Зелинский Фаддей Францевич - Первое светопреставление

". Теперь комета появилась в третий раз, а число три имеет роковое значение в ударах судьбы. К счастью, наследник имени и славы убитого, молодой Цезарь Октавиан, не растерялся: обращая в свою пользу общераспространенные верования, касавшиеся небесных светил и так называемых катастеризмов (т. е. перехода в звезды душ обоготворяемых людей), он объявил новоявленную звезду душою самого Цезаря, который, таким образом, оказывался принятым в сонм небожителей. Это заявление несколько успокоило народ, и он мог с большим спокойствием смотреть на загадочное светило, продолжавшее сиять еще в течение шести дней; но разгоревшаяся вскоре затем третья междоусобная война подтвердила правильность первоначального толкования смысла "звезды-меча".

  

  Еще тревожнее было приключившееся в том же году опустошительное наводнение Тибра. Сильными западными ветрами воды славной римской реки были задержаны у ее устья, лежавшего всего на 15 футов ниже ее уровня в Риме; поднявшись, она пошла затоплять низменную часть своего левого берега, которая была в то же время самой оживленной и населенной частью Рима. Сначала она покрыла своими волнами овощной и мясной рынки, лежавшие на самом берегу; затем, вливаясь через густо застроенную Тусскую улицу, что между Капитолийским и Палатинским холмами, она наводнила форум, подмывая его храмы и базилики, и остановилась не раньше, чем разрушила самый очаг Рима, храм Весты. Если даже общественные здания не устояли против напора воды, то легко можно себе представить, что случилось с многоэтажными ветхими домами Тусской, Новой и других улиц, по которым себе прокладывала путь разъяренная стихия. Несметная толпа народа осталась без крова; она могла на досуге, смотря с римских холмов на водное пространство у их подножия, рассуждать о причинах и смысле разразившегося бедствия. Установить его связь с убийством диктатора было не трудно; сама мифология, преподносившаяся народу с подмостков сцены, давала все требуемые разъяснения. Все знали, что весталка Илия, она же и Рея Сильвия, мать Ромула и Рема, была в то же время и родоначальницей Юлиев Цезарей; что, будучи впоследствии брошена в Тибр, она стала супругой бога реки и с тех пор живет бессмертной нимфой в его чертогах. Мудрено ли, что она воспылала гневом при убийстве своего славного потомка? Что Тибр, ее преданный супруг, уступая ее настойчивым просьбам, вызвался быть мстителем за убитого?.. Не скоро забыл римский народ это наводнение, которое мы - и по его причинам, и по силе, и по произведенной им панике - можем смело сравнить с тем, жертвою которого сделалась наша столица в ноябре 1824 года; много лет спустя о нем вспоминает Гораций, говоря:

  

  Мы видели, как Тибр, оборотя теченье

  С этрусских берегов, желтеющей волной

  На памятник царя направил разрушенье,

        На Весты храм святой.

  Стенаньем Илии на мщенье ополченный,

  Он левым берегом волнуяся потек,

  Потек наперекор властителю вселенной,

        Услужливый поток 1.

  

  Эти слова стоят у него в очень интересной для нас оде, имеющей своим предметом именно ожидавшийся в те годы конец вселенной; наводнение Тибра упоминается наряду с другими знамениями, заставлявшими опасаться второго всемирного потопа, повторения того, который много веков назад истребил и обновил людской род при Девкалионе и Пирре:

  

  Довольно уж отец и градом и снегами

  Всю землю покрывал, ничем не умолим;

  Уж под его рукой, краснеющей громами,

        Трепещет Древний Рим;

  Трепещет и народ, чтоб Пиррину годину,

  Исполненную чуд, опять не встретил взор,

  Тот век, когда Протей погнал свою скотину

        Смотреть вершины гор.

  И рыба втерлась там в вязовые вершины,

  Где горлице лесной была знакома сень,

  И плавал посреди нахлынувшей пучины

        Испуганный олень.

  

