Станюкович Константин Михайлович - На каменьях

  

  

  

  

   Вечерняя вахта на "Красавце", куда меня недавно перевели с "Голубчика", была не из приятных.

   Дождь хлестал немилосердно и, несмотря на новый дождевик и нахлобученную зюйдвестку, ехидно пробирался за воротник, заставляя по временам вздрагивать от холода водяной струйки, стекавшей по спине. Дул довольно свежий противный ветер, и клипер "Красавец", спешивший вследствие предписания адмирала, несся под парами полным ходом среди непроглядной тьмы этого бурного вечера в Китайском море.

   Признаюсь, мне было очень жутко в начале вахты. Воображение юнца-моряка, настроенное окружающим мраком, рисовало всевозможные неожиданности, с которыми, казалось, мне не справиться. В глазах мелькали - то справа, то слева - воображаемые красные и зеленые огни встречных судов или внезапно вырастал под носом клипера грозный силуэт громадного "купца", не носящего, по беспечности, как часто случается, огней, и я напряженнее вглядывался вперед, в темную бездну, вглядывался и, не видя ничего, кроме чуть белеющихся гребешков волнующегося моря, часто покрикивал часовым на баке вздрагивающим от волнения голосом "Хорошенько вперед смотреть!" - хотя и понимал, что часовые, так же как и я, ничего не увидят в этой кромешной тьме, окутавшей со всех сторон наш несшийся вперед маленький клипер.

   Скоро, впрочем, я свыкся с положением. Нервы успокоились, галлюцинации зрения прошли, и к концу вахты я уже не думал ни о каких опасностях, а ждал смены с нетерпеньем влюбленного, ожидающего свидания, мечтая только о свежем белье, сухом платье и стакане горячего чая в теплой кают-компании.

   Время на таких вахтах тянется чертовски долго, особенно последняя склянка. От нетерпения поскорей обсушиться и отогреться после четырехчасовой "мокрой" вахты, кажется, будто этой последней, желанной склянке и конца не будет.

   - Сигнальщик! Узнай, сколько до восьми?

   Притаившийся от дождя под мостиком сигнальщик, хорошо знающий нетерпение "господ" перед концом вахты, торопливо спускается вниз и через минуту возвращается и докладывает, что осталось "всего восемь минут".

   "Целых восемь минут!"

   - Ты на каких это часах смотрел? - грозно спрашиваешь у сигнальщика.

   - В кают-компании, ваше благородие! Уж Николай Николаич обряжаются к вахте, - прибавляет в виде утешения сигнальщик и исчезает под мостик.

   И снова шагаешь по мостику, снова взглядываешь на компас и снова приказываешь, чтобы вперед смотрели.

   Дождь начинает хлестать с меньшею силой, и ветер как будто стихает.

   "Счастливец этот Литвинов!" - не без зависти думаешь о "счастливце", который сменит тебя и не промокнет до нитки.

   Вот наконец бьет восемь склянок, и с последним ударом колокола окутанная в дождевик плотная фигура лейтенанта Литвинова появляется на мостике.

   - Скверную же вы сдаете мне вахту... Что бы приготовить получше? - говорит Литвинов, заливаясь, по обыкновению, веселым смехом.

   - Скверную? Вы посмотрели бы, что на моей было! - отвечаешь недовольным, обиженным тоном. - Дождь-то проходит.

   - Зато темно, как...

   Литвинов заканчивает свое сравнение и говорит:

   - Ну, сдавайте вахту... Небось чаю хочется? Спешите, а то пан Казимир унесет свой коньяк... И то я его наказал на целую рюмку. Накажите и вы, чтоб он не мог заснуть от отчаяния.

   Я стал сдавать вахту: сказал курс, передал распоряжение не уменьшать хода без приказания капитана и прибавил, что в исходе девятого мы должны быть на траверзе группы маленьких подводных островков. Они должны оставаться слева.

   - Да разве мы их еще не прошли?

   - То-то нет... Хотите удостовериться - взгляните на карту. Она, кстати, наверху, в рубке.

   Мы спустились в маленькую рубку под мостиком и заглянули туда.

   Там сидел сухощавый низенький пожилой человек лет пятидесяти, с маленьким морщинистым суровым лицом, озабоченно поглядывая на лежащую перед ним карту. На нем был дождевик и зюйдвестка, из-под которой виднелись седоватые волосы.

