лстой
БЫВАЛЫЙ ЧЕЛОВЕК
По темной степи тянуло дымком. Кашевар сгреб кучкой золу - под ней
тлели угольки сухого навоза. Тишина была такая, что слышно за версту, как
потыр-кивает сверчок; а еще далее, в лощинке, в стороне, где недавно
догорела вечерняя заря, - хрипел дергач. Летел бы, дура, к Дону, в плавни,
- здесь много не наковыряешь носом. В степи земля теплая, сухая, было бы
что подложить под голову, - и так лежат мужики у костра, а кто - под
телегой с поднятыми к звездам оглоблями. Звезды просторно раскинулись над
степью. Один человек сидит, другие слушают.
- Да, товарищ, пришлось...
- Хлебнул?
- А что же ты думаешь, - конечно, хлебнул горя...
- Расскажи по порядку, дяденька.
- А по порядку рассказать - будет так: в каком это году, забыл я, - в
шестнадцатом... Ну, ладно... Вошли мы, русские войска, в Париж. А были мы,
солдаты, Езятые для этой экспедиции, как на подбор: рослые, молодые, ужасно
все бойкие. Идем по Парижу, колонна за колонной, сорок тысяч человек - это
ты шутишь! И поем во всю глотку. По дороге на кораблях спелись: с жизнью
прощаться ведь неохота на чужой стороне... Да и бабы на тротуарах -
видимо-невидимо - глядят на нас... Хороши... Ах, чистые, хорошие дамочки у
них...
- Ну?
- Это кто там сказал "ну", под телегой?
- Будет вам, - слушайте, ребята.
- Да. Идем мы через город Париж и поем песни. Запеваем по очереди,
поротно, - в каждой роте запевала и подголосок, мы подхватываем - стекла
звенят... Начальство нарочно подбирало голосистых в эту экспедицию, чтобы
удивить иностранцев: какой у нас народ веселый, вся армия сытая, мордастая,
в бой - так в бой, ей хоть бы что; с песней грудью за отечество. Так и в
газетах французы писали: "Русский, мол, солдат умирает с песней на
устах..."
- Как это?.. (Опять из-под телеги.) Вот ведь, ребята, а?..
Рассказчик покосился под телегу, но разобрать ничего было нельзя - так
темно. Месяц еще не всходил над степью.
- Как же им нас не хвалить: нас пригнали помирать за их отечество...
Ну, конечно, языка они нашего не понимали, русского, - от этого много
зависело... Когда проходили под Триумфальной аркой, дамочки стали бросать в
нас цветы - розы. Мы, будто эти розы нам обыкновенное дело, груди
выпячиваем, будто такие уродились орлы, да и грянули свою, солдатскую:
"Дррррищем дегтем, дррррищем дегтем, табаком..." Так что же вы думаете: у
дамочек на глазах - слезы, и руки к нам протягивают... А наши господа
офицеры только косоротятся, но ничего не поделаешь: парад...
- Здорово это вы - про табак... Показали...
- Мы бы не то еще показали, не прогони нас прямо на фронт в тот же
день... У них народ малорослый. Умом одним берут, образованием. А культура
у них высока.
- Высока?
- Немцы еще умственней, а англичане всех покрывают... Я этого не
люблю, когда под телегой смеются на то, что я говорю. Недолго и за виски
оттуда вытащить. Я этого не люблю, когда над культурой смеются. Вы что же
думаете - у нас степь велика, так нас нипочем и не возьмешь? Нет, мы
пробовали шапками закидывать. Не те времена. Кинули нас на фронт, через две
недели - бой. Офицеры - в новых лаковых сапогах, начисто выбриты, чистые, и
нам - по чарке коньяку и папирос. В зубы, конечно, никто не бьет, но
командиры говорят серьезно: "Ребята, не посрамим русского оружия, отступать
невозможно, потому что, между прочим, на задних позициях - французы с
пулеметами..."
- Это французы, свои же, по своим?
- А ты как думал?.. Нас для случки, что ли, туда привезли?.. Ну,
хорошо. Мы в то время о культуре еще пичего не знали. Приказ: наступление.
Значит - музыканты вперед, и мы - урррра, и вся недолга, грудью в штыки...
