Амфитеатров Александр Валентинович - Деревенский гипнотизм

  

  

  

   Амфитеатров А. В. Мертвые боги: Рассказы. Роман

   М.: Современник, 1991.- (Из наследия).

  

  

   Лето 188* года я провел на Оке, в имении Хомутовке, в гостях у приятеля-помещика. Звали его Василием Пантелеичем Мерезовым. Он был много старше меня годами и опытом. Когда-то предполагал иметь порядочное состояние. Но половина последнего погибла, потому что Мерезов не занимался хозяйством, а другая половина - потому что Мерезов стал заниматься хозяйством.

   - Милый Саша,- говорил он мне, когда я умру, начертай над моей могилою: "Здесь покоится прах дворянина Мерезова, погибшего жертвою многопольной системы и усовершенствованного молочного хозяйства; он вышел невредим из лап парижских кокоток, но пал под бременем агрономических улучшений. О нем плачет Россия и фирма "Работник", напрасно ожидающая уплаты за молотилку, веялку, три плуга латкинские и один Сакка. Прохожий! если ты кредитор, почти вздохом прах его и разорви свой исполнительный лист: описывать у Мерезова нечего".

   Не имея средств жить в Москве, Мерезов безвыездно сидел в своем углу, спасенном для него от общего разгрома милейшим старичком-родственником, который с тем и купил на аукционе дом и клочок земли, чтобы предоставить их в пожизненное пользование Василию Пантелеичу. Угол был поистине медвежий. Я нашел Мерезова сильно одичалым и в хронически удрученном настроении какого-то мрачного шутовства.

   - Как же ты, Василий Пантелеич, поживаешь? Что поделываешь?

   - Обыкновенно, голубчик, что делают на дне колодца: захлебываюсь.

   - Скучно?

   - Гм... то-то и скверно, что не скучно.

   Мерезов значительно посмотрел на меня и продолжал, приложив палец к носу:

   - Царь Навуходоносор не скучал в своей жизни ровно семь лет. Однако в эти семь лет он был не царем на престоле, но, в качестве убойной скотины, пасся на подножном корму.

   Перестреляли мы с Василием Паителеичем сотни две куликов, выудили сотню окуней. Да! здесь не скука - хуже: одурь.

   - Давай, Вася, выпишем хоть "Русские ведомости".

   - Зачем?

   - Будем следить за Европой.

   - Вона! это - из Хомутовки-то?!

   - Когда я уезжал из Москвы, Бисмарк ладил тройственный союз. Интересно, осуществится или нет?

   - А тебе не все равно... в Хомутовке?!

   Дом у Мерезова был огромный: мы терялись в нем как в пустыне. Обветшал он страшно. Полы тряслись и стонали под ногами; мыши, крысы; с потолков сыпалась штукатурка, обои облохматились, у половины дверей не хватало замков и скобок,- кем скраденных - Мерезов не доискивался.

   - Весьма может быть,- объяснял он,- что мои министры в одну из безденежных полос, чтобы меня же накормить обедом.

   Министрами Мерезов звал стряпку Федору, горничную Анюту и кучера Савку,- он же егерь, рассыльный, камердинер... чего хочешь, того просишь: молодец на все руки. Кроме их трех, при доме проживал, неизвестно по какому праву и на каком положении, "государственный совет": две увечные старухи и три старика. Один величал себя садовником, хотя у Мерезова не было сада, другой - скотником, хотя из трех мерезовских коров ни одна не подпускала его к своему вымени, третий - сторожем, хотя,- говорил Мерезов:

   - Кроме добродетели, и в рубище почтенной, у нас сторожить нечего!..

   Все три старца хорошо помнили, как через Хомутовку везли в Москву из Таганрога тело императора Александра Павловича. Старухи были еще любопытнее. Хромая Ульяна уверяла, будто она выкормила и вынянчила Мерезова, который, однако, отлично помнил, что няньку его звали Василисою, а кормилицы у него не было вовсе. Лизавета, неизлечимо скрюченная мышечным ревматизмом, не приписывала себе никаких чинов, но просто заявляла:

   - Не околевать же мне, больному человеку, под забором: не пес я.

   - Желал бы я знать,- недоумевал Мерезов,- чем кормится эта босая команда? Я не даю им ни денег, ни пайка. Враны с небеси хлебов им не носят. Тем не менее старики не мрут, скрипят и даже, по-видимому, сыты, потому что не бегут со двора, и намедни скотник Антип выражался весьма презрительно о дармоедах, которые побираются под окном... Кстати: есть у тебя рубль? Дай мне, потому что по двору шествует Федора, и я предчувствую, что у нее опять черви съели говядину.

   Министры Мерезова вели себя конституционно до отчаяния. Порою мы почти недоумевали: кто у кого служит - они у нас или мы у них? Барина любили, были ему преданы, но в грош не ставили его приказаний, вольничали, фамильярничали. Мерезов примирялся с этою распущенностью очень хладнокровно:

   - Делать выговоры Савке бесполезно, ибо он по натуре коммунар, а по привычкам бродяга. Вступать в прения с Федорою еще бесполезнее, ибо она - Дионисий, тиран сиракузский. Анютка же имеет слабость мнить себя подругою моей холостой жизни, и я не смею поражать ее чувствительное сердце жестокими словами. Тем более что на каждое мое слово у нее двадцать своих, и потом она ходит по трое суток с физиономией надутою, как воздушный шар.

