Толстой Алексей Николаевич - Мечтатель (Аггей Коровин)

  

  

   http://publ.lib.ru

   "Собрание сочинений в десяти томах": Государственное издательство художественной литературы; Москва; 1958

   Том 1. Чудаки. Повести и рассказы 1908-1911

  

  

  

  

  

   Весеннее солнце, обогнув положенный путь, садилось в голую степь за длинными холмами, золотя края неба, и пыль от стада, и большие окна коровинского дома, обращенные на закат. Сходясь под карнизом двумя пологими дугами, окна, вверху из цветного стекла, опускались почти до пола, так что Аггею Коровину, сидевшему в кресле, не нужно было приподниматься, чтобы видеть поляну сада, где широко разрослись одичавшие розы, и два полукруга аллей, и старые яблони, и куртины сирени, окаймленные петуниями, ромашками, резедой.

   Подперев ладонью крупное лицо, в русой бородке, с небольшими татарскими усиками вниз, подолгу молчал Аггей, держа в руке книгу, наудачу взятую из шкафов.

   Торопиться было не к чему и некуда, и мысли скользили от воспоминаний к предметам, без любопытства останавливаясь, когда краснощекая скотница в подоткнутом сарафане проходила садом, громко крича:

   - Сидор, а Сидор, что же ты, рыжий шут, не идешь?

   Глядя на толстую бабу, Аггей думал: "Кричи, кричи, а Сидор на деревню ушел".

   Потом на темнеющую поляну прибегал охотничий пес - сеттер: нюхая кусты, останавливался и кусал какую-то траву, и Аггей тоже знал, для чего сеттер ест траву, - вчера его погрызли овчарки.

   Края неба зеленели, тускнели, и вечерняя звезда загорелась над последней оранжевой полосой.

   Аггей вздохнул и, заложив книгу в щель кресла, подперся, поворочался и сел удобнее.

   Десятый год доживал он одиноко в богатой усадьбе. И только раз, после кончины матери, пришел в душевное смятение, не выдержал тоски и сказал приказчику:

   - Ильич, я бы за границу съездил...

   - Воля ваша, - ответил на это Ильич.

   - Так как же, Ильич, надо собираться, денег достать, да паспорт, да повидать родных...

   И, так говоря, Аггей угасал, поездка казалась невероятной: жизни не хватит переделать все дела перед дальним отъездом.

   "Шумно там, - думал он, - суета".

   Но сегодня Аггей чувствовал небольшое беспокойство: нарочный поутру привез письмо, и до вечера Аггей держал его в кармане, не распечатывая, и улыбался иногда, думая, что если захочет - прочтет новость.

   - Может быть, незнакомая девушка, - мечтал Аггей, - одинокая, как и я, хочет приехать, и мы будем сидеть вдвоем у окна.

   Зажмурив глаза, старался Аггей представить лицо девушки; оно всегда было одно и то же, где-то виденное давно; но как только он начинал всматриваться, улавливать эти черты - они расплывались, и память глохла, а потом и голова разбаливалась от таких дум.

   "Скоро темно станет, не прочтешь", - подумал Аггей и, сделав усилие, достал и вскрыл серый толстый конверт.

   Письмо было от Степана Людмилина - товарища детства, который извещал, что вместе с сестрой заедет проездом дня через четыре.

   - Людмилин, - повторил Аггей и представил худенького гимназиста, в очках, с полуоткрытым ртом, в широкополой фуражке; у фуражки был выломан герб, потому что даже самые тихие мальчишки мочили картузы водой, клали на ночь под тюфяк и выламывали буквы из герба...

   "Ах, как хорошо, - думал Аггей, - вот он войдет, близорукий, ища меня глазами, и поцелует... И мы, как прежде: он внимательно станет слушать, а я расскажу всю свою жизнь, смерть мамы и одиночество, и о том, что всегда хотел полюбить; мы обнимемся и пойдем в сад. Я скажу: оставайся со мной, - милый. Конечно, он согласится. А если хочет, пусть занимается хозяйством... Маленький гимназист в куртке с ремнем... По вечерам будем пить чай на веранде".

   Потом Аггей вспомнил, что Людмилин приедет не один.

   - Ну зачем с сестрой: наверно, она взрослая и суетливая, будет всюду ходить, ей надо все показывать; еще, пожалуй, заведет моду - гулять...

   И Аггей третий раз повернулся в кресле, шумно вздохнул...

   "Через четыре дня, - подумал он, - а письмо было послано четыре дня назад".

   Он, торопясь, раскрыл хрустящий листок и прочел: "Понедельник..."

   "Так и есть, сегодня пятница, поезд приходит в шесть, сейчас они должны подъехать..."

   Сильно взволнованный, потирая затекшее колено, вышел Аггей на балкон.