   Это был старший штурман "Красавца", штабс-капитан Никанор Игнатьевич Осинников, или, как тихонько звали его гардемарины, "Синус Синыч", молчаливый, угрюмый, основательный служака из штурманских "косточек", много переплававший на своем веку, страшно самолюбивый и мнительный в охранении своего достоинства, щекотливый к малейшей шутке и в то же время редкий добряк, несмотря на свой суровый вид, с теми, кто пользовался его расположением, то есть не подозревался в насмешливом или презрительном отношении к штурманам и кто умел хорошо брать высоты и вычислять безошибочно широту и долготу места.

   Литвинов, этот общий любимец и enfant gate кают-компании, всегда добродушный, веселый и жизнерадостный, остроумный рассказчик неистощимых анекдотов, умевший вызывать улыбку даже на хмуром лице Никанора Игнатьевича, заглянул в карту, на которой был проложен курс, и неосторожно кинул вопрос:

   - А не снесет нас течением, Никанор Игнатьич?

   Несколько суеверный, не любивший, чтобы заранее говорили о какой-нибудь опасности, грозившей клиперу по штурманской части, Никанор Игнатьевич строго взглянул на молодое, румяное, веселое лицо лейтенанта.

   - А вы думаете, течение не принято в расчет? Принято-с! Потому-то и курс проложен-с в десяти милях от этих маленьких подлецов! - с сердцем промолвил старый штурман, указывая своим высохшим костлявым пальцем на "маленьких подлецов", обозначенных на карте. - Оно, конечно, лучше бы и еще подальше от них! Наблюдений сегодня не было... Течения тут никто не определял... Черт его знает! - как бы в сердитом раздумье прибавил Никанор Игнатьевич.

   - Так отчего же мы не наплюем на этих подлецов и не оставим их совсем далеко, Никанор Игнатьич? - спросил, весело улыбаясь, Литвинов.

   - То-то вам все наплевать! А приказание адмирала - спешить как можно скорей?.. На него не наплюешь! Капитан и решил идти ближе к берегам. Волнение здесь не такое сильное, как в открытом море при этом подлом норд-весте, и следовательно, клипер имеет большой профит в ходе-с. Там мы ползли бы узлов по шести, а теперь по десяти дуем-с! Не давай таких предписаний! - неожиданно прибавил возбужденно и сердито Никанор Игнатьевич. - Какая такая спешка!

   Столь подробное объяснение, которым удостоил обыкновенно скупой на слова старый штурман, едва ли можно было приписать исключительно расположению Никанора Игнатьевича к Литвинову. Возбужденный, сердитый тон штурмана обнаруживал скорей его волнение, которое он всегда испытывал, тщательно, впрочем, скрывая его, когда вблизи клипера были какие-нибудь "большие" или "маленькие подлецы".

   Литвинов больше не расспрашивал. Поднимаясь на мостик, он снова повторил мне на прощанье совет "непременно наказать пана Казимира" и вслед за тем крикнул веселым, звучным голосом, во всю силу своих могучих легких:

   - Вперед смотреть!

   И, точно наэлектризованные этим веселым голосом, часовые на баке так же весело и громко ответили:

   - Есть! Смотрим!

   Вышел из рубки и Никанор Игнатьевич.

   Полоса света, падавшего от машинного люка, осветила низенькую, маленькую фигурку старшего штурмана, пробиравшегося, понурив голову, на бак с большим биноклем в руке.

   "Теперь Синус Синыч, верно, сам будет вперед смотреть. Смотрите, смотрите, господа!" - подумал я, спускаясь вниз, веселый и довольный, что кончилась эта скверная вахта.

  

  

   Через пять минут переодевшись в сухое платье, я уже сидел в теплой, светлой кают-компании за стаканом чая, испытывая то ощущение довольства, удовлетворенности и некоторой приятной истомы, которое хорошо знакомо морякам. Теперь уж меня не особенно занимало, что делается там, наверху, - хлещет ли дождь или нет. Здесь, внизу, было уютно, сухо и тепло.