  Темный народ допускал возможность этого потопа, основываясь на ниспосланных ему тревожных знамениях; люди образованные обращались за советом к науке. Ответ науки нам сохранен в очень любопытном месте "исследований о природе" Сенеки (III 27). "Зададим себе вопрос, каким образом, когда наступит намеченный роком день всемирного потопа, большая часть земли будет погребена под волнами: действующими ли в океане силами отделеннейшие моря будут подняты на нас, - или пойдут непрерывные дожди и упорная зима, раздавив лето, выльет бесконечное множество воды из разорванных туч, - или земля, открывая все новые источники, обнаружит все большее и большее число рек, - или, наконец, будет не одна только причина зла, а все пути одновременно к нему поведут: вместе и дожди пойдут, и реки станут расти, и моря, оставив свои места, надвинутся на сушу, и все силы соединятся для уничтожения рода человеческого. Справедливо последнее мнение; нет ничего трудного для природы, особенно если она работает для собственной гибели. В начале жизни она бережет свои силы и проявляет себя в медленном, ускользающем от взора росте, но дело разрушения творит быстро, напором всей своей мощи... Прежде всего будут лить непрекращающиеся дожди; беспросветные тучи покроют небо унылой пеленой, над землей будет стоять вечный туман и какая-то густая, влажная мгла вследствие отсутствия осушающих ветров. Отсюда болезни посевам; хлеб, выколосившись до налива, сгниет на корню, а после гибели того, что посеяла рука человеческая, болотные травы заполнят все поля. Вскоре затем и более крепкие растения уступают злу: ложатся деревья, корни которых размыло водой, не держатся ни лозы, ни кусты на топкой и размякшей почве. И вот не стало ни хлеба, ни трав; наступает голод, люди ищут своей первобытной пищи. Напрасно! Падают и дубы и все другие деревья; до тех пор их на высоких местах сдерживали скалы, в расщелинах которых они росли, - теперь же и они уже размыты, да и крыши, насквозь промокшие, сползают со стропил, фундаменты, до дна пропитанные водой, оседают, вся почва превращается в болото. Тщетно стараются подпереть шатающиеся здания: ведь и подпорки приходится прикреплять к скользким местам, так как прочных не осталось в той грязи, из которой состоит почва. А тучи все гуще и гуще сплачиваются над землей, тает снег ледников, наросший в течение столетий, - и вот бурный поток, стекая с высоких гор, уносит и без того слабо державшиеся леса, скатывает расшатанные в своих основаниях скалы, срывает хижины, а с ними и их хозяев, сплавляет стада; он уже разрушил меньшие строения и унес то, что было на его пути, и теперь с удесятеренной силой устремляется на более значительные преграды. Он опустошает города, топит заключенных в свои стены жителей, не знающих, на что им жаловаться, на потоп ли, или на разрушение - столь одновременны оба бедствия, и то, которое их топит, и то, которое их давит. А затем, приняв в себя еще несколько других потоков, он уже на далекое пространство заливает равнину. В то же время и реки, по природе своей широкие, задержанные ливнями, выступают из своих берегов... А дожди, между тем, льют и льют, небо все гуще заволакивает; прежде оно было облачно, теперь его покрыла сплошная ночь, ночь тревожная и страшная, прерываемая зловещими огнями: часто сверкают молнии, бури бичуют море, теперь впервые увеличенное от прилива рек и не находящее себе места. Оно надвигается на берега; потоки пробуют воспрепятствовать его выступлению и погнать обратно его прилив, но в большинстве случаев уступают ему, точно задержанные неудобством устья, и превращают поля в одно сплошное озеро. И вот уже все пространство залито водой, все холмы погребены под волнами, всюду неизмеримая глубина, лишь самые высокие хребты гор представляют возможность брода. Туда-то и бежали несчастные, взяв с собой жен и детей и стада; нет у них средств сноситься между собой, так как вода наполнила всю низменность; лишь к вершинам жмутся остатки рода человеческого, облегченного в своем крайнем положении лишь тем, что его страх уже перешел в какое-то тупое бесчувствие".

  

  Вот отзвуки наводнения, которое испытал Рим в 44 году, непосредственно после смерти Цезаря. Оно, к слову сказать, не ограничилось Римом: если Гораций, римлянин по воспитанию и связям, вспоминает преимущественно о нем, то транспаданец Виргилий сообщает то же самое о своей родной реке По. Его описание тоже интересно: положим, в нем много баснословного, но для занимающего нас вопроса и легенда имеет свое значение. Бог солнца, говорит этот поэт в своей поэме "О земледелии", тоже бывает предвестником грядущих бед:

  

  Часто он нам предвещает глухие волненья в народе,

  Скрытых злодеев обман и зародыши войн многокровных.

  В год, когда Цезарь погиб, он из жалости к падшему Риму

  Мглой непросветной покрыл свой божественный лик лучезарный;

  И ужаснулось людей нечестивое племя, и вопли

  Всюду средь них раздалися: "То вечная ночь наступает!"

  

  Поэма "О земледелии" была сочинена Виргилием много спустя, когда страх уже прошел; вот почему он дает другое, более безобидное толкование грозному знамению, о котором, как мы видели выше, свидетельствует и Плутарх. "Солнце скорбит о смерти Цезаря" - это и есть то позднейшее, благочестивое толкование; но непосредственное, народное толкование было другое - "то вечная ночь наступает!"

  

  Впрочем, в тот сумрачный год и земля, и морская пучина

  Знаменья злые давали, и псы-духовидцы, и птицы.

