Аверченко Аркадий Тимофеевич - Круги по воде

   - Зд...ррасссьте! Скуч...ск...учаете?..

   Я поднял голову и увидел перед собой неопределенно улыбающееся лицо какого-то плотного господина, склонившегося над моим столом.

   - Простите, - заявил я. - Я не имею удовольствия вас знать.

   - Неужели? Оч-чень жаль. Позвольте присесть?

   - Да зачем же? - возразил я.

   Он придвинул стул, сел, протянул руку к моей газете и отложил ее на подоконник.

   - Охота вам читать! Все равно чепуха. Ничего интересного. А я - можете представить - вдребезги!

   - Что вдребезги?

   - Прокутился. Даже на пиво не осталось.

   - Это место занято, - сказал я, с гримасой смотря на его красные сузившиеся глазки.

   - За-ня-то? - откинулся он на спинку стула. - Послушайте!.. Может, вы не рады, что я к вам сел, а?

   В его заплывших глазах мелькнуло что-то такое, от чего я сделал равнодушное лицо и с легкой дрожью в голосе сказал:

   - Почему же не рад? Я ничего... Я только к тому, что место занято. А то - сидите.

   - Б...лагодарю вас! Спасибо. Б...лагороднейший человек!

   На лице его появилось выражение нежности.

   - Ни...когда не забуду! Позвольте поцеловать вас.

   - Да к чему же, - насильственно засмеялся я. - Ведь мы же даже не знакомы.

   - Позвольте расцеловать вас, - упрямо повторил незнакомец.

   - Я... вообще... не целуюсь, - возразил я, с нетерпением поглядывая на двери, выходившие в общую ресторанную залу.

   - Глупо! Ид...иотски глупо! Как так можно - не целоваться?

   Он притих, потом поднял тяжелую голову и ударил сжатым кулаком по столу.

   - Я трребую!

   - Чего вы требуете? - с тайной злостью и нервной дрожью в голосе спросил я.

   - Я вам противен? - кричал он, размахивая перед моим лицом массивными руками. - Ха-ха! Вы важный... барин? Да? Может, граф? Может, какой-нибудь князь де Черт меня побери?

   Я бледно улыбнулся и, снисходительно смеясь, сказал:

   - Да извольте... Если вы уж так хотите - поцелуемся.

   - Снисхождение... да? Они снизошли! Ха-ха! А теперь я не желаю!.. Ага! Что, съел? Вот не желаю и не желаю.

   Я сидел молча с дрожащим подбородком и больно покусывал губы. Он посмотрел на меня исподлобья.

   - Обиделись? А? Неррвы... "Ах, милый Жан, - пропищал он тоненьким голоском, - у меня сегодня нервы..." Ну черт с тобой! Из-звиняюсь. Дай руку!

   - Зачем вам моя рука?..

   - Дай руку! - закричал он. - Раз я говорю - значит, дай!

   - Чего вы ко мне пристаете? - дрожащим голосом сказал я. - Я с вами не знаком, а вы говорите мне "ты".

   Он грузно встал, взял одну из моих рук и хлопнул ею по своей мясистой ладони.

   - Значит, так? Решено?

   Неожиданно он навалился на меня всей тушей. Спиртом несло от него невыносимо.

   - Гов...вори!.. Значит, чтоб уж больше никаких? Чтобы нет и нет! И кончено! Пр...равильно?

   В двух вершках от меня нависли его мутные, воспаленные глаза. Я снова усмехнулся уголками дрожащих губ и, подделываясь под его несуразно пьяный тон, сказал:

   - Ну, правильно - и правильно. Хорошо. И кончено. А теперь садитесь на свое место.

   - Од...дин поцелуйчик!

   Я закрыл глаза и вообразил себе, что бы я сделал со своим собеседником, если бы обладал силой Ушкуйникова... Я схватил бы его за горло, вцепился бы зубами в его ухо, а когда он заревет от боли, повалил бы его на пол и стал бы бить ногами в бока и живот, в этот отвратительный толстый живот, который сейчас терся о мое лицо...

   - Одно лобзание! Лобызни меня, друже!

   Любитель поцелуев неожиданно отшатнулся от меня, и из-за него выглянуло улыбающееся лицо Ушкуйникова...

   - Что за черт? С кем ты тут поцелуи разводишь?

   Я вскочил, нервно дрожа.

   - Ты его спроси, а не меня! Подходит ко мне, незнакомый, пьяный, кричит, хватает за руки, лезет целоваться...

