Зиновьева-Аннибал Лидия Дмитриевна - Голова Медузы

  

  

  

   Зиновьева-Аннибал Л. Д. Трагический зверинец.

   Томск: Издательство "Водолей", 1997.

   Болезненно желтел свет газовых ламп, ненужный и подслепый. И к стеклу с улицы приложилась лиловая синева, жутко-прозрачная, насквозь зеленовато просвеченная.

   Все столы и столики были заняты. За одним, маленьким, близко подвинутым к узкому концу длинного, сидел Незнакомов. Совершенно прекрасное лицо, холодное, строгое в окружении светлых, скульптурных кудрей, странно сочеталось с мертвенностью голубо-тусклых глаз. Перед ним стояли бутылка и наполовину выпитый стакан красного вина.

   Сидела, спиной к нему, председательствуя за узким краем длинного, тесно усаженного стола, молодая, высокая женщина с крепким, белым досиня затылком под черным гладким гребнем блестящих волос.

   Женщина сидела прямая, неподвижная, молчаливая; по сине-белым, узким пальцам, оплетшим бокал с бледно-золотистым вином, стекала серебристая пена.

   И в алом сердце своего стакана Незнакомов видел невидимые ему черные глаза из бледного строгого лица, жесткие, неумолимые, далекие, безусловные. Они глядели вверх, пронизывая его взгляд, как пустоту, дальше, через его мозг, в невозможную даль. И ему становилось пронзительно, как от ледяной иглы, и стыли длинные красивые руки, нежные, как женские. И не мог оторваться. И змеились там, во влаге, блестящие волосы вокруг строгого лба, где таилась угроза. Он не отрывал глаз от видения в алом сердце красного вина.

   А там ярилась похоть, и развязывался шум вокруг строгой женщины. Критик с кабаньим лицом, только что заказавший еще две бутылки шампанского, наклонялся, принюхиваясь толстыми, вздутыми, как волдыри, ноздрями, к мерцающим под сквозною вуалью ткани плечам. Хохотал. Всех звал кончать пир к своей богатой любовнице. Рыжий барон, которого толстый, потный и вислый профессор направо называл баронессой, испитой и высокий, с намекающим, двойственным взглядом серых бесстыдных глаз и повислым носом с тонкими расширенными крыльями, зорко и жадно следил за соседом, восемнадцатилетним мальчиком с пугливым прячущимся взором карих глаз. Из-под спадающих волн каштановых кудрей они бросали украдкой воровские призывы молчаливой и неумолимой. Рыжий барон поил его, притираясь коленом к его колену, и нежные, дивно-смуглые щеки юноши бледнели матово, а вырезанные по-детски полные губы под первым пухом усов нервно кривились, и, отвечая нашептываниям соседа, юноша как-то беспомощно картавил. Профессор, редковолосый, бородатый, с пуговкой между двумя подушками щек и детским взором, еще молодой, все корячился, поводя бревнами плеч, дурачился и бранил себя громко и хохотливо, чтобы быть услышанным и оправданным. Вихрастый, курносый маленький бутафор, втиснув несуразную голову в высокие плечики, хихикал, смачно поводя размоклыми, вывернутыми губами под подстриженными жесткими усами. Художник, быстроглазый, черноокий, с вывороченными ноздрями задорного носика и мулатским цветом одутлого, слишком моложавого лица, жеманничал с непонятным соседом, мощевидным, в серых очках и без возраста, который, мало обращая внимания на него, ловил и глотал на полпути молящие сигналы юноши к молчаливой женщине. Блестели в бутоньерках красные пятна камелий и гвоздик, а перед женщиной стоял большой букет очень темных алых роз. И запах вянущих цветов мешался с паркетною пылью, паром кушаний и надушенным потом. Вяло и недовольно толкалась и перешептывалась прислуга в чужих фраках. А лиловая синева за окном прозрачнела, белея, и газ желтел, ненужный и больной.

   Так кончалась ресторанная ночь, и там, в далеком краю зала, на круглых часах между резных листьев высокой бумажной пальмы, Незнакомов заметил дальнозоркими глазами, как заползала стрелка за половину второго часа.

   Он заказал себе вторую бутылку красного вина и увидел, как длинно шагал через комнату деревянного походкою великорослый, сухожилый, неподвижный на длинных ногах, обтянутых спортсменскими чулками, человек.