  Часто, разрушив Циклопов очаг, сотрясенная Этна

  Жидкого реки огня и расплавленных камней потоки

  С гулом глухим извергала; Германия бранному крику

  С неба ночного внимала и шуму доспехов железных;

  Землетрясение в Альпах народ напугало; повсюду

  Голос послышался грозный из чащи лесов молчаливых;

  Бледные тени блуждали во мраке ночном, и - о ужас! -

  Голосом с нами людским бессловесная тварь говорила.

  Мало того: разверзалась земля; прекращали теченье

  Реки; в святынях кумиры богов обливались слезами;

  Рек властелин Эридан, охватив разъяренной пучиной

  Горные рощи, понес на поля их, срывая попутно

  Стойла и скот хороня. И зловещие жилы являлись

  В чреве закланных овец, и колодцев студеные воды

  Кровь обагряла, и жалобный голос волков кровожадных

  Все города оглашал в беспокойное время ночное.

  

  Быстро и верно исполнялась программа предсказанной Сивиллой катастрофы. За небесными страхами - наводнения; за наводнениями - голод. Хлеб не уродился: под влиянием упорного ненастья колосья сгнили на корню. Надежды на подвоз из хлебородных провинций не было и быть не могло; вначале было не до того, а впоследствии стало поздно: моря были во власти Секста Помпея, сына бывшего триумвира, который, собрав флот и вооружив сицилийских рабов, воскресил память корсарских и невольнических войн минувшего поколения. Кое-как провели лето 44 г. и следующую зиму, а затем положение стало ухудшаться с каждым месяцем. Народ голодал и в деревнях, и в городах, и в Риме; но только в Риме он мог оказывать давление на правителей и требовать улучшения своей участи. Он и стекался в Рим все в большем и большем числе, ютясь где попало, питаясь чем кто мог; политические лозунги были забыты, все партийные требования слились в одном протяжном, зловещем вопле, который отныне преследовал правителей на каждом их шагу, - в вопле "хлеба!". Но хлеба взять было негде; тем временем голод и скученность довершали свое дело; и вот под возрастающим влиянием этих двух бедствий появилось третье, еще более ужасное - чума.

  

  Наводнения - голод - чума... теперь дело было за последним из великих врагов и истребителей рода человеческого, за войной. Но и война была недалеко, и притом самая разрушительная изо всех возможных войн, - война междоусобная. Царский венец убитого диктатора был разорван на мелкие части; тот, кто хотел им владеть, должен был его собрать по лоскутам, а каждый лоскут должен был стоить жизни своему владельцу. Началась война в Италии - началась сравнительно тихо и скромно и с надеждой на быстрое окончание; но ее результатом был, вместо ожидавшегося объединения, грозный и кровавый триумвират. Наступило время жестоких проскрипций: рознь между триумвирами и "освободителями" была непримирима, при Филиппах пали последние бойцы за Римскую республику. Но и эта жертва не дала желанного успокоения: уже в ближайшие после гибели Брута месяцы обнаружился в самой Италии разлад между членами триумвирата, зародыш долгих смут и войн; а в то же время Секст Помпей, "сын Нептуна", как он себя называл, одновременно пускал в ход и обаяние своего действительного, и силы своего названного отца, чтобы морить народ голодом и этим подрывать власть своих врагов-триумвиров.

  

  Теперь все бичи, когда-либо терзавшие людей, одновременно действовали; не могло быть сомнений, что именно теперь должна была наступить предсказанная Сивиллой година гнева, теперь или - никогда.

  

  

  

  -----

  

  1 Оды I 2. Выдержки из Горация приводятся в (местами исправленном) переводе Фета; выдержки из остальных поэтов - в моем.

  

  

   VI

  

  Мы желали бы ввиду всех этих обстоятельств знать несколько подробнее сущность предсказания Сивиллы. К сожалению, наши источники в отношении этого пункта очень немногословны; все же путем комбинаций разрозненных данных можно составить себе представление о нем, быть может, не во всех его частях одинаково неоспоримое, но в совокупности достаточно близкое к истине.

  

  Сивилла предсказала обновление мира после истечения "великого года". Мы видели уже, что этот великий год иными определялся в четыре, другими в десять "веков", в 110 лет каждый. Для нашего светопреставления только последнее определение имело смысл, но и первое не было вполне отброшено; как-никак, а оно должно было быть довольно знаменательным моментом. Если допустить - что было наиболее естественным, - что пророчество Сивиллы-Кассандры было дано в начале троянской войны, т. е. в 1193 г., то конец четвертого "века" приходился в 753 г.; приблизительно в это время - как это доказывали другие хронологические соображения - должно было прийтись основание Рима. И действительно, мы имеем повод предполагать, что закрепление основания Рима за 753 г. - так называемая Варронова эра - состоялось именно под влиянием указанного уравнения 1193 - 440 = 753. Правда, согласно тому же счету, конец десятого века должен был совпасть с 93 г. - а между тем этот год давно уже прошел; и, разумеется, имей мы дело с научной теорией - это возражение было бы убийственным. Но, во-первых, в деле суеверия человеческий ум удивительно растяжим; вспомним, сколько раз наши раскольники в XVII веке, на основании каждый раз "исправленных" рассчетов, отодвигали срок ожидаемого ими светопреставления. Во-вторых, теория, о которой мы говорим, не претендует не только на научность, но даже и на единство: иные применяли ее так, другие иначе, народ же прислушивался одинаково ко всем, не замечая допускаемого им при этом противоречия. В-третьих, Сивилла ведь не сказала, что гибель мира состоится в один день - достаточно, если она началась с 93 г.