   Однако совета Литвинова так-таки и не удалось исполнить, хотя я и не прочь был влить несколько ложечек коньяка в чай. В тот самый момент, как вестовой подал мне стакан и я только что хотел подговориться к превосходному докторскому коньяку, предусмотрительный доктор (он же пан Казимир), по обыкновению ораторствовавший о возвышенных предметах со своим несколько театральным пафосом и весь поглощенный, казалось, точным определением истинного мужества, успел все-таки заметить мой "прицельный" взгляд на бутылку. И, словно бы желая собственным примером показать образец истинного мужества, он поднялся с дивана, не окончив перечисления всех знаменитых "светочей поэзии и философии", трактовавших об этом вопросе, и унес, к крайнему моему огорчению, бутылку fine champagne в свою каюту.

   Многие, заметившие этот маневр, наградили меня сочувственными улыбками, а сосед мой, молодой черноволосый мичман Гарденин, штудировавший Шлоссера, шепнул, отрываясь от книги:

   - Опоздали! А ведь бутылка, против обыкновения, была на столе все время, пока доктор разводил разводы. Сегодня он в особенном ударе! Старшего офицера уж в лоск уложил и заставил удрать в каюту. Теперь донимает Ванечку... Глядите, как Ванечка обалдел! Скоро, пожалуй, придется спешить на выручку... - прибавил, усмехаясь, мичман, умевший с большим искусством травить доктора.

   Пан Казимир между тем вернулся и продолжал как ни в чем не бывало прерванную беседу об истинном мужестве, обращаясь главным образом к сидевшему близ него младшему механику, невозмутимому молодому хохлу в засаленной, когда-то белой куртке, как к единственной жертве, способной выслушивать без знаков нетерпения длинные речи и рассказы доктора, герой которых, Казимир Викентьевич Горжельский, разумеется, являлся всегда при бенгальском освещении.

   - Великий поэт Виктор Гюго в одном из своих творений говорит, что мужество есть непременное качество возвышенных натур.

   Доктор, говоривший с заметным польским акцентом, стал было цитировать стихи Виктора Гюго, отвратительно произнося французские слова, но, продекламировав несколько стихов, остановился.

   - Впрочем, вы ведь не знаете по-французску? - спросил он.

   "Обалдевший" механик с невозмутимым видом отрицательно качнул головой.

   - Так я вам переведу.

   Он перевел и продолжал:

   - Другой гениальный поэт, Байрон... Вы знаете по-английску!

   Ванечка снова ответил отрицательным кивком.

   Тогда доктор привел по-русски соответствующий пример из Байрона и прибавил, что любит читать классиков в подлинниках. Это не то что переводы! Очень жаль, что молодой человек не знает языков! Он дал бы молодому человеку много интересных книг на французском, немецком, английском и итальянском языках. Он на всех этих диалектах свободно говорит и читает... Он много перечитал книг... "Не менее десяти тысяч томов!" - прибавил доктор и снова воскликнул:

   - Ах, как жаль, что вы не знаете языков!

   И этот самоуверенный, полный необыкновенного апломба тон, каким говорил доктор, и выражение самовосхищения, стоявшее в чертах его продолговатого желтого, окаймленного черными баками лица с низким узким лбом, под которым сидели небольшие холодные темные глаза, и быстрые взгляды исподлобья, бросаемые во время разговора на окружающих, - словом, все в этом сорокалетнем Нарциссе, влюбленном в себя, говорило, что он не столько жалеет о незнании Ванечкой иностранных языков, сколько хочет порисоваться и убедить публику в своих преимуществах.

   Несмотря на знание доктором четырех языков (крайне, впрочем, сомнительное) и на необыкновенные случаи из практики, о которых любил рассказывать доктор, пана Казимира в кают-компании недолюбливали, "случаям" его верили с осторожностью и считали доктора самолюбивым, надутым фразером и хвастуном. Даже юные гардемарины, с которыми доктор вначале пробовал либеральничать, очень скоро поняли подозрительность его цивизма , напыщенность фразы и ограниченность ума. Вдобавок и его льстивая манера обращения с капитаном и старшим офицером, любезное высокомерие с другими и чисто шляхетское, полное нескрываемого презрения отношение к матросам еще более нас отталкивали, и доктор напрасно расточал перлы красноречия, рассказывая в интимной беседе a part о высших "непонятых натурах", обреченных судьбою жить среди людей низменного уровня. Непонятую натуру обегали и относились к ней далеко не дружелюбно.