   Без минутного колебания, без бокового взора новопришлый отмерял расстояние по прямому направлению к столу Незнакомова. Домерил. Отодвинул стул напротив, нагнул деревянным кивком голову и, в виде извинения буркнув непонятное, переломил туловище и сел.

   У севшего были непомерно большие щеки, и он с трудом справлялся со своими челюстями: все старался прижать их плотнее, но нижняя немного отвисала, дальше выдвигаясь, нежели верхняя, и обнажая поблескивавшие два ряда крупных золотистых зубов. Лицо было большое, большое, и очень белое, и гладко, мягко выбритое. А свинцово-серые глаза - совсем мертвые и под веками без ресниц, отяжелелыми, как у человека недосыпающего.

   - Есть другие места,- заговорил он отрывисто и небрежно вытаскивая слова сквозь зубы,- я сюда. Здесь всегда.

   - Это ничего,- отвечал Незнакомов с обстоятельною ясностью произношения.

   - Мистер Фэрес. Мое имя.

   - Здравствуйте, мистер Фэрес. А я - Незнакомов. Вы англичанин?

   - Да. Вы здесь часто.

   - Здесь? Да, мистер Фэрес. Каждый вечер. Только обыкновенно вон в том углу, против длинного стола. Оттуда лучше всех видно. А сегодня было занято.

   - Эау, так.

   Англичанин спросил себе виски с содовой водой и уставился, застылый, в белое пятно крепкой женской шеи под блестящим гребнем черных волос.

   Незнакомов не мог более глядеть в свой стакан. Им овладевало беспокойство. Неизмеримые щеки и мертвый свинцовый взгляд англичанина словно присасывали голубо-тусклую пустоту его глаз. Он, несвойственно волнуясь, спросил:

   - А вы собственно зачем...

   И несвойственно запнулся.

   - Что зачем? - переспросил тот беззвучно.

   - Я хотел сказать, мистер Фэрес, зачем - сзади?

   - Аэу! сзади? Женщина сзади лучше. С лица не то. Мягко.

   - Вы находите? - Несвойственное волнение Незнакомова росло. - Это интересно.

   - Аэу! Интересно. Находите? Рад. Мне и сзади скоро скучно.

   - Скучно?

   Англичанин наконец отвел медленные серые зрачки от женщины и направил их прилипающий взгляд на Незнакомова. Молча он положил правую руку на стол ладонью вверх. Рука была большая, широкая, и казалась мягкою, несмотря на силу, и ладонь показалась Незнакомову очень белою и странно гладкою, потому что ее не бороздили линии жизненных исполнений. Только через ровное, однотонное русло воли и судьбы перерезалась непонятно резкая, решающая черта. И Незнакомов глядел, не понимая, но притянутый. Толкнул нечаянно стакан с красным вином, и алая влага разлилась, подтекла под белую не двинувшуюся руку.

   Пальцы руки на красном винном пятне немного растопырились, и каждый из них, длинный и сильный, ожил сам по себе, как бы своею отдельною жизнью, и линии каждого стали так отдельно выразительны. У конца каждого щупаль-ный мускул слегка напухал, нервно напряженный.

   Оба они теперь долго и внимательно рассматривали неподвижно лежащую руку. Потом, не поднимая глаз, англичанин лениво выцедил:

   - Скульптор.

   Покорно Незнакомов подтвердил:

   - Я так и думал, мистер Фэрес. Мы братья. Я художник.

   - Аэу!

   - Я люблю искусство, мистер Фэрес.

   - Мягко! - с гадливостью буркнул скульптор.

   - Мягко?

   Незнакомов терялся. Но неподвижный англичанин вдруг заерзал всею тяжестью широких костей на своем нетвердом стуле, и рука повернулась мгновенно ладонью вниз, а пальцы быстро, жадно и упорно задвигались. Как бы нечаянно ударились по пальцам, к ним мимовольно протянувшимся, Незнакомова,- мягко мчащимся упором отронули всю бледную женственную, худощавую руку и вновь упали неподвижно навзничь на красное пятно по скатерти. Незнакомов, содрогнувшись, отдернул руку. Скульптор сказал:

   - Я всегда пальцами. Глазами нет. И всегда мягко. Вот собака. Есть такое место, под плечом. Тонет глубоко в мякоть, как...

   - Прель.

   - Аэу! Не знал: прель? You see. Вы видите. Молоко теплое.

