Ширяев Петр Алексеевич - Освобожденные воды

  

   Трещины изморщинили потемневший лед. Река дулась, как тесто. С каждым днем глинистая кайма обрывистого, невысокого правого берега становилась все Щже и Щже. И казалось,- опускается берег.

   Весеннее солнце сгоняло последний снег и торопило сотни хлопотливых ручейков.

   В мелколесье левого берега суетились птичьи голоса. Среди них особенно резок был бестолковый, скрипучий стрекот длиннохвостых сорок, снующих целые дни по голому осиннику.

   С юга тянули косяки гусей. С упругим свистящим шелестом проносились стаи уток, и плыли в прозрачных сумерках медлительные журавли.

   По утрам на берег Вороны приходили деревенские парни, девки и ребятишки. Толпился суетливый весенний гомон. Все было полно ожидания.

   Ленька каждый день приставал к старому Игнату, караулившему бывшую барскую усадьбу:

   - А когда лед тронется? А завтра тронется? А послезавтра?..

   Невозмутимый Игнат, собирая в памяти многолетний опыт, раздумчиво говорил:

   - Не должно быть, чтобы теперь тронулась она...

   - А почему?

   - Потому - ночь светлая, месяц!.. Река завсегда темной ночью трогается...

   - А почему ночью, дядя Игнат?

   - Завсегда ночью... На моей памяти не было, чтобы днем. Положение такое!

   - Дядя Игнат, а я ноньче гусей видал! И мно-о-ого-о!!

   На обожженном зноем и стужами коричнево-красном лице Игната разбегались лучики. Он улыбался Леньке беззубым черным ртом.

   - Лед пройдет - самый раз вентиря ставить. Налиму тут - тысячи!.. А гусь - строгий, взять его тру-удно!

   От дяди Игната Ленька мчался к полуразрушенному барскому дому, где в двух уцелевших комнатах поселился Егор Петрович, уполномоченный грачихинского кооператива, заарендовавшего у исполкома усадьбу с паровой мельницей.

   Бурно врывался в комнату пахнущий весенним ветром, навозом и талой землей воздух.

   - Егор Петрович!

   Егор Петрович откладывал в сторону карандаш и счеты.

   - Егор Петрович! А я ноньче гусей видал. И-и-х, и мно-ого-о!!

   - Ну-у?

   - Ей-бо-огу! Тыщу штук будет!

   - Ты считал? - улыбался Егор Петрович.

   - Двести... Сто штук будет, верно слово, не вру! - сбавлял Ленька.

   - Вот подожди, лед пройдет,- на селезней с тобой поедем.

   - Сразу поедем? Только-только пройдет, и поедем? - загорался Ленька.- А когда лодку шмолить? Давайте ноньче шмолить?!

   - Отец где сейчас?

   - В машинном... А я папаньку спрашивал: можно, говорю, с Егором Петровичем на охоту? А он говорит "можно". Верно слово! Сами спросите! Я и Лизе сказал...

   При имени Лизы лицо Егора Петровича оживилось. Подтянув к себе Леньку за руки, он спросил:

   - Ну, а она что?

   - Ни-чего! Ба-аба...

   Обидные слова сестры о необсохшем молоке на губах Ленька повторять не хотел.

   Из окна комнаты Егора Петровича был виден обрыв.

   В закатный час, когда косые, негреющие лучи протягивали розовые длинные тени, на берег приходила Лиза...

   Она приходила всегда одна и, если кто-нибудь появлялся, сейчас же уходила плывучей, медленной походкой.

   "Тоскует", - думал Егор Петрович у окна, и ему хотелось потихонечку прокрасться к ней через сад, взять ее крепко за плечи да тряхнуть, да зыкнуть так, чтобы лед на реке треснул, чтобы тоска, как пробка из бутылки с шипучим квасом, в потолок хлопнула.

   Силищи в Егоре Петровиче много было.

   Хотелось, чтоб кругом все ходуном ходило...