   К этому надо прибавить, что доктор был из тех поляков, которые упорно открещиваются от своей национальности в среде русских и прикидываются ярыми патриотами среди поляков.

   Пожалев, что наш милейший хохол Ванечка обречен на тьму невежества, доктор хотел было рассказывать один из "интересных случаев в его жизни, когда знание иностранных языков принесло ему громадную пользу", как мой сосед Гарденин, воспользовавшись временем, пока доктор не спеша свертывал папиросу, шепнул мне:

   - Совсем он замучает Ванечку. Я ведь слышал этот "случай"... Очень длинный случай... Вы знаете историю про знатную итальянку?

   - Нет.

   - Так вот она в кратком изложении. Знатная итальянка в Петербурге... Ну, конечно, красавица и, конечно, у нее сложная болезнь, редкая в медицине... Пять знаменитых врачей, с Боткиным во главе, не понимая ни слова по-итальянску, не понимают, разумеется, и ее болезни, лечат от пневмонии, тогда как у нее сердце, печень и что-то в кишках, - словом, совсем не то, а что-то другое... перикардит и еще какое-то мудреное название. Знатная итальянка чахнет, еще два-три дня - и не видать бы ей божьего света, как вдруг пан Казимир приезжает из Кронштадта и совершенно случайно, хотя и без тени правдоподобия, попадает к знатной итальянке. Вы догадываетесь, конечно, о финале? Она прогоняет всех врачей, через пять дней встает с постели, а еще через пять едет на бал к бразильскому посланнику. Само собой, дело не обходится без романтической компликации . Исполненная благодарности к своему спасителю (вдобавок тогда пан Казимир был чертовски хорош и, по его словам, отчаянный сердцеед), знатная итальянка намекает, что так и так, она не прочь выйти замуж за пана Горжельского (предки доктора ведь от Пяста!), но он, натурально, как благородный шляхтич, не хочет воспользоваться увлечением ее знойного темперамента и сделаться владельцем замка в Неаполе и рисовых полей в Ломбардии... И вот тогда-то она снимает с своего пальца и надевает на мизинец пана Казимира тот самый необыкновенный брильянт, стоящий сорок две тысячи франков (ни одного сантима менее!), которым доктор вместе с другими кольцами украшает свои противные пальцы по праздникам и при съездах на берег... Нет, положительно надо выручать Ванечку! Уж доктор разглаживает баки - значит, сейчас начнет.

   И с этими словами, произнесенными вполголоса, черноволосый, худенький, с подвижною физиономией и вздернутою губой Гарденин поднялся с места и, присаживаясь на противуположном крае стола, рядом с Ванечкой, обращается к доктору:

   - Позвольте побеспокоить вас, доктор, одним вопросом?

   Серьезный тон и самое невинное выражение лица молодого мичмана обманывают на этот раз доктора, и он, не подозревая никакой каверзы, позволяет благосклонным наклонением головы.

   - Объясните, пожалуйста, что это за болезнь перикардит? - продолжал Гарденин, по-видимому весьма заинтересованный сведениями о перикардите, и в то же время незаметно подталкивает локтем Ванечку: уходи, мол!

   Хотя доктор предварительно и замечает, что профану в медицине довольно трудно будет понять сущность этой болезни, тем не менее входит в подробные объяснения, уснащивая их различными медицинскими терминами, а тем временем младший механик благополучно удирает из кают-компании.

   Удовлетворив любознательности Гарденина и совершенно успокоившись насчет его намерений, доктор, заметивший исчезновение Ванечки, не может удержаться от искушения рассказать про "случай" и прибавляет:

   - Я только что хотел рассказать об одном весьма интересном случае излечения именно той болезни, которая вас интересует... Все лучшие доктора...

   - Это когда вы лечили одну знатную итальянку, доктор? - перебил мичман.

   Доктор, не любивший, чтобы его прерывали, с важностью промолвил:

   - Я на своем веку многих аристократов пользовал...

   - Но, сколько мне помнится, именно у итальянки был жестокий перикардит с какими-то осложнениями, и если бы не ваше искусство, плохо пришлось бы больной? - продолжал Гарденин с самым серьезным видом, преисполненный, казалось, необыкновенным почтением к искусству доктора.