   Ночь закрыла полосу заката. Возникли звуки, всегда таинственные, как будто сама темнота шевелилась в кустах, ломала ветку и меланхолично ухала вдруг далеко за прудом, где, сидя на пловучих листах, пели, надув брюшко, маленькие лягушки.

   Облокотясь о балюстраду, Аггей прислушивался. Вспомнил один день, когда на мгновение упали все звуки.

   Тогда посреди поляны стоял он - маленький, синеглазый мальчик - и сквозь закопченное стекло глядел на солнце.

   Не было теней, красноватая темнота будто пеплом осыпала траву и деревья; на солнце надвигался черный круг. Когда остался тонкий серп, все замолкло. Колонны дома поднялись, стали серыми, и Аггей думал, что сейчас расколется беззвучно солнце...

   Аггей вспоминал, слушал звуки, а когда за садом на плотине запел ямской колокольчик, тихо засмеялся...

  

   Аггей поставил свечу на комод в прихожей и раскрыл парадные двери, вглядываясь в темноту прохладной лестницы.

   Там, внизу, вносили, должно быть, чемоданы, шаркали ногами, и слышались негромкие голоса:

   - Узнаешь, Надя, эту лестницу; она мне казалась гораздо больше... А вон и Аггей... Здравствуй, Аггей...

   - Степан, иди же, - закричал Аггей, - я не могу посветить, свечу задувает сквозняком...

   - Узнаю голос, - проговорил Степан, появляясь в крылатке, в золотом пенсне, - здравствуй. - Мягкие губы его коснулись Аггея. - А вот Надя, сестра, ты помнишь?

   - Помню, помню, - торопливо бормотал Аггей и тряс им обоим руки, - пойдемте, пойдемте. И этот чемодан унеси, кучер.

   - Ты все такой же торопыга, - спокойно улыбаясь, говорил Степан, и углы его губ приподнимались полукругом. - Дай нам вымыться, мы все в пыли.

   Худой и маленький, он пошел по коридору, подняв голову, словно мог видеть тольке из-под пенсне.

   Аггей крикнул вдогонку: "Вон направо твоя комната", - и, умиляясь, стоял около Нади, распутывавшей вуалевый шарф...

   - Я тоже буду мыться, - сказала она, - ужасная пыль.

   - Господи, что же я думаю, а ужин! - воскликнул Аггей. - Впрочем, я сию минуту. - И он пошел в столовую.

   "А он все такой же, - думал Аггей, стоя под висячей лампой. - Я уже вижу, что обрадовался; а она ничего, - кажется, мешать нам не будет".

   К столу, уставленному домашними яствами, проплыла и неслышно села за самовар Марья Ивановна - экономка.

   - Марья Ивановна, - сказал Аггей, - хорош ли ужин сегодня?

   - Не знаю, батюшка, так это все сразу да кувырком распорядились; что выйдет - не пеняйте, а завтра постараемся.

   - Что они как долго моются?

   - А барышня настоящая красавица, и сундук с платьями, вот бы... Эх... да что и говорить... Не то что уездные наши...

   - Перестаньте, Марья Ивановна, всегда вы скажете глупость...

   Надя вошла под руку с братом. На ней было синее платье. Оглядываясь, она сказала:

   - У вас здесь все чудесное, старинное. Наверно, мебель так же стояла сто лет назад.

   - Да, все старое, - сказал Аггей и, притянув вымытого одеколоном Степана, трогал волосы его и плечи, - я так рад, я совсем один живу. Нам нужно о многом переговорить...

   - Ты очень гостеприимен, - говорил Степан, слегка запрокинув лицо в большой бороде каштанового цвета, - мы в Петербурге отвыкли от деревенских обычаев... И если глубже рассмотреть, то деревенская жизнь более значительна, чем городская.

   - Да, да, - говорил Аггей, придвигая им блюда с едой, - ешьте же...

   - Тем смешнее, что я - агроном по профессии - никогда не вижу деревни. - И, самому себе улыбаясь, Степан глядел повыше головы собеседника.

   - Какой у вас костюм? - спросила Надя. - Очень вам идет...

   Аггей, оглядывая огромное свое тело в расстегнутом на груди кафтане, из-под которого была видна белая рубаха, смутился, запахнулся.

   - Мне кажется, что я толстый такой, неловкий.

   Надя засмеялась, так же как и брат, закидывая голову на высокой шее, морща подбородок, прикрывая глаза длинными ресницами, и Аггей подумал, с тоской вглядываясь: "Где я видел ее?"

   - Нам по дороге попался пьяный мужик, - говорила Надя, - большой и косматый, у пояса привязана целая куча уток; брат его спрашивает: "Как ты из такого ружья столько настрелял?" А он тряхнул головой и говорит: "Когда я, чудесный барин, выпью, что угодно могу сделать..." И попросил гривенничек за знакомство.