   - Парное.

   - Аэу! Не знал. Вы видите. Гадко. Камень люблю. Теперь не люблю. Камень обманет. Тоже.

   Незнакомов сильно взволновался.

   - Вот это неправда, мистер Фэрес, про камень. Это не правда. Камень не обманет. И краски тоже не обманут. Нужно только узнать, чего они хотят...

   - Аэу! Кто хотят?

   - Краски. И камень тоже.

   - Про камень знаю.

   - А я про краски. Они хотят белого цвета. Но не могут, пока у них тени. Вы узнали, что у красок есть тени и оттого они не могут стать белым?

   - Аэу! Я вижу, что все, значит, тени.

   - Да. Вот тогда радуга, когда у каждого цвета появится тень.

   - Я вижу. Так. Для того, чтобы без тени было, я здесь.

   - А! Белые ночи.

   - Вы видите. Можете понимать.

   - Но, видите ли, весь мир от теней стал.

   - Аэу! Не любите?

   - Мир-то? Нет, ничего. Я скоро полюблю мир, мистер Фэрес. Вот как пойму еще получше.

   Англичанин не слушал теперь. Снова, отвернувшись, притянулся серыми зрачками к белому пятну крепкой двуствольной шеи близко возле. Там пили уже новые бутылки изо льда. И шумели больше. Художник показывал эскизы своих иллюстраций к какому-то заграничному порнографическому изданию. Бранили Ропса за дутый шарлатанизм. Хихикали. В стакане, вновь наполненном красною влагою, Незнакомов наблюдал бледное лицо неизвестной. Она сидела тоскующая, далекая. Улыбалась непонятно. Отвечала вежливо и далеко. Если поднять глаза и поглядеть на тот стол, видны бледные руки с голубыми жилками, вытянутые по скатерти. Они давали тонкие пальцы поцелуям критика с кабаньим лицом. Незнакомов не любил критика.

   Лица стали лиловыми в белом дне ночном, и предметы без теней, потому что газ не имел силы на тени. В белое окно глядело странное, бледное, ясное здание с окнами и стенами, совсем настоящее и неподвижное, но без уверенности и без растяжения.

   Скульптор отнял глаза от шеи женщины и перенес зрачки на Незнакомова.

   - Я рассвет не люблю,- заговорил он, выплевывая слова с гадливостью из прижатых зубов и улавливая отпадающую в отвращении тяжелую челюсть.

   - В Лондоне я всегда рано. Белый свет, мягкий. Отвратительно. Живой, толстый. Он беременный.

   - День родится, мистер Фэрес.

   - Вы видите. И мимо. Все пойдет мимо. Я лежу. Все будет мимо до темноты. Долго жду до темноты. А я сам пустой, и такое раздражение круглое, мягкое.

   - Дряблое.

   - Дряблое. Аэу! Так. Не знал. Шаги есть на улице, дряблые. Звон динь-дон в церкви - и побежал, побежал по белому. Также овцы. Топот мягкий и мимо по камню. Я голову под подушку.

   Снова волнуясь не в меру, Незнакомов прервал:

   - Ну, а часы, мистер Фэрес?

   Фэрес поднял слишком огромную руку и закачал ею около своего лица, отмеряя с неумолимою строгостью грани ударов. Он пришептывал с омерзением:

   - Тик - так. Тик - так. Бьет - бьет. Бьет - бьет. Мимо - мимо. Мимо - мимо. Кусочки - кусочки.

   Он опустил руку.

   - Часы старые. Большой, медный, круглый внизу качается. Глупое лицо. Я голову под подушку. Вы видите. С вами можно. И хуже. Рука под одеялом. Вот пальцы!

   Он подвигал живыми пальцами перед лицом Незнакомова. Они казались каждый отдельным жадным зверком, вроде змейки; а большое, с бесконечными щеками и отпадающей челюстью, лицо Фэреса - дряблою, белою топью. Зубы гадливо не разжимались.

   - Наверх бегут. Щупают. Тепло, мягко. Как вы сказали?

   - Я сказал - прель, мистер Фэрес.

   - Аэу! Я вижу. Прель. Червяк. Червяк в животе. Вставать не могу. Все мимо. Хочу, чтобы стояло и не мягко. Прежде лепил глиняную Иду. Настоящая, мягкая. Как вы сказали?