   - Да, был такой случай... Я пользовал маркизу Кастеламарре! - говорил доктор, произнося слова "маркизу Кастеламарре" с каким-то сладостным замиранием в голосе. - Об этом случае в свое время много говорили в медицинском мире...

   - Как же, как же... Я ведь слышал, как вы рассказывали эту любопытную историю...

   - Это, извольте знать, не история, а факт! - внушительно проговорил пан Казимир, начиная хмуриться.

   - О, разумеется факт, тем более что и брильянтовое кольцо в сорок две тысячи франков - тоже факт, и весьма ценный факт!

   - Вероятно, вам не случалось видеть хороших брильянтов, и вы, кажется, изволите сомневаться в ценности моего супира? - с презрительной усмешкой заметил закипавший злостью доктор, нервно пощипывая длинными желтыми пальцами свою выхоленную, великолепную черную бакенбарду.

   - Христос с вами, доктор, смею ли я сомневаться? - воскликнул, по-видимому с полной искренностью, шаловливый мичман. - Такие ли еще бывают факты!.. "Есть много, друг Горацио, тайн" и так далее... Я, положим, не видал хороших брильянтов - не стану врать, - но видал, например, крупнейших окуней у нас, в Смоленской губернии, и знаю тоже в своем роде интересный факт об их живучести, о котором я, с вашего позволения, расскажу. Стали жарить однажды громадного жирного окуня, фунтов эдак десяти, и что ж бы вы думали? Уж один бок его стал румяниться, а окунище, подлец, все еще жив... Так и пляшет, я вам доложу, на сковороде. Сняли этого самого мерзавца со сковороды, зашили ему брюхо, пустили в речку, и - поверите ли, доктор? - ведь поплыл, как встрепанный, окунь-то этот... Факт невероятный, а ведь я сам видел! - прибавил с невозмутимою серьезностью мичман.

   Общий смех огласил кают-компанию.

   Не смеялся только один доктор.

   Позеленевший от злости, с презрительно сощуренными глазами, он в первую минуту пребывал в гордом молчании и только, когда смех прекратился, заметил с пренебрежением оскорбленного величия:

   - Признаюсь, я не понимаю этого мичманского остроумия... Какой-то окунь... какой-то вздор...

   Вдруг раздался страшный треск. Клипер вздрогнул всем своим корпусом, как-то странно покачнулся и, казалось, сразу остановился.

   Все на мгновение замерли, недоумевающие и испуганные, взглядывая друг на друга широко раскрытыми глазами.

   Старший офицер, вылетевший из каюты, пронесся как бешеный наверх. Вслед за ним ринулись и другие. Доктор, бледный как полотно, не трогаясь с места, беззвучно что-то шептал и крестился.

   В первое мгновение я не сообразил, что такое случилось, и не испугался. Но вслед за тем мне почему-то представилось, будто на нас наскочило судно и врезалось в бок. И тогда мною овладел страх, который я тщетно усиливался побороть, стараясь казаться спокойным. Сердце упало, холод пробегал по всему телу, и я бросился стремглав вслед за другими наверх, охваченный паникой и стыдясь в то же время своего малодушия, недостойного моряка.

  

  

   Непроглядная темень по-прежнему окутывала клипер, недвижно стоявший среди моря. На палубе царила грозная тишина. Только рокотало море да ветер жалобно посвистывал в снастях. И среди этой тишины клипер, приподнимаемый волнением, снова еще раз и другой тяжело ударился о подводный камень. Удары эти сопровождались таким наводящим ужас треском во всех членах судна, что казалось, оно не вынесет этой пытки и вот-вот сейчас развалится пополам.

   - О господи! - раздалось чье-то скорбное восклицание среди людских теней, собравшихся кучками на палубе.

   И чей-то голос стал тихо читать молитву.

   - Беспременно тепериче разобьет нас на каменьях!

   - Вишь, угодили-то как!

   - Смирно! - раздался вдруг с мостика голос капитана.

   Разговоры мгновенно смолкли.

   - Триселя и кливер поставить! Лотовые на лот! Полный ход вперед! - командовал капитан.