А нас - и бомбометами, и огнеметами, и пулеметами, и газом, и вонью, и с
аэропланов сверху, и с танков в лоб... А сзади - французы: вали! вали! Вот
тебе русский человек и попал в Европу... Вам хорошо в степи портками
трясти, а вас туда бы... Апро-по [Между прочим (от франц. a propos)], - как
французы говорят, - апропб искрошили всю нашу дивизию. Нам, конечно, обидно
это, врага мы все-таки выбили. Заняли позицию. А на другой день - приказ:
отступить. Был это не бой, а демонстрация.
- Это что ж такое?
- Ну, вроде репетиция.
- А это что?
- С вами, ребята, образованному человеку говорить нельзя. Ну, вроде
напоказ.
- Ага!
- Нам, конечно, растолковали, будто немцы испугались и теперь войне
конец. Кто умнее, этому не поверил. Скрошить дивизию мы бы и дома могли. А
вот начальство большие награды получило за этот бой.
- Поддержали славу оружия.
- Вот то-то что... Нас отвели в тыл. Действительно, и вино, и
говядина, и табаку - вдоволь. Но в России заминка с деньгами или неудача на
фронте - союзники начинают воротить морду, - нас опять кидают на позиции, и
мы грудью идем на немцев. Нет, ребята, не страшно умирать, а страшно
умирать зря. Иной мужик и в городе уездном сроду не был, а ему приказ -
умирать за морем: там ему отрывают руки и ноги и прожигают газом, и
французская дамочка кладет ему на могилу цветок. Солдатики плакали
втихомолку - вот до чего обидно. Но мы оттого безропотные, что у нас
культуры нет, у нас одни песни. И многие в ту пору стали дружить с
сенегальцами, с черными людьми, обучали их по-русски, те нас по-африкански.
Вместе горевали. Звали их к нам в степи.
- Это как так - черные? - спросили из-под телега,
- А как деготь, - и здоровые мужики. И среди них есть очень дельные
мужики. Мы расспрашивали: то же самое, что у нас: кукурузу сеют, просо,
свиней у них много. А вот птицы у них не те.
- Не те?
- У нас, скажем, эта мелочь - воробьи, скворцы, вороны. А у них -
пеликан-птица с носищем в полтора аршина.
Хоть и темно было, но рассказчик почувствовал, как один из слушателей
усмехнулся, другой покачал головой. Он помолчал небольшое время, разрывая в
золе уголек, - раскурил трубку.
- Да. Помню - сижу в бараке. Два земляка, - Иван Рындин, монтер,
шофер, электритчик, словом - на все руки, да Алексей Костолобов пишут
письмо на родину. А у меня живот болел. На воле - дождь, ветер, - скука.
Вдруг входит прапорщик, весь мокрый, в грязи:
"Здорово, товарищи солдаты! Я, мол, прямо из Парижа, привез вам
радостную весть: поздравляю с великой бескровной революцией..." И пошел и
пошел чесать... Мы только переглядываемся. А Иван Рындин смекнул. Выступает
и говорит без обиняков: "Этого мы давно ждем, отпустите нас теперь скорее
на родину, потому что там без нас землю поделят". Прапорщик как вспыхнет:
"Ах, сукины вы дети, говорю это вам в последний раз... Нет, ваш священный
долг теперь сражаться до последней капли крови за свободу". Хлопнул дверью
и ушел. Дивизию нашу сейчас же перекинули в глубокий тыл и там давай
обрабатывать на митингах, чтобы мы домой не просились, а просились в бой. А
мы разве им можем возразить, без культуры? У нас даже винтовки отобрали.
Значит, опять умирать.
- А я бы убег, - сказали под телегой.
- Дура. Географии не знаешь. И что я вам скажу: эти господа в шляпах,
которые к нам приезжали руками махать на митингах, хуже нам были военного
начальства. Ей-богу. Несут чепуху, махнет тебе рукой на виноградники: "Вы,
говорит, не забывайте, что эта почва родила Дантона и Камилла Демулена..."
А нам все равно, кого она породила, мы правду хотим знать - кто русской
землей распоряжается? Кто теперь хозяин?
