Трилунный Дмитрий Юрьевич - Стихотворения

  

  

  

  Трилунный

  

  

  

   (Д. Ю. Струйский)

  

  

  

   Стихотворения --------------------------------------

  Библиотека поэта. Поэты 1820-1830-х годов. Том второй

  Биографические справки, составление, подготовка текста и примечания

  В. С. Киселева-Сергенина

  Общая редакция Л. Я. Гинзбург

  Л., Советский писатель, 1972

  OCR Бычков М.Н. mailto:bmn@lib.ru --------------------------------------

  

  

  

  

  СОДЕРЖАНИЕ

  Биографическая справка

  163. Отрывок из поэмы "Картина"

  164. Старый друг лучше новых двух

  168. Шарманка

  173. Слезы

  174. Море (Подражание Байрону)

  176. Водопад

  177. Самоубийца

  179. "Когда цветут младые розы..."

  180. Два века

  181. Две встречи

  182. Прощание Данте с Флоренцией

  183. Литературная заметка

  Дмитрий Струйский доводился двоюродным братом поэту А. И. Полежаеву. Они оба были "незаконными" детьми помещиков Леонтия и Юрия Струйских, прижитыми ими вне брака от дворовых девушек.

  Дмитрий Струйский родился 6 сентября 1806 года в селе Рузаевка Инсарского уезда Пензенской губернии. В отличие от Полежаева, он сызмальства находился при отце и получил подобающее барскому дитяти воспитание. В 1818 году Ю. Н. Струйский узаконил свой брак с матерью Дмитрия, после чего пятнадцатилетний юноша поступил В Московский университет уже в качестве полноправного дворянина. за три года он прошел курс наук, преподаваемых на нравственно-политическом отделении, а затем определился на службу в архив иностранной коллегии, ставший в то время пристанищем для любомудров. Струйский не нашел случая сойтись с ними, в частности с Веневитиновым, о чем впоследствии очень сожалел. {См. рецензию Струйского на посмертное издание "Сочинений" Веневитинова. - "Литературная газета", 1831, 16 апреля, с. 177.}

  В 1827 году он первый раз выступил в печати с поэмой "Аннибал на развалинах Карфагена", вызвавшей неодобрительные отклики в журналах. П. А. Вяземский в своей рецензии ("Московский телеграф", 1827, ? 10), похвалив "несколько хороших и сильных отдельных стихов", "некоторый жар в выражении", {П. А. Вяземский, Полн. собр. соч., т. 2, СПб., 1879, с. 57.} отметил несообразность, положенную в основу произведения: на развалинах Карфагена скитался не Ганнибал, а Марий.

  Фактом первостепенной важности в литературной биографии молодого Струйского была его увлеченность творчеством и личностью Байрона, с произведениями которого он знакомился в английских оригиналах. В 1829 году молодой поэт публикует в "Галатее" за подписью "Трилунный", отныне ставшей его постоянным литературным псевдонимом, {Происхождение этого псевдонима объясняется тем, что на щите герба дворянского рода Струйских были изображены три луны и три полумесяца.} перевод отрывка из байроновского "Гяура". Вслед за тем в том же журнале появляется поэма Струйского "Осада Миссолонги", носившая подзаголовок: "Подражание байроновой поэме "Осада Коринфа"", В 1830 году - очевидно, уже после своего переезда в Петербург - Трилунный печатает в "Литературной газете" перевод отрывка нз "Чайльд-Гарольда", а в 1832 году два фрагмента из поэмы "Байронова урна", посвященной Байрону - глашатаю прав человека, борцу за свободу Греции. "Телескоп" известил о подписке на это произведение, но оно не вышло в свет, может быть из-за цензурных затруднений. {К этой догадке приводят многочисленные отточия - надо полагать, следы цензурных купюр, встречающиеся уже в первой главе поэмы ("Телескоп", 1832, ? 7, с. 454-467).}

  Байронизм Трилунного не был дешевым фразерством, как это нередко случалось в его время. Он несомненно вытекал из отношений поэта к современному обществу. Судя по всему, они были отчужденные, неприязненные, вносившие дисгармонию в его собственное сознание. "Я нахожу в своем сердце неисчерпаемый источник печали", {"Выдержки из записной книжки". - "Северные цветы на 1831 год", СПб., 1830, с. 262.} - писал Трилунный. Мрачный взгляд на жизнь, усвоенный им, был не позой, а подлинным выражением его личности.