   В этом негромком, несколько гнусавом, отчетливом голосе не слышно было ни одной нотки страха или волнения. Он был спокоен, прост и ровен, точно капитан распоряжался на ученье. И это спокойствие словно бы сразу низводило опасность положения до самой обыкновенной случайности в море и, невольно передаваясь другим, вселяло бодрость и уверенность в сердца испуганных людей.

   - Ишь ведь, отчаянный он у нас какой! - проговорил кто-то среди толпившихся матросов повеселевшим голосом.

   - Не бойсь, он распорядится!

   И у меня отлегло от сердца. Я еще более устыдился своего малодушия и торопливо поднялся на мостик, где должен был находиться, по расписанию, во время аврала.

   Машина работала полным ходом, но клипер не двигался с места.

   - Как глубина?

   В ответ раздался отрывистый голос старшего штурмана, под наблюдением которого лотовые обмеряли глубину вокруг клипера.

   Недаром голос Никанора Игнатьевича, перегнувшегося через борт с фонарем в руках, звучал сердито. Обмер показывал, что клипер сидел всем своим корпусом на камне и только корма была на вольной воде.

   - Фальшвейры! - приказал капитан.

   Ярко-красный огонь фальшвейров, выкинутых с обеих сторон, погрузив в тьму клипер, рассеял таинственность окружающего мрака. Слева, в недалеком расстоянии, белелись грозные буруны, доносясь слабым откликом характерного гула. Справа море было чисто и с однообразным ровным шумом катило свои волны, рассыпавшиеся пенистыми седыми верхушками. Ясно было, что мы, по счастию, налетели на крайний камень из этой группы маленьких "подлецов", брошенных среди моря.

  

  

   - Стоп машина! Полный ход назад! - распоряжался капитан, передавая приказания в машину через переговорную трубку.

   Прошла еще бесконечная тягостная минута.

   - Идет ли? - спросил капитан своим прежним спокойным гнусавым голосом.

   - Нет!

   И, словно в подтверждение, что не идет, клипер снова беспомощно ударился о камень. Удар этот, тяжелый, медленный, казалось, был ужаснее прежних.

   Капитан взялся за ручку машинного телеграфа.

   "Дзинь-дзинь!"

   Машина застопорила.

   "Дзинь-дзинь!"

   Машина снова застучала полным ходом.

   Бедняга клипер, точно прикованный, не подавался.

   Я взглянул на худощавую невысокую фигуру капитана, стоявшего в полосе слабого света от огня компаса, рассчитывая по выражению его лица узнать о степени грозившей нам опасности.

   Ни черточки страха или волнения! Напротив, во всей его фигуре, неподвижно стоявшей у машинного телеграфа, было какое-то дерзкое, вызывающее спокойствие, и всегдашнее чуть заметное надменное выражение, обыкновенно скрадывавшееся любезной улыбкой, теперь, ничем не сдерживаемое, светилось во всех чертах красивого молодого лица, опушенного светло-русыми вьющимися бакенбардами.

   Мне не был симпатичен этот "лорд", как метко прозвали гардемарины нашего капитана. Молодой, красивый, изящный, фаворит высшего начальства, не в пример другим делавший карьеру, двадцати шести лет уже бывший командиром щегольского клипера, он держал себя гордо и неприступно, с тою холодною вежливостью, под которою чувствовалось снисходительное презрение служебного баловня и черствость себялюбивой натуры. И, несмотря на это, теперь этот человек невольно восхищал своим самообладанием.

   "Неужели же он нисколько не боится за клипер?" - с досадой думал я, посматривая на невозмутимого "лорда".

   Точно в ответ на мои мысли, капитан тихо сказал старшему офицеру все тем же своим спокойным голосом:

   - Кажется, плотно врезались. Осмотрите, нет ли течи?.. Да чтобы гребные суда были готовы к спуску! - еще тише прибавил капитан. - Мало ли что может случиться!

   Не успел старший офицер уйти, как с бака крикнули:

   - В подшкиперской вода!

   Этот неестественно громкий, взволнованный голос нашего боцмана-финляндца заставил меня невольно вздрогнуть. Под мостиком кто-то испуганно ахнул.

   В ответ на отчаянный окрик капитан крикнул обычное "есть!" таким равнодушным, хладнокровным тоном, будто в известии боцмана не было ничего важного и он отлично знает, что в подшкиперской вода.