  

   Первой и главной заботой Егора Петровича был сорокасильный дизель на мельнице.

   Дизель был мертв.

   Второй месяц хлопотал около него старый Иван Федорович. Подгонял, нарезал, сваривал, чистил. И десять раз на день в машинное забегал Егор Петрович.

   - Ну, как?

   - Стучим, Егор Петрович!

   Иван Федорович размазывал по лицу копоть, нефть и пот и сверкал ослепительными зубами. Егор Петрович ходил вокруг дизеля, щупал, похлопывал и вздыхал:

   - Э-эх, кабы пошел!

   - Пойдет, Егор Петрович!

   - Пойдет?

   - Должен пойти.

   - Не пойдет - живьем съест меня общество!.. Моя ведь затея-то! Я ведь уговорил кооператив заарендовать усадьбу с мельницей. Я обнадежил!..

   - Пойдет! Все в исправность приведем,- уверенно говорил старый машинист.- Вот с шатуном закончил. Теперь пусковой клапан, проверку должен сделать...

   - А что, правда, сказывают, с умыслом попорчено? - спрашивал Егор Петрович.- Говорят, Сергей Сергеич-то всю ночь портил перед тем, как уйти отсюда?

   Иван Федорович стаскивал кожаный картуз и скреб в лохматой голове.

   - Порча, действительно, есть, которая с умыслом... Коромысло, скажем, у насоса или вот тоже впускной клапан... А только скажу,- без понятия все сделано! Ежели кто с понятием - подними нефтяной насос на три мильметра, ну и... нипочем не узнать! Пришлось бы снимать картер и рамы проверять... Позавчера в город я ходил, в милицию... Да-а! Иду, смотрю - он сам, Сергей Сергеич. "Ну что, говорит, пустили мельницу, что ль?" Спрашивает, а сам эдак посмеивается. Хотел сказать ему: нехорошо, мол, так, Сергей Сергеич, образованным людям достояние народное портить! Да сдержался... Вот он какой!

   - Ни себе, ни людям! - сплюнул Егор Петрович.- Откуда в них злобы этой?

   - Темной души человек,- покрутил головой Иван Федорович,- и очки на нем желтые... Ничего не видать за ними... Глаз свой хоронит... Я примечал, Егор Петрович, который человек глаз хоронит - обязательно нутро в нем темное!

   - Черт с ним! - отмахнулся Егор Петрович.- Как только наладим дизеля, заработаем, тогда пусть приходит злобиться... Сита новые поставим, мужики повезут на свою мельницу. Каждый для себя стараться будет.

   - Это непреме-енно так! - убежденно согласился Иван Федорович.- Своя, общественная мельница - сила!

   - Пусть приходит тогда!

   - Он и то собирается... Приду, говорит, посмотрю, как новые хозяева хозяйничают на чужом добре...

  

   Потомственный дворянин Сергей Сергеевич Королев очень любил живописные виды и усадьбу свою поставил на обрыве высокого берега Вороны, на самом острие треугольника, образованного крутым изгибом реки.

   С обрыва открывался просторный вид на левый берег, поросший чернолесьем. За чернолесьем - город. На первом плане - казарма из красного кирпича. Из-за них - пять золоченых глав собора.

   Сидя на обрыве, Сергей Сергеевич часто мечтал о любимом проекте своем: перекинуть воздушный мост с обрыва в город. Над чернолесьем, озерами, болотами - к собору. По прямой линии версты четыре.

   Мечтательность была в роду у Королевых.

   Дед Сергея Сергеевича, Артемий Королев, всю свою жизнь о белом цвете мечтал. В его имении все было белое. Лошади, коровы, быки, овцы, куры, собаки, кошки - белые, без единой отметинки. Все другого цвета безжалостно уничтожалось. Все постройки, экипажи были выкрашены в белый цвет; и дворовые люди, и управляющий - все белобрысые; и когда родился сын у него, будущий отец Сергея Сергеевича, с черными, как у негра, кудряшками, Артемий Королев в колыбели лишил его наследства...