Почему нас во Франции гноят? Зачем вы нас обманываете, раз мы
некультурные?
Так мы зубами и лязгали до самых большевиков. А в ноябре, здорово
живешь, загнали нас за проволоку. Поставили пулеметы. Голодный паек. И эти
дамочки: мимо нас идет - погрозит кулачишком. Мы, конечно, бунт. Нас из
пулеметов, из броневиков. Зачинщиков расстреляли по ихнему обычаю - у
столбов. Вот тебе и русские орлы!
С земли поднялась рослая фигура с бородой от самых ушей, заслонила
звезды. Поддернув портки, сказала:
- Я, ребята, сам за французов кровь проливал.
- Где это тебя угораздило?
- А на Мазурских озерах. Наших там тысяч сто побили.
Мужики помолчали. Дергач перелетел поближе и тыркал, казалось, где-то
за телегой. Над краем степи в одном месте как будто просветлело, - это
должна была скоро показаться луна.
- Сидели мы без малого год за проволокой на положении пленных, - опять
заговорил рассказчик. - А у французов большая нехватка в рабочих руках. И
мы замечаем - эти дамочки грозить бросили, ходят мимо нашего лагеря,
присматриваются. Конечно, ребята наши крепкие, широкоплечие, работать
здоровые... Что же без дела-то им сидеть? Только п...т за проволокой от
дурной пищи.
- Это обыкновенное дело... (Из-под телеги.)
- Помолчи.
- Ну вот, эти дамочки - по-нашему женщины деревенские, вдовы - и
начали наших брать на поруки. Сначала выбирали молодцеватых, в ихнем вкусе.
- Чтобы породу не портить.
- Совершенно верно. Носы наши очень им не нравились. Иной мужик -
кровь с молоком, а нос - леший его знает что, а не нос: у иного - дуля, у
иного пипкой, одни ноздри. Мы смекнули, стали в носах разбираться. Одному
оттягивали, - ничего не вышло. Уставится дамочка на такой нос и не
доверяет. Мы солдата проваживаем, хлопочем: гляди, мол, какой мужчина -
сутки может косой махать, веселый, и жрать, мол, не очень здоров, а если ты
насчет чего другого сомневаешься - первый на деревне жеребец.
И хочется ей, и - нос вот дался. Потом, конечно, и со всячинкой стали
брать. Так многие ребята вышли из батраков в хозяева, женились на вдовах,
хорошо стали крестьянствовать. А дамочки эти забыли, как и порожняком-то
ходят: не поспевают рожать. Французы много дивились.
- А ты как же пристроился?
- Попал я к ведьме. Мужественная женщина лет сорока; хозяина на войне
убили. Одним салатом, проклятая, норовила кормить. Орет весь день, как
погонщик. За день наломаешься, а вечером она напьется красного вина и в
ботинках лезет к тебе в кровать. Плюнул, вернулся в лагерь, и по причине
примерного поведения отпустили меня на поденную работу, где я захочу.
Надумали поехать в Марсель. Там встретился я с Алексеем Костолобовым и с
Иваном Рындиным; он тоже от бабы ушел: попрекала его русским
происхождением. Стали мы грузить пароходы. Заработали в скором времени на
этой погрузке четыре тысячи двести франков, но опять-таки через свою
некультурность: спины здоровы. Иван Рындин и говорит: "Не век нам, ребята,
ящики таскать, давайте подыщем работу почище". Гимнастерки мы побросали,
справили чистую оде-жу, рубашки с галстуками, шляпы. На это хлопнули без
малого тысячу. Но на улице нас уже не толкают, придешь в кафе - "Гарсон,
вян-блан!" Подбегает половой: "Кескевуле?" Значит - чего желаете? И тащит
белого вина. И мы стараемся между собой говорить по-французски, не иначе.
Под телегой фыркнули. Затем кто-то в темноте, видимо, щелкнул того по
затылку. Рассказчик продолжал:
- Доехали мы по железной дороге до Тулузы. Пересели на узкоколейку,
вылезли на одной станции и пошли пешком в уездный город, в глушь. Идем по
шоссе в холодке, под деревьями. Кругом - поля, виноградники. Земля - как
сад разделана. На хуторки заглядишься. Живут тихо, сытно, и народ в этих
местах живет старый. Молодых совсем мало.