   Я думал, что Ушкуйников сейчас же взмахнет кулаком и ударит моего мучителя.

   Он обернулся к нему и укоризненно сказал:

   - Вы чего же это, дядя, а? К незнакомым пристаете... Выпили - и идите домой.

   Пьяный нахмурился и, внезапно обернувшись, схватил Ушкуйникова за воротник.

   - А ты кто здесь такой?

   - Да это все равно, - усмехнулся Ушкуйников. - А только вы мне воротник поломаете так. Пустите... Шли бы вы домой.

   - Ах ты, корова, - сказал пьяный. - Взять да трахнуть тебя, чтоб ты знал.

   - Совершенно это лишнее. Ну что хорошего. Вы меня поколотите, я вас. Обоим будет больно...

   - Што-с?!

   Я не мог сдержать себя.

   - Дай ты хорошенько этому пьяному скоту по затылку... Чего ты с ним церемонишься?

   Незнакомец оттолкнул Ушкуйникова и быстро обернулся ко мне.

   - Ага... Вот как?

   Рука его мелькнула в воздухе, натолкнулась на что-то, подставленное Ушкуйниковым, и бессильно повисла.

   - Это уже не хорошо, - серьезно сказал Ушкуйников. - А я еще с вами церемонился. Вы просто глупый пьяница. Убирайтесь отсюда!

   - Нет, я не пойду, - завизжал злобно и испуганно пьяный.

   - Ну как же так не пойдете, - не мог сдержать улыбки Ушкуйников. - Пойти нужно. Позвольте, я вам помогу.

   Он толкнул незнакомца в плечо, тот сделал пол-оборота, как на невидимой оси, и сейчас же, странным, особенным образом, схваченный двумя руками моего приятеля, - понесся вон из комнаты.

   В дверях показались лакеи.

  

  

   Нам подали ужин.

   Я был бледен и задумчив, а Ушкуйников, осмотрев одобрительным взглядом сосиски и заглянув в кружку с пивом, - рассмеялся.

   - А он веселый все-таки дядя. Я думаю, когда не пьян - рубаха-парень!

   Я заскрипел зубами.

   - Убить его надо бы, мерзавца.

   - Да брось! За что?..

   - Есть люди, которые не имеют права пить!

   - Спенсер!

  

  

  

  

   По обширной базарной площади, мокрой от недавнего дождя и сверкавшей от солнца, - шли, взявшись за руки, два подрядчика: Никифор Блазнов и Иван Потапыч Стечкин.

   - Конечно, - говорил Никифор, - будь я барон или там герцог - тебе было бы приятнее со мной идти.

   - Мила-ай ты мой, - ласково возражал разнеженный Стечкин. - Что мне барон! Что мне герцог! Главное - чтоб душа была, да чтоб человек без поступков был.

   - Без поступков человека не бывает.

   - Бывает. Редко, но бывает.

   - Нету такого человека, чтоб был без поступков. Все с поступками!..

   - Ну хорошо, родной мой. Ну, может быть, бывает. Бог с ними. Пошли им Господь Вседержитель счастья... Ничего, Никифор Васильич, что я вас под руку держу?

   - Ничего. Помилуйте-с.

   - Ты бы застегнул пальто, Никифор Васильич. Дует, а?

   - Ничего, благодарю вас. Вы, может быть, устали, Ваня? Мне бы очень не хотелось, чтобы вы уставали...

   На глазах Стечкина блеснули слезы умиления.

   - Ах, что вы, Никифор. Мне даже очень приятно с вами идти.

   Приятели остановились среди площади и, припав друг к другу, обменялись долгим поцелуем.

   - Смотрите, Ваня, - сказал подрядчик Никифор, указывая на деревянный балаган, обвешанный разноцветным полотном, - вот цирк. Не зайдем ли мы сюда повеселиться?

   - В такой праздник не повеселиться грех. В буденный день нужно трудиться, а праздники посланы нам Господом для отдохновения.

   - Что верно, то верно!

   Приятели взялись за руки и подошли к кассе.

   - Господин кассир! Христос Воскр... Чудеса! Кассира-то нет. Где же кассир?

   - Они, может быть, внутри заняты? Пойдем внутрь, поищем...

   Подрядчики вынули по трехрублевке и, держа деньги впереди себя на вытянутой руке, чтобы кто-нибудь ненароком не заподозрил в них желания повеселиться на дармовщинку, - шагнули за занавес.

   Худой, костлявый человек, бормоча что-то, сидел на барьере, покрытом кумачом, и натягивал на тощие ноги темно-розовое трико.