   - Парное молоко, мистер Фэрес.

   - Вы видите. Парное молоко. И червь в ней есть. И все одно и то же. Пальцы лгут. Вот так пробегут, и все изменится. Я, если бы пальцы отрезать, не стал жить. Скучно. Лежу там и плачу. Так до вечера. Ночью лепил. Ида днем придет, закроет окна занавесью. Я двенадцать часов не люблю. Тоже теней нет у вещей. Свету много. Так все, как вода...

   - Льется.

   - Аэу! Совсем так. Льется, и мимо. Там садик был. Если вышел: земля мягкая, прель, парное молоко и черви.

   - Дряблые.

   - Аэу! Вы видите. Совсем так. Дряблые. Куда я пойду? Я один. Все проходит. Лежу. Плачу. Ночью,- только темно,- она, Ида. Тискает, трется. Ба! ба! Прель. И все опять начинать.

   Он замолчал, совсем усталый, даже плечи приопустились, и стал он пониже ростом. Снова мертвые глаза оперлись о твердую, двуствольную шею женщины вблизи, и с усталою злобою он бормотал:

   - Жестко, а? Как думаете? Женщина сзади лучше.

   Он снова одеревенел, и безмерные щеки натянулись. Даже челюсть нижнюю он как-то уловил и насадил тверже, так что зубы открылись под сухими, вытянутыми губами. Он казался лилово-серым в странном свете.

   Незнакомов вздрагивал легкою дрожью, и ему было слегка приятно ощущение страха. Казалось ему, большой лилово-белый паук обматывает его сетью. Неподвижно сидит, а сеть как-то плетется, липнет. И кровь тихо и верно высасывается из его стынущих жил. Он уж не мог смотреть в свой стакан. Глядел в те глаза, устремленные к затылку женщины, и, не улавливая лилово-седых зрачков, видел только свинцовую их голубизну, и его глаза бледнели и пустели, повторяя те. Какой-то беспорядок происходил в его мозгу, он бормотал, стараясь быть отчетливым:

   - Послушайте, мистер Фэрес, как это может быть, что вы, собственно, все в постели в Лондоне лежали, а сегодня вы здесь оказались? И зачем вам в Петербурге жить?

   - Здесь. Аэу! - неспешно отвечал англичанин, и не отнимал глаз от пятна под затылком перед собою. - Здесь вот как. Много Ид. Все то же самое, и опять нужно, и мимо. Я потом стал целовать сзади, где крепко. А теперь и это не стоит. Просто гляжу. Каждую ночь.

   - Да как же вы нашли ее затылок, если вы всегда в постели плакали там у себя?

   - Аэу! Как? Первый еще в Лондоне. Этот здесь. Сюда вот как. - И, говоря, он не отворачивал от своего магнита мертвых глаз. - Тот тоже жесткий. Тот - как старый мрамор, как молоко у вас делают.

   - С налетом золотым...

   - Аэу! Вы видите. Он ехал на станцию. Я за ним. В вагоне я с ним. Она все молчала. Что-то думала. Мне еще лучше. Я близко к нему. Она на вашу границу. Я с ней. Ее на границе ваши солдаты окружили. Я гляжу. Она в карман только успела. И ножиком - маленький для карандаша - и дзик так по шее, от него к переду. Солдаты закричали, шум. Я поближе. Она лежала. И кровь, много крови, как корова. А он бледный, бледный стал. Но как с... Вы сказали.

   - С золотым налетом.

   - Аэу! Да. Без налета. Мне так нравится. Я сам хочу.

   Глаза англичанина оторвались от магнита шеи, широко раскрылись на Незнакомова, и белки стали выпуклыми, безмерными - лиловыми полушариями. Незнакомов дрожал мелкою дрожью и охотно гримасничал, отражая мимовольно ужас тех выкатившихся свинцовых глаз. Ему стало трудно дышать.

   - Что же вы хотите, мистер Фэрес?

   Фэрес поднял тяжелую руку и провел ею от затылка к груди вдоль своей бурой, обнаженной под мягким отложным воротничком шеи.

   Совсем неожиданным, хриплым голосом Незнакомов произнес:

   - Зарезаться.

   И очнулся вдруг. К чему было бояться? Разве в этом было страшное? И сам он только что на алом дне не видел худшего? Не пронзался его мозг ледяной иглой?.. Он сказал спокойно и стараясь быть очень явственным:

   - Это совсем не то, мистер Фэрес. Это очень балаганно.