- Перебиты?
- Которые перебиты, а которые в города уходят. Деревенская работа им
теперь не нравится: тяжела. Каждому хочется поскорее схватить, веселее
пожить. Война, как ложкой, весь народ перемешала. Мы так и думали, что
Рындин привел нас в эти места на сельскую работу: на нас всё поглядывали
из-за палисадников старики и старушки; особенно на Алексея Костолобова:
длинный мужик, здоровенный. Но - нет. Сели отдохнуть у канавы, Рындин и
говорит: "Про эти места мне давно рассказывали. Здесь такая скука - люди на
ходу засыпают. Конечно, в Париже, например, нам без культурного образования
пробиться трудно, там нас всякий зашибет. Но здесь легко можем сойти за
столичных авантюристов".
- А это что же такое?
- Авантюрист, по-нашему, мастер на все руки; другие работают, он ненки
снимает [Рассказчик употребляет слово "авантюрист" не совсем в обычном
смысле, очевидно, избргая слова "спекулянт", как слишком узкого понятия.
(Прим. А. Н. Толстого.)].
- Есть такие.
- За границей, между прочим, они большие отламывают дела. На культуре
все основано. Ты там, под телегой, знаешь, что такое акция?
- Чего это? (Сквозь смех.) А ну тебя...
- Акция - это, брат ты мой, такая бумага: купил ее - тебе за это
платят, продал - опять деньги платят. Ты год будешь спину ломать -
авантюрист в минуту больше заработает. Он мигнул кому-то: покупаю, мол,
акцию... А у самого, заметь, в кармане - битая вошь. Все дело, кому
мигнуть... И ему несут деньги...
После этих слов опять началось качанье головами. Рассказчик, очень
довольный, похрипывал трубочкой.
- Так-то сидим на канаве и ахаем, а Рындин рассказывает. Обдумали наше
предприятие со всех сторон. Под вечер пришли в город. Красивый городок:
речка, сады, каменные дома, в каждом на дворе - голубятня. На улицах -
чисто. Тишина и скука. И мы этой скуке рады. Зашли в гостиницу, заказали
ужин: пареного кролика со сметаной, лягушек...
- Тьфу! Будет тебе нести...
- А ты ел лягушек? Ну и молчи. У нас в болотах полно этой дичи, орет,
а вам жрать нечего, а это самая первая еда. Эх, некультурность! Ну, хорошо.
Трактирщик подает нам ужин, вино, ликер, шоколад, и сам удивляется, как мы
сытно едим, и спрашивает: откуда, зачем? Мы говорим: приехали обсмотреться,
может, понравится, - депо заварим. И сразу пошел по городу слух:
приехали-де из Марселя иностранные авантюристы. Особенно Костолобов удивил
горожан: ростом в дверь, глаза маленькие, ручищи как лопаты, ходит -
спотыкается, - ему стыдно, что на него смотрят. Утром проснулись - опять
горячий завтрак: охолощенный петух и улитки с чесноком. И пошли мы будто бы
прогуляться по городу. На нас - глядят изо всех окошек. Хорошо. До обеда
обошли кругом города три раза. И у самой реки, неподалеку от базарной
площади, Рындин указал на один амбар - каменный, старинный, крепкой
стройки: "Здесь, говорит, наше счастье". Амбар этот мы арендовали на год за
самые пустые деньги. Нам сейчас же в городе - кредит: видят, что приехали
солидные авантюристы. Взяли мы в кредит елового леса, досок, кумачу,
картону разного, красок, электрических принадлежностей. Городок оживился,
торговля пошла. Мы, не теряя времени, начали ремонт: починили на амбаре
крышу, подправили штукатурку, снаружи, изнутри стены выкрасили. Понаделали
скамеек, обили кумачом, и около входа Алексей Костолобов - он кузнецом был
до войны - намалевал по штукатурке что ни на есть пестрее, страшнее, разных
кавказцев в папахах, большевиков с красными бородами, с ножами, башкир
косоглазых... И пушки тут стреляли, и на конях дрались, и хаты горели...