   - Актер! - благоговейно сказал Никифор. - Здравствуйте. Христос вам Воскресе. Извините, что так нахально... Нам бы кассира...

   - Я кассир, - сказал худой человек и, не натянув как следует трико, побежал к кассе.

   Получив билеты, подрядчики поблагодарили артиста и осведомились:

   - Представление скоро?

   - Да вот публика наберется - и начнем.

   - А буфет тут есть? Лимонадцу бы...

   - Пожалуйте!

   Расторопный кассир, придерживая руками плохо натянутое трико, побежал вперед, юркнул за стойку и, взяв в руку штопор, сразу превратился в солидного буфетчика.

   - Как дела? - спросил Никифор.

   - Дела как будто ничего, только публики мало. Место выбрали неудачное, что ли, - уж не знаю.

   - Публику зазывать надо, - посоветовал Стечкин. - Такое дело.

   - Где ж тут нам разорваться, - жалобно сказал артист. - Мы только работаем вдвоем с братом да великан, да лошадь.

   - А хозяин?

   - Да мы-то и хозяева. И ничего тут не поделаешь. Великан с утра лежит пьян - разговелся сильно. А брат одевается к выходу. Хучь разорвись.

   Опечаленные этим меланхолическим сообщением, подрядчики вздохнули и тихо поплелись на места.

   - Нет, так нельзя... - сказал вдруг Никифор, приостанавливаясь. - Этак дело и лопнуть может. Пойдем, Ваня, наружу.

   Подрядчики вышли на помост, отыскали какой-то барабан, звонок и энергично принялись за дело... Барабан загудел, застонал, колокольчик залился бешеным, тонким звоном, а Ваня, у которого голос был зычный, внушительный, - сложил руки рупором и крикнул на всю площадь:

   - Пож-жалте! Замечательное представление лучших магиков, комиков и солистов лучших дворов! Будет выведена настоящая живая лошадь! Поразительный великан, небывалой еще длины, исполнит разные группы!!

   Заметив нескольких прохожих, остановившихся около балагана, Ваня отнял руки от отверстого рта и сказал более интимным тоном:

   - Заходите, господа, - чего там. По крайней мере, коммерцию поддержите...

   И, подмигнув, сообщил совсем уж конфиденциально:

   - Дело-то совсем швах... Хозяин худой, в чем только душа держится. Поддержали бы ради православного праздничка.

   - Заходите! - приветливо поддержал его Никифор Блазнов. - Милости прошу к нашему шалашу.

   Кое-кто из публики ухмыльнулся и нерешительно взошел на ступеньки.

   Ваня хватал колеблющихся за талию и деликатно подталкивал их к кассе, а Никифор, выставив голову из окошечка кассы, напустил на себя профессиональный вид и, не стесняясь отсутствием хозяина, занялся коммерческими операциями: выдавал билеты, получал деньги и быстро, привычным жестом бросал сдачу.

   ...К кассе подошел хозяин в коротком поношенном пальто, из-под которого виднелись темно-розовые ноги. Нисколько не удивившись деятельности друзей, он заглянул в кассу и спросил:

   - Много?

   - Двенадцать сорок.

   - Можно начинать. Идите на места.

  

  

   Первый номер был такой: костлявый хозяин выкатил большой деревянный шар и вскочил на него... Но шар выскользнул из-под ног, и хозяин чуть не упал.

   Длинноносый брат хозяина выглянул из-за кулис и презрительно сказал:

   - Эх ты! Растепа.

   - Я тебе говорил, что не надо было мне давать натощак вина: "нет - выпей да выпей". Вот тебе и выпил, - возразил хозяин.

   Он снова прыгнул на шар, но шар, как пугливая лошадь, сбросил его и отбежал в угол.

   - Трудно, небось? - сочувственно спросил мастеровой с синяком под глазом.

   - А ты думаешь что, - с досадой сказал хозяин.

   - Попробовал бы сам!

   - Да, это дело трудное, - согласилась добродушная публика, грызя семечки.

   Порывистый подрядчик Никифор вскочил с места.

   - Позвольте, я вам помогу!

   Он перешагнул через барьер, подкатил шар и, взяв хозяина под руку, подсадил его.

   - Ну, теперь держись за меня... Постой... Экий, братец, ты... Так и ушибиться легко.

   Подрядчик обратил к публике сияющее, неизвестно по какой причине, лицо и снисходительно сказал:

   - Выпивши они... Дело праздничное.