   Анютка страдала манией уборки комнат: она с утра до вечера топотала по дому босыми ногами, носясь, как ураган, с веником и мокрою тряпкою,- и все-таки всюду оставалось грязно и сорно.

   - Ut desint vires, tarnen est laudanta voluntas! {Пусть не хватает сил, но желание все же похвально (лат.).} - одобрял Мерезов.

   Я решительно не мог взять в толк его любовного приключения с этою девицею, правда, статною и, должно быть, до оспы недурною с лица, но теперь рябою, как решето. На высказанное мною однажды недоумение Мерезов возразил довольно мрачно:

   - Ты пьешь водку?

   - Прежде не пил: здесь у тебя научился.

   - Ага! A между тем теперь лето. Запереть бы тебя в Хомутовке на зиму, когда сугробы нарастают вровень с окнами и волки приходят к воротам петь Лазаря... понял бы и не такое!

   Несчастием Анюткиной жизни были юбки, обладавшие волшебным свойством сползать с бедер своей злополучной владелицы как раз в самые ответственные моменты ее служебной деятельности. Подает Анютка обед,- предательница-юбка уже расстегнулась и лезет вниз. Анютка взволнованно дергает локтями, в тщетном старании привести в порядок свои одежды. Котелок со щами катится по полу. Мерезов оптимистически замечает:

   - Хорошо, что у меня описали столовый сервиз, и это не фаянсовая ваза.

   Кухнею деспотически управляла стряпка Федора, из солдатских вдов,- "мирской человек", румяная баба, еще молодая, но чудовищной толстоты; Мерезов звал ее "вторым спутником земли в своей собственной атмосфере". От Федоры на пять шагов пыхало жаром кухонной печи. Когда в духе,- хохотуха и скромница, под сердитую руку - брёх. Почти каждое утро она делала нашествие к нашему чайному столу и звонко орала:

   - Пожалуйте денег!

   - Федора,- морщился Мерезов,- когда приедет доктор, я попрошу освидетельствовать тебя, не переодетый ли ты протодьякон.

   Федора фыркала и вылетала бомбою за дверь, чтобы отхохотаться на свободе, но, по возвращении, настаивала:

   - Денег пожалуйте. Говядины ни синь-пороха.

   - Но еще нет недели, как Савка привез из города полтора пуда?

   - А льду он привез ли?- азартно прикрикивала Федора.- Гляньте в погреб: одна вода. Говорила по зиме, чтобы поправить крышу,- не послухали. Нешто у нас - как у людей? А теперича, что покупай убоину, что нет,- одна корысть: червей кормить. Благодарите Бога, что Галактион привез нонче тушу с ярмонки из Спасского, не то насиделись бы голодом до городского базара. Пожалуйте денег.

   - Спроси у Анютки. На днях я субсидировал ее пятью рублями.

   - Когда это было?- отзывалась Анютка,- под Вознесеньев день, а у нас завтра Троица. Да сами же, опомнясь, взяли у меня рупь семь гривен - продули доктору в стуколку.

   - Анюта, ты меня убиваешь, хотя точная отчетность твоей кассы достойна уважения. Остается одно - совершить заем у дружественной державы. Саша, раскошеливайся.

   Если у меня не было денег, Мерезов трагически восклицал:

   - Министры! убирайтесь к черту! Государство - банкрут. Кормите вашего повелителя плодами собственной изобретательности.

   Тогда Федора поднимала на ноги всех домочадцев: "государственный совет" in corpore {В полном составе (лат.).} ползал в Оке, выдирая из береговых подмоин тощих раков; Анютка металась по двору, в крапиве, пытая сонных наседок, не снесла ли которая яйца, на наше счастье; сама Федора копала в огороде какие-то сомнительные корни и травы или, с подойником на плече, летела в стадо; а Савка являлся ко мне с ружьем и ягдташем.

   - Гуляем, что ль, Лексан Лентиныч? Приказывает Федора, чтобы беспременно раздобыть ей к обеду болотного быка.

   Калеб сира Эдгарда Равенсвуда вряд ли равнялся Савке в находчивости, когда ему предстояла задача напитать как-нибудь и безденежных господ и себя. Однажды, в такую тощую пору, приводит он к обеду гостя, великовозрастного гимназиста из недальней усадьбы. У Мерезова вытянулось лицо: чем мы накормим этакого парнищу? Я набросился на Савку:

   - Ты с ума спятил?!

   - Очень даже в уме, Лексан Лентиныч. Потому, шагал я по болоту три часа, не вышагал ни бекаса,- вот оно, ружье: неразряженное. А навстречу - этот долгоногий, полон ягдташ. А мне намедни сказывал ихний кучер: очень, говорит, желательно нашему барчуку свести компанию с вашими господами. Я сию минуту картуз долой: ах, говорю, сударь! а я было правил к вам в усадьбу: Василь Пантелеич и Лексан Лентиныч приказывали беспременно звать вас к обеду. Он - на большом удовольствии - и высыпал мне, в презент, всю свою сумку полностью. Мне того и надо. Я - дичь в ягдташ да к Федоре.

