Заяицкий Сергей Сергеевич - Судьбе загадка

   Сергей Заяицкий

   "Пятнадцать лет тому назад, товарищи, в этот самый день царские палачи и акулы мирового капитала расстреляли русский пролетариат. Теперь сами, однако, рабочие и крестьяне взяли в свои руки кормило..."

   Далее не слышно стало по причине вьюги. Красные флаги наклонились все разом и опять распрямились, рябые от снежной ряби.

   - Кормило взяли! Это что же такое?

   - Кормить тебя будут, дяденька, шоколадными конфетами!

   И пошли все, и какая-то худая дама в пенсне, как посуда, задребезжала: "Вы жертвою пали" - а за нею и все затянули, отплевываясь от вьюги.

   - Эх ты, мурло! Люди жертвою пали, а он марсельезу!

   - Да марсельеза громче!

   - Ну, ори, черт с тобой!

   - Вот я и говорю - сказал гражданин Артенев, наклоняясь к самому уху собеседника,- вы философ, вы меня поймете.

   - Пожалуйста, не называйте меня философом,- возразил владелец уха,- в науке этой я вполне разочаровался. Я бы очень хотел, чтобы Гегель встал из гроба да повисел на трамвайной подножке или чтобы Фихте в очереди постоял за мануфактурой.

   - Вот я и говорю,- продолжал гражданин Артенев, оглянувшись робко на красные флаги, ибо уж так был воспитан,- ну, зачем я живу?

   - Я это всегда говорил,- пробормотал бывший философ,- то есть не про вас, разумеется, а про себя.

   Синие сумерки поползли из подворотни, они покружились недолго под ногами и поползли кверху.

   - Ну, зачем я живу? Я получил,- это не хвастовство с моей стороны, уверяю вас,- блестящее образование. Я люблю книги, уединение. Бывало, я проводил целые дни, лежа на диване в шелковом халате, читая песни провансальских трубадуров. У меня была бумага, шелковистая и гладкая, как выхоленная кожа. Я писал на ней золотыми чернилами изысканные сонеты.

   Он умолк и поморщился. Очень уж громко вопил кто-то, стоя на грузовике, выплывшем из сумерек:

  

   Граждане, кричать перестаньте!

   Слушайте мое воззвание к Антанте!

   Мистер Ллойд-Джордж, что за скверная манера

   У вас воевать против Ресефесера.

   Все равно и в Европе и в Азии

   Каюк пришел буржуазия!

   Господин Клемансо, поворачивай дышло,

   Из Деникина с Колчаком ни черта не вышло.

   Наши красноармейцы храбрая публика.

   Да здравствует Советская Социалистическая

   Республика!

  

   И с грохотом поэт на грузовике провалился во мраке.

   - Да,- продолжал гражданин Артенев, взяв за локоть своего спутника,- я писал изысканные сонеты. Когда мне становилось скучно в Москве, я садился в коричневый вагон с золотыми львами - помните "Compagnie Internationale"?¹ - и через два дня меня овевал морской ветерок и вдали в темную воду вонзались огни Венеции... Вы скажете, что я должен был быть дьявольски счастлив. В том-то и дело, что нет. Когда я просыпался утром, у меня почти всегда на груди лежал какой-то гнет, какая-то тоскливая расслабленность мешала мне оторваться от подушек! Я путешествовал только потому, что это было так легко... Я выбирал те страны, где, я знал, были комиссионеры с галунами на фуражках, которые за небольшую плату давали напрокат свои ноги и руки. Главная радость жизни - любовь - не была для меня доступна, ибо родители той девушки, которую я любил... впрочем, вы, вероятно, помните эту историю! Девушки, которую я любил, которую и теперь люблю, нет в Москве, ибо ее родители еще при Керенском... впрочем, повторяю, вы, вероятно, помните эту историю. Я ей написал недавно письмо с одной подвернувшейся тайной оказией, но ответа не получил... Самому ехать куда-нибудь у меня, разумеется, нет так называемой энергии... Я совершенно не знаю, зачем я брожу по улицам, ношу тяжести и вообще что-то делаю. У этих людей, которые сейчас ходили с флагами, на лицах какая-то гнусная жизнерадостность. Как я завидую этим людям и как я хочу умереть!

  

   ¹ "Интернациональная компания" (фр.).

  

   - Справедливо изволите рассуждать, совершенно справедливо. Под размышлениями вашими обеими руками подписываюсь и душевно радуюсь, что обрел единомышленника.