   Надя, рассказывая, подняла руки, и, глядя на них, Аггей подумал: "Какая она театральная все-таки".

   Степан сдержал зевок.

   - Вот теперь я чувствую, что устал, иду спать. "Милый он, - слегка волнуясь, думал Аггей, ведя друга в спальню, - сейчас ему все расскажу". Но Степан раздевался и говорил, сладко зевая:

   - Завтра возьму почву для исследования: не знаю, как у тебя, но крестьянские земли совершенно лишены фосфатов. Их нужно сдабривать жжеными костями или американским гуано. Ты бы сделал опыт.

   - Хорошо, - сказал Аггей уныло, - попробую. - И сел на кровать, устало опустив руки.

   - Степан, ты знаешь, я десять лет прожил один. Тяжело.

   - Как же, знаю. - Степан отстегнул помочи и погладил впалую грудь. - Гуано, конечно, дороговато, но крестьяне могут пользоваться суперфосфатом. Я усиленно провожу в земстве раздачу томасова шлака.

   И он залез в постель, глядя поверх головы собеседника на свои какие-то суперфосфаты, а Аггей сидел около, освещенный сбоку свечой, так что блестел кончик его крупного носа и один тоскливый глаз.

   - Слушай, - сказал Аггей, - я десять лет все один и один...

   Но у Степана уже закатывались глаза.

   - Убийственны эти дороги ваши... Задуй свечу и не буди меня поутру.

   Аггей посидел немного в темноте и пошел по коридору, опустив голову. В конце коридора была наглухо закрытая дверь в зимние сени... Остановясь перед Дверью, обитой кошмой, Аггей глядел на медные гвоздики.

   - Ну, конечно, он устал, а я пристаю с глупыми речами. Все-таки раньше Степан был добрее. Или уж я одичал очень и смешон.

   Тронув шляпку гвоздя, он подумал: "Вот эти гвозди зимой покрываются инеем и делаются белые, как грибы..."

   Вдруг тень его на стене переместилась направо. Оглянувшись, Аггей увидел улыбающуюся Надю, со свечой в руке.

   - С кем вы разговариваете? - спросила она.

   - Я ни с кем, - ответил Аггей, подойдя и краснея. - Вы не спите?

   - Я хотела потихоньку обойти весь дом. Здесь можно заплутаться, проблуждать всю ночь. Мне все кажется: в комнатах пахнет плесенью и старой пачулей. - Она села на подоконник открытого в сад окна. - Какой вы счастливый, Аггей Петрович.

   Она вздохнула и, откинувшись, положила ногу на ногу, охватила колено...

   - Резедой пахнет, слышите? Сыростью и резедой. Аггей, глядя на ее колено и голые до локтей руки, не замечал улыбки, растягивавшей полный его рот...

   - Я вспоминаю, - продолжала Надя, - у вас в комнате стояла игрушечная изба с печкой и лавками, как настоящая, туда можно было заходить...

   - Да, отец велел ее построить на елку...

   - Мы ехали к вам на елку в возке. Я все время почему-то боялась огнедышащих гор, - начиталась, или Степан меня напугал: они представлялись вроде кучи песку, но очень страшными. Я помню комнату, где проснулась: на стене висело оружие и меч в три раза больше меня, а в углу стоял человек, одетый в латы; я все думала, что он поднимет руку и кивнет мне пальцем.

   - Хотите, я покажу эту комнату, - сказал Аггей, глядя в глаза, - она наверху; но все покрыто пылью и паутиной...

   Надя тоже молча и внимательно глядела ему в глаза. Аггей больше не улыбался. Надя сказала:

   - Я иду спать. Устала. Покойной ночи, - и, прощаясь, пожала руку спокойно и крепко маленькой своей рукой.

   Войдя к себе в спальню, Аггей лег не раздеваясь на постель и платком стал вытирать нос и сморкаться.

   - Как глупо, - сказал он, - и не с чего; просто не нужно было им приезжать.

  

  

   Утром Аггей долго ждал пробуждения гостей и, не дождавшись, побрел на речку. На тропинке попался садовник Сидор. Аггей сказал ему:

   - Идем купаться.

   Сидор ухмыльнулся в ярко-рыжую бороду и пошел за барином, немного отставая. Вялым голосом Аггей говорил:

   - Надо бы купальню построить вон у той ветлы, я давно тебе толкую, Сидор.

   - Отчего же, можно построить, - отвечал Сидор с полной готовностью, хотя такой разговор начинался каждую весну.

   - Построим ее в виде портика и окрасим в белое... Вот ко мне гости приехали и купались бы...

   Раздевшись, Аггей долго сидел на траве, глядя, как около корней ивы плавают пиявки.

