей Александрович и Павел Федорич..." - начиналось одно из них), бумажки с выписками... На одной было начало стихотворения:

  

   Долго я бога искал в городах и селениях шумных,

   Долго на небо глядел - не увижу ли бога...

  

   На другой опять тексты:

   "Итак, станьте, препоясав чресла ваши истиною и облекшись в броню праведности..."

   Ласточка с щебетаньем влетела в сенцы и опять унеслась стрелою на воздух. Гриша вздрогнул и долго следил за ней в небе. Вспомнилось нынешнее утро, купальня, балкон, теплица - и все это вдруг показалось чужим и далеким... Он постоял перед дверью в избу, тихо отворил ее.

   В передней узкой комнате загудели мухи; воздух в ней был душный, обстановка мрачная, почти нищенская: почерневшие бревенчатые стены, развалившаяся кирпичная печка, маленькое, тусклое окошечко. Постель была сделано ил обрубков полей и досок, прикрытых только попоной; в головах лежал свернутый полушубок, а вместо одеяла - старое драповое пальто. На столе, среди истрепанных книг, валялись странные для этой обстановки предметы - бронзовый позеленевший подсвечник, большой нож из слоновой кости, головная щетка и фотографический портрет молодой женщины с худощавым грустным лицом. Из деликатности Гриша отвел глаза от стола - и сердце его сжалось при взгляде на эти старые, засиженные мухами, уже давно не бывшие в употреблении вещи и на этот портрет.

   Зачем это самоистязание? Он смотрел на бревенчатые стены, на нищенское ложе, стараясь понять душу того странного человека, который одиноко спал на нем. Были, значит, и у него другие дни, был и он когда-то другим человеком... Что же заставило его надеть мужицкие вериги?

   - Странный человек! - повторил Гриша, хмурясь на темную фототипию, висевшую над кроватью, - снимок с картины знаменитого художника. Это было жестокое изображение крестной смерти, написанное резко, с болью сердца, почти с озлоблением. Все, что вынесло человеческое тело, пригвожденное по рукам и ногам к грубому тяжелому кресту, было передано в лице почившего Христа, исхудалого, измученного допросами, пытками и страданием медленной кончины. И тяжело было глядеть на стриженую, уродливую голову привязанного к другому кресту и порывающегося вперед разбойника, на его лицо с безумными глазами и раскрытым ртом, испустившим дикий крик ужаса и изумления перед смертью того, кто назвал себя сыном божиим... Морщась, Гриша отворил дверь в другую комнату.

   Тут было очень светло от солнца, совершенно пусто и пахло закромом. По полу когда-то прошелся широкими полукругами веник, но не докончил своего дела, и мучная пыль белела в углах и на карнизах. У одного окна, на котором грудами лежали литографированные тетрадки, учебник "Эсперанто", изречения Эпиктета, Марка Аврелия и Паскаля, стоял стул. На нем Каменский, должно быть, отдыхал и читал. На простенке были приклеены хлебом печатные рассуждения под разными заглавиями: "О Слове", "О Любви", "О плотской жизни". Среди же них еще стихотворение, крупно написанное на белом листе бумаги:

  

   Боже! Жизнь возьми - она

   Вся тебе посвящена!

   Дни возьми - пусть каждый час

   Слышишь ты хвалебный глас!

  

   А ниже - из псалмов Давида:

   "Ты дал мне познать путь жизни; ты исполнишь меня радостью перед лицом твоим!"

   Как все это было странно и ново для Гриши! Он с изумлением смотрел кругом, прислушивался к тишине этого заглохшего поместья и к тому, что пробуждалось в его сердце, долго ходил из угла в угол... Потом вернулся в полутемную комнату, вышел в сени, снова развернул Евангелие...

   "Дети! Недолго уже быть мне с вами..." - читал он отмеченные карандашом слова последней вечери Христа с учениками. - "Да не смущается сердце ваше"... "Если мир вас ненавидит, знайте, что меня прежде вас возненавидел"... "Женщина, когда рождает, терпит скорбь, потому что пришел час ее; но когда родит младенца, уже не помнит скорби от радости, потому что родился человек в мир"...