   Младший брат Сергея Сергеевича - Андрей, умерший от чрезмерного пристрастия к алкоголю, тоже мечтал до самой преждевременной смерти своей. Его мечта была скромная: взобраться на кочетыгах на телеграфный столб против губернаторского дома и там "стебнуть", как говорил он, полбутылку.

   Достройка паровой мельницы в имении, где протекала великолепная река, явилась результатом четырех роберов винта, за которыми прогоревший сосед развил мысль об американизации хозяйства... Сергей Сергеевич всегда тяготел к американской культуре... И мельница была построена.

   Когда над порогами Вороны запыхтел сорокасильный дизель, Сергей Сергеевич устроил торжественный обед.

   На этом обеде самой замечательной была речь полицмейстера.

   - В наш век машин и паров,- полицмейстер говорил так же зычно, как на пожаре,- я приветствую в лице этого грандиозного произведения первую победу над косностью слепой природы и темной невежественностью народа, утопающего в лености и водке до потери сознанья и сыновних чувств, ведших государство наше к расширительным завоеваниям... Урра-а!!!

   Обед продолжался четыре дня.

   На четвертый день, когда пили уже не в доме, не за столом, а в саду, под яблонями, кто-то сказал:

   - Хорошо бы теперь выпить под жареного чирка!

   Андрей Королев призвал кучера, дал выпить стакан крепкого коньяку и сказал:

   - Садись и разыщи Кучума! Скажи: Андрей Королев приказал сейчас же доставить чирят, а не доставит- голову отверну, а тебя разочту! Понял? - налил кучеру второй стакан и добавил: - Пусть сдохнет, а чирята чтобы были! Пшел!!

   Кучер поклонился и рысью побежал к конюшням, а через час Кучум появился под яблонями с чирятами.

   Его появление встретили разноголосым ревом и даже рукоплесканиями.

   - Ку-чу-мка-а!

   - Ге-ге-ге!

   - Го-го-го-о! Мо-ло-дец!

   - Ка-чать его, сукина сына!

   - Ай да Кучум! Ай да мерзавец!

   - Иди сюда, неумытая харя!

   Кучум стянул с головы рваный картузишко и низко поклонился господам.

   - С праздничком вас и прочее! Наше вам почтеньице!

   - Принес?

   - Обязательно, государь! Чирок особенный!

   - Ну, иди сюда, пей!

   - Налить ему меланже с искоркой!

   Меланже с искоркой - слитые остатки из всех стаканов и для крепости - щепоть перцу.

   - Много лет здравствовать!

   Кучум тряхнул вихрами и единым духом осушил стакан.

   - Покорнейше благодарим!

   - Налить ему еще! Подожди закусывать, черт сиволапый! Подбавить чистого.

   И с чистым выпил Кучум, а через полчаса раскорячился.

   - А кто я есть такой? Вы - господа, значит, а я кто есть? Арря!

   Слово "арря" имело в устах Кучума какой-то таинственный, известный ему одному смысл. И всегда за ним следовало выразительное ругательство.

   - Арря-я! - по-козлиному проблеял еще раз Кучум, выругался скверно и, повернув к господам зад, шлепнул по нему ладонью.

   - Вот вам чего!

   Андрей Королев сзади подошел к Кучуму и треснул его по уху.

   Кучум пластом растянулся на траве

   Девятипудовый Андрей Королев сел на него верхом, двинул его по другому уху и начал командовать:

   - Веревок! Вяжи ноги! Вяжи руки!

   - О-о, ой-о-ой! Ре-жу-ут! Ка-ра-у-ул! - вопил Кучум, не пытаясь освободиться.

   Пегий кобель прыгал вокруг с трусливым лаем, бессильный помочь хозяину.

   Полицмейстер запустил в кобеля пустой бутылкой из-под шампанского.

   Откуда-то притащили двенадцатиаршинную толстую слегу и крепко прикрутили к концу ее Кучума.