   Сидор мылил лицо и бороду, приговаривая:

   - С мыльцем-то чище.

   Аггей представлял белую купальню, отраженную в воде, себя в этой купальне, сидящего на скамейке, и Надю: она будто бы пальцами пробовала воду и, улыбаясь, вся залитая солнцем, начала снимать башмачки.

   - Ах, боже мой, как же это так! - испуганно воскликнул Аггей. Подошел к берегу и плюхнулся в воду и, почувствовав свежесть, поплыл, громко фыркая. Из камыша выбежал гуськом выводок домашних утят, утка, крякая, вытягивала шею, пугала Аггея, и он вдруг обрадовался и солнцу, и реке, и свежести.

   - Чай, гости мои давно встали, - говорил Аггей, одеваясь. - Сидор, ты возьми простыню, а я побегу.

   На веранде за чайным столом сидел Степан в белом пиджаке; когда Аггей подошел, он сказал, щурясь:

   - От тебя рекой пахнет... Знаешь, Надя и сейчас бы спала, если бы я не разбудил...

   Аггей от неизвестной причины засмеялся, покраснел и вдруг, к удивлению экономки, потрепал ее за чепец:

   - Сегодня вы, Марья Ивановна, просто красавица. Марья Ивановна только ахнула. Степан, не спеша намазывая масло, сказал:

   - Этим липам, должно быть, больше ста лет. Вообще - сад хорош.

   - Я на тебя обиделся вчера, - ответил Аггей весело, - хотел поговорить откровенно, а ты заснул...

   И он радостно вздрогнул: из дому донеслись быстрые шаги и голос Нади.

   Она вошла в холщовом платье, коротком и ловком, каштановые волосы ее были причесаны просто и тоже так ловко, что Аггею показалась точно чем-то священным эта ловкость, и захотелось вытянуться самому в кресле, стать вдвое худее.

   Надя вдруг спросила:

   - Как вы спали, Аггей Петрович?

   Он даже открыл немного рот. Она спросила просто, из учтивости, и продолжала пить чай маленькими глотками и забыла, конечно, про вопрос, но Аггей видел, что угол глаза у нее был лукавый.

   С боков веранды по натянутым бечевкам вились темно-зеленые ипомеи, цветущие утром, пока их лиловых колокольчиков не коснется солнце. Аггей оторвал плеть и подал с поклоном Наде, чтобы она украсила ею платье.

   - Так на портрете моя бабушка, когда была девицей, - проговорил он, густо краснея.

   Надя посмотрела внимательно, взяла цветы, взглянула на брата, поднялась и плечом задела ветку акаций, осыпавшую ее крупными каплями росы.

   - Мы идем гулять, - сказала она, - покажите мне сад и речку. Степан, иди же!

   Они пошли по поляне. Аггей шагал рядом с Надей, глядя под ноги.

   - Почему бы вам не остаться у меня подольше, - вдруг сказал он и отвернулся, - неужели уж так скучно здесь?

   - Я не могу больше, - охнул Степан и лег в траву. - Знаешь, почву исследовать пойду завтра.

   Он закрыл глаза, защитив их от солнца ладонью.

   Надя села рядом, поджав ноги; нежная кожа плеч ее и рук была видна сквозь кружева платья, и чувствовал Аггей ее запах, сладкий, нежный, женский.

   - Сегодня я точно выздоровел после болезни, - сказал Аггей, тряхнув плечами. - Я ведь очень сильный, только не приходилось никогда применять.

   Надя сказала, кусая травку:

   - Сломайте дерево.

   И, обняв колено, запрокинула голову и глядела на облака, ее шея казалась прозрачной.

   Аггей подошел к березке и стал трясти.

   - Ну, ну, - проговорил он, - ломайся, - и, крепко упершись ногой в корневище, выгнул березку, напружился, присел и сломал; дерево хрустнуло и, медленно клонясь вершиной, легло с печальным шумом на траву.

   - Браво! - воскликнула Надя, захлопав в ладоши, а Степан сказал лениво:

   - Зачем сломал, росла она, росла...

   - Я еще могу, - сказал Аггей, застенчиво улыбаясь.

   - Нет, - ответила Надя, - сядьте. Аггей послушался, сел около.

   - Теперь лягте и глядите вверх, что вы видите?

   - Небо, - сказал Аггей тихо, - голубое. Коршун чуть виден...

   - А ну, прищурьтесь, видите: небо уходит вглубь, и повсюду золотая пыль, а облако похоже на чашу.

   - Перестань, Надька, - сказал Степан.

   - Не на чашу, - сказал Аггей, - а на вас. Надя засмеялась. Степан сказал:

   - Фу, господа, я иду купаться. - Он не спеша поднялся и пошел, на ходу срывая листья.

