Толстой Алексей Николаевич - Мечтатель (Аггей Коровин)

ветил Аггей с готовностью: он уже любил этого человека, едущего в Петербург...

   - Помещик?

   - Да, у меня пять тысяч десятин.

   - А я Синицын, - сказал человек, помолчав, - разночинец, по-вашему - хам.

   - Что вы, что вы... Разве так можно...

   - Так вы либерал?.. А вас жгли?..

   - Нет. Еще ни разу. Господи, как поезд идет медленно.

   Аггей откинулся на спинку койки, с тоскою слушая удары колес о рельсы и шум дождя...

   - Вы в Петербург зачем едете? - спросил Синицын, закурив папиросу и смотря прямо в глаза, не мигая.

   - Я - так... меня ждут, не по делу, а... почти...

   - Понимаю, - сказал Синицын, усмехаясь, - насчет баб, - освежиться.

   - Нет, что вы говорите... Я к моим знакомым еду.

   - Предположим. Ну, а знаете, ваша физиомордия мне понравилась, я побегаю с вами по городу: без опытного человека нарветесь, знаете ли, на такого бабца...

   - Вы напрасно думаете... Но Синицын перебил:

   - К вам в имение тоже заверну как-нибудь.

   - Пожалуйста, очень буду рад...

   - Ну, рады не будете... Стойте, сейчас буфет. Идем пить водку...

   И когда поезд остановился, сколько ни сопротивлялся Аггей, увлек его Синицын к буфету, заставил выпить водки с перцем и еще какой-то черной настойки и, захватив бутербродов и пирожков, притащил в вагон.

   - Вы, конечно, считаете меня за последнюю собаку, - говорил Синицын. - Вполне вас понимаю. Шутка сказать, за пять лет я дня не имел, чтобы прожить спокойно... Весь вот так ходуном и хожу: пью и грублю своим меценатам. Я, знаете ли, живу по современной системе: найду мецената, отдою его до последней копейки и жду другого. Мысли безумные, поступки каторжные. Ницше меня погубил... Это вам понятно. Вы земляной человек, а я современная плесень, - ницшеанец.

   Синицын самодовольно усмехнулся, посмотрел в глаза и добавил:

   - Все-таки я - человек, а вы ерунда на постном масле.

   - Чем вы занимаетесь? - поспешно спросил Аггей.

   - Чем? Продавал резиновые изделия, потрошил животы в Кишиневе, потом сделался революционером: надоели дисциплина и нравственность. К тому же мне на людей наплевать. Теперь занимаюсь литературным маклачеством, сводничеством и мелким репортажем.

   - Вы клевещете на себя.

   Но Синицын, сильно подмигнув, завалился на койку, сказал: "До завтра" - и захрапел скоро на весь вагон.

   Отогнув штору окна, Аггей увидел сырое утро и бегущие навстречу неясные поля.

   "Что это, - думал Аггей, - все нерадостно", - и, поймав себя на невеселых мыслях, постарался поскорее уснуть...

   Проснулся он поздно, когда солнце клонилось к закату, и долго лежал на спине. Потом пришел откуда-то Синицын; лицо у него было желтое и мрачное, а разговор сдержанный, как будто он стыдился вчерашних слов.

   - Меня мучит одна мысль, - сказал Аггей, приняв спокойный вид, - мой лучший друг едет сейчас в Петербург, чтоб увидеться с одной дамой. Он ее любит; так вот мне хочется знать, обрадуется ли она его приезду...

   - Несомненно, - сказал Синицын, - пусть смело едет...

   - Вот как! Я потому вам говорю, что вы были откровенны со мной... Отношения у них престранные...

   И Аггей, блаженно улыбаясь, стал рассказывать про Надю...

   - Любопытно, - молвил, наконец, Синицын, - вашему другу весь свет бабьей юбкой закрыт; только я бы советовал ему посмотреть хорошенько, может получше сюжет найдется.

   - Нет, - сказал Аггей, - мой друг не так смотрит... Не докончив, он стал брезгливо морщиться, откинувшись в глубину койки.

   В вагоне темнело. Скоро мимо окон стали пролетать фонари, освещая на мгновение лицо соседа.