  В своих стихах Трилунный не ограничивается абстрактными вещаниями о несовершенстве человеческой жизни. В них нередко встречаются колкие выпады с довольно конкретным социальным адресом. Сатира эта чаще всего импульсивна, а порой и легковесна, но игнорировать ее значение - особенно в эпоху спада гражданской активности, какой были 30-е годы, - неверно. В ряде стихотворений Трилунный ополчается против господствующего в обществе преклонения перед материальной силой, богатством, против обладателей этой силы - высокопоставленных бюрократов, вельмож, против паразитического существования

  светской

  молодежи.

  Привлекательной особенностью Трилунного-поэта был и его отчетливо выраженный демократизм - искреннее сочувствие многотрудной доле "поселян", городской бедноте, социально униженным и неполноправным людям (поэма "Картина", "Шарманка", "Кормилица", "Две встречи" и другие). В этом отношении его творчество представляет весьма любопытную параллель поэзии Полежаева, с которой он перекликался и мотивами, и образами, и даже ритмикой своих стихов.

  Весной 1830 года из печати вышла книга под заглавием: "Стихотворения Трилунного. Альманах на 1830 год". В нее вошли отрывки из поэмы "Картина", лирические стихотворения и статья "О музыке и поэзии". Слово "альманах" в заглавии авторского сборника звучало необычно, но оно соотносилось с характером поэтического творчества Трилунного, мозаичного и фрагментарного по самой своей сути. Показательна в этом отношении поэма "Картина".

  В известных нам отрывках из "Картины" - тех, которые вошли в "Альманах", и тех, которые появились в журналах, - трудно уловить какое-либо подобие сюжета или плана. Как видно, замысел поэмы сводился к созданию "картины" всего духовного мира автора, отождествляемой с "картиной" мироздания. Работа над произведением привела к созданию ряда разрозненных эскизов. В обычных для Трилунного неладах с композицией, из-за которых этот, как и некоторые другие его замыслы, остались нереализованными, сказался не только недостаток дарования. Свойственное поэту стремление к универсальному охвату бытия, не поставленное в определенные жанровые и тематические границы, само по себе вызывало деструктивную тенденцию в его творчестве. На периферии романтической поэзии 30-х годов это было весьма распространенным явлением.

  Трилунный пытался выразить свой внутренний мир и в других видах творчества. Он то принимался за беллетристику (роман и повесть), то за пьесы, то за журнальные статьи. Не менее страстным увлечением Трилунного была музыка, которой он заплатил дань в качестве музыканта, композитора и музыкального критика. В середине 30-х годов поэт со свойственным ему пылом заинтересовался живописью. Подвизался он также на поприще художественной критики.

  В 1833 или 1834 году Трилунный берет отставку (с 1831 года он числился младшим помощником столоначальника в III отделении департамента министерства юстиции) и отправляется в двухгодичное странствие по Западной Европе (Италии, Швейцарии, Франции, Германии). Во Флоренции он неожиданно столкнулся с Вяземским, который впоследствии вспоминал: "Струйский был небогатый чиновник: поэтическое влечение уносило его в далекие края... Он кое-как бережливостью своею сколотил из скудного жалованья небольшую сумму и отправился... путешествовать в буквальном смысле этого глагола, - и едва ли не обходил он пешком всю Европу". {П. А. Вяземский, цит. изд., с. 58.}

  Опьяненный заграничными впечатлениями, Трилунный по возвращении на родину с головой окунается в литературу, музыкальную жизнь, театр, живопись. В печати появляются его путевые записки, новые стихотворения, повести ("Преобразование" и "Атаман Косолап"), обзоры музыкальных спектаклей, картинных галерей, вернисажей, статьи о современной музыке. В 1837 году выходят "Мелодии" - небольшой альбом, заключающий в себе шесть романсов и песен. Трилунный был автором музыкальных текстов, стихотворные, кроме двух (Пушкина и Вяземского), принадлежали также ему.

  Трилунного, как сообщает Е. Бобров, превосходно осведомленный в семейной хронике Струйских, влекло к богеме. {Е. Бобров, Семейная хроника рода Струйских в связи с биографией А. И. Полежаева. - "Русская старина", 1903, ? 8, с. 272.} Любопытные подробности о нем передает В. Бурнашов. По его словам, Трилунный "отличался какими-то странными манерами, благодаря которым его легко можно было принять за сумасшедшего или, по крайней мере, за исступленного, за меланхолика, вообще за человека вне нормы. Движения его были часто излишне порывисты, он являл примеры странной рассеянности в туалете своем... Вообще он казался молодым стариком". {Петербургский старожил <В. Бурнашов>, Мое знакомство с Воейковым в 1830 году. - "Русский вестник", 1871, ? 10, с. 628.}