   Мерезов был мастер на карточные фокусы. Савка это знал. Заночевал у нас молодой гуртовщик, проезжий в губернию. Перед ужином уселись играть в рамс. Савка нет-нет заглянет в двери и все делает мне знаки. Я вышел:

   - Что надо?

   Савка зашептал:

   - Вы скажите барину, чтобы того... не робел...

   Он показал рукою, как делают вольты.

   - Парень слепыш и ослица двукопытая: ничего не заметит. А денег с него грести можно сколько угодно.

   Когда я крепко обругал Савку за его проекты, он не понял - за что? Он своим господам желает добра, и ему же достается!

   Мерезов определял этого хитроумца то цитатою из "Сорочинской ярмарки": "на лице его читались способности великие, но которым на земле одна награда - виселица", то некрасовскими стишками:

  

   Гитарист и соблазнитель

      Деревенских дур.

   Он же тайный похититель

      Индюков и кур.

  

   - Ты бы, Савка, хоть с нами делился,- зубоскалил Мерезов.- Знаешь, Саша: этот ферт заполонил всех баб на деревне.

   - Уж и всех!- самодовольно огрызался Савка,- куда мне их столько, добра такого?

   - Глаза у тебя завидущие.

   - Ничего не завидущие: я отобрал себе только какие с лица получше, а рябых - всех, как есть, вам оставил.

   - Хвастунишка ты, Савка.

   - Быль молодцу не в укор, Василь Пантелеич.

   - Забыл, видно, как проучила тебя Галактионова Левантина? Представь, Александр: девка, обидевшись Савкиным ухаживаньем, пожаловалась братьям, а те залучили нашего Дон-Жуана к себе во двор, сняли с него одежду да и прогнали его через всю деревню до самой усадьбы вожжами по голому телу.

   - Нашли кого поминать - Левантину!- равнодушно возражал Савка.- Левантина - разве девка? Идол; прямо сказать, статуй, стоерос бесчувственный. Пока ее из дуба обтесали, десять топоров сломано.

   - Слыхал ли ты, Савка, про лисицу и зеленый виноград?

   - Слыхивал. Насчет винограду кому-нибудь ровно бы надо погодить дразниться. К Левантине примазывались иные и почище нас, одначе и им пиковый антирес указан.

   - Молчи, животное!

   Из соседей-дворян Мерезов ни с кем не знался.

   - Что за радость,- объяснял он,- смотреть на оскуделую голь? Кругом на сто верст ни одного порядочного землевладельца. Нищие с кокардами. Мне надоела и своя нищета - до чужой ли?

   - Неужели не найдется интересных живых людей?

   - То есть образованных, что ли? Вероятно, есть. Да мне-то что в них? Я сам образованный.

   - Все же... общение мыслей, интересов...

   - Это у нищих-то?!- Мерезов качал головою:- У нищих, друг, не общение, но разобщение интересов, потому что у каждого смотрит из глаз свой голод, каждый зарится на кусок соседа. А у образованных и совестливых прибавь к этому еще тяжелую подозрительность: ах, не заметил бы гость, сохрани Боже, что мы не принцы, но санкюлоты, что мы щеголяем не в парче, но в ситцевых лохмотьях... Тоска!.. Притом того гляди - женят. Невест в уезде несть числа, и за каждою приданого - частый гребень, да веник, да алтын денег, было бы с чем в баню сходить. Есть хорошенькие. В здешней скуке - долго ли до греха? Я человек чувственный, слабый. И не заметишь, как Исайя возликует.

   - Но почему бы тебе, в самом деле, не жениться?

   - На ком? на образованной нищей - с попурри из "Цыганского барона", с платьями по модам из "Нивы", с восторгами к господину Бурже в русском переводе, с мигренью, истериками, с еженедельными поездками в город к докторишкам и аптекаришкам? Покорнейше благодарю. Уж лучше, если приспичит жениться, я впрямь осчастливлю своею рукою и сердцем Галактионову Левантину, Анютку, Федору, любую девку с Хомутовки.

   - Такая будет тебя бить,- засмеялся я.

   - А я ее. По крайней мере, обоюдное удовольствие: род домашнего спорта. Образованная же нищая меня тоже побьет,- у нас в околотке все благородные супруги дерутся между собою,- а я не посмею побить ее. Ибо я воспитан в рыцарских преданиях, а она предполагается дамою, и всякое семейное безобразие извиняется ей по праву деликатной натуры, нежного воспитания, возвышенной души и расстроенных нервов. С Левантиною я хоть буду уверен, что, после какой угодно драки, мне все-таки сварят щи и что мои дети родятся без английской болезни. Ты только вообрази, какая пошлость - английская болезнь в русском захолустном ребенке! Очень может быть, что Левантина года через два после брака завопит, что я - распостылый и загубил ее, молоду; но она не будет требовать от меня, с ножом у горла, отдельного вида на жительство, а получив таковой, не потащит мою фамилию на подмостки столичного кафешантана. Тем не менее будем надеяться, что и сия брачная чаша,- то есть в образе Левантины,- меня минет!