  

  Второй вопрос имел своим предметом тот первородный грех, которым человечество навлекло на себя эту страшную кару. В легенде о четырех поколениях, легенде умной и глубокомысленной, этот грех, изгнавший деву-Правду из нашей юдоли в заоблачные пространства, поименован не был; понятно, однако, что народная фантазия этим не удовольствовалась. Стали размышлять; в греческой мифологии Сисиф рано прослыл за первого великого грешника; но для Рима этот мифологический персонаж никакого интереса не представлял. На римской почве решение вопроса зависело от того, признавать ли четырехвековый великий год и, следовательно, так сказать, малое искупление в год основания Рима, или нет. Если нет, то римская история была прямым продолжением троянской; тяготевшее над Римом проклятие было то же самое, от которого некогда погибла Троя; а в таком случае дело было совершенно ясно... Прошу тут читателя отнестись снисходительно к странной легенде, которую я имею сообщить, и помнить, что дело идет о первородном грехе. Троянские стены были воздвигнуты при Лаомедонте, отце Приама; по его просьбе, двое богов, Нептун и Аполлон, взялись - за плату - их соорудить и обеспечить, таким образом, вечность защищенному ими городу. Но Лаомедонт, воспользовавшись услугами богов, не пожелал выдать им впоследствии условленной платы. Вот это "клятвопреступление Лаомедонта" и сделалось источником проклятья; оно навлекло гибель на Трою, а после ее разрушения перешло на тот город, который был ее продолжением - на Рим... Но возможно ли допустить, чтобы в образованную эпоху Виргилия и Горация люди серьезно смущались этим мифическим преступлением, самая грубость которого должна была казаться не совместимой с идеальными обликами тогдашних богов? В той области, о которой идет речь, все противоречия уживаются; тот самый сенатор, который ставил в своей божнице прекрасную статую работы Праксителя, в государственном храме воскурял фимиам перед безобразным чурбаном, наследием грубой старины. Не кто иной, а сам Виргилий кончает первую книгу своей поэмы "О земледелии" следующей молитвой, прося богов об их покровительстве новому искупителю Рима - императору Августу.

  

  Боги родные, ты, Ромул-отец, ты, древняя матерь

  Веста, что Тибр наша блюдешь и священный хребет Палатина,

  Гибнущий век наш спасти вы хоть этому юноше дайте!

  Сжальтесь! Довольно в боях непрестанных мы пролили крови,

  Лаомедонтовой Трои преступный обет искупая!

  (Laomedonteae luimus perjuria Trojae).

  

  Согласно другой теории, признающей четырехвековый "великий год", троянский грех не был перенесен на почву Рима; год основания города был в то же время и годом обновления имеющего признать его власть человечества. Эту теорию впоследствии развил Гораций в красивой фикции, которую мы даем ниже в переводе Фета - переводе, к сожалению, не везде достаточно правильном (оды III 3).

  

  Речью приятною Гера промолвила

  Сонму богов: "Илион, Илион святой

  В прах обращен от судьи беззаконного,

  Гибель навлекшего, и от жены чужой.

  Троя с тех пор, как в уплате условленной

  Лаомедонт отказал небожителям,

  Проклята мной и Минервою чистою

  С племенем всем и лукавым правителем...

  Нашей враждою война продолженная

  Отбушевала. И ныне смиренного

  Марса прошу и душе ненавистного

  Внука троянскою жрицей рожденного" -

  