   Отняв глаза от книги, Гриша долго и напряженно глядел в угол, ничего не видя перед собою. И он, этот странный человек, терпит скорбь, "ибо беззакония наши стали выше головы!". Запах избы от ветхого переплета книги напомнил Грише тяжелую работу, кусок корявого хлеба, жесткое деревянное ложе, черные бревенчатые стены. А пустая, безмолвная и вся озаренная солнцем комната - светлое одиночество в минуты отдыха и созерцательной, тихой жизни.

   "Ты исполнишь меня радостью перед лицом твоим!" - вспомнил Гриша и почувствовал, как у него самого радостно и жутко затрепетало сердце и глаза наполнились слезами непонятного восторга... "После сих слов, - читал он дальше, ощущая в волосах словно дуновение морозного ветра, - после сих слов Иисус возвел очи свои на небо и сказал: Отче! Пришел час, прославь сына твоего, да и сын твой прославит тебя... Я открыл имя твое человекам... Соблюди их во имя твое!.."

  

  

   - А, вы уже пришли! - раздался голос Каменского. Гриша смущенно захлопнул книгу.

   - Извините, - сказал он, подымаясь.

   - В чем вы извиняетесь? - спросил Каменский, стоя перед ним с мешком в руке и пристально глядя ему в лицо.

   - Да вот залез в ваши книги, - ответил Гриша небрежно.

   - Так что ж тут дурного?

   - Я говорю, взял вашу книгу... ну, без спросу, что ли...

   - Вашу? Что это значит?

   - Как это значит?

   - Да так. Зачем вы все такие слова употребляете? Они стояли друг против друга, и Гриша чувствовал, что пристальный взгляд улыбающихся глаз Каменского все более подчиняет его себе.

   - Что это вы покупали? - спросил он, чтобы переменить разговор.

   - А вот луку немного и хлеба.

   И Каменский опустил мешок на землю.

   - Так, может быть, начнем? - добавил он. - Я вот покажу вам, разведу огонь и присоединюсь к вам.

   Гриша встрепенулся.

   - Нет, нет, вы сначала разведите.

   - Успеется, - отозвался Каменский. - Давайте доску в верстак, попробуйте фуганком.

   Гриша с преувеличенным вниманием стал слушать, как надо работать фуганком, и помогать заправлять доску в верстак.

   - Ну-ка попробуйте! - сказал Каменский.

   Гриша взял фуганок и с такой силой зашаркал им по доске, что в два-три взмаха испортил ее.

   - Да вы потише! - ласково засмеялся Каменский.

   Он ушел в избу, вынес оттуда чугунчик с водой, поставил его на таган около порога и развел огонь. Синий дымок поплыл по двору. Поглядывая на него, Каменский взял из-за верстака кадушку, сел на порог и стал набивать обручи. Стук молотка звонко отдавался в пустой кадке. Подлаживая под этот стук, Гриша пристально шмыгал фуганком по доске. Стружки кремового цвета, красиво загибаясь, падали на пол.

   - Вы живете только с матерью? - спросил вдруг Каменский, опуская молоток.

   - Нет, и отец часто приезжает, - поспешно ответил Гриша, поднимая запотевшее и возбужденное лицо. - А в городе всегда вместе.

   - Он что же - все города украшает?

   - Как города украшает?

   - Строит дома богатым людям? Созидает Вавилон?

   - Ах, вот что... Если хотите, да.

   - Ну, этого-то я не хочу! - серьезно сказал Каменский.

   И, положив в воду картофелю и луку, поправив огонь, опять сел на порог за работу.

   - Да, - сказал он задумчиво. - А брат ваш что делает?

   - Он только что кончил курс... Теперь служит... то есть работает у патрона.

   - Так, - сказал Каменский. - У патрона... А вы тоже думаете этим заняться?

   Гриша помолчал.

   - Не знаю, - сказал он тихо. Каменский тоже помолчал.

   - Это хорошо, что не знаете, - сказал он почти строго и стал задумчиво глядеть вдаль. - Люди все еще идут в Египет за помощью. Но и египтяне - люди, а не бог, и кони их - плоть, а не дух.