"Эти картины, - Рындин говорит, - главный наш козырь". И верно - ленивы
французы, а из соседней деревни приходили смотреть, весь день у амбара -
толпа. "А что, спрашивают, тут у вас будет?" Рындин им: "Милостивые
государыни и милостивые государи, подождите, скоро увидите, а между тем
благодарим за ваше почтенное внимание". Когда работа стала подходить к
концу, он взял две тысячи - выдал нам расписку - и уехал в Париж. Оттуда
прислал телеграмму: "Удача, все достал, пишите вывеску". Мы тем временем
мусор вывезли, около амбара подмели, посыпали песочком и занялись писать
вывеску. Через неделю Рындин вернулся с двумя ящиками. "Ну, ребята, завтра
открываемся". И ночью мы повесили вывеску. Наутро весь город ахнул.
"Новость! Первый раз в городе. Кинематограф из Парижа. Веселое и полезное
развлечение для лиц обоего пола. Для начала будет показано: 1) Кошмарная
драма из жизни парижских бандитов. 2) Уморительные приключения одного
доктора. 3) В перерыве выступит русский великан Алексей Костолобов с
ломанием об голову досок и других предметов".
Для этого номера Рындин привез вязаные штаны, фуфайку и трубу. К семи
часам у нас все было готово - аппарат поставили, ленты проверили, Алексея
одели в красную вязанку, научили скрипеть зубами, когда дойдет дело ломать
доски. Рындин сел в кассу, я стал внутри - проверять билеты, сажать на
места, выкликать картины, Костолобов заревел в трубу - за речкой слышно.
Смотрим: потянулись французы.
Триста франков собрали в первый вечер, дали три сеанса, и четвертый бы
дали, но Костолобов отказался ломать доски - голову намял. Французам очень
понравился наш театр: действительно, до этого времени к ним ни один
кинематограф не заезжал - глушь. Рисковать боялись. А у нас дело пошло
хорошо. Рындин привез вторую серию, и к нам с хуторов стали приходить.
Особенно дивились на Костолобова. "Это, говорят, монстра, о ля-ля".
Действительно, здоровый мужик: берет он доску в полтора дюйма и хрять ее об
голову! Дамочки вскакивают и его щупают...
Ну, хорошо. Деньги у нас не переводятся. В гостинице почет. Гуляешь по
городу - не поспеваешь кланяться. И стали мы жиреть, стали скучать. На
разное баловство потянуло. И пьем мы один бенедиктин. А тут зима пришла,
дожди, сумерки. Костолобов как напьется, так - плакать: "Не видать,
говорит, мне сроду тихого Дону, лучше бы я жил в степях бобылем
каким-нибудь безлошадным, чем перед французами выламываться, это
неприлично". Так и сидим долгий вечер три мужика в гостинице, пьем
бенедиктин, говорим по-французски, а ветер за окошком надрывается, ветер
зовет в степи.
- По кизячку заскучали?
- По гнезду.
- А у нас тут были дела, покуда вы прохлаждались с тиятром. Не то что
сейчас, - одни верхоконные носились по степи. Пушечки постреливали...
- Как столб телеграфный, так, смотри, и человек висит.
- Повторяю, - продолжал рассказчик, - будь мы культурные, мы бы
денежки прикопили и - в Париж, например, акциями бы занялись, стали бы
ходить с дамочками по роскошным ресторанам. Словом, развлекались. А у нас
только и разговоров, что про деревню: как там да что, да живы ли... Может,
и России-то уж больше нет.
- Гы! (Под телегой.)
- А что ты думаешь... Рындин привозил из Парижа газеты, там прямо
писали: "Россия пропала, одни кресты, и народ весь разбрелся - кто куда". В
зимние вечера много выпили ликеру под эту тоску. Поговорить не с кем, ни
поругаться, ни пошуметь... Вот приезжает как-то на масленой Рындин из
Парижа. Сеанс отслужили. Электричество погасили. И Рындин повел нас за
амбар на берег. "Ну, ребята, говорит, хотите ехать на родину?" - "Как?