   - Ничего, - отвечала публика. - В этакий праздник - да не выпить?

   Хозяин, устоявшись на шаре, засеменил ногами, подрядчик, держа эквилибриста под руку, одобрительно покрикивал, а шарманка, руководимая длинноносым братом, залилась веселым галопом.

   Все захлопали.

   - Готово! - сказал подрядчик. - Отзвонил - и с колокольни долой. Следующий!

   Длинноносый брат хозяина вышел из-за кулис, таща на веревке собаку.

   Одет он был в ситцевый клоунский костюм, помятый цилиндр и кое-где робко присыпан мукой.

   Вид его вызвал всеобщее сочувствие и жалость.

   - Молоденький! - сказала старуха, утирая нос платком.

   Длинноносый снял цилиндр, раскланялся и начал:

   - Милосиви господа и госпожа! Я умей шрезвычайни шесть демонстровать этот четвероног, котори...

   - Говори по-русски, - посоветовал Никифор.

   - Ладно. Вот, братцы, собака. Замечательной работы! Стреляет из пистолета, умирает по команде и отгадывает цифры.

   - Да ну? - удивились в публике.

   - Ей-Богу. Вот, смотрите!

   Клоун разложил на земле несколько кусков картона с цифрами, раскланялся с публикой и спустил с веревки собаку.

   Собака повернулась и побежала за кулисы.

   - Куда она?! - закричал клоун. - Иси сюда, проклятая! Ты чего там стоишь, разиня?.. Придержи ее!..

   Костлявый хозяин поймал собаку и подтащил к своему горемычному брату.

   - Иси, чтоб тебе подохнуть! А-лле! Господа, назовите какую-нибудь цифру.

   - Раз, - сказал мальчишка.

   - Сто семнадцать тысяч пятьсот двадцать три, - крикнул мастеровой.

   - Нет, нет, чтоб одна цифра была. До десяти! В публике подсказали:

   - Один! Семь! Два! Девять! Пять! Четыре! Восемь! Шесть! Три! Десять!

   Собака, ободренная увесистым пинком длинноносого хозяина, взвизгнула, прыгнула и схватила цифру 6.

   - Кто сказал 6? - спросил клоун.

   - Я, - пролепетал гимназист, вспыхнув от гордости.

   - Вот-с ваша цифра! Собака сама взяла.

   Шарманка, заведование которою, по просьбе хозяина, взял на себя гимназист, заиграла, публика бешено зааплодировала.

   Ободренный успехом, клоун вынес стул, на спинке которого висел пистолет с веревкой, привязанной к курку, и сказал:

   - Сейчас моя собака будет стрелять. Сейчас будет японская война двух держав. Алле!

   Собака забилась под стул.

   - Алле!!

   Ни просьбы, ни пинки, ни угрозы не могли заставить собаку вылезть из-под стула.

   - Алле, мразь разнесчастная!!

   - Позвольте, я выстрелю, - предложил Иван Потапыч, искренно болея душой за клоуна.

   - Пожалуйста... Сделайте одолжение.

   Подрядчик встал и, потянув за веревку, выстрелил из пистолета.

   Ему поаплодировали.

   - Трудно? - спросил гимназист.

   - Нет, пустое, - скромно ответил подрядчик.

   - Еще что будет? - спросил хозяина Никифор.

   - Лошадь еще могу вывести, если хотите.

   - Не стоит. Чего там животное зря мучить. Повеселились и баста.

   - Может, шпагу проглотить? - несмело предложил хозяин.

   - Еще что выдумай. Я в позапрошлом году был на Святую в балагане - так один тоже шпагу глотал. Только (покушал он плотно, что ли) возьми и затошни его, извините. Что же вы думаете? Шпагу эту аршина на три вперед выбросило. Не пасхальное это дело - шпага...

   - А я тоже в Армавире видел... - сказал мастеровой...

  

  

   Хозяева и публика уселись на барьер, на первые места и погрузились в разные интересные воспоминания. Старуха рассказала, как детей в молоке варят, чтобы они были мягче; подрядчик Ваня вспомнил случай, когда один из его рабочих поднял на спине 18 пудов.

   - А у нас великан есть, - таинственно сказал длинноносый клоун. - Пьет и пьет. Так уж сложили его в уборной и не показываем публике.

   - Большой? - спросил мастеровой.

   - Не особенно. Так, средний. Больших-то на праздники всех разобрали, осталась только мелочь. Может, посмотрите?

   Все гурьбой встали и отправились осматривать пьяного великана.