   Аггею стало страшно с Надей один на один.

   - Расскажите, как вы живете в таком раю? - спросила она ласково, вздохнула и легла рядом с ним, заложив ладони под затылок. - Вы любили когда-нибудь, Аггей Петрович?

   Аггей закрыл глаза и не ответил ей на это.

   Прошел Степан с полотенцем на голове, что-то пробормотал неразборчивое. Надя неизвестно над чем стала смеяться. Потом приподнялась, опустила обе руки и, рванув траву, осыпала ею лицо Аггея.

   - С вами что-то нужно сделать особенное, - сказала она, - ах, Аггей Петрович, какой вы... - она приостановилась и протянула: - глу-у-пый!

  

   Надя в этот день восхищалась всем, что видела: канавой, поросшей мягкими лопухами, зарослями вишенника, мостками через речку, шлепающими по воде.

   Аггей объяснил, что на мостках этих рано поутру, пока не встало солнце и над водой туман, мальчишки ловят рыбу удочками, плюют на червяка; слюны будто бы червяк не любит и долго корчится на крючке.

   Из сада по выгону пошли к глиняным оврагам, где стояла часовня над помершим когда-то странником без рода и племени. От часовни по дороге спустились домой через деревню.

   Аггей, всю дорогу объяснявший Наде деревенские подробности, теперь замолчал, глядя, как приплюснутое солнце садилось в степь за холмами.

   Оранжевый свет оттуда тоскливо бежал по голому выгону, по колючей траве.

   Аггею показалось, что он, как больной, снова глядит на надоевшие обои у кровати. Хрустнув пальцами, он сказал:

   - Вы спросили, любил ли я когда-нибудь? Нет, не пришлось.

   - А я, Аггей Петрович, не помню, когда не была влюблена. Весь мир другой, когда любишь, - все для меня: и солнце закатывается для меня и поля бегут...

   Взойдя на пригорок, откуда видна усадьба, Надя запыхалась немного и положила руку на высокую грудь и мгновенно вырисовалась, четкая и тонкая, на красной полосе заката.

   Таким представлялся Аггею ускользающий образ девушки, о которой он мечтал по вечерам. Оттого, что сейчас можно было видеть ее въявь, закружилась голова, и, стоя внизу пригорка, Аггей раскрыл рот.

   - Что вы увидели? - воскликнула Надя. - Привидение?.

   Затворив за собою дверь кабинета, Аггей остановился около письменного стола, зажег свечу и долго глядел на тихое ее пламя...

   Чернила в чернильнице давно высохли, единственный конверт был захожен мухами, и Аггей, отыскав карандаш, сел на низенький диванчик.

   - Надя, - сказал он и слегка похолодел, услышав свой голос, - неужели возможно...

   Поднеся к лицу ладонь, едва пахнущую ее духами, он подумал: "Я целую ей руку... Вот так..."

   Закрыв глаза, Аггей стал морщить подбородок так, как делает это Надя, когда смеется. Поднял пальцы к голове, тоже как делает Надя, поправляя волосы, и, - весь выпрямившись, не в силах сдержать удары сердца, сказал:

   - Люблю... - и, похолодев, открыл глаза и увидел в темном зеркале себя - толстого, с руками, неестественно растопыренными.

   Аггей замотал головой, присел к столу, долго молчал, охватив лицо руками, потом решительно, крупным, неровным почерком, стал писать.

   "Простите, но вы спросили - люблю ли я? Поэтому я осмеливаюсь писать. Вас я люблю так, как никто и никогда не любил. Вы не такая, как все женщины; вы особенная, вы прекраснее всех, и бог привел меня к вам... Я молюсь вам и прошу - сделайтесь моей женой, то есть я прошу вашей руки! Я несчастный..."

   Много еще написал Аггей такого и, запечатав конверт, пошел к Марье Ивановне.

   Старая экономка, сидя на сундуке, гладила больную ногу. На стене, около жестяной лампы, шуршали тараканы...

   Громче прежнего ахнула Марья Ивановна при виде барина:

   - Что это, батюшка, не спите, или живот болит?

   - Запомните, Марья Ивановна, - сказал Аггей поспешно, - это письмо отдадите барышне поутру, смотрите только, не будите ее. Поняли?

   Наутро Аггей встал рано и пошел в конюшню, где кучер мыл щеткой каракового жеребца, который косил белым глазом, топал ногой.

   Рассеянно Аггей обнял морду коня, поцеловал его в серую губу и велел оседлать верхового. Затем потер ладонью свои покрасневшие за ночь глаза и потянулся, запах конюшни был мил ему; подходя к решеткам конских стойл, он гладил рыжие, сивые и черные морды, ласково губами ловившие его пальцы, и думал:

   "Проснулась? А вдруг - проснулась? Прочла..." Он вышел на стук выводимого из каретника верхового.