  т. е. Ромула, сына весталки Реи Сильвии. Итак, Рим был чист в день своего основания, в тот знаменательный день, когда оба брата, питомцы волчицы, совершили первые "ауспиции" на месте, где позднее вырос Рим, - славное на все времена augurium augustum. А если так, то это значит, что первородный грех был сотворен там же, на римской почве. Относительно дальнейшего не могло быть сомнения: древнее предание шло навстречу встревоженной фантазии людей. Когда Ромул, гордый благословением богов, стал сооружать стену нового города, его обиженный брат в поруганье ему перепрыгнул через нее; тогда основатель, разгневавшись, убил его, сказав: "Такова да будет участь каждого, кто задумает перескочить через мои стены". Легенда эта была, повторяю, старинная, и первоначальный ее смысл был ясен: основатель Рима до того любил свой город, что не пожалел даже брата, опорочившего дурным знамением его основание; он убил его точно так же, как позднее основатель республики Брут убил своих сыновей, злоумышлявших против нее. Так думали в старину; но теперь, с наступлением всех описанных в предыдущей главе страхов, и отношение угнетенных римлян к древней легенде изменилось. Как его ни объясняй, а поступок Ромула был братоубийством; не следует ли допустить, что и братоубийственная война, от которой Рим погибал, была наказанием за него? Тогда древнейшая стена Рима была осквернена пролитой кровью брата: можно ли ожидать искупления раньше, чем не будет разрушена она сама, эта оскверненная и проклятая стена? Вот он, значит, этот первородный грех Рима; когда, после непродолжительного мира, Октавиан и Помпей вторично обратили свое оружие друг против друга, Гораций напутствовал их следующим стихотворением (эпод 7):

  

  Куда, куда, преступные?

  И для чего мечи свои

        Вы из ножен хватаете?

  Иль по земле и по морю

  Латинской крови пролито

        Все мало - вы считаете?

  Не с тем, чтоб ненавистный нам

  И гордый Карфаген предстал

        Твердынею сожженою,

  Не с тем, чтоб неподатливый

  Британец, весь закованный,

        Дорогой шел Священною.

  Нет, - чтобы, как желательно

  Парфянам, этот город наш

        Погибнул сам от рук своих...

  Слепое ли безумие

  Влечет, иль сила мощная,

        Иль грех вас? Отвечайте мне! -

  Молчат, и бледность томная

  На лицах появилася,

        И мысли отнялись вполне.

  Да, римлян гонят подлинно

  Судьбы, и злодеянием

        Их жизнь еще объятая,

  Когда на землю канула

  Кровь Рема неповинная,

        Но правнукам заклятая.

  

  Третий вопрос касался самой катастрофы. Сивилла говорила собственно не об истреблении, а об обновлении рода человеческого. Десять веков, из которых состоит "великий год", исчерпали его историю; по их истечении она должна начаться вновь. Каждый из этих веков - и здесь мы имеем, вероятно, смешение греческих верований с восточными - имел своего бога-покровителя: так, первый, золотой век имел своим покровителем Сатурна; покровителем десятого, последнего, был Аполлон. Делом Аполлона было, следовательно, произвести великий переворот; когда он убьет великого змея, тогда дева-Правда вернется к людям и вновь наступит царство Сатурна. Но как произойдет этот переворот? Предполагает ли обновление человеческого рода его предварительное истребление, или нет? Должен ли великий змей сначала поглотить человечество, или же стрела далекоразящего бога убьет его прежде, чем он исполнит свое гибельное дело? Таковы были вопросы, и не мудрено, что на них отвечали различно, смотря по настроению времени. В пятидесятых годах Цицерон, как мы видели выше (гл. IV), считал возможным благополучный исход борьбы с великим змеем - которого он, разумеется, толковал аллегорически - под условием согласия в правительствующей партии; но междоусобная война разрушила эту иллюзию. С установлением единовластия Цезаря надежда воскресла вновь; стали видеть в Цезаре избранника судьбы, искупителя Рима, под победоносным предводительством которого вечный город восторжествует над парфянами и над раздором у собственного очага; но убийство диктатора положило конец и этим мечтаниям. Теперь все государство было объято войной; мрак был чернее и гуще, чем когда-либо, и требовалась большая смелость для того, чтобы при всеобщем разложении надеяться на мирное обновление человеческого рода, встревоженного и небесными знамениями, и ответами науки, страдающего и от голода, и от чумы, и от нескончаемой, безнадежной войны.

  

  

   VII

  

  Время, о котором идет речь, т. е. главным образом тридцатые годы, с прибавлением к ним конца сороковых, было временем расцвета обоих лучших поэтов, которых когда-либо имел Рим, - тех самых, к стихотворениям которых мы уже не раз обращались в предыдущих главах. Они и в дальнейших останутся нашими главными источниками. К нашему крайнему сожалению, мы не имеем других современных нашей эпохе памятников; что же касается позднейших, то вполне понятно, что они не говорят более "о светопреставлении", страх перед которым уже успел пройти. Пророчествами интересуются только тогда, когда они сбылись или еще могут сбыться; что касается несбывшихся пророчеств, то они быстро предаются забвению, согласно любопытному и важному закону индивидуальной и народной психологии - тому закону, без которого и вера в пророчества никогда не могла бы возникнуть и удержаться среди людей.