   - Поднимай теперь, ну! - скомандовал Андрей Королев.- Привязывай к яблоне!.. Крепче!

   Кучум, очутившись на двенадцатиаршинной высоте, сразу протрезвел и стих. Сперва молча посматривал вниз. Потом смиренно начал просить:

   - Смилостивьтесь, отпустите полегоньку!

   - Пой скворцом! - снизу кричал ему Андрей Королев.

   - Спустите, явите такую милость! Кончаюсь!

   - Пой, сукин сын, скворцом!

   - О-ой, пустите, кончаюсь!

   И Кучум заголосил что было мочи:

   - Ка-ра-у-ул! Конча-а-аюсь, ой-ой-о-о!!!

   Пегий кобель, задрав морду, сидел в сторонке и подвывал, вскинув смешно одно ухо.

   Кучум кричал до хрипоты.

   С тех пор осип на всю жизнь.

   Этим завершилось торжественное открытие паровой мельницы в имении потомственного дворянина Сергея Сергеевича Королева.

   Мельница через год стала. Муку приходилось продавать в убыток, чтобы конкурировать с двумя паровыми мельницами в городе. Пошла мельница в год войны, когда Сергей Сергеевич получил казенный подряд. В эти годы барыши воскресили умирающую мечту о постройке воздушного моста, но революция вымела Сергея Сергеевича из насиженного гнезда.

   В ночь перед тем, как уйти совсем из усадьбы, Сергей Сергеевич долго возился в машинном отделении, загоняя гвозди в цилиндры, отвинчивая гайки, ручки и все, что можно было пихнуть в карманы, а потом с обрыва в реку...

   - На-те, выкусите!..

  

   - Э-о-о-о-о! Ле-енька-а-а!!.

   Из машинного отделения кубарем выкатился Ленька, осмотрелся и, увидя на обрыве Егора Петровича, понесся к нему, звонко шлепая по лужам.

   Добежал и, изумленный, остановился.

   Река была в движеньи. И глухо ворчала.

   Огромными полосами лед передвигался книзу. Льдины сталкивались, расходились, цеплялись краями за берег и, медленно крутясь, останавливались, образуя затор. Подходили сверху новые льдины. Глухо ломались от удара при столкновении; погружали один конец в воду и становились торчком, обнажая нижнюю часть, блестящую и прозрачную, как стекло, и вся масса льда останавливалась. Было слышно журчанье воды. Мелкие суетливые льдинки звенели. В их звонком шелесте каждый отдельный звук был слышен отчетливо и казался близким. А снизу, от моста, доносился глухой гул и треск. Там льды, бессильные сокрушить предмостные быки, взмывались по ним до самых верхушек и, надрезанные железом, ломались, рушились, грохотали вниз и исчезали, уносимые мутными потоками воды.

   Ленька рассеянно глядел на реку неуспевающими захватить всего глазами. С раскрытым ртом, еще полусонный, он словно оцепенел.

   - Что, брат, проспал? - шлепнул его по плечу Егор Петрович.

   - Когда же это она?

   Егор Петрович набрал полную грудь ветра.

   - Эх, картина! - сказал он и загоготал: - Ог-го-го-го-о!

   Но его голос утонул в ветре и шумливой возне льдов.

   Ленька почесал живот.

   - Егор Петрович, а почему лед не тонет?

   - Легче воды он, вот и не тонет.

   - А если тяжелее, тогда чего?

   - Тогда?

   Егор Петрович подумал.

   - Тогда весны не было бы!

   - Почему? - испуганно посмотрел Ленька сперва на Егора Петровича, потом на реку.

   - Дотошный ты, Ленька! - усмехнулся Егор Петрович.- Сам сообрази! Чего тогда получится? Лед утонет, на дно опустится, а воду наверх выжмет, а эта вода опять замерзнет - и тоже вниз. Ну? Так до самого дна вся речка промерзла бы, и никакой жаре не растопить! Понял?

   Ленька мотнул вихрастой головой. Подумал и сказал:

   - И тогда вентирей ставить нельзя?