   Братья оказались правы наполовину: он был скорее пьян, чем великан.

   - Так в лежачем виде не видно его, - сказал подрядчик. - Его бы поставить.

   - Илья! - сказал хозяин, - прислони его к стенке.

   - Пошел! - закричал великан, поднимая кулак. - Тронь только, я тебе покажу, стерва!

   - Ох, эти уж закулисные интриги, - вздохнул Никифор. - Чистая беда с ними. Пойдемте, господа.

   Все вышли. На правах старого знакомого хозяин удержал за руку двух подрядчиков и шепнул им:

   - Может, по рюмочке водки выпьете?

   - Дело, паренек! Только уж мы угостим! Может, ваш братец за коньяком сбегает?

   Была ночь... Маленькая керосиновая лампочка тускло освещала уборную цирка. В углу висели украшенные бумагой обручи, клоунский костюм, и лежал тот самый шар, который был укрощен хозяином лишь при помощи подрядчика. На полу, укрытые размалеванной парусиной, мирно спали четверо: два подрядчика, хозяин и его длинноносый брат. Издали, из другой уборной, доносился тоненький носовой свист великана.

   Голодная лошадь отвязалась, вышла из стойла и долго бродила всюду, молчаливо отыскивая какой-нибудь пищи.

   Зашла в уборную, стянула со стола соленый огурец и, разжевывая его, посмотрела на спящих.

   "Хороши голубчики, - подумала она про хозяев. - И с какой только вы подозрительной компанией не свяжетесь! Сегодня напились, а завтра опять есть нечего".

  

  

  

  

   Угадать призвание в человеке, направить его на настоящий путь, - что может быть прекраснее этого?

   Издатель газеты "Суета сует" критически оглядел мою фигуру и сказал:

   - Гм... Что же вы можете у нас делать?.. Гм... Василий Васильевич очень просил за вас, а мне хотелось бы сделать ему приятное. Знаете что? Поступайте к нам на вырезки.

   - На вырезки так на вырезки, - равнодушно согласился я. - На какие вырезки?

   - Это очень несложное дело. Вы берете пачку только что полученных чужих газет и начинаете проглядывать их, вырезывая ножницами самое интересное и сенсационное. Потом наклеиваете эти вырезки на бумагу и, сопроводив их соответствующими примечаниями, отсылаете в типографию. Справитесь с этим?

   - Всякий дурак справился бы с этим.

   - Ну, а вы?

   - Тем более я справлюсь, - скромно подтвердил я.

   - Ну, с Богом.

   Я сел на указанное мне место и прилежно занялся своим новым делом. Я читал газеты, резал их ножницами, мазал клеем, наклеивал, приписывал и хотя устал как собака, но зато с честью выполнил свою задачу.

   На другой день утром редактор подошел ко мне и решительно сказал:

   - Не делайте больше вырезок!

   - Почему?

   - Потому что у вас получается черт знает что.

   - Рассказывайте! - недоверчиво возразил я. - Приснилось это вам, что ли?

   - Нет, не приснилось... Ну, посмотрите, что вы навырезывали! Ну, прочтите сами, своими глазами, что напечатано в нашей газете, благодаря вам! Можно это допустить?

   Я пожал плечами и, развернув газету, просмотрел свою вчерашнюю работу.

   "Обзор печати". Газета "Тамбовский голос" сообщает очень интересное сведение: "Вице-губернатор Мохначев выехал в Петербург. К сожалению, причина выезда этого администратора не указана..."

   В "Калужских вестях" читаем: "Вчера его пр-во г. губернатор присутствовал на панихиде по усопшем правителе канцелярии. Вечером его пр-во отбыл в имение".

   Небезынтересное для наших читателей сведение сообщает "Акмолинское эхо": "Акмолинский архиерей собирается в поездку по епархии. Степной генерал-губернатор вчера, по недосугу, обычного приема у себя не делал. Городской голова возвращается 15-го".

   "Минскому листку" удалось узнать, что "вчера предводитель дворянства праздновал обручение своей дочери с полковником Дзедушецким. Его сиятельство собирается за границу".

   Я внимательно прочел все до конца и спросил редактора:

   - А разве плохо?

   - Не плохо, а бессмысленно. Кому интересны ваши поездки вице-губернатора, семейные радости предводителей дворянства и экскурсии архиереев. Неужели кому-нибудь из нас интересно, что акмолинский городской голова вернется 15-го. Начхать нам на него!

   - Ну, вы поосторожнее... Ведь он все-таки начальство.