   От Синицына пахло перегаром; он лез с разговорами, дымил папироской в глаза; Аггею казалось - случилось большое несчастье: нарушен тихий восторг, и чем дальше уносился поезд, чем больше уплывало станций и однообразных телеграфных столбов и за окном вытягивалось проволок, опускающихся, чтобы мерно опять вознестись до белых чашек, - тем глубже удалялся в неясное образ Нади.

   Пересадки и новая ночь в купе, где, кроме Синицына, разговаривали еще двое пассажиров дорожными голосами, от которых тошнит и кружится голова, измучили непривычного к дороге Аггея, и наутро, когда он взглянул на тощие сосны и желтые будки среди ржавых болот, стало ясно, что незачем было ехать и нечего ждать впереди.

   Петербург стал виден справа, огромный, окутанный мглою и копотью множества труб.

   Быстро миновали кирпичные заводы, прудки с вербами, площадку, на которой унылый гимназист ждал дачного поезда, кладбище. Прогремели стыки и стрелки подъездных путей, и поезд въехал под холодный вокзал, где, заглядывая в окно, побежали вслед носильщики в белых фартуках.

   Синицын посоветовал Аггею остановиться на Пушкинской и торопливо убежал, крикнув на ходу:

   - Смотрите же, на Пушкинской!

   Аггей, вслед за носильщиком, вышел на площадь, вдыхая влажный воздух петербургского утра.

  

   Аггей надел серый костюм с большими клетками и сел на красный диванчик у стола; на захватанной скатерти только что отпищал самовар.

   "Какой маленький самоварчик", - подумал Аггей и обернулся к окну.

   Оттуда слышался стук ножей, голос старьевщика и удары палкой по ковру. В желтом колодце двора было много окон, на некоторых спущены шторы, из некоторых выглядывали лица с усами и без усов.

   "Сколько окон", - подумал Аггей и поглядел налево.

   На вешалке висели его пальто и шляпа; рожа нарисована была карандашом на обоях, и за дверью все время разговаривали, звенела посуда, и все звуки покрывал грохот едущих телег.

   Аггей лег, положив руку под голову. От дороги все еще стучали рельсы в ушах, покачивая - тошнило. В номере пахло кислым. Глядя на потолок, Аггей подумал:

   "Сколько здесь людей; все живут по-своему и хотят делать свое. Почему же именно я должен сказать: Надя, брось мужа и люби меня. Я такой же, как все".

   Закрыв глаза, он представил большие соты, полные пчел, и себя внизу, в этой комнате с треснувшими обоями, маленьким червяком.

   "Полежу здесь до завтра, - думал Аггей, - поеду домой. А дома темно, идет дождь, и дыра от пули в шкафу... Нет, нельзя туда ехать. Куда бы нибудь на светлую поляну попасть, где стена монастырская и зеленые купола. Поглядеть бы на них и на речку. Отдохнуть".

   Аггей хотел задремать, но не смог. Бессильная вялость томила, а в глубине сердца точно посасывал червячок.

   Затем шумно ворвался в дверь Синицын и воскликнул;

   - Вот вы где! Хорош тоже, - разлегся, думает - каша ему сама в рот полезет.

   - Оставьте, - сказал Аггей с гримасой, - какая там каша? Я утомлен.

   - А мы подкрепимся коньячком. Я позвоню.

   Синицын развалился на стуле, не мытый еще с дороги, в затхлом пиджаке, и стал курить и рассказывать, что успел натворить за это утро.

   "А глаза у него злые", - подумал Аггей и добавил слабо:

   - Нет, право, оставили бы меня...

   Синицын не обратил на это никакого внимания.

   Коньяк сначала обжег горло, потом Аггею стало тепло, слегка зашумело в голове, и шум этот заглушил городские звуки...

   - Теперь идем завтракать! - воскликнул Синицын, подхватил Аггея под руку и, нахлобучив ему шляпу на глаза, увлек на улицу.

   На улице солнце, припекая, не жгло, и приятно было идти в тени домов мимо сквера, где играли дети, где маленький бронзовый Пушкин упрямо глядел на крышу...

   Первое, что бросилось в глаза Аггею при повороте на Невский, - длинный ряд дураков в зеленых шапках и кафтанах; они шли один за другим, неся на спине доски с нарисованным голым человеком, скрестившим руки... Потом Аггею дали какую-то бумажку, и он прочел: "Цыпкин - портной"... При переходе через улицу на Аггея налетел рысак, и велосипедист затрещал над ухом. Аггей неловко побежал.