   И, подняв глаза на Гришу, прибавил:

   - И вы будете также... также несчастны и одиноки, если будете не жить, а служить. Вы скоро забудете людей, будете знать только отношения вместо людей, и вам будет очень тяжело...

   Гриша вспомнил свою семью и опустил глаза.

   - Я испытал это на себе, - опять заговорил Каменский. - Я видел, как растет пропасть между моими поступками и намерениями, как жизнь моя обращается в служение крахмальным рубашкам; видел, как растет пропасть между мной и людьми. И когда я приехал в деревню к своим, где думал начать новую жизнь, я ясно увидел, как велика эта пропасть. Я мог только с крыльца слушать говор и весь этот смутный шум деревни, наблюдать жизнь простых и добрых людей, которых я прежде намеревался учить злым и ненужным делам, думая, что эти дела добрые и нужные дела, - только наблюдать: между нами была пропасть. Я был как человек, стоящий у ручья, которому хотелось пить, но которому сказали, что, прежде чем пить, надо взмутить воду, и он стал пить мутную воду, хотя и знал, что мутить воду было не нужно...

   Гриша слушал, стараясь не проронить ни одного слова. "Разве ты теперь-то не одинок?" - хотелось ему сказать. Но, боясь сказать это невпопад, неумело, боясь, что Каменский заговорит с ним как с мальчиком, молчал.

   - А про Египет, - спросил он наконец, - это чьи слова?

   - Исайи. Вы не читали?

   - Никогда. Каменский подумал.

   - Завтра воскресенье, - сказал он, - мы не будем работать. Если хотите, приходите, и мы почитаем вместе.

   - Во сколько?

   - Когда хотите. Хоть часов в десять. Раньше нельзя, так как я пойду в город на почту.

   - Непременно приду! - воскликнул Гриша. - У вас тут так хорошо!

   Он помолчал и вдруг с трудом выговорил:

   - А вы не будете ли добры пожаловать к нам сегодня вечером?.. Мама будет очень рада вас видеть...

   - С удовольствием, - ответил Каменский. - Я людей не избегаю.

   Он попробовал палочкой картошки в чугуне, встал и ушел в избу. Гриша торопливо схватил картуз. Очевидно, Каменский сейчас будет обедать и пригласит его... и выйдет неловкость, неприятность, которая испортит все настроение. Есть Грише не хотелось, но отказаться неловко... да даже если бы и хотелось и он сел, вышло бы все-таки что-то фальшивое.

   - Ну, - сказал он как можно спокойнее, когда Каменский вышел из избы с глиняной миской и ложкой в руках, - мне необходимо домой...

   И, чувствуя, что краснеет, Гриша поспешно добавил:

   - Сегодня, знаете, брат и отец приедут... Так мне необходимо... До вечера, значит?

   - До свиданья, до вечера! - ответил Каменский ласково.

   За мельницей Гриша вздохнул свободнее. Он был взволнован, ему хотелось подумать о чем-то, но он ничего не думал и только шел все дальше в степь. Позади него живописно синела долина, но ему хотелось уйти в открытое поле. И он шел по парам, уже заросшим высокой травой и цветами, и ему было приятно, что они щелкают его по ногам, что поднявшийся ветер обвевает лицо солнечной теплотою, запахом зеленых хлебов.

   - Как хорошо! - воскликнул Гриша, останавливаясь и снимая картуз.

   Он постоял, подумал, послушал жаворонком и тихо добавил:

   Ты исполнишь меня радостью пород лицом твоим! Потом лег на межу навзничь и стал делать то, что делал и детстве: медленно-медленно закрывать глаза так, чтобы солнечные лучи ярко-золотистою паутиною протянулись к ресницам, а потом задрожали и превратились в трепещущие кружки, радужные, как хвост павлина...

   "Как жить? - думал Гриша. - Как жить, чтоб всегда было хорошо, легко, свободно, просто? И чтоб и другим было так же? Как жить?"

   Он постарался представить себе, что будет в его жизни... в тридцать, сорок, пятьдесят лет... Но все было смутно и непонятно. Представилось только что-то похожее на туманную синеву в долине под мельницей...

  

  

   - Откуда так стремительно?