   Родитель этой Левантины - Галактион Комолый - держал в руках всю Хомутовку, посредничая между местными кустарями-токарями и губернскими скупщиками. В околотке звали его "купцом". Мы с Мерезовым часто ходили к Галактиону пить чай: он это любил - похвастать перед господами своей новою избою, с чистою горницею, под обоями, с царскими портретами по стенам и огромным киотом, полным темных ликов в серебряных венчиках, в красном углу. И самовар у Галактиона был господский - пузырем, красной меди, и чай - с цветочками, и ром - из губернии, а не от Федулки Пихры. Сам Галактион был еще кулаком-патриархом, на деревенский лад, но сыновья его,- их было четверо,- уже тянули к городу во всем: в платье, разговоре, в подборе компании, в манерах и взглядах. Деревню презирали, в мужике видели батрака, повинного работать в ихней кабале до конца дней своих, и глубоко огорчались, что старик Галактион, по старине, не хотел торговать ни землею,- грех, потому что Божья, ни водкою,- грех, потому что сатанинская. Все - словно ястреба: сухие, жилистые, востроносые, лица худые, скуластые, с красным подтенком, глаза серые, пристальные, быстрые. Силачи - на подбор. Старший, Виктор, играючись, взваливал на спину десятипудовый куль муки - и несет, бывало, через всю деревню к нам в усадьбу... добрых три четверти версты по косогору! Воображаю, как сладко пришлось Савке, когда эти парни приняли его в четыре вожжи. Молодых Комолых на деревне побаивались.

   - Строгие ребята!- говорили о них.

   Имена Галактионова потомства были - по крестьянству - удивительно громкие: Виктор, Валериан, Аврелий, Евгений, а дочери - Валентина, Маргарита и Юлия.

   - Что это, Галактион Игнатьевич, вздумалось тебе накрестить их так чудно?- спросил я как-то.

   Он отвечал с досадою:

   - Кабы я? Мисайловекий поп начудачил. Опосля Вихторки, как родила старуха Левантину, я было молил его: назови, батя, девку по бабушке, Лепестиньей. А он - не в добрый час - как затопает на меня: "Господи!- говорит.- Ты один видишь, сколь я от ихнего невежества страдаю... Даже и называться-то по-людски не хотят! Не Лепестинья, дурак!- такого имени и в святцах нет, язычник ты этакий! - но Епистимия, мученица, память же ее празднуется новембрия в шестый день, а канун кануна Михайлова дня... рассуди же, говорит, сам: как я возьму на душу такой грех - нарещи дочери твоей имя, которого ты, по сероте своей, и выговорить путем не умеешь?.." И назвал девку Левантиной; это, говорит, имя благородное, означает "сильная духом", и во всех книгах о том пропись прописана. Ну - что ж? Мне с попом не спорить: у попа книга. Левантина так Левантина! Оно - ничего: имя ситцевое, для девки живет...

   Впоследствии я познакомился и сдружился с мисайловским батюшкою - отцом Аркадием Дилигентовым. Он оказался превосходнейшим человеком и действительно чудаком, единственным в своем роде. Кончая семинарию, он увлекся театром и чуть было не ушел в актеры. Родители пришли в ужас и поклонились владыке - поскорее дать молодому человеку место и невесту.

   - Да ведь он первым кончил,- изумился владыко,- ему бы в академию...

   Но, узнав, какая блажь влезла в голову Дилигентова, внял - и положил резолюцию:

   - Ничем нелепствовать, послужи-ка честному алтарю.

   Поп из Аркадия вышел хороший - смирный и бескорыстный, но со "слабостью". Мужики его хвалили: "просвещенный поп". В свободные от "слабости" промежутки о. Аркадий по целым дням лежал у пруда, с удочкою, уткнув нос в книгу. Читал он массу - и все помнил, точно фотографировал в мозгу. Подвыпив, чудесно играл на скрипке старинные полонезы Огивского. Расстроив себя до слез их меланхолическими звуками, Аркадий усаживался на крыльце своего домика и взывал на все село:

  

   Из-за Гекубы!!!

   Что ему Гекуба?

   Что он Гекубе?!

  

   Эти декламационные экстазы дали непочтительной пастве повод прозвать самого о. Аркадия - Якубою.

   Чем питался Якуба, оставалось загадкою, не легче способов прокормления нашего Хомутовского "государственного совета". В хозяйстве он был лентяй, в пастырстве бессребреник. К счастью, он был вдов и бездетен. Бог знает, как и когда этот беззаботный человек успел, однако, обучить грамоте почти все Мисайлово. Как, бывало, заметишь парня или девку посмышленее,- так и знай, что из Мисайловки,- выученики о. Аркадия. Служил "просвещенный поп" трогательно, часто в слезах. Меня изумляла его память: он знал наизусть все драмы Шекспира, все трагедии Шиллера, всего Пушкина, свободно цитируя стихов по триста подряд. Поэтическая начитанность развила в нем несколько комическую слабость к красивому звуку; скитаясь по околотку, я убедился, что о. Аркадий облагородил имена не в одной семье Галактиона: в каждом доме - Лидии, Клавдии, Зинаиды, Зои, Антонины... нашлась даже Цецилия, из которой - увы!- деревенское неведение выкроило-таки довольно конфузное уменьшительное...