   - Не разевайте рот! - крикнул Синицын.

   На тротуаре тотчас же принялись толкаться прохожие, и, так как Аггей был выше всех головой, сверху ему представлялось, будто копошились одни черные котелки, шляпы и фуражки.

   - Ох, - сказал он, вытирая пот, - что они так толкаются, отойдем в сторону.

   И он отошел к окну гастрономического магазина. Хотел что-то сказать Синицыну и вдруг сильно побледнел: за окном толстый приказчик, стоявший, заложив руки и подняв бровь, быстро посторонился, мимо него в дверь прошла дама со сверточком в узкой руке.

   Это была не Надя, но совершенно подобная ей, с детским лицом, бледным и нежным, в черной шляпе, с рукою, затянутой в белую перчатку.

   Проходя мимо Аггея, она повернула голову и посмотрела внимательно, даже чуть-чуть приоткрылся под вуалью ровный ряд ее зубов. Она была необыкновенно прекрасна.

   - Видал? - сказал Синицын и, кашляя, засмеялся. - Хороша! А хотите, познакомлю...

   - Кто она? - спросил Аггей.

   - Кто она? Вот чудачина. Это же и есть Машка Кудлашка. - Синицын, надув щеки, хлопнул себя по бокам: - Ах вы, деревенская душа! Машку Кудлашку не знает.

   - Синицын, - сказал Аггей, - я бы пошел к себе, мне нехорошо.

   Но Синицын повел его завтракать и, под модную песенку оркестра, стуча в такт по тарелке, уверял, что, если Аггею хочется поспать с Машенькой, не так это трудно...

   - Оставьте, не люблю я этого, - бормотал Аггей, избегая его взгляда, - пустите меня.

   Не докончив еду, вдруг ставшую противной, Аггей поднялся, оттолкнул стол и, дав Синицыну обещание приехать вечером, сел на извозчика. Дома, экипажи и прохожие поплыли перед глазами. Аггей чувствовал себя грузным, словно налитым кровью...

   - Невозможно, невозможно, - бормотал он, придя в номер, - подойти и тронуть ее... - Он повалился на диван, чувствуя, как жар сушит горло и все тело знобит. - Зачем она доступна? - с отчаянием, вслух проговорил он и, помолчав, скрипнул зубами...

  

  

   Начиналась не то лихорадка, не то какая-то ерунда - знобило так, что вся кожа покрылась пупырышками. Натянув до подбородка пальто, сунув кулак под щеку, Аггей лежал, едва умещаясь на узеньком диване. В мыслях были отрывки слов, видений, выхваченные из далекого прошлого, словно горячие пятна воспоминаний, и среди этой волнующей путаницы появлялась время от времени Машенька, в перчатках, со сверточком, в суконном, ловком платье... под ним, - это было самое страшное, - Аггей чувствовал то, что было покрыто, скрыто, невозможно, немыслимо. И все же, стоило только подойти, протянуть руку... Нет! Нет! Грузно, скрипя пружинами, он поворачивался к диванной спинке. Силился представить поляну, березку, сияющее золотой пылью небо - всю свою не повинную ни в чем влюбленность... Вот Наденька поправляет прядку волос и, опустив руки в траву, склоняется над лежащим Аггеем; грызя стебелек, вглядывается ему в глаза... Ее уши прозрачные и розовые, а лицо в тени... Но лицо не ее, а этой... И под легким белым платьем - эта... эта...

   "Лихорадка... сил нет... Черт, зачем я сюда заехал", - с тоскою думал Аггей. И вдруг из заповедной глубины памяти появилось поле, поросшее густой полынью; вдалеке идут две бабы и мужик - богомольцы. Шли, шли и сели у канавы... Посидели и легли, смеются. У Аггея стучит сердце, он спрятался за кустиком полыни и видит, как две бабьи, в красных чулках, ноги поднялись над травой... А вот Аггей идет с лопаткой мимо скотного двора; заскрипели ворота, с мычаньем выходит стадо, и посреди него верхом на ком-то - рогатый, головастый бык с багровыми глазами... Аггей глядит и чувствует, что это - то, - страшное. Бросает лопатку и по глубокому снегу идет в поле, где, занесенный сугробом, стоит плугарский домик на колесах. Аггей становится в домике на колени и молит бога - дать силы пережить виденный ужас, касается горящим лицом снега. И бог дает ему силы. А весной он опять, присев, рассматривает двух жучков, прильнувших друг к другу, палочкой перевертывает их на спины и вдруг, с застывшей улыбкой, гневно топчет их ногами.