   - Шибко Ваську не бейте, барин, - сказал кучер, - не любит.

   Рыжий Васька покосился на Аггея и присел, когда плотно уселось на нем восьмипудовое тело.

   От быстрой езды Аггей приободрился, и неотступные мысли его просветлели.

   "Нет, еще спит, - думал он, повертывая к лесу, - ручку положила под щеку, спит".

   Ветви задевали лицо не просохшими от росы листьями, и, глядя на грибные тропки, бегущие от дороги в чащу, крикнул Аггей, приподнимаясь на седле:

   - Нет, Надя проснулась и читает письмо... Милая, милая...

   Хлестнул коня плетью и поскакал, - придерживая шляпу.

   Дорога сбегала круто вниз; там шумела хвоя и желтел песок. Чтобы не утомить лошадь, Аггей повернул вдоль косогора и скоро выехал на поляну, где курилась обложенная дерном куча и у шалаша на пне сидел в полушубке согбенный старичок, держа в руках кисет... Реденькая борода у старичка так и не поседела, хотя курил он деготь на этой поляне пятьдесят лет, и сколько прожил до того - не помнит. Заезжал к нему иногда барин и давал двугривенный; старичок за это кланялся ему в ноги. Увидев Аггея, он встал и снял шапку.

   - Здравствуй, дед, - сказал Аггей, тяжело впрыгивая на землю, - ну что, все еще живешь?

   - Не дает господь бог смерти, - заговорил старичок торопливо и многословно, словно боялся, что его перестанут слушать. - Летом я с молитвой ему служу - за, пчелкой ли присмотришь, солнце встанет - перекрещу ее, а ночью врага колотушкой от ульев гоню... Господу это угодно; он от грехов-то и ослобонит... А за зиму лежишь на печке - такое надумаешь - тьфу! - все лето пойдет насмарку: опять грехов полон рот... Оттого и зажился. И еще комар, прости господи...

   - Донимает?

   - Лют, дыму не боится; вот ужей тоже много, ох, много ужей завелось, бог с ними.

   Аггей сел на обрубок и, оглядываясь кругом, прислушивался, как часто бьется сердце. А старичок все говорил, и прыгали воробьи на шалаше.

   - Я у тебя до полудня посижу, - сказал Аггей, - разнуздай-ка лошадь.

   И, когда старик, охлопотав коня, принес из шалаша дикого меду в бурачке и кувшин ключевой воды, Аггей сказал, краснея:

   - Знаешь, дед, я женюсь. Старик перекрестился:

   - Вот и слава богу, а то я все думаю - нет и нет у нашего барина хозяйства.

   - Увидишь скоро ее; мы кататься поедем, а ты забеги на дорогу и посмотри; такой красавицы не только ты - я не видал. Ты что это - меду мне принес. Дикий? А смотри, в нем пчела.

   - Утопла; за добро своей жизни лишилась.

   И старик стал глядеть, как Аггей ест мед...

   - Всегда по лицу видно, что человеку бог пошлет, - сказал он, - вот у тебя, гляди-ко, глаза белые, будто со страху.

   Аггей потянулся и, отойдя, лег на траву, где легкий ветер отдувал мух; возбуждение улеглось, и сладкая дремота закрыла веки; поплыла земля, и, положив руку на грудь, Аггей улыбался, слушал шорох листьев, говор старика.

   - Кормят тебя, рыжий, овсом, - говорил старик, подсев к Ваське, - а сено ты жрешь от жадности. Вот и видно, что бог скотине душу не дал, одну утробу... Ну, что ногами топаешь, я, брат, истину тебе говорю...

   ...С легким криком Аггей проснулся и сел, осматриваясь.

   - Дедушка, - окрикнул он старика. - Где ты? Скорей, скорей лошадь...

   Ударяя плетью, Аггей скакал, потеряв шляпу, и сучья хлестали по бледному его лицу.

   "Поздно, поздно", - думал он, тоскливо глядя на солнце, взошедшее уже к полдню.

   Обозлившийся Васька летел прямиком, но на плотине удалось Аггею задержать ход, и, чем ближе к дому, тем страшней становилось, а на самом дворе поворотил было Аггей коня обратно и, став, крепко сжал руки.

   - Все равно, - сказал он. Быстро перекрестился несколько раз и спрыгнул у крыльца.

   В доме было тихо; подойдя к кабинету, Аггей осмотрелся, не видит ли кто, и отворил дверь.

   На диванчике, с книгой в руках, сидела Надя. Она повернула строгое лицо к вошедшему... Аггей ахнул, взялся за косяк. Надя, встав, сказала:

   - Я давно жду вас, Аггей Петрович; я получила письмо...