   Голос, прозвучавший во мраке, был незнаком. Человек, у которого была козлиная борода, шел рядом с Артеневым, и это его придерживал он за локоть. Бывший философ исчез, очевидно, оттертый толпой.

   - Простите,- пробормотал в страхе гражданин Артенев,- я думал, что говорю с одним знакомым.

   - Это я извиняюсь,- возразил человек, у которого была козлиная борода; - т. е. извините. За извиняюсь у нас в гимназии ставили единицу. Всякая ошибка возможна в толпе, ибо в ней, по словам поэта, уничтожается личность... Errare humanum est! [Человеку свойственно ошибаться (лат.)] А кроме того, мнение ваше для меня как бы сладчайшая музыка.

   - Я очень тороплюсь,- сказал гр. Артенев робко, но вежливо, ибо уже так был воспитан.

   - А я с некоторых пор никуда не тороплюсь. Раньше я тоже торопился, потому что приятно было, знаете, после метели домой прийти! Тепло... жена, знаете ли, дети... А теперь не тороплюсь. Жена моя поездом была перерезана ровнехонько пополам: мешочники столкнули. Один сын у белых погиб, другой у красных. Из-за одного меня в Вечека посадили, из-за другого выпустили. Каково семейное равновесие? Так что, видите, никаких причин особенно дорожить земным бытием у меня не имеется. И если бы вы...

   Тут с внезапным ужасом задергалась козлобородая голова, словно какая-то мысль больно забилась в мозгу.

   - Впрочем, в самом деле, не дерзко ли вас так при торопливости вашей задерживать... Я-то возле своего чертога стою, а вам еще по такой погоде идти, когда можно сказать: и человек, и зверь, и птица... Помните у Гоголя - средства изобразительности?

   Он не то поклонился, не то опять дернул головой и скрылся за калиткой маленького деревянного домика, одного из тех, в которых, по словам старушек, и доныне в полночь собираются призраки надворных и титулярных советников и, расстегнув вицмундиры, играют в стуколку.

   Гражданин Артенев быстро пошел домой, чувствуя некий (ибо уже так был воспитан) мистический страх и часто оглядываясь. Но каждый раз, когда он оборачивался, метель швыряла ему в лицо горсть холодных иголок, а ветер начинал выть еще в десять раз сильнее и яростнее.

  

   Комната, как сказано было в одной грамоте, "населяемая" гражданином Артеневым, напоминала кулису или бутафорскую маленького провинциального театра. Рядом с великолепным, верно помнившим светлейшего Кутузова креслом,- дырявые валенки, на столе красного дерева хрустальный кубок с золотым "Е", и на том же столе пшеном наполненная кастрюля. Неудивительно было бы здесь, как и в бутафорской, встретить короля рядом с чертом или бродягою. Гражданин Артенев после недавней встречи ощущал некоторое беспокойство и неловкость, которую испытывает певец после неудачного выступления или писатель, изруганный в газетах. Кому выболтал он сокровенные свои помыслы? Дабы разогнать никчемную тоску, погрузился он в чтение романа, написанного на языке всемирного бандита Ллойд Джорджа:

   "Артур Грехем в своем кабриолете уже подкатил к дому No 160а на Бекер стрите, кинул вожжи груму и через секунду уже пожимал руку юной Мэбель, долженствовавшей скоро стать его любимой, любящей и законной женой"...

   Гражданин Артенев опустил книгу на колени. Забытый мир ковров, лиловых абажуров, хрустальных ваз с фруктами и недозволенных ласковых слов возник перед ним. Явился величественный царедворец с седыми усами и без всякой шеи: "Мое почтение,- говорил он так, что как раз никакого почтения-то и не получалось,- много стихов барышням в альбом сочинили? В мое время и стихи сочиняли, и царю служили, и ни морфием, ни кокаином себя не подхлестывали",- и уезжал играть в винт к губернатору.

   Гражданин Артенев снова открыл книжку.

   "Мать Мэбель, мистрис Соути, встретила Артура радостно: "Мэбель чуть не осталась без глаз,- сказала она,- так пристально смотрела она на улицу". И с этими словами старушка ушла под каким-то предлогом. Ей хотелось оставить молодых людей одних".