   До сумерек Аггей томился, то забываясь, то бормоча чепуху. Когда же снизу, со двора, проник зеленоватый свет фонаря и лег на потолке тошным до дурноты переплетом - стало невыносимо. Аггей поправил на шее большой мягкий галстук, надвинул шляпу на глаза и вышел, тяжело ступая и видя только тени, призраки людей; шел он по левой стороне Невского, к Адмиралтейству.

   Там, где в перспективе сходились дома, трамвайные столбы и проволоки, за медным шпилем башни угасал закат, и выше небо зеленело, как морские воды. А направо, среди потемневших домов, один дом, будто приподнявшись, плыл багровыми окнами, точно полон был огня, не разрушавшего мрамор и бронзовые переплеты.

   - Вот и ресторан этот, - сказал Аггей и, войдя, тотчас же увидел Синицына.

   - Минута в минуту пришел, вот что значит дворянское слово, - подняв салфетку и нож, воскликнул Синицын. - Ну-с, ваше превосходительство, что намерены предпринять?

   - Делайте, что хотите, - сказал Аггей, стоя перед ним. - Ну, давайте кутить.

   - Вот это ответ, - воскликнул Синицын, - давно бы так. Значит, идем в сад и Машеньку поищем...

   Когда извозчик повез их по Фонтанке, Синицын обнял Аггея за спину, добродушно уверяя:

   - Вы мне сразу понравились - породистый помещик и очень симпатичный...

   Аггею стало стыдно, и он сказал:

   - Вы тоже очень симпатичны.

   В саду, промозглом и прокуренном, Аггей, слегка задыхаясь, стал протискиваться сквозь шумную толпу гуляющих. Здесь все было фальшивое: и цветы, и гроты, и песок, - крашеное и захватанное, и даже листья на деревьях, как из жести.

   - Тише, чего прете! - кричали вдогонку. Синицын, посмеиваясь, шел сзади. На открытой площадке Аггей шумно вздохнул и оглянулся на полутемный навес, где в глубине, ярко освещенная красным, танцевала испанка.

   - Машенька, должно быть, у столиков, - сказал Синицын, - да вон и она с двумя кавалерами.

   Аггей сейчас же увидел сидящую в профиль к нему Машеньку, с милой улыбкой, положившую ногу на ногу, и двух ухаживателей в котелках. Он резко отвернулся и пошел в глубь сада.

   - Полно вам дурить! - крикнул, догоняя его, Синицын. - Это коты с ней сидят, мы сейчас ее приведем. - И убежал рысцой.

   - Боже мой, - шептал Аггей, садясь на скамью, - неужели она со всеми... они целуют ее лицо, делают, что хотят, она же...

   Стиснув зубы, он положил руки на колени и сидел красный и тучный. В оркестре одна труба, издающая всего два звука, ревела сама по себе низким басом все громче и ближе, наполняла всю голову тупым уханьем.

   Мимо шли, с неестественными улыбками, наряженные девушки, прошмыгнул, оглянувшись, завитой франт в котелке; проплыл, хрустя песком, толстяк с окурком сигары в бритых губах.

   "Уйти надо, лечь", - подумал Аггей и сейчас же, увидев подходящих Машеньку и Синицына, стал жалобно улыбаться. И вдруг, чувствуя, что гибнет, вскочил со скамейки и, спотыкаясь, зашагал к выходу через газон.

   - Аггей Петрович! - закричал Синицын так злобно, что многие оглянулись.

   Аггей остановился, шепча про себя:

   - Трус, трус...

   Машенька ничего не говорила, только, чертя зонтиком по песку, вскидывала прекрасные свои глаза на проходящих. Аггей же не смел на нее взглянуть, боясь, как бы не прочла она в его взгляде вожделения, и церемонно молчал, склоня голову набок.

   - Долго мы будем здесь торчать? - спросил Синицын.

   Машенька сказала, растягивая слова: - Поедемте кататься, - и улыбнулась Аггею, - у нас по ночам светло...

   - Угадала, что ты провинциал, - захихикал Синицын. - Это, Машенька, закадычный мой друг, Петрович...

   - Да, да, - сказал Аггей.