   Галактион держал дочерей строго. Мать не спускала с них глаз ни в поле на работе, ни в гулянку на улице. Девка во дворе под навесом доит корову, а материнский глаз следит за нею из окна, не зубоскалит ли она через плетень с парнями... Впрочем, девушки и сами были не из приветных: чванные славою богатых невест, надутые, недотроги. Левантину, которая считалась в семье и на деревне красавицею, Савка недаром обзывал бесчувственным стоеросом. Лишь в замоскворецких купеческих теремах да между левантинками Босфора встречал я потом женщин, настолько полных тупой, животно-скучной надменности, самодовольства и самообожания. Диво, что зародилась такая в крестьянстве, хоть и в кулаческой семье, лезущей в купцы и на купеческий лад настроенной.

   - Чуден вид Левантины,- декламировал Мерезов,- в воскресное утро, когда, пышная, она несет себя на мисайловский базар, подобно драгоценному и хрупкому сосуду.

   Прослыть красавицей Левантина могла лишь в невзыскательной приокской деревне. Так - рослая, белотелая, раскормленная девка, с желтою косою до пояса и бледными глазами "по ложке" на круглом лице. Но было-таки что-то влекущее в этой сытой двуногой телке: молодежь по ней убивалась, Савка из-за нее допустил отодрать себя вожжами... Зато женщины ненавидели Левантину. Каждый раз, что мы пили чай у Галактиона,- а что грех таить? охота поглазеть на Левантину была главною приманкою этих чаепитий,- на другой день Анютка топотала пятками и швыряла дверьми особенно громко, мела полы особенно пыльно и сорно, юбки отказывались ей повиноваться с учащенною бесцеремонностью, а наплаканные глаза окружались красною опухолью.

   На Петров день Хомутовка здорово гуляла. Мы с Мерезовым ехали в беговых дрожках, на утичий перелет, сквозь совершенно пьяную деревню. К нам привязался Артем Крысий, бобыль с Подшиваловских выселков, версты за две от нас. Вино повергло этого парня в весьма горделивый припадок.

   - Великий я человек!- голосил он,- первый по уезду! И бабы меня любят! Ваши благородия! честь имею поздравить, каков я человек! Пожалуйте на двадцатку,- вот я каков человек!

   Улица в Хомутовке сыпучая, косогор. Дрожки вязли, наш мерин ступал шагом. Крысин - длинный и тощий, с маленькою головкою, точно скворечницею на шесту,- бежал рядом с дрожками.

   - Пожалуйте на двадцаточку,- трещал он, мигая желтыми глазами так проворно, что казалось, будто они прыгают по его бесцветному лицу.- Господа премудры: могут понимать Крысина. А мужик дурак. Мужик водит к Крысину овцу - червя сводить. Крысин слово знает. Мы под Плевною, за генералом Ганецким, в землянках животами болели. Сорок товарищев померло, а я - вот он. Потому положил на себя такой урок, чтобы не помирать. Я слово знаю. Отчего, опять говори, меня бабы предпочитают? Теперича, скажем, полюбилась Крысину отецкая дочь: наша будет и на гостинцы не потратимся. Я слово знаю. Ваши превосходительства! извольте приказать Крысину, какую девку в Хомутовке он добывать должен?

   - Вон - попробуй: добудь эту!- расхохотался Мерезов.

   Мы ехали как раз мимо Галактионовой избы. Нарядная Левантина сидела у ворот с Маргаритою, Юлькою и тремя подружками.

   Крысин воззрился:

   - Которую?- толстую-то? белоглазую?

   И вдруг, нелепо раскинув руки, ринулся к девушкам неверным, пьяным бегом, вопя:

   - А-х! кого ж девки любят? кого красные голубят? Артемия Крысина... и со чады его!

   Девушки с хохотом и визгом пустились наутек. Крысин споткнулся, упал на живот и не смог подняться. Он долго что-то бормотал, поминая Левантину, которая между тем, стоя в калитке, не удостаивала поверженного пьяницу даже взглядом. Она лущила подсолнухи, доставая их из передника, розового, как рукава ее рубахи, как ее волосы и шея, в румяных лучах вечерней зари... Мерезов инда языком щелкнул:

   - Экий кусок - девка!

  

   Мол - женись, мол - женись,

   А то лучше отвяжись!

  

   запел я ему из "Вражьей силы". Каюсь: по тогдашней юности лет моих, я наблюдал флирт, которым мой друг преследовал Левантину, не без тайной зависти и довольно ехидно утешался полною безуспешностью его ухаживанья.

   Когда к нам в усадьбу наехал наш частый гость и неизменный обыгрыватель, земский врач, Галактионова старуха привела Левантину попросить средствица: девка мается гнеткою.

   - Ты красавица, видно, студено напилась на сенокосе? - спросил доктор.- В сенокос у меня все такие больные. Хватит, сгоряча, потная, родниковой водицы,- и готова.

   - Не...- протянула Левантина.- Я воды не пила. Кваску точно хлебнула намедни, как дометывали копны. Одначе теплый был, квасок-от...

   - Ну, верно, квас у тебя нехороший.