   - Вы не годитесь для вырезок, - категорически заявил редактор. - Вы слишком раболепны.

   - Ну, попробуем что-нибудь другое, - равнодушно согласился я. - В самом деле, вырезки мне не по душе. Дайте мне что-нибудь повыше.

   Редактор задумался.

   - У нас как раз нет заведующего театром. Хотите попробовать? Вы понимаете что-нибудь в театре?

   - Что ж тут понимать? Тут и понимать-то нечего.

   - Ну, попробуем вас. Займитесь пока назначением рецензентов в театры на сегодня - кому куда идти. А потом составьте хронику. Ну, с Богом.

  

  

   Оставшись один, я первым долгом ознакомился с отделом зрелищ и после краткого раздумья решил остановиться на самом интересном:

   1. Опера.

   2. Симфонический концерт.

   3. Борьба.

   Когда я разобрал редакционные билеты, ко мне постучались.

   - Войдите.

   В комнату вошел один из рецензентов.

   Он опрокинул попавшееся на его пути кресло, вежливо поклонился портрету Толстого и, обратившись к печке, спросил ее:

   - Вы, кажется, заведуете теперь театром? Куда я сегодня должен пойти?

   Сразу же я выяснил, что в словах рецензента не было никакой иронии. Просто он был преотчаянно близорук, почти слеп. Когда я окликнул его, он обернулся, наткнулся на другое кресло и, добродушно извинившись, пожал ручку этого кресла.

   - Куда мне этого калеку? - пробормотал я. - Хорошие сотрудники, нечего сказать. Ну, как я пошлю его куда-нибудь в ответственное место?..

   Я выбрал билет похуже и сказал:

   - ...Эй, вы! Вот вам, нате билет на сегодня. Дайте отчет. Да только, смотрите, хороший!

   Он взял билет и побрел обратно, натыкаясь на все стулья и путаясь ногами в ковре.

   Потом зашел другой рецензент и тоже осведомился насчет вечера.

   - Надеюсь, у вас зрение в порядке? - спросил я.

   - Что?

   - Видите-то вы хорошо?

   - Что?

   Я открыл рот и заревел во все горло:

   - Я говорю - глаза хорошие?

   Он прислушался к моему голосу и нерешительно отвечал:

   - Да уж, если этот дождик зарядит, так держись.

   - Какой же вы рецензент, - спросил я, - если вы глухи, как бревно? Зачем вы лезете в это дело, черт вас побери?!

   - Были у меня калоши, - печально отвечал рецензент, - да их украл кто-то.

   - В оперу я тебя не пошлю, - сказал я вслух, разглядывая его. - Это слишком серьезное дело. Возьми-ка, братец, этот билетик. Это не так опасно...

   Он ушел с самым бессмысленным выражением лица, а я позвал третьего рецензента и спросил его:

   - Глаза хорошие?

   - Прекрасные.

   - А уши?

   - Помилуйте! Я могу расслышать топот лошади за три версты.

   "Вот это настоящий! - подумал я, удовлетворенный".

   - Вот что, голубчик... Берите этот билет и отправляйтесь в театр. Я вам приберег самый лучший.

   Он взглянул на билет и нерешительно сказал:

   - Должен вам заметить...

   - Вы? Мне? Заметить? Этого только недоставало! Кто здесь заведующий? Вы или я? Это я могу вам заметить, а не вы мне. Ступайте!

  

  

   После окончания театров, около двенадцати часов ночи, моя команда съехалась, и через час я имел уже в своих руках три добросовестных талантливых рецензии. Оригинальность замысла сквозила в каждой из них и придавала всем трем ту своеобразную прелесть, которой не найдешь и днем с огнем в других шаблонных измышлениях рецензентов.

   Рецензии были таковы:

   "ФРАНЦУЗСКАЯ БОРЬБА... Сегодняшняя борьба проходила под аккомпанемент духового оркестра, который, к сожалению, нас совсем не удовлетворил. Ремесленность исполнения, отсутствие властности и такта в дирижерской палочке, некоторая сбивчивость деревянных инструментов в групповых местах и упорное преобладание меди - все это показывало абсолютное неумение дирижера справиться со своей задачей... Отсутствие воздушности, неумелая нюансировка, ломаность общей линии, прерываемой нелогичными по смыслу пьесы барабанными ударами, - это не называется серьезным отношением к музыке! Убожество репертуара сквозило в каждой исполняемой вещи... Где прекрасные шумановские откровения, где Григ, где хотя бы наш Чайковский? Разве это можно назвать репертуаром: "Китаянка" сменяется "Ой-рой", а "Ой-ра" - "Хиоватой" - и так три эти вещи - до бесконечности. И еще говорят, что серьезная музыка завоевывает себе прочное положение... Ха-ха!"