   - Венти-ре-ей? Тогда никакой рыбы не было бы!

   - А лето?

   - Чего лето?

   - А лета тоже не было бы?

   Егор Петрович задумался и вместо ответа спросил:

   - Лиза встала?

   - Чай собирает... Егор Петрович, а лодку ноньче шмолить?

   - Смо-лить ло-одку? - переспросил Егор Петрович, думая о другом, и, словно эхо, повторил: - Ноньче смолить.

   Ленька завизжал от радости и повис на руке Егора Петровича.

   - А что, если сто штук убьем? Намедни я ворону у конюшни - ке-эк дам! Она - брык! Наповал, верно слово, Егор Петрович! Да-але-еко сидела...

   - Лен-ня! - раздалось сзади.

   Из-за угла барского дома вышла Лиза и, увидя Егора Петровича, остановилась.

   - Леня, пить чай иди!

   - С добрым утром, Елизавета Ивановна! - крикнул Егор Петрович.

   Как добрая лошадь, принятая на вожжи, он весь сразу запружинился и зазвенел каждым мускулом.

   - С ледоходом, с весной вас! Идите полюбоваться с нами на реку!

   - Нет, нет, Егор Петрович, сейчас мне никак нельзя...- чуть испуганно проговорила Лиза,- папаша чай будет пить!..

   Голос у нее был низкий, глубокий, и говорила она растягивая слова, не торопясь. Худенькая и легонькая до того, что в ветер Егору Петровичу за нее страшно было.

   "А ну, как взвихрит, поднимет и унесет, как перышко?"

   - Все-то дела у вас, Лизавета Ивановна!.. Свободной минутки, погляжу, нету.

   Егор Петрович крепко зажал в широкой и сильной ладони маленькую худую руку Лизы и отпускать не торопился. Говорил, заглядывая под длинные ресницы, трепетно набегавшие на синие глаза.

   - Весна теперь и побездельничать можно часок-другой.

   - Пустите! - проговорила Лиза, тихо высвобождая руку.- Папаша ждет, Леня, идем!

   - А сама гадает на вас, Егор Петрович! - выпалил неожиданно Ленька.- Верно слово - на бубнового короля!

   Лиза вспыхнула и, круто повернувшись, пошла прочь.

   - Лизавета Ивановна! Лизавета Ивановна! Подождите! Слово одно сказать!

   Лиза не оглянулась.

  

   Закатав рукава рубахи выше локтя, Егор Петрович чистил ружье. На полу напротив него сидел на корточках Ленька, разинув рот, и внимательно следил за каждым его движением. У дверей высокий и прямой, как сосна, несмотря на свои семьдесят лет, стоял дядя Игнат.

   Промыв стволы, Егор Петрович смазал их, протер насухо тряпкой и протянул Леньке.

   - Ну, теперь смотри!

   - Эх, и блести-и-ит! - проговорил Ленька, щуря глаз и смотря на свет лампы то в один, то в другой ствол.

   - За ружьем ухаживать надо! В порядке чтоб всегда, понял? Пришел с охоты - сейчас же чисть! Вычистил, повесил, а потом садись сам есть, пить, спать... Теперь замки будем чистить...

   - Как все приспособлено ловко! - вздохнул дядя Игнат, наблюдая за Егором Петровичем, ловко и быстро вывинчивавшим замки.- До всего человек домекался!.. А у меня, вон, одноствольная была, утятница... С пистоном которая. Мученье, бывало, с ней примешь! А чтоб чистить - никогда не чистил! Двадцать лет ходил с ей и ни одного разу не прочищал... А вдарит, бывало, ну прямо тебе сказать, все одно - из орудиев!..

   - Теперь таких нету, дядя Игнат!

   - Нету, нету...- вздохнул Игнат,- это действительно! Похитрел человек. А что, Егор Петрович, правду сказывают - ружье теперь обдумано: стрельнет, а ничего не слыхать?