   - Не: наш, на погребу, дюжо удался... Я чужой пила... Артемка подшиваловский у соседей в помочи работал: увидал, что мы с Маргаритой запарились, угостил из бурака. Маргарита попробовала, ей не по вкусу пришлось, выплюнула. А мне больно пить хотелось,- одолела полбурака. Точно, что кислый, ровно бы с мутью.

   Доктор дал Левантине опийной настойки, велел пить мяту, и девушка быстро оправилась.

   Выхожу одним утром к чаю - на великий спор.

   - Вообрази,- встретил меня Мерезов,- министры уверяют, будто notre belle et toujours charmante Levantine {Наша прекрасная и всегда очаровательная Левантина (фр.).} болела - passons le mot! {Прошу прощения за выражение! (фр.).} - пузом неспроста.

   - Знамо, неспроста,- горячо подхватила Федора,- с чего ей болеть, кабы не лихой человек? Все пьют квас в поле, и Левантина сколько разов пила, а ничего, не болела! Девка - печь: от кваса ли ей подеется? Нет, ты, Василь Пантелеич, не спорь: тут не без наговора. Мы тоже на миру живем - не глухие: слыхали от людей, что Артем на Левантину намерялся... Да и мудреное ли дело? Нетшто ему, коновальской совести, первую девку портить?

   - Стало быть, он у вас колдун?- спросил я.

   - Колдун не колдун, а знает.

   - Что знает?

   - Уж это ты его спроси: я с ним вместе не ворожила.

   - Так-то,- вступилась Анютка,- он третьим летом обвел дьячиху в Мисайловке. Тоже спервоначала заболела, а потом, глядь, и скрутилась... Срамота! Средь бела дня к нему бегала.

   - Дьячок-то Артемке в ноги кланялся,- гласила Федора,- помилосердствуй, Артем Филипыч, отпусти бабу на волю, развяжи от греха. Три рубля слущил с него Артемка в ту пору, чтобы снять свою порчу с дьячихи: вот оно как было крепко завязано.

   Я заметил:

   - Если бы дьячок проучил хорошенько и жену, и Артема, дело, пожалуй, обошлось бы и без трех рублей.

   - Ишь, тебя не спросили - сами не догадались! - огрызнулась Федора.- Ты спроси дьячиху, чего не приняло ее белое тело. Муж ее в кадку сажал да в кадке по всей Мисайловке катал: вот как она мало учена! Убил бы, пес, бабу, кабы отец Аркадий не заступился.

   Мерезов обратился ко мне:

   - Ты скучал, что в деревне мало романического элемента. Бог посылает тебе на шапку Демона, который сводит червя с овец, и Тамару, которую катают по селу в кадке. И как тебе нравится таксирование супружеской верности в три рубля... в целых три рубля? Федора говорит о них с благоговением.

   Вскоре все бабы на Хомутовке шептались, что "Артем намеряется", и предупреждали о том самоё Левантину. Но "стоерос бесчувственный" и тут не изменил природной гордыне и, на слова доброжелательниц, только презрительно отплевывался.

   А затем произошло вот что.

   Старший Галактионов сын Виктор ставил на Оке вершу; возвратясь к ужину, он рассказал, что рыбаки из Введенского, ближней деревни, крепко побили Артемку Крысина.

   - Вишь ты, подглядели они, как он правил на Оке свою ворожбу. Разделся в лозняке, будто купаться, взял краюху хлеба и трет себя краюхою по голому телу, а сам причитает. Введенцам это не показалось. Зазвали они Артемку в кабак,- стаканчик, другой, стали выспрашивать: видели мы, Артемий Филипыч, твои чудеса; скажи, сделай милость, зачем ты уродуешь такое над собой? А он, с пьяных глаз, и хвастни: я, говорит, стану тот хлеб в квасу мочить, а квасом девок поить, и которая выпьет, та будет любить меня пуще отца-матери. Тут введенцы и приложили к нему руки: диво, как он, прыткий нехристь, цел ушел.

   Пока Виктор говорил, вся сидевшая за ужином семья уставилась на Левантину, пораженная одною и тою же жуткою мыслью. Все сразу поверили, что Левантина испорчена, и она сама поверила. Она сидела белая, как плат, с бессмысленными глазами. Потом бросила ложку, схватилась за грудь, порывисто встала из-за стола, опять села и опять встала.

   - Я... квас-то... пила,- прохрипела она, и с нею сделались корчи. Целую ночь она билась в истерическом припадке, не унимаясь ни от воды с уголька и громовой стрелки, ни от раствора четверговой соли, ни даже от свяченой вербы, которою, в усердии, сильно исхлестали плечи, спину и живот больной.

  

  

   Поутру мы, оповещенные молвою, зашли к Галактиону взглянуть на порченую. Старик встретил нас очень встревоженный; рябоватое лицо его было красно, потно и пестро от постоянного утирания рукавом. Левантина, успокоившаяся лишь засветло, проснулась незадолго до нашего прихода и сидела еще в сонной одури. Остальная семья, кроме старухи-матери, была в поле.

   - Что с тобою, Валентина?

   Она подняла глаза.

   - Ничего-с...

   - Как ничего? А припадок? Да ты погоди, не хнычь!.. Болит у тебя что?

   Она потерла рукою около сердца.