  

  

   "СИМФОНИЧЕСКИЙ КОНЦЕРТ. Прекрасное помещение, в котором давался отчетный концерт, вполне удовлетворило нас. На эстраде сидела целая уйма музыкантов - я насчитал шестьдесят пять человек. Впрочем, по порядку. Ровно в девять часов вечера на эстраду вышел какой-то человек, раскланялся с публикой и, схватив палочку, стал ею размахивать. Сначала он делал это лениво, еле заметно, а потом разошелся, и палочка сверкала в его руке, как бешеная. Он изгибался, вертел во все стороны свободной рукой, вертел палочку, мотал головой и даже приплясывал. Потом, очевидно, утомился... Палочка снова лениво заколебалась, изогнутая спина выпрямилась, руки поднялись кверху - и он, усталый, положил палочку на пюпитр. Музыканты тогда занялись каждый по своему вкусу: кто натирал канифолью смычок, кто выливал из трубы слюну. Передохнув, снова принялись за прежнее. Начальник размахивал палочкой и плавно, и бешено, и еле заметно, а все не сводили с него глаз, следя внимательно за его движениями. Через некоторое время симфонический концерт был таким путем закончен, и поднялась невообразимая толкотня публики..."

  

  

   "ОПЕРА. Хорошая погода собрала массу спортсменов. Большое число записавшихся певцов делало невозможным угадывание фаворита, и первый заезд, или, как здесь говорят - акт, поэтому прошел особенно оживленно. Состязались в первом заезде: князь Игорь (камзол красный, рукава синие), княгиня Ярославна (камзол серебристый, рукава белые) и Владимир Галицкий (голубое с черным). Первой весьма заметно стала выдвигаться в дуэтах с "Игорем" "Ярославна", но на прямой "Игорь" вырвался, стал ее догонять и, к концу дуэта, оба пришли голова в голову. Приятное впечатление произвело появление настоящей лошади (гнедая кобыла зав. Битягина, от "Васьки" и "Снежинки", как нам удалось узнать, за кулисами, на поддоке). Скакал на ней Игорь (камзол красный, рукава синие)..."

  

  

   На другое утро, когда эти оригинальные, бойкие рецензии появились в свет, редактор подошел ко мне и сказал:

   - Можете больше театром не заведовать.

   - Неужели нехорошо?

   - Нехорошо?! Вас убить мало за такое распределение рецензентов. Вы послали симфонического рецензента на борьбу! Полуслепой человек вместо музыки должен был писать черт знает о чем!! Вы могли на борьбу послать глухого, потому что в борьбе важен не слух, а зрение... Нет! Вам понадобилось погнать его на симфонию, которую он так же слышал, как тот видел борьбу. Спортивного обозревателя вы погнали в оперу, которую он понимает не лучше конюшенного мальчика!! Ну, чего же вы молчите?

   - Да как же я мог знать, кто из них куда годен!!

   - Вы не знали? А я вот знаю, куда и на что вы годны!! О, я это теперь хорошо знаю!!

   - Куда? - с любопытством спросил я.

   - Идите в редакционные сторожа!! Вы подобострастны, тупы и исполнительны!! Подавайте сотрудникам чай и подметайте по утрам комнаты!!

   - Ну хорошо, - согласился я.

  

  

   Теперь иногда, внося редактору чай на подносе, я с уважением гляжу на этого проницательного человека, вспоминаю свои неудачные шаги в оценке театральных рецензентов и думаю:

   "Угадать призвание в человеке, направить его на настоящий путь, - что может быть прекраснее этого?.."

  

  

  

  

   Отнимите у человека его маленькие слабости - и он сделается страшен. Очистите его от грешков, ложных, наивных шагов, наивных шалостей, беспомощности и смешных глупостей. Сделайте это - и перед вами будет стоять не человек, а страшная, сверкающая сталью и добродетелью машина, около которой вы никогда не согреетесь и которая не задумается оттяпать вам руку, если вы сделаете ошибочное движение.

   Мне часто хочется ласково обнять и прижать к своей груди человечество, но не все. Только ту его часть, которая пьет, лжет, развратничает, дерется в зависимости от настроения и пляшет, когда весело...