   Глядя, как она опустила глаза, Аггей возликовал, но сейчас же лицо его покрылось смертельной тоской.

   - Аггей Петрович, - сказала Надя тихо, - я замужем...

   Она тряхнула головой и, вынув из книги, подала Аггею его письмо.

   - Милый, не огорчайтесь, я вас очень люблю...

   Потом, легко коснувшись губами лба Аггея, подобрала синее дорожное платье и вышла, не обернулась в дверях - не спеша, удаляясь, стукали ее каблучки по коридору.

   Письмо дрожало в руке Аггея, когда он подошел к пыльному окну; на дворе, выкатив, смазывали людми-линскую коляску.

   - Вот и конец, - сказал Аггей, и ноги его задрожали, став бессильными, как после испуга.

   - Что же, я возьму и лягу... Должно быть, меду съел натощак: тошнит...

   Мотая головой, он лег на спину, скользя пальцами по гладкой коже дивана.

   - Дурно мне... - сказал Аггей. Пот крупными каплями выступил на лбу, и тело холодело. Аггей прижался к холодной спинке дивана; не в силах привстать, глядел на клочок мочалы, торчащей из-за обивки, и, жалея себя, начал глотать соленую слюну.

   Приходил Людмилин, сконфуженно объяснил, что должны они уже уехать, иначе опоздают на агрономический съезд, и что непременно ждут Аггея в Петербург, где сейчас белые ночи. Аггей приподнялся, взял Степана за руку и, глядя в сторону, сказал:

   - Хорошо, я постараюсь приехать.

   И сел опять, комкая носовой платок. Степан вышел, ударившись плечом о косяк.

   В коридоре разговаривали; топая ногами, пронес кучер, должно быть, чемодан. Нежный, изумительный голос Нади у самых дверей произнес:

   - Он спит, не тревожьте его...

   Тогда Аггей вышел на крыльцо и, стараясь улыбнуться, помахал отъезжающим рукой.

   Когда же тройка выкатила за ворота и Надин лиловый шарф еще раз мелькнул сквозь зелень, Аггей, пожавшись, словно от холода, пошел в залу и сел против окна на любимое кресло.

   Не было видно - закатилось ли солнце, или нет: сизая туча клубами поднялась из-за холмов; порыв ветра нагнул ветви, поднимая выше окон обрывок бумаги; на террасе с силой хлопнуло окно...

   Несколько капель ударилось в стекла, потекли струйками; брызнуло сильнее, и зашумел по листьям крупный дождь.

   Звуки в просторных комнатах утихли, запахло травой, сыростью, и стало совсем темно...

   Аггея звали ужинать, а он все смотрел в окно и думал несвязное.

  

  

   Три дня ливнем лил дождь. Аггей ходил по залу, где шум дождя был слышен всего сильнее, становился спиной к изразцовой печи и щурил глаза.

   Ровно и глухо барабанил дождь по крыше и листьям, стремительно бежали вниз потоки, и напрасно, приотворив дверь, шепотом звала Марья Ивановна к столу.

   Аггей глядел на нее, не видя, и экономка бормотала, бредя обратно в столовую:

   - Вот беда-то... Наехали, намутили и след хвостом замели, - тоже гости.

   Постояв у печки, Аггей уходил в библиотеку. Отворив один из темных шкафов, где пахло затхлыми книгами, он поднимал руку, чтобы взять волюм, но рука так и оставалась поднятой, а глаза видели сквозь полупрозрачное от струй дождя стекло сизую лужайку со сломанной березкой, склоненной к земле вершиной, и около примятую траву.

   "Дождик все следы прибил", - думал Аггей и шел обратно в кабинет...

   Но в кабинете стоял тот низенький диван, обитый коричневой кожей, тошный и раскоряченный, - свидетель всех неприятностей; глядя на него с ненавистью, Аггей думал:

   "Как глупо, для чего мне нужно вообще шататься по этому дому... Будто бы я обязан видеть всю эту гадость..."

   И, вдруг страшно рассердившись, он выдвинул ящик стола; дрожа от легкого озноба, перевернул бумаги и вынул тяжелый кобур.

   С любопытством рассматривая револьвер, Аггей взвел курок, направил дуло на себя и легко нажал гашетку.

   Рука его вдруг отдернулась, и он проговорил глухо:

   - Нет, это страшно.

   Часто дыша, он положил револьвер и отошел к окну...

   Было сумеречно и безнадежно сыро там, на воле, где висели мокрые ветви; Аггей отворил раму, холодные капли упали на руки и лицо, и он опять побрел к столу.

   - Куда деться! - сказал Аггей. И снова взял револьвер. Начал поворачивать холодный барабан.

   "Он будто приказывает, - подумал Аггей, - тупой какой-то, с дыркой. Ах, нет, только не сюда.."