  В сезон 1840-1841 годов была поставлена одноактная опера Струйского "Параша сибирячка" (на сюжет одноименной мелодрамы Н. А. Полевого), равнодушно принятая публикой. Ф. А. Кони, лично знавший и автора оперы, и его брата Полежаева, был единственным, кто откликнулся сочувственной рецензией на эту постановку. {"Литературная газета", 1841, 9 января, с. 13-16.}

  Взвешенную характеристику музыкального дарования Струйского дал встречавшийся с ним в начале 40-х годов композитор Ю. К. Арнольд. С полным правом она может быть распространена и на его поэтическое творчество. По словам Арнольда, Струйскому не хватало "фундаментального, систематического критериума... Вследствие того в сочинениях его выказывалось смешение разнородных стилей, подражание манере известных образцов... а в тех местах, где ему хотелось быть самостоятельным, вышеупомянутое отсутствие критериума, не дав ему находить соответствуемую форму для зародившейся невзначай, иногда даже действительно грандиозной идеи, приводило его всегда лишь к несообразным с самим искусством причудливостям". {Юрий Арнольд, Воспоминания, вып. 2. М, 1892, с. 181.} В подтверждение своего мнения Ю. К. Арнольд указывал в особенности на неоконченную музыкальную драму Струйского "Колизей". "Мозг его, - продолжает Арнольд, - не в силах был вынести этот напор огромной массы не приведенных в должный порядок разнородных идей и фантазий, в которых часто являлась грандиозность воззрений, перемешанная с мелочностью..." {Там же, с. 181.}

  Струйский, по свидетельству того же мемуариста, к концу 40-х годов "впал в помешательство, для лечения от которого он был отвезен своим братом (Сергеем) в Париж, в дом умалишенных, где и умер..." {Там же. В "Записках" А. О. Смирновой упоминается, что Струйский кончил свои дни "в меланхолии" в "сумасшедшем доме" в Оверне (Франция) ("Русский архив", 1895, т. 2, с. 192).} По некоторым данным, это случилось в 1856 году.

  

  

   163. ОТРЫВОК ИЗ ПОЭМЫ "КАРТИНА"

  

  

  

  

  

  

   Оно чужую грудь зажжет,

  

  

  

  

  

  

   В нее как искра упадет,

  

  

  

  

  

  

   А в ней пробудится пожаром.

  

  

  

  

  

  

  

  

   Веневитинов.

  

  

  

  

  

   Они тотчас: разбой! пожар!

  

  

  

  

  

  И прослывет у них мечтателем опасным.

  

  

  

  

  

  

  

  

   Грибоедов.

  

  

  

  

   Поэт

  

  

  Пусть будет тот космополитом,

  

  

  Кто в сердце, холодом убитом,

  

  

  Как в тесном гробе, схоронил

  

  

  Всё, что он знал и не любил.

  

  

  Но я моей отчизне милой

  

  

  Останусь верен до могилы.

  

  

  Где б ни был я, в святую Русь

  

  

  Из-за пределов дальных света

  

  

  Быстрей орла перенесусь

  

  

  Душою пламенной поэта!..

  

  

  Но я в отечестве моем

  

  

  Люблю не пышные столицы,

  

  

  Но в поле с жатвой золотом

  

  

  Крестьян убогие светлицы.

  

  

  Мне душно в вихре городском!

  

  

  Несносен мне сей хаос модный,

  

  

  Где всё идет на перелом

  

  

  Уму и простоте природной;

  

  

  Где вечный шум, где всё кипит,

  

  

  Где часто ночь как день горит

  

  

  От фонарей и дымных плошек

  

  

  И где нарядный сонм богинь

  

  

  Всех манит нагло из окошек

  

  

  С любовью горькой как полынь.

  

  

  Здесь всё на откупе, и даже

  

  

  Любовь, святейшее из чувств,

  

  

  В числе пронырливых искусств

  

  

  У ведьм позорных на продаже!

  

  

  Я ненавижу города,

  

  

  Они - училище разврата.

  

  

  Здесь без упреков, без стыда

  

  

  Брат нагло обдирает брата,

  

  

  Отцы чуждаются детей,

  

  

  Супруги - жен, друзья - друзей.

  

  

  Влачась за шумной сей толпою,

  

  

  На всё с презреньем я гляжу

  

  

  И сиротой один брожу

  

  

  С разочарованной душою!

  

  

  Смотря на буйный сей Содом,

  

  

  Я мыслю с горькою улыбкой:

  

  

  Какой жестокою ошибкой

  

  

  Заброшен я в сей желтый дом?..