  

  В этом заключается также, к слову сказать, причина, почему изложенные в настоящей статье факты так мало известны историкам: раз имеешь дело с поэтами, является невольно некоторая подозрительность и желание все затрудняющее нас сваливать на пресловутую "пиитическую вольность". Но исследования новейших времен значительно сузили область этой пиитической вольности, подводя под определенные законы то, что раньше казалось делом произвола, и приучая нас считаться и с различным от нашего миросозерцанием; что же касается настоящей статьи, то я для того и постарался группировать поэтические свидетельства с прозаическими, чтобы показать их полную гармонию и, стало быть, одинаковую достоверность.

  

  Вернемся, однако, к нашим поэтам.

  

  Обоих родила деревня; на обоих наложила свою печать природа, в ближайшем общении с которой протекло их детство. Отсюда не только их любовь к природе, сколь художественно изображенной ими в их стихотворениях, но и неизменная спутница деревни и деревенской жизни - известная мечтательная религиозность, скрывающаяся глубоко в тайниках души, часто помимо и даже против нашей воли. Дальнейшее воспитание не особенно благоприятствовало развитию этой религиозности: оба поэта подпали влиянию школы Эпикура и даже с некоторым энтузиазмом примкнули к учению того героя мысли, устранившего в своей философии всякое вмешательство богов в человеческие дела и поставившего закон природы на место свергнутого божества. Но влияние эпикуреизма было неполным: религиозность, как окраска темперамента, не дала себя стереть доводами разума, и в результате получилась лишь известная двойственность. Вполне соглашаясь с Эпикуром, Виргилий воспевает происхождение мира из атомов и пустоты; Гораций в обществе Мецената и того же Виргилия весело смеялся над благочестивыми обывателями захолустной Гнатии, уверявшими его, что в их храме ладан сгорает без огня (сат. I 5):

  

        еврей пусть верит Апелла,

  А не я: я учился, что боги живут безмятежно,

  И если диво какое проявит природа - не боги ж

  В гневе с высокого неба его посылают на землю.

  

  Но тот же Гораций наедине с величием грозной природы был способен испытывать совершенно иные чувства; тогда доводы разума умолкали, тогда вновь звучали в глубине его души таинственные аккорды, отголоски шума дубовых рощ его апулийской родины. Он сам, чуткий к голосу своей души, описал нам такое обращение в интересной оде (I 34; перевод здесь, к сожалению, особенно неудовлетворителен):

  

  Скудный богов почитатель и ветреный,

  Мудростию заблужденный безумною,

  Ныне задумал ветрила поставить я

  Вспять и, расставшись с пучиною шумною,

  Истинный путь отыскать; ведь Диеспитер,

  Вечно огнем потрясавший над тучею,

  С громом промчал по лазури безоблачной

  Звучных коней, с колесницей летучею...

  

  В силу этой двойственности своего миросозерцания Гораций мог совершенно серьезно внимать тревожным голосам, предвещавшим близкую кончину мира. Для этого ему даже не нужно было изменять философии; мы видели уже, что эпикуреец Лукреций признавал свою эпоху старостью матери-земли, за которой не замедлит последовать разложение; если же Гораций от эпикурейской философии обращался к стоицизму, то и тут он встречал "намеченный роком день всемирного потопа", описание которого мы дали выше словами Сенеки. Трудно было при таких обстоятельствах не уверовать в предстоящее светопреставление; религия его предвещала, наука допускала. А тут еще наступила смерть диктатора и все ужасы, которые были ее последствиями.

  

  Гораций находился тогда в Афинах. Как римский гражданин, он был зачислен в войско Брута, последний оплот свободной республики. Как известно, надежды, возлагавшиеся на восстановление этой республики, были жестоко обмануты; с "подрезанными крыльями", как он выражается сам, вернулся Гораций в Италию. Пролитая при Филиппах кровь не утолили жажды гибельного змея; триумвиры, соединенные на время обязанностью отомстить за Цезаря, теперь обратили уж друг против друга братоубийственные мечи. Видно, первородный грех требует быстрого и полного искупления; кровь убитого Рема, взывающего о мщения, не успокоится, пока будут стоять стены Рима и пока прах его убийцы, Ромула, не будет развеян по всем ветрам.

  

  Таково было настроение, под влиянием которого поэт написал свое самое замечательное из входящих в нашу область стихотворений - шестнадцатый эпод.

  

  Вот второй уже век потрясают гражданские войны,

        И разрушается Рим собственной силой своей...

  

  Тот Рим, которого никакие внешние враги не могли победить, его мы,

  

  Племя той проклятой крови, своими руками погубим

        И зверями опять будет земля занята.

  Варвар, увы, победитель на пепел наступит и в Риме,

        Громким копытом стуча, всадник промчится чужой,

  Ромула царственный прах, защищенный от ветра и солнца, -

        Не доведись увидать! - дерзкой развеет рукой.