   Именно ту смешную часть человечества люблю я, которая каждый день терзает себя за совершенные накануне глупости, горько рыдает, раскаивается и каждый день бесплодно мечтает "начать новую жизнь".

   Милые вы мои...

  

  

   Архитектор Макосов долго взбирался к себе на третий этаж. Взобравшись, открыл английским ключом парадную дверь, вошел в переднюю, а затем - не снимая пальто, фуражки и калош, - в столовую.

   Остановился, прислонившись к притолоке, и тяжелым взглядом обвел стены, стол, поглядел внимательно на самовар и, нахмурившись, сказал хлопотавшему у самовара слуге Перепелицыну:

   - Отчего ты, черт тебя подери, не следишь за самоваром. Почему самовар потух?

   Перепелицын скорбно покачал головой и сказал:

   - Да он вовсе не потух...

   - Молчать! - закричал Макосов. - Если я говорю: потух - значит, потух!

   - Извольте посмотреть... - мягко сказал Перепелицын.

   - Ах так! Значит, я лгу! Так смотри же, собачье отродье!

   Макосов схватил горячий чайник и одним духом вылил его содержимое в самоварную трубу.

   - Ну? Теперь что?

   - Так точно. Потух самовар.

   - А я что говорил?

   - Что самовар потух.

   - Значит, я прав был?

   - Правы. Прикажете приготовить постельку?

   - Ты! Ты! Пе-ре-пе-ли-ца!! Не думаешь ли ты, старое чучело, что я пьян?

   - Нет, помилуйте. Вы просто устали...

   - Не-ет... Ты думаешь, что я пьян?!

   - Да, ей-Богу, не думаю.

   - Помолчи ты, ради Бога!

   - Слушаю.

   Макосов опустился на стул, не снимая пальто и калош, положил голову на руки и задумался.

   - И это называется слуга... - обиженно прошептал он. - Какая-то жалкая пародия на человека. Нос толстый, глаза маленькие. Ты некрасив, брат Перепелицын, ты чертовский некрасив - это ясно. Ведь ты меня ненавидишь - я знаю. Думаешь: нализался барин как сапожник, ноги его не держат. Врешь ты, тварь! Я, брат, и пьяный, может быть, умнее тебя, трезвого. Почему? Тебе это, конечно, любопытно знать? А? Любопытно? Отвечай, Перепелицын!! Любопытно?

   - Любопытно, - со вздохом отвечал Перепелицын.

   - Оттого, - поднимая голову и торжественно в такт размахивая рукою, сказал архитектор, - что ты мужик, хам, а я барин, братец! Господин! Homo sapiens!! {Человек разумный (лат.).} Ага?

   - Так точно. Но только теперь, скажу я вам, господа еще спят. Девять часов утра. Я бы постельку сейчас...

   - Молчи! Ты мне противен со своей примитивной хитростью дикаря. Я тебя, братец, насквозь вижу. Тебе неприятно, что барин твой говорит тебе тяжелые истины прямо в лицо, и ты мечтаешь о том, чтобы сплавить меня спать. Ага?!

   - Да по мне - хоть здесь сидите, - добродушно улыбнулся Перепелицын. - Может, чайку налить?

   - Протрезвить хочешь? Хам ты, старик. Форменный мужлан. Никакой в тебе деликатности. Отвечай мне откровенно: думаешь ли ты, что я пьян?

   - Вы не пьяны, а только вы устали, - деликатно сказал Перепелицын.

   - Так-с... Значит, я, по-твоему, трезвый? А почему я шатаюсь? Почему от меня вином пахнет? Ты это все прекрасно видишь! И ты лжешь... Лжешь своему господину, которого должен любить и почитать пуще отца. Ага! Да ты знаешь, я, может, из-за тебя и пьян. Ей-Богу. Как слуга - ты ниже всякой критики. Гм... Да. Пусть моя кровь падет на твою голову.

   Перепелицын молчал. Глаза его покорно и печально смотрели в угол, а руки машинально в десятый раз перетирали чистые стаканы.

   - Слуга... тоже! Должен бы, кажется, понимать, что ты черная кость, а я белая кость. Где же уважение? Где почтение перед высшим интеллектом. Ты меня как называешь? Павлом Егорычем? А надо говорить: ваше высокоблагородие!

   - Хорошо, - сказал Перепелицын.. - Теперь буду вас так звать. Может, скушаете что-нибудь?

   - Убирайся! Отстань. Не люблю я тебя, знаешь ли? В тебе нет грации, нет манер, говоришь ты ужасно... А фамилия.