  

  

  Пускай винят мое злословье,

  

  

  Пускай врагов я накуплю,

  

  

  Но я как язву не терплю

  

  

  Вас, Митрофанушки, срамящие сословье! {1}

  

  

  Презренных баловней толпы,

  

  

  Гнилые общества столпы!

  

  

  И ненавижу вас недаром...

  

  

  Как искра, пагубным пожаром

  

  

  Грозите вы Руси святой;

  

  

  Избави нас скорее, боже,

  

  

  От этой праздной молодежи,

  

  

  Летящей вслед за новизной!

  

  

  Что может быть ее беспутней?

  

  

  Нам пользы нет от этих трутней!

  

  

  Нет, не заменит нам граждан

  

  

  Отродье глупых обезьян!

  

  

  Полуфранцузы, {2} пустомели

  

  

  Без размышленья и без цели

  

  

  По праву лестному бояр

  

  

  Наследственный снедают дар

  

  

  Своей признательной отчизны,

  

  

  Но даже искры к ней любви

  

  

  Не тлеет в хладной их крови!

  

  

  Живут тяжелыми трудами

  

  

  Полезных обществу людей,

  

  

  Считая их за дикарей.

  

  

  Душой, ужимками, словами

  

  

  Они святую Русь срамят.

  

  

  И что ж? Они же, обезьяны,

  

  

  С улыбкой пошлой и жеманной

  

  

  Отчизну в варварстве винят!

  

  

  Без дальних справок, невпопад,

  

  

  Назло врожденному рассудку,

  

  

  Как куклы движутся, пищат,

  

  

  И пляшут под чужую дудку! {3}

  

  

  

  

   Шут

  

  

  Тс! тише, друг! Зачем, куда

  

  

  Тебя влечет твоя проказница-звезда?

  

  

  Не лучше ль, укротя сатиры жало злое,

  

  

  

  Оставить праздность их в покое,

  

  

  Рассудком обуздать безумный сердца жар?

  

  

  

  

   Поэт

  

  

  Не с тем ли вверил бог певцам небесный дар,

  

  

  

  Чтоб лирой стройной, громкозвучной

  

  

  

  Порок бесстыжий обличать?

  

  

  Мне ль, раболепствуя пред знатными, молчать

  

  

  И лестью подлости докучной

  

  

  У них выманивать назло моей звезды

  

  

  Награду низкую - за низкие труды?

  

  

  Нет, нет! Я _и_збрал путь: до рокового гроба

  

  

  

  Не изменю душе моей;

  

  

  За подвиг в мире сем награда будет ей

  

  

  Развратных сограждан гонение и злоба;

  

  

  И я, влеком моей могучею звездой,

  

  

  Гордиться буду их - не дружбой, но враждой.

  

  

  Я темную стезю, судьбою в здешнем мире

  

  

  Начертанную мне, без ропота пройду

  

  

  И звуки сильные во вдохновенной лире

  

  

  В защиту истины со временем найду.

  

  

  Пусть скажут: что дано ему от колыбели,

  

  

  

  Он, по возможности своей,

  

  

  Употребил к добру для благородной цели..

  

  

  

  Не быв великим из людей,

  

  

  

  Он дань не собрал изумленья,

  

  

  

  Но, небесам не изменя,

  

  

  

  Святыню чувства сохраня,

  

  

  

  Огонь небесный вдохновенья

  

  

  

  К добру стремленьем заменил

  

  

  

  И здесь не лишним гостем был!

  

  

  

  

   Шут

  

  

  Да, неприятны нам, о друг, такие гости!

  

  

  Не избежать тебе от клеветы и злости,

  

  

  Чтоб не сказал тебе гостеприимный мир:

  

  

  "Поэт, незваный ты пришел ко мне на пир".

  

  

   Ты любишь старину, невежда?

  

  

   Не встанут предки из гробов!

  

  

   Напрасно льстит тебе надежда:

  

  

   Мой друг, - ты любишь мертвецов!

  

  

   Тот, кто шумящею пучиной

  

  

   С своей отчизной разделен,

  

  

   Среди изгнанья льстится он

  

  

   Хотя той мыслию единой,

  

  

   Что день наступит роковой

  

  

   И он домчится к ней стрелой,

  

  

   И с незабытыми друзьями

  

  

   Вновь запирует. "Вот они!

  

  

   Вот измененные годами

  

  

   Полузнакомые черты! -

  

  

   При виде их вскричал бы ты. -

  

  

   Они прекраснее, моложе

  

  

   Когда-то были, как и я,

  

  

   Но сердце в них... оно всё то же!