   Гражданин Артенев вспомнил строгую и всегда слегка обиженную старушку, игравшую в хальму со всяким молодым человеком, который, по ее мнению, мог соблазнить зеленоглазую Лели. А если отлучалась она на секунду из комнаты, то кривобокая madame Chevalier входила и говорила: "Voyons, Lely, fais de la musique, mon enfant!" [Ну, Лели, сыграй, дитя мое (фр.)] И наконец самый ужас - маленькая записка: "Забудьте обо мне, мама и папа никогда не согласятся". Гражданин Артенев отшвырнул книжку. Знакомая тоска, возникнув где-то под сердцем, усталостью разлилась по всему телу. Да еще у соседей начиналась обычная сцена:

   - Я прихожу домой усталый, а мне даже кашу не сварили. Так подыхайте вы все с голоду! Завтра же со службы уйду, черт вас побери!

   - И подохнем лучше, чем с тобой жить.

   - А, нехорош стал? Так не желаю больше от вас никаких одолжений.

   И пошли хлопать все двери.

   Гражданин Артенев знал, что если остаться сидеть в этой комнате, то, не зная удержа, подберется тоска к самому горлу и зажмет мертвой хваткой. Поэтому прибег он к способу, давно испытанному. Он вышел из комнаты, спустился по темной многоэтажной лестнице и отправился бродить по улицам, засыпанным промчавшейся метелью. Он решил навестить потерянного в толпе философа. При этом он вспомнил, что путь к нему лежал мимо деревянного домика с козлобородым обитателем, и чуть не повернул обратно, а потом все-таки пошел прямо. Луна раскидала лохмотья облаков. Гражданин Артенев вздрогнул. Из форточки оконца высовывалась бледная голова с козлиной бородой.

   - Слышите? - прошептала она.- Мертвые-то не очень рады, что их без гробов хоронят.

   Над отдыхающей после бури Москвой носились печальные далекие стоны.

   - Это свистят паровозы,- сказал гражданин Артенев.

   - Да, да, паровозы,- пробормотал тот,- мне-то уж поверьте, я-то своего сына по голосу узнаю. Впрочем, это не предмет для светского разговора, да и обстановка мало напоминает салон. Не угодно ли зайти выпить чашку шоколаду с бисквитом? Правда, шоколад изготовлен из ячменя, а бисквит странно похож на холодную картошку, но ведь в жизни все иллюзорно и символично.

   Он тихо прибавил:

   - Если не изволили за это время изменить своих взглядов на прекрасный дар богов, то смею утверждать: небезынтересно и небесплодно будет наше собеседование.

   Так как гражданину Артеневу было все равно куда идти, то, несмотря на страх, внушаемый ему трупоподобным лицом, он согласился и даже вежливо коснулся шапки, ибо уж так был воспитан.

  

  

   - Мой камердинер ленив,- сказал козлобородый человек,- дворецкий тоже не отличается прилежанием. Не рекомендую дотрагиваться до книг, если не любите пыли... Вы простите, что я все головой дергаю - явление чисто нервное.

   На столе стояла никогда, по-видимому, не мывшаяся посуда, облепленная наслоениями, роясь в которых можно было, как при раскопках Трои, открыть несколько периодов культуры. Неубранная постель с измятой серой простыней была холодна и отвратительна. Книги, пыльные и изуродованные, лежали, сваленные в груду.

   - С тех пор как душа запрещена законом, я книги больше для тела употребляю: питаюсь и отапливаюсь. Дров-то ведь нет! Кроме, разумеется, классиков. Под классиками разумею тех, которых давали в приложение к "Ниве". У новейших авторов бумага толстая и вполне заменяет лучину. Встречаются такие перлы:

  

   Почитал я Гоголя,

   Вышел прогуляться...

   Людям нужно много ли?

   Вырвало от счастья.

  

   - Неплохо? Впрочем, я позвал вас шоколад пить, а не навозну кучу разбирать.

   Он дрожащей рукой взял кофейник и поставил его на печурку. Потом вдруг наклонился совсем близко к гражданину Артеневу и молвил тихо:

   - У меня к вам разговор есть на тему о смерти.

   Гражданин Артенев вздрогнул.

   - Это очень интересно,- пробормотал он вежливо, а сам подумал: "Сумасшедший".

   - Интересно? - обрадовался тот.- Еще бы. Ведь умереть-то до смерти хочется. Да... забыл вам представиться: Иванов, Иван Иванович... Имя самое обыкновенное, отчество тоже и фамилия... А все вместе получается необыкновенно. А знаете, кто я по социальному положению? Самоубийца. Да, да. Я так и в анкете анонимной написал: ваше любимое занятие - кончать жизнь самоубийством. Я и с веревкой на шее всю ночь на ночном столике простоял, а толкнуть не посмел, я и на рельсах два часа пролежал, а перед самым паровозом отполз. Ничего не получается.