Что?" - "Генерал Деникин вызывает добровольцев, дают экипировку, проездные
и подъемные". - "Против кого же воевать?" - спрашиваем. "Против
большевиков, потому что они у крестьян, у казаков землю отняли и хлеб
отнимают, и эти большевики - на германской службе, распродают Россию, хотят
ее передать германцам. Говорил мне это верный человек в комитете. А вот и
газеты, - и показывает нам газеты, - в них то же сказано".
Недолго мы с Костолобовым думали: "Едем. И ты с нами?" - "Нет, - он
говорит, - я вас потом догоню, надо дело ликвидировать". И мы, два дурака,
не поняли, что он нас обманывает. Жадность его заела - с нами барышами
жалко делиться, и он нас спроваживает. У него уж был нанят на место
Костолобова француз, фокусник-шпагоглотатель, человек-змея - бродяга, за
пять франков в вечер. А мы - "едем и едем". Так что же вы думаете? Французы
узнали, что мы с Костолобовым уезжаем воевать, пришли с нами прощаться.
Явился в гостиницу городской голова, подпоясанный, как при исполнении
обязанностей, трехцветным шарфом, и с ним депутация. Вызвали нас. Голова
подает нам бумагу с печатями и говорит: "В этой бумаге официально город
благодарит вас за насаждение культурного развлечения в виде кинематографа.
Мы сами, говорит, до этого не додумались, потому что у нас от войны головы
скружились, и мы скучали, а вы развлекали нас, соединив приятное с
полезным". Я в ответ: "Мерси, домой приедем, оттуда вам напишем".
Костолобов говорить, конечно, не мастер - только плакал. Ну, выпили с
депутацией...
- И что же - попали на фронт?
- Через месяц высадились в Новороссийске. Подплывали к родной земле -
что было... Так бы эту винтовку и кинул в море. Нас ехало добровольцев
человек двести, и мы сговорились: покуда не пообсмотримся - зря не
стрелять.
- Ведь по своим же.
- Конечно. Мы это понимали, не дураки. Высадились. Смотр. Командующий,
как полагается, говорит: "Здорово, орлы, постоим грудью за единую,
неделимую". - "Эге, думаем, про этих орлов мы уже семь лет слышим". И мы
начинаем замечать, что нет, не туда попали: опять генералы, опять господа,
и мы будто бы ни при чем, опять мы - серая скотина. А господ
видимо-невидимо, больше, чем мужиков, - плюнуть негде. Так. Вот попали мы с
Костолобовым в наряд за дровами, с нами еще человек двадцать, - в гору
поднялись, в лес, офицерика прикололи, царствие ему небесное, и перебегай к
зеленым. А оттуда пообсмотрелись - и по деревням...
- Тут вас в Красную Армию и закрючили.
- Само собой.
- И под Варшаву.
- А что ж такое... Теперь-то мы уж знали, за что воевать. Я так скажу
- мы горя хлебнули, но видели много полезного. Ни в каком случае нам нельзя
без культуры - пропадем... Я почему не люблю, когда под телегой смеются? Ты
смейся над смешным, вихрястый, а тебе рассказывают про обиды над
человеческим достоинством... Тут над собой надо задуматься...
Над степью взошла луна, посеребрила траву. Неподалеку отсвечивали
металлом пласты пашни. Забелела дорога, и на ней, бросая длинную тень,
показался верховой. Он ехал шзгом, без седла, вез мешок с хлебами. Тем, кто
лежал на земле, он казался великаном, за спиной его поднимался желтоватый
лунный шар. Чей-то голос сказал негромко:
- Ну, и чертушка. Другой:
- Он не то что доску об голову - ось переломит. Рассказчик позвал
подъехавшего верхового:
- Алеша, она где у тебя? В телеге, что ли, в сумке?
- Кто? - спросил верховой густым голосом. - Тпру! Кто?
- Фотография. Мы с ним снялись на крыльце, тут - разные животные, и мы
сидим с книжками. Послали во Францию городскому голове.
1927
Толстой А. Н.
Т53 Повести и рассказы. М., "Худож. лит.", 1977
509 с.
В настоящее издание входят избранные повести и рассказы А. Н.
Толстого, относящиеся к разным периодам его творчества (1913 - 1944);
"Приключения Растегина", "Детство Никиты", "Повесть смутного времени",
"Гадюка" и др.
70301-037
Т------7-77
028(01)-77 Р2