   Англичанин не понял.

   - Балаганно. Вы так сказали. Что это?

   - Видите ли, мистер Фэрес, не в крови совсем дело, а в гибели. Если сердце пожелало гибели, то уж все сделано. Все забыто, что по ту сторону, и любовь не спасает. Это и хорошо, что нет спасения. Потому что тогда жизнь, такая жалкая,- уже вся проклята. К чему же тогда еще резаться?

   - Аэу! К чему же резаться? Вам не нравится? А мне нравится.

   Англичанин вновь глядел, не отрываясь, в свой магнит. И вдруг Незнакомов понял, что Фэрес тоже безумен, и ему стало весело. Он допил вино. Спросил еще бутылку. И сказал тихо:

   - Я пью не для пьянства.

   - Аэу! Так. А для чего?

   - Чтобы она мне явилась.

   - Кто?

   Незнакомов еще раз испугался - и сильнее прежнего, потому что от себя самого,- но отвечал решительно:

   - Непонятная... Она скажет последнее.

   И ждал расспросов, как обреченный сказать все. Побледнел и не спускал глаз с тех мертвых, долго глядевших теперь в его глаза,- как жертва с мучителя.

   Но Фэрес вдруг оторвал глаза и, спокойно повернув их к шее под черным гребнем волос женщины, заявил:

   - Аэу!.. У меня по утрам.

   Незнакомов вздрогнул. Этого он не ждал и не мог допустить. Если тот тоже безумен, то не его же безумием, потому что если двое безумны одинаково, значит - уже сомнительно самое безумие, оно просто жизнь. Но куда же тогда спастись от жизни? Откуда посмотреть на жизнь? Он спешил себе несвойственно, и себе несвойственно спотыкался в словах:

   - У вас? Кто? У вас тоже?

   Англичанин, не отодвигая взгляда, отвечал:

   - Голова.

   - Одна голова? - с надеждою спрашивал Незнакомов.

   - Вы видите. С вами можно. Одна голова.

   - Ее голова?

   - Аэу! ее? чья голова?

   - Этой, видите ли. Эта непонятная... Вы, мистер Фэрес, что думаете? что она проститутка, кокотка? Это все равно, мистер Фэрес. Мне это очень знакомо. И не нужно больше. А я живу. Значит, помимо живу. Вот для чего.

   И он указал на свой недопитый стакан с красным вином.

   - Пить?

   - Нет, глядеть. Здесь глаза.

   - Глаза. Аэу! Вы видите. У меня тоже глаза.

   Незнакомов пугался мучительно.

   - У вас?

   - Да. Это голова. Глядите. Вы понимаете. Это моя голова. Я не гляжу на нее. Она глядит на меня. Так без конца, и ничего больше. Это такая скука!

   Незнакомов повторил невольно:

   - И ничего больше...

   - То есть не то, чтобы ничего,- пояснил англичанин, поворачиваясь всем веским, хотя и сухим телом, к Незнако-мову.

   - Она некоторые раза изменяется. Некоторые раза растет сама. Это так: сначала она совсем маленькая, как голова у булавки, потом все шире, шире и всю комнату наполняет, а если в окно посмотрю, так всю ночь наполняет, всю ночь. Она одна, и больше ничего нет. А иногда совсем другая вещь: она совсем пропадает, и только ее глаза. Всюду ее глаза на меня глядят. Из всех вещей. И я гляжу. И те глаза - мои глаза. А мои глаза - те глаза.

   - А чего они просят, все те ваши глаза? - спросил Незнакомов, сильно интересуясь.

   - Аэу! просят? Это я очень хорошо понимаю. Камня просят. Вы не понимаете? Камня просят.

   Незнакомов не двигался, и они долго молчали. Холодная игла сползла из мозга по спине даже до ног, и трудно стало пошевелиться. Вдруг все остановилось. Он погрузился в пурпуровый мрак. Это была еще краска крови, но уже он не слышал ее водяного бега, кругового, безначального, бесконечного, бесформенного. Казалось, жидкая кровь и дряблое тело поняли закон линии и незыблемость предела. И в глухой мудрости, дивно исчисленными изломами, стеснялось все это вялое, парное, безгранное в твердо отмеченные, извечно неизбежные формы кристаллов... Это ли разгадка? Это ли последняя цель? Это ли приятие высшей жизни? Эта сияющая, четкогранная каменность?