   - Тут сосет... и ровно бы подкатывает.

   Очевидно, Левантину душил globe hystérique {Здесь: припадок удушья (фр.).}.

   - Вот и верь наружности!- заметил Мерезов,- кто бы мог думать, что ты нервная.

   - Чего-с?

   - Пуглива очень.

   - Как не пужаться, батюшка?- застонала старуха-мать, пустив обильные потоки слез по морщинистым щекам,- экое, злодей, горе навел на девку... срам в люди выйти.

   - Полно врать, Анна Матвеевна,- перебил Мерезов.- Никто ничего на нее не наводил; эта болезнь самая обыкновенная, называется истерией. Если вы все, а в особенности ты сама, Валентина, не будете уверять себя в глупостях, так она пройдет без всяких лекарств.

   Старуха слушала и качала головою, с откровенным недоверием. Галактионов поддакивал:

   - Так-с... вот оно что-с...

   Но уже по конфузливой суетливости, с какою он обдергивал на себе рубаху, я видел, что он поддакивает только из вежливости, не верит ни в одно слово Мерезова, и барин, по его мнению, говорит великие глупости. Левантина сидела в отупении, точно речь шла не о ней. Я сбегал в усадьбу за гофманскими каплями. Левантина проглотила лекарство с неохотою: зачем, мол? все равно не поможет...

   - Прошло?

   - Нет, сосет.

   А у самой глаза все больше и больше выцветают под серым налетом суеверного ужаса. Так мы ее и оставили, в предчувствии нового припадка и в молчаливой, но твердой вере в свою порчу. Повстречали Виктора: едет зверь зверем на сенном возу. Скатился на землю.

   - Что, господа, слыхали наши дела хорошие? Я, Василь Пантелеич, теперь в одной надежде - переломать подлецу Артему ноги колом.

   - А я, Виктор Галактионыч, посоветую тебе - не горячись. Изуродовать человека и попасть за это в острог недолго. Я было думал, что ты, как парень грамотный, бывалый, не веришь пустякам. Но уж если и ты поддаешься этой дури, постарайся покончить дело миром, без насилия. Если ты считаешь Артема способным посадить болезнь в женщину, то он должен уметь и снять ее обратно. Поговори с ним.

   - Барин хороший! как я буду с ним говорить, коли у меня сердце кипит? Я было уже искал его сегодня... с колом-то... Догадлив, треклятый: ударился в лес, будто за дровами... Да нет, брат, шалишь! у нас не отбегаешься! найдем! Девок портить... это что же такое?

   - Ну, если ты не можешь спокойно перетолковать с ним, давай, я поговорю.

   - Благодарствуйте,- подумав, сказал Виктор.- Известно: вас он лучше послушает. А ваша, Василь Пантелеич, правда: хоть мы много обижены, худой мир лучше доброй ссоры. Если ему, собаке, надо сорвать с нас денег, вы, барин, обещайте, не скупитесь: тятенька для Левантины не пожалеет...

   - Хорошо... Хотя - вместо денег, не пообещать ли ему лучше урядника?

   - Урядником ли, за деньги ли - только, чтобы он нашу девку освободил. А не то - не быть ему, смердюку, живу. Так и скажите. Я, брат, шутков-то не очень уважаю.

   - Ишь какой Валентин своей собственной Маргариты! - засмеялся Мерезов, провожая Виктора глазами.- Ты посмотри, как он сидит на возу: даже в спине чувствуется угроза. Конечно, я говорил очень благоразумно, но, сказать откровенно, было бы превесело стравить его с Артемкою.

   - Черт знает что лезет тебе в голову, Василий Пантелеич! Убийства захотелось!

   Мерезов покраснел.

   - И представь: совершенно искренно,- проворчал он,- Вот оно, одичание-то. У людей горе, а ты пуще всего боишься, чтобы оно не разошлось пустяками и не пропал для тебя трагический анекдот.

   Мы отправили Савку на поиски Артема. Пришел Галактион: Левантине опять было нехорошо. Он просил у Мерезова лошади - доехать девке с матерью до Мисайловки.

   - Хочешь свести к фельдшеру? Хорошее дело.

   - Я так полагаю: не лучше ли к батюшке?- замялся Галактион.

   - Покажи и фельдшеру, и батюшке; в один конец коня-то гонять. Но как же Левантине ехать вдвоем со старухою? Твоя Матвеевна - тоже сосуд скудельный; я думаю, сама не помнит, когда была здорова. Если с больною случится в дороге припадок, она и помочь не сумеет.

   - Что поделаешь, Василь Пантелеич! Горячая пора: больше посылать некого. Сено свозим. Все: и люди, и лошади - в лугах. У меня своих четыре коня, а вот пришел кучиться твоей милости насчет меренка. Жарынья парит... не дай Бог скорого дождика: сгноит весь сенокос. Вот и поспешаем, как в котле кипим. И то горе, сударь, что Левантина занедужала: две руки вон из поля... как других-то отнимешь от работы?

   - Саша,- сказал Мерезов,- мы давно не были у отца Аркадия. Не проехаться ли за компанию?

   Я не имел ничего против. На прощанье Мерезов долго внушал Галактиону, чтобы он присматривал за Виктором и не допустил сына до какой-нибудь мстительной дикости.