   И, понизив голос, прибавил, обращаясь к старшему офицеру:

   - Что за идиот этот чухонец!.. Орет, вместо того чтобы прийти доложить... Потрудитесь осмотреть, Алексей Петрович, что там такое, велите поскорей заткнуть пробоину и дайте мне...

   Взбежавший на мостик младший механик прервал капитана докладом, что в машине вода.

   - И много?

   - Подходит к топкам! - взволнованно отвечал обыкновенно невозмутимый хохол.

   - Помпа пущена?

   - Сейчас пустили!

   - Ну и отлично! - промолвил капитан, хотя, казалось, ничего "отличного" не было. - Давайте чаще знать, как в машине вода.

   Механик ушел, а капитан хладнокровно продолжал отдавать приказания старшему офицеру, и только речь его сделалась чуть-чуть торопливее и отрывистее.

   - Пустить все помпы! Скорей на пробоину пластырь! Когда сойдем, подведите парус.

   Старший офицер бегом полетел с мостика, а капитан снова взялся за ручку машинного звонка.

   "Сойдем ли?"

   Сомнение закрадывалось в душу, усиливаясь при новом ударе беспомощного клипера и вызывая мрачные мысли.

   "До берега далеко, не менее двадцати миль... Как доберемся мы на шлюпках при таком волнении, если придется спасаться? Неужели нам грозит гибель? За что же? А жить так хочется!"

   И сердце тоскливо сжималось, и взор невольно обращался по направлению к этому далекому берегу.

   Но глаз ничего не видит, кроме непроглядной тьмы бурной ночи. Ветер, казалось, крепчал. Всплески волн с шумом разбивались о бока клипера.

   "Ах, если б он скорее сошел!"

   С тех пор как мы вскочили на камень, прошло не более двух-трех минут, но в эту памятную ночь эти минуты казались вечностью.

   - Господин С.! Взгляните, как барометр, да посмотрите, нет ли воды в ахтерлюке! - приказал капитан.

   Я бросился вниз, и - странное дело! - мрачные мысли тотчас же исчезли; я думал только, что надо исполнить приказание, не вызвав снисходительно-насмешливого замечания "лорда".

   На трапе я нагнал Гарденина, посланного старшим офицером с тем же поручением.

   Гарденин вошел первый в кают-компанию, но вдруг остановился на пороге и, приложив палец к губам, шепнул, указывая на открытую докторскую каюту:

   - Смотрите, как действует истинное мужество!

   Несмотря на серьезность положения, я невольно улыбнулся вслед за Гардениным, увидав пана доктора. Без сюртука, с спасательным поясом, обвязанный весь какими-то мешочками, метался он по каюте, собирая вещи, и растерянным голосом бормотал какие-то слова.

   - А ведь потом нам же будет рассказывать, как геройствовал! - зло проговорил Гарденин, входя в кают-компанию.

   Заслышав голоса, доктор торопливо надел пальто и вылетел к нам.

   Бледный, с искаженным от страха лицом, стараясь под жалкой, неестественной улыбкой скрыть перед нами свой страх, спросил он прерывистым голосом:

   - Ну что? Есть ли надежда, что сойдем?

   - Никакой! Сейчас тонем, доктор! - гробовым голосом отвечал Гарденин.

   Страшный треск нового удара, казалось, подтверждал эти слова.

   - О пан Иезус! О матка божка! - в ужасе шептал доктор крестясь.

   - Полно врать, Гарденин! - перебил я, чувствуя невольную жалость к этому олицетворению страха. - Пока никакой непосредственной опасности нет, доктор!

   - А вы уж собрались спасаться?.. Небось теперь и пана Иезуса и матку божку вспомнили? - насмешливо кинул Гарденин и, повернувшись, крикнул вошедшему с фонарем вестовому: - Живо, люк!

   Несмотря на страх, доктор метнул в спину Гарденина взгляд, полный ненависти и злобы. Он не простил Гарденину этой злой шутки и с той минуты возненавидел его.

   - А я на всякий случай приготовился ко всему! - обратился ко мне доктор с заискивающей улыбкой, оправившись несколько от страха после моих успокоительных слов. - Не следует никогда теряться в опасности! - прибавил он с хвастливостью и торопливо бросился наверх...