   Смерти боюсь смертельно. Я вообще-то в комнате один не люблю. Я после гибели жены нищих к себе ночевать приводил. Друзья все при различных обстоятельствах погибли, да и были ли у меня друзья, вопрос, требующий ближайшего рассмотрения. Не могу один и смерти боюсь именно в одиночестве. Одному в темноте на крюке висеть! Как вы скажете?

   - Конечно, неприятно,- вежливо отвечал гражданин Артенев.

   - Так вот-с... мысли, высказанные вами случайно в толпе... Одним словом, полагаю, что меня поймете и отговорок напрасных приводить не будете. Вот-с...

   Он выдвинул из столика ящик, вынул оттуда большой темный перстень с причудливым гербом, который от нажатия пружинки откинулся, обнаружив маленькое золотое углубление и в нем темное зернышко, гладкое и блестящее. Иван Иванович Иванов из того же ящика вынул от времени пожелтевшую, мелкоисписанную бумагу и протянул гражданину Артеневу.

   - Полюбопытствуйте,- сказал он.

   "Сие черное семя, добываемое эфиопусами в их отечестве, быв растворено в каждом свене молока питье, оному ни цвета, ни вкуса мерзостного не причиняя, в кровь невидимо некий яд вводит, оный же к сердцу нечуемо подползая сильнее аспида язвит. А живут послед испития то один час, то два с дородностью телосложения в соответствии, а привезено семя во французское королевство для славной Катерины Медичис, коя многих вельмож знатных оным, коварства своего ради, извела".

   - Один американец,- сказал Иванов от волнения хриплым голосом,- такой опыт сделал. Он два револьвера одинаковых взял, один зарядил, другой нет, потом перемешал да из одного в висок и выстрелил... И жив остался... Каково испытание для судьбы? Револьвер для гражданина Эрэсэфэсэр вещь недоступная... Вот я и хочу... два стакана взять, в один положить зернышко да на удачу и выпить... Я давно хотел, но один не могу... Другое дело при сочувствии зрителя... А может быть, вы бы сами другой-то стаканчик... Я вас еще сегодня после встречи к себе затащить хотел... Но испугался... Так как же?..

   Гражданин Артенев молчал. Ему почудилось, что в углу явился вдруг некий в шитом серебром плаще красавец и мигнул ему, пригубив золотой кубок, и тотчас стал скелетом и рассыпался неслышно. Иван Иванович Иванов долго и со страхом смотрел ему в глаза, потом вдруг словно угадал тайные помыслы, засуетился.

   - Вот стаканы,- сказал он торопливо.- Есть кипяченая вода... Сырой опасаюсь по причине желудка. Ведь, может быть, придется еще живым остаться... Так неудобно новую-то жизнь начинать с гастрического заболевания.

   Он вышел из комнаты, вернулся с кувшином, наполнил водою два стакана и в один из них бросил зернышко. Бросив, закрыл глаза и переставил стаканы несколько раз. И когда он переставлял, гражданин Артенев тоже закрыл глаза, хоть и страшно ему было.

   - Иван Иванович,- послышался печальный голос,- это вы мою водичку взяли?

   Печальное лицо с очками на кончике носа просунулось в дверь.

   - Так, голубчик, нельзя-с... У моей жены мигрень, и она эту воду, как манну, бережет, а вы пьете... Да еще гостей угощаете...

   Печальный человек взял кувшин и ушел, укоризненно поглядев на гражданина Артенева.

   - Домашние трения,- усмехнулся Иванов,- не дурно для финала жизни.

   Он начал ходить из угла в угол, будто разговаривая сам с собой, потом взял со стола какие-то фотографии, бросил в огонь и с любопытством смотрел, как вспыхнуло с новой силой подкормленное пламя.

   - Жена и два сына,- пробормотал он.

   И тут, схватив один из стаканов, выпил его залпом. Гр. Артенев видел перед собой только другой оставшийся на столе стакан. Он почувствовал у себя в руке холодное, гладкое стекло и, ни о чем не думая, спокойно, как некогда пил шампанское, выпил воду. И тотчас ему показалось, что стены комнаты сдавили ему грудь, и от козлобородого призрака пахнуло тленом. Задыхаясь, кинулся он к двери, с бешенством вырвал рукав свой из цепких пальцев и через секунду бежал по пустой улице. А сзади него из форточки несся крик:

   - Куда же вы? Куда же вы?