   Гриша остановился среди поляны и поднял голову. По дороге от станции шла в большой шляпке стройная и худощавая барышня, одна из служащих в управлении железной дороги.

   - А вас, Марья Ивановна, почему это интересует? - спросил Гриша с тем неестественным спокойствием, с которым говорят красивые молодые люди с хорошенькими девушками.

   Марья Ивановна пожала ему руку. Темно-каштановые волосы локонами падали на се плечи; простое и наивное личико с голубыми глазами было очень миловидно. Глазами Марья Ивановна кокетничала, бойко и гордо прищуривала их: однако бойкость не удавалась ей, и чаще всего, особенно при новых людях, взгляд Марьи Ивановны пропадал в пространстве, хотя болтала она в это время без умолку.

   - Как жарко! - начала она скороговоркой, стараясь не глядеть на Гришу. - А в вагоне просто дышать нечем... И работы сегодня была такая масса! Я уже заявила сегодня своему патрону, что, если будет такая жара, я не буду больше являться на службу.

   - А кто же вас заставляет являться? - спросил Гриша.

   - Вот мило! Если бы у меня была пара серых в яблоках и коляска на резине, меня, может быть, и не заставляли бы.

   Гриша улыбнулся,

   - Ведь нот, - сказал он томом Каменского. - Они не могут без серых, вес; серые нужны!

   - А что же прикажете делать?

   - Пахать, - ответил Гриша полушутя, полусерьезно.

   - Пахать! - воскликнула Марья Ивановна. - Это новость!

   - Вовсе не новость.

   - Сохой пахать?

   - Сохой.

   Марья Ивановна посмотрела куда-то вдаль и легонько

   вздохнула:

   - Это хорошо в теории, а не на практике.

   - А вы не отделяйте теории от практики! - добавил Гриша наставительно, поклонился и быстро пошел к своему саду.

   На балконе завтракала Наталья Борисовна.

   - Игнатик приехал! - сказала она.

   Гриша промолчал и сел за стол. На столе был приготовлен ему прибор и завтрак: масло, яйца, глянцевито-зеленые oогурцы. Среди стаканов стоял серебряный кофейник, подогреваемый синими огнями бензиновой лампы. Наталья Борисовна старательно снимала ножом и вилкой мясо с крылышка холодного цыпленка. Гриша посмотрел на ее плотную спину, на расставленные и приподнятые руки и почему-то вспомнил черепаху. Красивое лицо его стало неприятно.

   - Что так поздно? - спросила Наталья Борисовна немного заискивающим тоном.

   - Где же Игнатий? - сказал Гриша вместо ответа.

   - Купаться ушел. А ты это все у Каменского?

   Гриша сделал усталое лицо.

   - У Каменского, - пробормотал он.

   Наталья Борисовна позвонила. Гарпина внесла на тарелке сковородку с шипящим в масле куском бифштекса.

   - Дайте вина! - коротко приказал Гриша. И, когда подали бутылку, залпом выпил стаканчик и принялся за еду очень поспешно.

   - Уже? - спросила Наталья Борисовна. - А кофе? Гриша бросил салфетку и встал.

   - Merci, не хочу.

   - Мало же!..

   Гриша прошел в свою комнату и лег на кровать. Ему хотелось еще подумать, как в поле, удержать утреннее хорошее настроение. Но от вина и еды приятно напряженнее билось сердце. Гриша с удовольствием вытянул ноги, положил их па отвал кровати, прикрыл глаза... и внезапно заснул крепким сном.

   А Наталья Борисовна, балуясь гусиным перышком, откинулась на спинку стула и долго смотрела куда-то в одну точку. О чем она думала? Она бы и сама не сказала. Но, подымаясь из-за стола, она почему-то глубоко вздохнула и пошла по дому лениво.

   В спальне она подняла штору, села около окна и машинально взяла книгу. Но читать не хотелось. И она перевела глаза на портрет Петра Алексеевича, стоявший на ее письменном столике. С портрета пристально и насмешливо глядели на нее небольшие, чуть-чуть прищуренные глаза еще бодрого и свежего мужчины лет пятидесяти. Его правильная, яйцеобразная голова с продолговатой бородой, в которой седина тронула волосы только около щек, еще до сих пор была гордо откинута назад. Было видно, что этот человек весь свой век прожил в холе и до старости сохранит барскую осанку высокой, в меру полной фигуры.