   Они вышли из резкого света на белый сумрак к реке, где за решеткой спокойно отражались дома с темными окнами.

   Ступив на узкий тротуар набережной, Синицын заложил руки в карманы куцего пиджака, сдвинул шляпу и пошел вперед, а Машенька просунула руку свою под руку Аггея и, обернув к нему бледное лицо с синеватыми под глазами кругами, улыбкой открыла два ряда ровных зубов.

   - Ну что, - сказал Аггей, точно во сне нагибаясь к ее раздвинутым губам, - душенька моя...

   Когда он так сказал, Машенька охватила его шею и, закрыв глаза, поцеловала холодными губами.

   - Вот и поцеловались, - со вздохом сказала она.

   - Браво! - ответил Синицын, не оборачиваясь... Аггей поглядел на небо, оно светилось мягким светом, белым и ровным.

   - Это лучше, чем все, о чем я думал, и более странно...

   В нанятой Синицыным коляске они втроем поехали через мост, где у перил стоял человек с поднятым воротником и глядел на воду.

   - Чего он смотрит? - оборачиваясь, с неодобрением проговорила Машенька. - Ничего в воде не увидишь, нехорошо, - и завернула лицо вместе с носиком в мех.

   У колонны Исаакиевского собора сидела оборванная старушонка, подперев кулаками подбородок. По набережной летел рысак, увозя даму и офицера... Дама закинула голову, держа руки в муфте, офицер целовал ее.

   - Поцелуйте и меня, - сказала Машенька, придвигаясь.

   Аггей откинулся в угол коляски. Перед ним текла Нева - свинцовая, студеная, словно выпуклая. На той стороне лежали два сфинкса. Все это было как сон.

   Машенька привлекла Аггея за руку и, погладив по щеке, шепнула:

   - Поедем ко мне, у меня отдохнете. Хорошо? Тогда Аггей опять почувствовал тупую тяжесть и озноб и, закусив губу, чтобы сдержать дрожь, увидел на открытой Машенькиной шее родимое пятнышко. От этого вся девушка стала родной и сладкой. Разжав рот, Аггей кашлянул хрипло и вдруг страшно покраснел.

   Синицын, не поднимая век, сонным голосом крикнул кучеру адрес.

   Аггей со всей силой сжимал руки, пока Машенька отворяла на темной лестнице дверь. В прихожей, где пахло духами и калошами, он прислонился к стене, не в силах снять пальто.

   - Я в столовой на стульчике посижу, - сказал заискивающе Синицын, - куда мне идти, тут я и подожду Петровича.

   Машенька покачала головой:

   - Ну, уж сиди, только не стащи чего-нибудь...

   - Ну, это я-то стащу! - ответил Синицын и, увидев в столовой бутылки, начал прыгать, поднимая пиджак, так что видна была пряжка засаленных его панталон.

   - Жалко мне его все-таки, - сказала Машенька, - хоть он и свинья. Женатый ведь и детей любит. Пойдемте в спальню.

   Взяв Аггея за руку, она прошла через две двери в комнату, устланную желтым ковром, с деревянной кроватью посредине и белым чистеньким туалетом из трех зеркал.

   Сев перед ним на шелковый пуфчик, она провела пальцем по бровям, расстегнула кофточку и слегка откинулась, обнажая плечи и тонкие руки с двумя оспинами. Потом взглянула на Аггея и потрясла головой, наморщив носик, вытянув губы. Но, видимо, ей все же очень хотелось спать, - устала.

   Аггей, до того стоявший у окна, осторожно опустился перед ней на колени, охватил руками, спрятал лицо в ее ногах. Челюсти у него были сжаты, он не мог сказать слова.

   Машенька запустила пальцы в его волосы:

   - Нехорошо на коленях стоять, сядьте...

   И, когда он послушался, аккуратно сняла платье, стряхнув, повесила его за простыню, зевнула и села Аггею на колени, покачивая, точно баюкая.

   - Хорошо тебе со мной? - сказала она. - И спать не хочется. А на улице светло, светло.

   Одним глазом Аггей взглянул в окно. Там за перистыми облаками, над лиловой тучей, разгоралась золотая полоса. Он разжал зубы и проговорил:

   - Маша, Машенька!

   Глаза его расширились, сознание словно бродило по осунувшемуся лицу, и когда Машенька проговорила, приподнимая шелковую юбку: "Смотри, какие у меня чулочки ажурные", - Аггей коротко вздохнул, поднялся, прошел несколько шагов, держа на руках прижавшуюся к нему девушку, и, вдыхая ее запах, повалился на ковер.