  

   Гражданин Артенев бежал, и ему чудилось, что кто-то преследует его по пятам, и не хватает только, чтоб поиздеваться и помучить. Но это была только черная его тень, мчавшаяся следом за ним по серебролунным стенам домов, успевавшая еще по дороге нырнуть во все дворы, во все впадины и подвалы недостроенных зданий и катившаяся по снегу, когда владелец ее перебегал улицу или переулок. Добежав до своего дома, гражданин Артенев вдруг остановился, а за ним на каких-то развалинах развалилась его тень.

   Морозная звездная ночь была мудра и величественна. Куда он бежал? Он оглядел огромный дом, в котором жил, и вздрогнул. Его окно, одно во всем доме, было озарено живым, изнутри блещущим светом. Что это? Обыск? Или сама смерть пришла и ждет его, свернувшись на кутузовском кресле?

   Он начал подниматься по темной лестнице, будя недовольное разбуженное эхо. Здесь где-то жил врач. Не к нему ли сначала постучаться? Но врач, верно, сердит после дневных смертей, и ему не втолкуешь про Екатерину Медичи. Гражданин Артенев поскрежетал английским ключом, прошел по темному, заставленному шкафами коридору и распахнул дверь своей комнаты. Комната была ярко освещена. Вместо обычного холода на него пахнуло теплом и запахом кипящего кофе. На кутузовском кресле в самом деле сидела, свернувшись, какая-то неведомая гостья, закутавшаяся в платок... Но вместо острой косы, подобающей смерти, с ней рядом лежал чемодан. Когда дверь внезапно отворилась, сидевшая в кресле, видимо, перед этим дремавшая, вскочила с некоторым испугом.

   - Вы простите, что я приехала прямо к вам,- сказала она,- и что я распоряжаюсь у вас... Но я получила ваше письмо и думала...

   Гражданин Артенев в ужасе оглянулся на дверь. Он подумал, что сейчас войдет кривобокая madame Chevalier и скажет: "Voyons, Lely, fa is de la musique, mon enfant!"

   Но никто не вошел.

   - А ваши родители? - спросил гражданин Артенев, хотя сам устыдился, ибо уверен был, что беседует с призраком.

   - Они уехали за границу.

   - А вы?

   - Я приехала в Москву.

   - К кому?

   - К вам,- ответила девушка и, сказав, немного смутилась.

   - Ко мне? - переспросил он, все еще не веря.

   - Ну да, ведь вы писали, что любите меня. Или вы солгали?

   - Но как вы могли?

   - Что?

   - Ваши родители?

   - Господи! Дались вам мои родители. Вы еще спросите, не приехала ли со мною madame Chevalier! Вы все еще думаете, что я робкая девушка в белом, которая "так сидит" за фортепьяно и разучивает шопеновский вальс. Или что вы думаете?

   - Я думаю, что вы призрак.

   - Хорош призрак, которому, чтоб добраться до Москвы, пришлось просидеть два месяца в товарном вагоне... Видите... Мне пришлось переодеться с ног до головы... Между прочим, я здесь сказала, что я ваша сестра.

   - Вы восхищаете меня,- сказал тупо гражданин Артенев и поцеловал пальчики ее руки, ибо так был воспитан.

   Она изумленно взглянула на него.

   - Вы говорите, как на five o'clock'e,- сказала она. За эти два месяца я привыкла к другим выражениям... Madame Chevalier умерла бы от любого из них, но мои уши и глаза оказались очень выносливыми. Мне так хотелось вас видеть... Но, вы знаете, папа чуть не увез меня. Я с пароходной пристани удрала... Продала серьги и поехала...

   - Но вас могли убить по дороге.

   - Конечно, могли. Однако не убили. Я мимо самого батьки Махно проехала... В Ростове было так скучно. Меня злили французы... Они часто приходили к нам. "Et bien, mademoiselle, il faut se marier! Hein?" ["Ну что, мадемуазель, не пора ли замуж?" (фр.)] А я решила уже, если выходить замуж, то за вас. Но скажите, вы рады, что я приехала?