  

  

   Они - они мои друзья!"

  

  

   ... ... ... ... ...

  

  

   ... ... ... ... ...

  

  

   Но что теперь? Ты окружен

  

  

   Везде родными существами,

  

  

   Хотя сей лес тебе знаком

  

  

   И с этой степью и горами

  

  

   Ты сердцем дружен; всё кругом

  

  

   Здесь дышит сладостным родством,

  

  

   Всё веет грустным вспоминаньем!

  

  

   Здесь и бесчувственный предмет

  

  

   Каким-то взглядом и шептаньем,

  

  

   Иль отголоском детских лет,

  

  

   Каким-то пагубным искусством,

  

  

   Какой-то дружбой и враждой

  

  

   Стесняет грудь то сладким чувством,

  

  

   То непонятною тоской!

  

  

   Но предрассудков вечный данник,

  

  

   В одних преданьях видишь ты

  

  

   Отчизны милые черты!

  

  

   И в ней живешь, как бедный странник!

  

  

   Не хлябью бурною морей

  

  

   И не безвременным изгнаньем -

  

  

   Ты разделен с родной землей

  

  

   Суровым русским воспитаньем.

  

  

   Твои не сбудутся мечты,

  

  

   Святую Русь не узришь ты!

  

  

   Познай хоть опытом печальным,

  

  

   Как трудно весь оспорить мир.

  

  

  

  

   Поэт

  

  

   Итак, я в мире идеальном

  

  

   Забуду всё; святой кумир,

  

  

   Пред коим я, как жрец безумный,

  

  

   Стоял колена преклоня,

  

  

   Я сокрушу. Сей хаос шумный

  

  

   Родным не будет для меня!

  

  

   Вы, башни гордого Кремля,

  

  

   Главы соборов золотые,

  

  

   Святыни сердца вековые,

  

  

   Гробов красноречивый ряд,

  

  

   Где кости наших дедов спят..,

  

  

   Москва преданьями богата,

  

  

   В ней гений древности живет,

  

  

   В ней и Батыя виден след,

  

  

   В ней Грановитая палата,

  

  

   Священной утварью она

  

  

   Для славы родины полна.

  

  

   Врагов отбитые знамена,

  

  

   И даже взрыв Кремлевских стен,

  

  

   Как памятник Наполеона,

  

  

   Для славы русской сохранен!

  

  

   В ней и Владимира корона,

  

  

   И латы тяжкие Петра,

  

  

   И память правды и добра,

  

  

   Столбец полночного Солона -

  

  

   Всё там пленяет гордый ум,

  

  

   Всё погружает в сладость дум,

  

  

   Всё душу русского возносит,

  

  

   Всё в век минувший переносит!

  

  

   Остаток древности святой,

  

  

   Ты сохранен для укоризны!

  

  

   Сроднись же ты с моей душой

  

  

   Взамен утраченной отчизны!

  

  

   Воспоминанье, как во сне,

  

  

   Перенесет меня отныне

  

  

   К любезной русской старине,

  

  

   К моей отчизне и святыне!

  

  

   Я не привыкну к новизне,

  

  

   Но современный век забуду,

  

  

   Среди развалин стану жить

  

  

   И русским в Петербурге {4} буду.

  

  

   <1830>

  {1 Здесь разумеются под Митрофанушками те недоросли, которые, по милости своих предков пользуясь всеми правами своего звания, не хотят служить своему отечеству. Не исключаю из сего числа и тех стариков, которые во всю свою жизнь не сказали и трех слов по-русски. Благодаря попечению правительства у нас выводятся подобные граждане. Пора бы, кажется, нам знать, что для величия России недостает ей одного только благородного самолюбия.

  2 Здесь можно бы упомянуть и о тех полугерманцах, которые в каждой литературной безделушке видят отражение целого века и пишут так глубокомысленно, что даже сами себя не понимают... Но... чтоб гусей не раздразнить.

  3 Может быть, галломаны скажут: "Пора перестать проповедовать руссицизм! Крылов и Грибоедов напрасно истощали свои усилия!" Согласен с вами, но каждый писатель, от первого до последнего, должен вам твердить одно и то же, покуда вы не поймете, о чем вам говорят.

  4 Москва старее Петербурга, так мудрено ли, что она богатее его древними памятниками? Зато Петербург ее великолепнее... Но жаль, что он украшен в иностранном вкусе; в нем почти ничего нет народного, столь трогательного для сердца того, кто любит свое отечество. Однажды, гуляя в Летнем саду, бросил я мельком взгляд на ряды белых статуй, освещенн