   - Слушаю, батюшка,- печально согласился старик.

   До Мисайловки считалось верст восемь. Больную с матерью усадили в телегу на сено. Мерезов правил. Я сел на облучок. Едва телега тронулась, Левантина почти тотчас же задремала. Я следил за нею. Она, заметно, грезила. Мало-помалу ее сонное и при сомкнутых глазах грубоватое лицо оживилось улыбкою - чувственною и самодовольною. Губы раскрылись, на щеках разыгрался тяжелый румянец. Сон забирал ее глубже и глубже. Она начала бормотать. Мерезов оглянулся и головой тряхнул: очень уж привлекательною показалась ему Левантина с этим новым для нее страстным выражением в лице, с таинственным лепетом на губах... Вдруг она вскрикнула, взметнулась и - сразу все лицо и шея в поту, как в бусах,- села в телеге, дико озираясь мутными глазами.

   - Привиделось что-нибудь страшное?- спросил я.

   Она прошептала:

   - Не...

   Но потом, утирая лицо передником, прибавила:

   - Так... мерезжит...

   - Что мерезжит?- не понял я.

   - Нечто... маячит...

   - Коротко и неясно!- проворчал Мерезов, постегивая кнутом меренка.

   - Ты не бойся: это от дурноты,- утешил я Левантину. Она молчала.

   - Под ложечкой все томит?

   - Томит.

   Мы огибали хомутовский крестьянский лес. Левантнна шепталась с матерью, вероятно рассказывая ей свой сон, и, должно быть, очень страшный, потому что худое лицо Матвеевны вытянулось выражением мертвого ужаса; она охала и крестилась. Глядя на встревоженную мать, Левантина распустила губы и захныкала без слез, но с ревом, словно блажной ребенок. Она завывала до самой Мисайловки, но, въезжая в околицу, сразу оборвала свою волчью музыку и утерла кулаком сухие глаза.

   Мы издалека заслышали широкий разлив скрипичных звуков. О. Аркадий встретил нас уже слегка в настроении Гекубы.

   - Откуда вы, эфира жители?- завопил он и не хотел ничего слушать о деле, пока не угостил нас водкою и таранью. Мы объяснили, зачем приехали. О. Аркадий слушал на ходу, бегая по своему маленькому зальцу из угла в угол, широко вея полами парусинного полукафтанья и рыжею бородищею, которую он сам называл "небесною метлою". Потом стал в позицию, таинственно сощурил зеленоватые глазки и зачитал:

  

   Но слушай: в родине моей

   Среди пустынных рыбарей

   Наука дивная таится.

   Под кровом вечной тишины,

   Среди лесов, в глуши далекой

   Живут седые колдуны;

   К предметам мудрости высокой

   Все мысли их устремлены;

   Все слышит голос их ужасный,

   Что было и что будет вновь,

   И грозной воле их подвластны

   И гроб, и самая любовь.

   И я, любви искатель жадный,

   Решился в грусти безотрадной

   Наину чарами привлечь

   И в гордом сердце девы хладной

   Любовь волшебствами зажечь.

  

   Он окинул нас торжествующим взглядом, щелкнул языком и подбоченился.

   - Каково прочитано, ребята?

   - Отлично, батя: хоть бы Александру Павловичу Ленскому.

   - Ага! меня Николай Карлович Милославский, Василий Васильевич Самойлов, Иван Васильевич Самарин, Николай Хрисанфович Рыбаков слушали и одобряли... А я сижу, как пень, в Мисайловке, и ко мне возят отчитывать порченых девок! Я царь, я раб, я червь, я бог! Слушайте, братцы!

   Он схватил скрипку и запилил по струнам с диким воодушевлением. Мерезов нахмурился:

   - Ты, Александр, недавно попрекнул меня, что я ничего не читаю,- заговорил он.- Вон - ответ тебе, полюбуйся: хорош наш Гекуба?

   - Чтение-то при чем?

   - При том, что я глупостей не чтец, а умная животворная книга порождает волнения, опасные для нашего брата, слабохарактерного человека, заброшенного на дно колодца... Помнишь, как у Щедрина меринос захирел и издох оттого, что увидел во сне вольного барана? Мы, брат, тут тоже мериносы в своем роде. Прозябаем и так и сяк, пока спит мысль, пока чужая далекая жизнь не видна и не завидна. А чуть растормошил себя - и окружат тебя насмешливые и укоризненные призраки, и... и сам не заметишь, как либо сопьешься, либо удавишься.

   Мерезов спохватился, что говорит с чрезмерным волнением, и перешел в свой равнодушно насмешливый тон.

   - А мне жизнь дорога, и водка здешняя не нравится. Поэтому - черт с ним, с вольным бараном! Пускай его Гекуба видит... Хочешь, я покажу тебе, откуда его "слабость"? Вот он лежит, корень-то зла.

   Мерезов кивнул на толстую книгу, забытую на подоконнике. "Шопенгауэр. Мир как воля и представление",- прочитал я на корешке.

   - Это ты верно!- торжественно возгласил о. Аркадий, опуская скрипку.- С него началось, с Шопенгауэра. Ибо он меня сперва огорчил, а потом вознес.

   - Всяк