  

  Это точное толкование слова Сивиллы; если Цезарь был намеченный роком спаситель Рима от парфян, то теперь победа парфян над Римом - решенное дело; они будут орудием божией воли, исполнителями суда над оскверненным братской кровью городом.

  

  Итак, на спасение Рима рассчитывать нельзя; остается для отважного человека одно - порвать узы, связывающие его с проклятым городом. План этот тогда далеко не казался таким фантастическим, каким он представляется нам ныне; совпадение целого ряда условий заставляло верить в его осуществимость.

  

  На первом плане стоит и тут религия, в которой сохранилась память о каком-то земном рае - "Елисейских полях", или "островах Блаженных", находящихся где-то далеко, за океаном. О первых повествует Гомер:

  

  Ты ж, Менелай, не умрешь: на окраине мира земного

  Боги тебя поселят, в Елисейской блаженной долине.

  Сладостно жизнь тут течет, как нигде, для людей земнородных;

  Не изнуряет их зной, ни порывы Борея, ни ливень,

  Нет: Океана там волны прохладою вечною дышат,

  Вечно там с шепотом нежным ласкает зефир человека.

  

  Об островах же Блаженных свидетельствует Гесиод, говоря об избранных богатырях мифических войн:

  

  Им многославный Зевес на окраине мира земного

  Чудную землю назначил, вдали от обители смертных,

  Но и вдали от богов, и под власть их Сатурнову отдал.

  На островах там Блаженных живут с беззаботной душою

  В счастии вечном герои у вод океана глубоких,

  Трижды в году пожиная дары благодатной природы.

  

  Схожесть - очень естественная - этих описаний с ходячими описаниями золотого века породила мнение, что Елисейские поля (или острова Блаженных) - та же земная обитель, но не тронутая гневом Земли и первородным грехом, изгнавшим деву-Правду из среды людей. Здесь продолжается поэтому золотой век; сюда иногда Юпитер, за их заслуги, переселяет доблестных людей.

  

  Таков первый фактор; вторым была локализация фантастических гомеровских местностей, которой деятельно занимались греческие географы. Так баснословная земля Феаков была отождествлена с Коркирой, земля циклопов - с Сицилией и т. д.; что касается реки-океана, то ее естественнее всего было признать в великом море, омывающем западные берега Европы и Африки.

  

  Третьим фактором были рассказы путешественников о замечательном плодородии нынешних Канарских островов. Карфагеняне, гласило предание, знали их местоположение, но никого к ним не допускали - во-первых, из боязни, как бы весь их народ туда не переселился, а во-вторых, чтоб иметь убежище на случай, если бы их владычеству наступил конец. За Канарскими островами это имя - острова Блаженных - и осталось; под этим именем они были известны древним географам.

  

  Четвертым фактором были известия об общинах, бросавших под неотразимым натиском врага свои города и переселявшихся в другие, более благодатные края. Самым славным был подвиг граждан малоазиатской Фокеи: спасаясь от ига персов, торжественно отщепенцев из своей среды, сели на корабли; выехав в открытое море, они бросили в пучину громадную железную гирю и дали клятву, что тогда только вернутся в родную Фокею, когда эта гиря всплывет на поверхность. Затем они отправились на запад и после многих приключений основали город Массилию (ныне Марсель). Так точно и после разгрома Италии Аннибалом часть римской молодежи помышляла о переселении в другие края. Тогда Сципион воспрепятствовал осуществлению этого плана; но в эпоху террора Суллы его осуществил вождь римской эмиграции Серторий. Он основал новый Рим в Испании; но Испания, как часть Римского государства, его не удовлетворяла, и он мечтал о том, чтоб отвести колонию за океан, на острова Блаженных.

  

  Теперь вновь настали тяжелые времена, много тяжелее тех, что были при Сулле; теперь мысль Сертория была уместнее, чем когда-либо раньше. Ее проповедником и сделался Гораций; подражая примеру старых певцов, песнями вдохновлявших своих сограждан на трудные подвиги, он всю свою поэтическую силу, весь свой молодой пыл вложил в святое - как ему казалось - дело спасения лучшей части Рима от тяготеющего над городом проклятия:

  

  Может быть, спросите вы - сообща или лучшие люди -

        Чем бы на помощь прийти Риму в тот гибельный час?

  Лучшего нет вам совета; как некогда, молвят, фокейцы,

        Давши великий зарок, все уплыли на судах,

  Нивы оставив и храмы и хижин прохладные сени

        На житие кабанам, да кровожадным волкам -

  Так отправляться и нам, куда ноги помчат, иль куда нас

        Нот понесет по волнам, или же Африк лихой...

  Но поклянемся мы в том: лишь тогда, когда камней громады

        С дна на поверхность всплывут, не возбранен нам возврат...