   Потом Машенька поднялась с ковра, озабоченная походила по комнате, накинула на плечи теплую шаль, нагнулась над Аггеем и сказала участливо:

   - Встань, миленький, запылишься на ковре...

   Но Аггей не отвечал, лежа с откинутой рукой. Бледное лицо его было спокойно, как у спящего.

   - Встань же, - повторила Машенька и, присев, потрепала Аггея по волосам.

   Он открыл глаза. Щеки его порозовели, приподнявшись, он схватил Машеньку за руку, словно боясь, что она убежит...

   - Ты любишь меня? - спросил он важным голосом.

   - А как же, - смеясь, ответила Машенька. - А ты ночевать у меня останешься или домой поедешь?

   - Домой, - сказал Аггей медленно и сел на стул, - куда я пойду?

   Машенька, достав из стеклянной коробки папироску, закурила, перекинула угол шали через плечо.

   - У всякого человека есть дом, дружок. А со мной все равно жить ведь не будешь...

   - Зачем ты куришь? Дым из носу у тебя идет, - проговорил Аггей тоскливо. - Ты мне ведь раньше являлась, я тебя давно любил! А теперь разговариваешь, как обыкновенная...

   - Какая же я должна быть? Вот уж ненавижу, когда начинают говорить непонятное...

   - Молчи, молчи, - сказал Аггей.

   Машенька поджала губы.

   - Пошел бы ты спать в самом деле. А завтра приходи... а то разговаривать - я ни за что не стану. Так ты и знай. Засну сейчас как мертвая.

   - Уйду, уйду, - сказал Аггей торопливо, - только молчи...

   Он надвинул шляпу и взялся за ручку двери. Машенька спросила тихо, будто удивляясь:

   - А деньги?..

   Тогда Аггей быстро обернулся, глаза сузились, стали зелеными. Не глядя, подал он ей одну бумажку, другую бросил на пол и, покраснев так, что надулись жилы на лбу, кинул весь бумажник Машеньке под ноги.

   - Мерзость, - медленно проговорил Аггей, - мерзость...

   Машенька отбежала за постель и оттуда крикнула испуганно:

   - Вы с ума сошли!

   - Да, - говорил Аггей, наступая, - с ума сошел! - Он поднял кулак, но, встретив большие, полные слез глаза Машеньки, прижавшейся в теплой шали в углу, неуклюже отвернулся, подумал: "Как у собаки глаза, когда бьют". И, морщась, побрел к двери. Когда же распахнул ее - против замочной скважины на стуле спал, уронив голову, Синицын, с угла раскрытого его рта текла слюна.

   Аггей постоял мгновенье, размахнувшись, грузно ударил по лицу Синицына и вышел.

   Спускаясь по сырой лестнице, он задыхался от отвращения. На улице была все та же белая ночь, томительная, непонятная, нечистая...

   Только перистые облачка стали жестче. Неподалеку дремал извозчик, почти свалившись с козел, да в мелочной лавке открывали ставню...

   - Ничего больше нет, - сказал Аггей. Помолчав, поглядел под ноги. - Тоже - любовь!

   И, сунув руки в карманы, пошел, сутулясь, к мосту, который держали в зубах четыре чугунных льва. Здесь, в похолодевшей воде, отражались с обоих концов канала тусклая вечерняя и оранжевая утренняя зори. Аггей смотрел на дома, на небо, на отражение зорь. Ноги его стали вялыми. Он сел на гранитную плиту, опустил голову.

   - Никогда, никогда теперь ее не увидать...

  

  

   Впервые напечатан под заглавием "Аггей Коровин", с иллюстрациями Б. М Кустодиева в художественно-литературном ежемесячнике "Аполлон", 1910, No 8, май-июнь.

   В 1922 году рассказ подвергся стилистической правке и сокращению. В новой редакции, под заглавием "Мечтатель (Аггей Коровин)", вошел в сборник А. Толстого "Утоли моя печали", изд-во "Огоньки", Берлин, 1922.

   Тексты последующих публикаций рассказа почти не имеют разночтений с изданием 1922 года.

   Печатается по тексту I тома Собрания сочинений Гос. изд-ва "Художественная литература", Л. 1935.