   Я спустился за Гардениным в ахтерлюк. Воды там не оказалось, и мы тотчас вышли.

   - Как вы думаете, Гарденин, сойдем?

   - А черт его знает! Нет, непременно выйду в отставку, как вернусь в Россию, если только буду жив! - неожиданно прибавил он. - Эти ощущения не особенно приятны... ну их! Я вот смеюсь над доктором за его трусость, а ведь сам, признаться, жестоко трушу! - проговорил с какою-то возбужденной, подкупающей искренностью Гарденин, пользовавшийся заслуженною репутацией лихого офицера.

   С этими словами он выскочил из кают-компании.

   Взглянув в капитанской каюте на барометр, я поднялся наверх и взбежал на мостик.

  

  

   Капитан стоял на краю и, перегнувшись через поручни, смотрел за борт, держа в руке фонарь. На шканцах, перевесившись совсем через борт, с тою же сосредоточенностью смотрел на воду и Никанор Игнатьевич.

   Точно в ожидании чего-то особенно важного, на палубе была мертвая тишина. Только машина, работавшая полным ходом, торопливо отбивала однообразные такты.

   Я доложил капитану о высоте барометра и об осмотре ахтерлюка, но он, казалось, не обратил внимания на мой доклад и, не поднимая головы, крикнул:

   - Идет ли?

   Несколько секунд не было ответа.

   - Тронулся! - вдруг прокричал старый штурман. - Идет! - еще веселее крикнул он через секунду.

   - Пошел... пошел!.. - раздались с бака радостные голоса.

   Капитан торопливо подошел к компасу.

   - Самый полный ход вперед! - крикнул он в машину.

   Слышно было, как клипер с усилием черкнул по камню и, словно обрадовавшись свободе, вздрогнул всем телом и быстро двинулся вперед, рассекая темные волны. Грозный бурун над камнем белелся седым пятном за кормой.

   Невыразимое ощущение радости и счастия охватило меня. Громкий вздох облегчения пронесся на палубе. И дерзкая, вызывающая улыбка весело играла на лице капитана.

   - Лево на борт! - крикнул он рулевым, и клипер, сделав полный оборот, поворотил назад.

   - Счастливо отделались! - сказал капитан подошедшему старшему офицеру. - Что, много воды?

   - Порядочно... Одну пробоину нашли в носу... Сейчас будем подводить парус...

   - Я иду назад! - заметил капитан. - Идти по назначению далеко, да и ветер противный... Как окончите подводку паруса, ставьте все паруса и брамсели.

   - Ветер крепчает! - осторожно вставил старший офицер.

   - Ничего, пусть гнутся брам-стеньги! Под парами и парусами мы живо добежим до порта и завтра будем в доке. Нас, верно, таки порядочно помяло... Не правда ли? - прибавил капитан.

   И, не дождавшись ответа, спросил:

   - Кто на вахте?

   - Я! - проговорил Литвинов, поднимаясь на мостик.

   - Курс SSW... Идти самым полным ходом!

   - Есть!

   - Ну, теперь пойдемте-ка, Алексей Петрович, посмотрим, какова течь... А ведь крепок "Красавец"! Било его сильно-таки... Сколько мы стояли на камне, Никанор Игнатьич?

   - Четыре с половиной минуты-с! - хмуро отвечал старый штурман.

   - Довольно времени, чтобы разбиться! - усмехнулся капитан, спускаясь с мостика и исчезая в темноте.

  

   Через полчаса под носовую часть клипера был подведен парус. Все помпы работали, едва успевая откачивать воду, и "Красавец" под парами и всеми парусами несся среди мрака ночи узлов по тринадцати в час, словно раненый зверь, бегущий к логову, чтобы зализать свои раны.

  

   баловень (фр.).

  

   выгоду (от фр. profit).

  

   коньяка (фр.).

  

   гражданских чувств (от лат. civils - гражданский).

  

   с глазу на глаз (фр.).

  

   запутанности (от лат. complicatio).

  

  

  

  

  

  

  

  

  

  

   11

   Константин Михайлович Станюкович: "На каменьях"

  

   Библиотека Альдебаран: http://lib.aldebaran.ru