  

  В целом ряде эффектных вариаций проводится эта мысль - навсегда безо всякой надежды на возвращение оставить обреченный на гибель город. Но куда идти?.. До сих пор поэт выражался неопределенно - "куда умчат ноги, куда понесут ветры" - желая исподволь подготовить слушателей к своему чудесному замыслу; теперь он обнаруживает свое намерение. Русский читатель без труда признает в нем популярный у нас мотив: "там за далью непогоды есть блаженная страна" - этот вечный мотив тоски и желания.

  

  Нас кругосветный ждет океан; там прибьемся мы к нивам

        Благословенным, найдем пышные там острова,

  Где возвращает посев ежегодный без пахоты поле,

        И без подчистки лоза продолжает цвести,

  Где никогда без плодовых ветвей не бывает олива,

        И на родимом дичке фиг дозревает краса.

  Мед там течет из дупла дубового, там с горных утесов

        Легкий стремится поток тихо журчащей струёй...

  

  И так далее; все яснее и яснее вырисовывается перед слушателями картина золотого века. Золотой век! Да, он сужден, по вещему слову Сивиллы, тому поколению, которое вновь населит искупленную землю; но возможно ли увидеть его уже теперь? Возможно; те острова не испытали скверны - пусть только те, кто собирается их занять, будут чисты и стойки душой, подобно тем героям, которых боги там поселили.

  

  Зевс берега те назначил лишь благочестивому люду,

        В день, как испортить решил медью он век золотой;

  Медью за ней и железом века закалил он; от них-то,

        Благочестивые, вам мною указан уход.

  

  

   VIII

  

  Нашла ли пылкая проповедь поэта отголосок в сердцах его современников? У нас нет об этом никаких известий. Гораций не был единственным солдатом Брута, вернувшимся в Италию после поражения при Филиппах; не ему одному подвластная триумвирам Италия была мачехой. Но время не ждало; вскоре назрели другие вопросы, другие конфликты: сон о римской республике быстро отошел в прошлое.

  

  Положение дел продолжало быть очень неустойчивым; триумвиры то соединялись для общих действий против Секста Помпея и его рабов-корсаров, то враждовали между собой; но во всех перипетиях этой двойной борьбы выделялась все ярче и ярче личность молодого Цезаря Октавиана. Своей умелостью, равно как и своей воздержностью и милосердием, он заставил римлян простить себе и участие в проскрипциях 43 года, и жестокое дело мести за убитого диктатора; о его планах ничего не было известно, а уж если выбирать между ним и Антонием или между ним и Секстом Помпеем, то выбор для республиканца не мог быть сомнительным. Вскоре мы видим Горация в его свите, точнее говоря, в кружке его приближенного Мецената, к которому его приобщил Виргилий. Победа над Секстом Помпеем в 35 году открыла заморскому хлебу доступ в Италию; народ вздохнул свободнее, самое тяжелое время могло считаться прожитым. Все с большей и большей любовью останавливался взор на царственном юноше, сумевшем влить новую надежду в сердца отчаявшихся римлян; быть может, обновление вселенной состоится мирным путем, без истребления рода человеческого? Быть может, молодой Цезарь окажется тем искупителем своего народа, которому суждено отвратить тяготеющую над ним гибель? Действительно, общественное мнение все более склонялось к этому взгляду на дело; когда вскоре после победы над С. Помпеем начался окончательный разлад между Цезарем и Антонием и стала угрожать опасность новой гражданской войны, чувства Горация были уже другие. Он не требует более бегства из стен обреченного города, он желает только, чтобы государственный корабль был спасен от надвигающейся грозной бури. "Недавно еще, - говорит он в своем обращении к этому кораблю с явным намеком на рассмотренный в предыдущей главе эпод, - ты внушал мне чувство беспокойного отвращения; зато теперь ты мне внушаешь одну лишь тоску, одну тяжелую заботу; о, не вверяй себя полному утесов морю!" (оды I 14). Но и это воззвание не достигло своей цели; корабль пошел навстречу грозной бури и, управляемый своим искусным кормчим, благополучно ее поборол.

  

  В этой новой войне симпатии более чем когда-либо были на стороне Цезаря: Антоний, правитель Востока, не полагаясь на собственные силы, повел против своей родины иноземное, египетское войско. Битва была дана у Актийского мыса, украшенного храмом Аполлона. Это обстоятельство еще увеличило всеобщее упоение. Аполлон, тот самый Аполлон, которому, по прорицанию Сивиллы, следовало, как богу-покровителю последнего века, обновить вселенную - он даровал победу Цезарю! Не ясно ли было, что именно его он назначил искупителем человечества? Другим и этого было мало. Время было страстное; велики были невзгоды пережитых лет, велика и благодарность тому, кто сумел их превозмочь. Обновитель-бог, искупитель-чело