   Собрав всю волю, вытянул Аггей руку от себя, зажмурился... Оглушительно грохнуло, дернуло руку, защекотал в носу пороховой дым.

   И сейчас же в доме все затихло, будто все присели в страхе... Аггей облегченно вздохнул и повалился в кресло.

   А в коридоре уже слышались испуганные голоса и хлопанье дверей...

   "Они думают, я в себя выпалил, беспокоятся, милые..." - томно думал Аггей и, желая сделать этим людям приятное, застонал и вбежавшим в кабинет приказчику и Марье Ивановне проговорил слабым голосом:

   - Промахнулся...

  

   В тот же вечер нарочный привез письмо, распечатывая которое Аггей волновался и долго не мог понять, что написано.

   "Милый Аггей, - писал Людмилин, - мне очень жалко, что вышло смешное недоразумение. Я благодарю за честь, оказанную моей сестре, и надеюсь, что ты не будешь сердиться на эту курьезную историю. Я и Надя ждем тебя в Петербурге посмотреть белые ночи и освежиться от твоего коровинского сиденья. Надя очень просит тебе кланяться; она говорит, что провела у тебя самые очаровательные дни в жизни. Так приезжай, смотри, и не сердись... Твой Степан... Ваша Над я..."

   - Ваша Надя, - повторил несколько раз Аггей, как во сне, и охнул, держась рукой за грудь.

   Радость его была велика. Все нежные слова, сказанные Надей, все ее движения припомнились, словно вырвались, как птицы на волю из темного гнезда.

   - Ваша Надя... Ваша Надя... - повторял Аггей, - да я просто дурень, ничего не понял, ну что же, что замужем... а - ваша - Надя... - И он, поспешно вынув из бокового кармана красненький платочек, оброненный ею и тайно им похищенный, со всей силой принялся вдыхать его аромат, говоря:

   - Милая, нежная, благодарю тебя за все... Потом потянулся, выпрямил грудь, хрустнул пальцами и засмеялся.

   - Как хорошо!

   Позванная Марья Ивановна немало была удивлена, видя барина, который уже решился на отчаянность, а теперь стоял посреди комнаты, напевая в нос:

  

   Три девицы шли гулять,

   Шли гулять, да...

  

   - Марья Ивановна, - закричал Аггей, - милый друг, укладывайте скорее чемодан да крикните - лошадей закладывать; сейчас еду в Петербург...

  

   В темноте по кочкам трясся тарантас, закидывая закутанного в чапан Аггея грязью и водой...

   Ничего не замечая, глядел он вперед, думая только, когда же станция выглянет из этой хлюпкой, ночной степи...

   Казалось, с приездом на станцию изменится вся жизнь: впереди ожидался город и счастье, а сзади оставалась вот эта глушь... Аггей закрывал глаза, и казалось - отовсюду тянутся обозы, скрипя и скользя по грязи, летает воронье...

   Боже мой, боже мой, как медленно ехать! Когда была утрачена последняя надежда, кучер сказал:

   - Вон и станция.

   Аггей вскинулся. Кучер продолжал, тыкая кнутом в темноту:

   - А вот и машина подходит, - как бы не опоздать.

   Лошади помчались, тарантас кидало в стороны, Аггей стоял, держась за козлы, глядел на три приближающихся из темноты фонаря, и в немигающие его глаза бросало грязью и водой. Немного не доезжая станции, грузно упал коренник, пристяжные взвились, спутало сбрую. Аггей же принялся трясти кучера за плечи, повторяя:

   - Что ты, что ты!

   Потом, захватив чемодан, побежал, путаясь в длинном чапане, к подошедшему поезду и, когда ударил третий звонок, впрыгнул в вагон, тяжело дыша.

   В вагоне было душно. Свеча, прикрытая шторой, едва освещала спавших на койках пассажиров и чьи-то мешавшие проходить огромные ноги, в шерстяных чулках.

   Аггей, сняв мокрую одежду, бросил ее вместе с чемоданом в сетку и этим движеньем задел несносные ноги. Тогда зарычало наверху, ноги подобрались, и, кашляя, свесилась взлохмаченная голова.

   - А вы поосторожнее, - сказала голова.

   - Извините, - ответил Аггей, - я очень торопился, я едва добежал, представьте, какое счастье.

   Наверху чиркнули спичкой, и можно было увидать, что у головы одутловатые щеки, бородка клином и посреди спутанных волос плешь, исцарапанная ногтями...

   - Ну, что нового? - сказала голова, и, спустив ноги, сел на лавку человек в измятом пиджаке, довольно толстый и сонный. Человек вывернулся, зевая, и продолжал: - Спать не могу. Вы в Петербург едете? Попутчики значит... Кто вы такой?..

   - Коровин, - от