   Гражданин Артенев вдруг понял, что теперь он уже не будет сидеть в долгие зимние вечера перед тлеющей печуркой, придавленной к дивану привычной и ленивой тоской, что теперь смешны, а не страшны будут пшенные трапезы. И он радостно обнял свою возлюбленную. И тут почудилось ему, что в углу явился некий в шитом серебром плаще красавец и мигнул ему, пригубив золотой кубок, и тотчас стал скелетом и рассыпался неслышно. Его руки разжались, и трепеща всем телом, с ужасом оглядел он комнату.

   - Что такое?- с беспокойством спросила Лели.

   Но, испуганно глядя на нее, он молча отступал к двери, и через секунду снова над ним рокотало недовольное разбуженное эхо, а голос, полный тоски и недоумения, кричал во мраке: "Куда же вы? Куда же вы?"

  

   Опять неслась через город вьюга и опять кидала она в лицо пригоршни холодных иголок. Но гражданин Артенев бежал, наступая прямо на свирепых белых змей, которые со свистом обвивали ему ноги, бежал, проваливаясь в сугробы, бежал так жутко, что какой-то запоздалый обыватель, оглянувшись на него, тоже побежал и юркнул в темные ворота. Добежав до дома, куда заманила его козлобородая смерть, припал он к окну. Но ничего не было видно за занавеской, хотя искорками просвечивал местами огонь, и будто чья-то тень двигалась... Гражданин Артенев стукнул в окно, занавеска приоткрылась, и все-таки ничего нельзя было разобрать сквозь замерзшие стекла. Гражданин Артенев кинулся во двор. Дверь приотворилась на цепочке.

   - Кто? - спросил печальный голос.

   - Гражданина Иванова... я хочу видеть...

   - А, это вы-с... Пожалуйте. Может быть, вы разъясните это происшествие.

   У двери роковой комнаты толпилось несколько испуганных мужчин в шубах, накинутых поверх рубашек. Откуда-то доносились истерические вопли женщины.

   - Что это? - спросил гражданин Артенев, и, как бомба, взорвалась в нем дикая радость.

   - Полюбуйтесь,- сказал печальный человек.

   Иван Иванович Иванов лежал на столе верхней частью туловища, расставив ноги, словно рассматривал он какую-то красную материю, лежавшую на столе.

   - И никто за милицией не идет,- сказал печальный человек,- по причине уличных грабежей. Все равно, конечно, помер... Но уж очень крови много течет.

   - Крови? - спросил гражданин Артенев, сжимая грудь, чтоб не взорвался в ней теперь ужас.

   - Ну да... Поднял крик на весь дом... С час назад это было, как вас проводил... Мы сбежались, думали - воры, а он бритвой трах себя по горлу. И вот результат... Бессонная ночь... А завтра всем на службу к десяти часам, а иным и к девяти. Жена вон моя в истерике... А весь день от мигрени страдала... Конечно, страшно... Может быть, участь всех нас... Сходили бы хоть вы за милицией.

   Гражданин Артенев вышел на улицу. Ему почудилось, что снег уже не кружится вокруг него, а проникает во все поры его тела, и что сотни холодных как лед аспидов ползут по его жилам и вот-вот вопьются в сердце. Он понимал, что стоит на коленях в снегу, но зачем стоит, не понимал. "Только бы,- думал он про аспидов,- не кинулись, не растерзали сердце". И тут возникла вдруг среди ночи маленькая, ярко освещенная комната, и он кинулся было к той, сидящей в кресле, но кто-то - не madame ли Chevalier? - захлопнул дверь, а земля, крутясь, вырвалась из-под ног и понеслась в звездные дали.

   Снова кончилась вьюга, и морозная заря, как огромное красное знамя, поднялась над Москвой.

   Ругаясь, что не избег на сей раз повинности, нахлестывал ломовой лошаденку, а на розвальнях, зевая с холоду, сидел милиционер, и лежали под дырявой рогожей два трупа. А позади бежали неизвестно откуда в ранний час взявшиеся мальчишки и пели:

  

   Вечная память!

   Больше не встанет!

   И не попьет!

   И не пожрет!

  

   А солнце всходило все выше и выше, и, казалось, чудовище с огненной головой, пробудившееся от сна, шагает по миру и смотрит вдаль и не видит, что там, где ступали его лапы, корчатся в муках раздавленные букашки.

  

   Источник текста: Заяицкий Сергей . Баклажаны. Повесть. Рассказы . M.: Артель писателей "Круг", 1927. 299 с. 5000 экз.

   Оригинал здесь: http://literator.co.ua/chtenie/tragicomic_tales/the_fate_of_the_mystery/