   "Подурнел! - подумала Наталья Борисовна. - Плечи подняты по-стариковски, под глазами мешки..."

   На мгновение она вспомнила свою молодость, прежнего Петра Алексеевича, на мгновение ей стало неприятно, что он так опустился теперь... Но, в сущности, он теперь был ей совсем чужой человек; а думать о прошлом - это и утомительно, и не приводит ни к чему хорошему. И Наталья Борисовна принялась бесцельно смотреть в окно.

   Ветер опять стих, и опять стало жарко и скучно. Но уже длинные тени легли от садов и дачи дремали мирным послеобеденным сном долгого летнего дня. По улице прокатилась со станции линейка с дачниками и скрылась, громыхая развинченными гайками. "Са-ахарно морожино..." - меланхолично доносилось откуда-то издалека.

   А в доме было так тихо, что по всем комнатам отдавалось ровное постукиванье часов в столовой.

  

  

   Вечером на поляне около сада Примо играли в крокет.

   Солнце скрылось в густую чащу леса за поляной, и лес темнел на шафрановом фоне заката. Воздух был сухой и теплый, даже душный. Около играющих стояли знакомые и незнакомые барышни и студенты; потом они разбрелись, и зрителями остались маленькие гимназисты. Их очень занимал непрекращающийся спор между Гришей и Игнатием.

   - А я тебе говорю, что ты ее убил! - азартно кричал Игнатий, стоя перед Гришей. - Я стоял вот здесь, - продолжал он, все более волнуясь, отбегая и стукая молотком по тому мосту, где стоял, - я стоял вот на этом самом месте и отлично видел, как шар Марьи Ивановны коснулся фока!

   На толстого Игнатия в широком, мешковатом костюме из чесучи было смешно смотреть. Он неуклюже бегал среди дужек и поминутно снимал соломенную шляпу, обтирая платком круглую, коротко остриженную голову и красное лицо.

   - Шнурки-то подбери, - презрительно говорил Гриша, указывая Игнатию на мотающиеся завязки его мягких скороходов.

   - Игнатик! - пробовала вмешаться Наталья Борисовна, делам страдальческое лицо и смеясь внутренним смехом. - Keep your temper, Sir!

   - Оставь, пожалуйста, мама! - огрызался Игнатий. - Это же глупо наконец! Я отлично видел, как шар коснулся фока.

   Гриша смотрел на Марью Ивановну и думал, что она сегодня была бы очень хороша, если бы не надела этой красной шелковой кофты, широкие рукава которой она поминутно издергивала и взбивала на плечах.

   - Ты слеп, мой милый! - лениво возражал он брату.

   - Ты слеп!

   - Все равно, я не уступлю.

   - И я не уступлю!

   - Ты молоток сломаешь.

   - Ну и отлично!

   - Ничего тут нет отличного.

   - Я тебе уже давеча раз уступил, - опять стукая молотком н землю, кричал Игнатий, - ты еще давеча нарушил правила.

   - Вечно с правилами!

   - Конечно, с правилами! Раз ты их не исполняешь...

   В это время к крокету подошел профессор Камарницкий с женой.

   - Здрасьте, господа! - сказала Софья Марковна. - Продолжайте, продолжайте, пожалуйста.

   Но Грише совестно было продолжать спор. Он отвернулся и сказал:

   - Марья Ивановна! Вы должны решить.

   Марья Ивановна положило ручку молотка за голову на плечи, взялась за нее руками и, качаясь на носках, ответила детским тоном:

   - Я не знаю.

   И не то улыбаясь, не то гримасничая, она рассеянно смотрела своими голубыми глазами в небо. Грише страстно захотелось подойти и поцеловать ее в губы. И он машинально ответил:

   - В таком случае давай новую партию. Мы считаем себя побежденными.

   - Павел! - сказала профессорша. - Будем играть?

   Профессор покорно согласился. Все взяли молотки и собрались в одно место. Игнатий обтер лоб платком, бросил на землю шляпу и быстрыми ударами молотка согнал шары к фоку.

   - Итак, г