   Незнакомов с трудом двинул губами, чтобы прошептать неожиданные себе два слова:

   - Голова Медузы.

   Англичанин словно ждал этих слов и не удивился им. Но окончательно повернувши всю свою тяжесть к Незнакомову, заговорил дальше о своем, уже глядя прямо свинцовыми глазами в глаза Незнакомова:

   - Слышали, как лава лопается?

   - Звяк, бряк. Знаю.

   - Вы видите. Звяк! бряк! Как гром медный. Это большие, как в море...

   - Медные валы.

   - Вы видите. Медные валы.

   - Накатываются. Перекатываются. Застывают. Я был под Этной.

   - Аэу! Да, да.

   - Ну, понимаю. Чего же вы хотите?

   - Хочу? Аэу! Хочу каменную женщину. Я еще в Лондоне такую рубил. Только в доме нельзя. Она сидит. Тело - гора в землю врастает. Глаза глядят, как пушки из пещер. Я потолок снял. Все равно. Нельзя. А я хочу на горе ее сделать. Голова глядит через долину. Глаза из пещер. Через долину вторая женщина. Голова лежит.

   - Запрокинулась.

   - Запрокинулась. Аэу! Да. Опять ее лицо. Она мертвая. Тело также гора. Это вторая гора через долину. Поняли? Веки на глазах под большими дугами.

   - Как арки пещер.

   - Аэу! Да. Это очень спокойно.

   - Вечный покой.

   - Аэу! Это у вас поют так. Это очень хорошо. Только вы мне скажите, пожалуйста: где же здесь Смерть? Та, которая глядит? Или та, которая закрыла веки? И где же мягко? И тепло? И где тик-так? Тик-так?

   И он помахал огромною, бледною ладонью перед лицом Незнакомова и, задохнувшись вдруг, потянул воздух в свой большой, словно каменный нос, с шипом и стоном. Потом уронил махавшую руку всею тяжестью на женственную руку Незнакомова. Незнакомов не высвобождал своей руки. Он спросил, весь стиснутый, очень тихо:

   - А долина?

   Англичанин вдруг резко расхохотался.

   - Долина? Аэу! Долина узкая. Долина - река. Только это не вода. Вода блестит, играет, бежит, бежит прочь, и снова... Это лава, которая уже застыла. Га, га, га! Вся лава застыла. Они так лились, один на другой, и застыли.

   - Га, га, га! - с странным торжеством вырвалось у Незнакомова.

   - Каждый вал - титан. Много титанов. Го, го, го: не в студии стучать титанов!

   - Ковать титанов,- поправил, себя не замечая, Незнакомов.

   - Звяк, бряк! - вспомнил Фэрес. -Громовый! Титаны великие. Лица у титанов кривые - оттого, что мука, мука у титанов.

   - Скорчило.

   - Скорчило. Да. Это как змею над огнем. Лбы у них, как океаны. Тоже мука - валы. Брови - это леса, все кривые.

   - В излом.

   - В излом? Аэу! Да. Глаза некоторые туда втиснуло. Другие...

   - Выперло.

   - Выперло. Хотят скакать, лопнуть. Это медные пузыри. Губы - трещины. Это как будто земля тряслась и лопнула. А груди натянулись, ребра рвут на боках такие, как узлы, мускулы. А ноги уже вместе так...

   - Сплавились.

   - Это от огня прежде. А теперь холодные. Только идти не могут, и они толкают гору, где женщина глядит. А головы здесь...

   - Те мена.

   - Темена. Аэу! Очень хорошо. Темена толкают гору, где женщина мертвая. Ничего. Не бойтесь.

   - Не столкнут.

   - Не столкнут. Вы видите. Так кончились Воля и Время.

   - А! вот что!..

   Теперь пальцы англичанина согнулись под тонкую ладонь Незнакомова и всею каменною силою впивались в скрытую под тою большою рукою узкую руку.

   Незнакомову нравилась боль, и он не двигал руки. На его слишком прекрасном для подвижности лице, застылом в божественной каменности, странно и почти жутко задергался один верхний уголок брови, отчего по глади высокого, строгого лба затрепеталась, как отсвет, легкая рябь. Но рука его покоилась неподвижно в окаменелом пожатии большого друга...