   - Бесшумное, значит?.. Не зна-ю... Врут!.. Потому, что хочешь тогда делай, кого хочешь убить можно безнаказанно... Не допустят!

   - Я полагаю тоже - не должно этого быть! Духу в таком ружье неоткуда быть... Вон, у Сергея Сергеича ружьев-то много было. Хоро-о-шие, аглицкие были! Ну, а без толку, потому не охотник он...

   - Много у них кой-чего без толку было,- с внезапной злобой сказал Егор Петро-вич.- Дармоеды!

   - Теперь хорошо, вольготно стало!.. Хошь - на коблы ступай, аль вот в озерки насупротив,- продолжал Игнат.- Присад тут хороший. А при ем бывало - упаси бог! Только услышит - стрельнет кто, сейчас Федора кличет. Федор у его вроде за приказчика состоял... "Беги, говорит, отнимай ружье! Кто без моего дозволения стрелять может?" А сам аж весь затрясется... Во-олчья порода! А до женского сословия охоч был - бе-да! Девок понапортил - те-мно! Завистной!

   Дядя Игнат покрутил головой и, помолчав, добавил;

   - Вон сестра-то...- Игнат кивнул на Леньку,- через это самое дело жизни решиться хотела.

   Егор Петрович выпрямился. Потемневшим взглядом впился в дядю Игната.

   Потом быстро взглянул на Леньку.

   - Леня, добеги-ка к себе... Вот что... Добеги-ка, отверточек там, понял, маленький... Поищи у отца, для замка вот...

   - Папашка в город ушел.

   - Ты поищи!.. Найдешь там какой-нибудь... Ступай, ступай!

   Ленька вышел.

   Оставшись вдвоем с Игнатом, Егор Петрович долго молчал. Перекладывал с места на место замки, цевье. Дунул зачем-то в пустой патрон. И, не смотря на Игната, спросил:

   - Про Лизу говоришь?

   - Про ее самое...

   Что-то пожевал беззубым ртом Игнат, сгреб бороду в кулак и потянул книзу.

   Продолжал невозмутимо.

   Долгая, трудная, семидесятилетняя жизнь, освобожденная от любви и гнева, глядела из слов его прозрачным глазом последнего покоя. Людские горе и радость легли в память окаменелыми пластами, и Игнат, как киркой камень, отламывал скупые слова.

   - О Петров день было... Перед тем как Николая свергнули - за год будет. Отца не было о ту пору. На Петров день мельница не работала. С бабой на покос в Шевлягинскую степь уехал. Леньку с собой взяли тож... Случилось это вечером, в эту вот пору. Я в караул заступил. Слышу, с крыльца сам кричит: "Поди, говорит, Лизавету позови посуду помыть!" А стряпуха действительно на деревню ушла, и был он во всей помещении одинешенек. Знал я повадку его. Думаю - не сдобра кличет девку... Пошел, говорю: "Барин кличет, посуду помыть!" А она веселая была. "Сейчас" - говорит... Годов семнадцать, поди, было ей...

   Затаился Егор Петрович.

   Левая рука, лежавшая на столе, захватила и стиснула цевье от ружья. И вздрагивали напружившиеся мускулы.

   Дядя Игнат неторопливо достал берестовую табакерку.

   - Не отведаешь? - предложил Егору Петровичу.

   Егор Петрович отрицательно мотнул головой.

   - Не утерпел, я сказал ей: "Не ходи ты к нему!" А она смеется... "Он, говорит, конфеток даст". Да-а! За своим, значит, горем жизнь послала. Во-от оно что!.. Долго ли, коротко, глядь-поглядь - в саду я был, у кручи,- бежит она на кручь эту самую. И ка-ак я ее перехватил - ума не приложу?! Право-слово! Довел я, это, ее до дому, а она, как дурная... Рехнулась совсем и вся тряской трясется. Стал я тут разговор с ей вести. Так всю ночь около ей и просидел. Перво-наперво и слушать ничего не хотела. Я ее на хитрость тогда... Так и так, говорю, вытащут тебя из речки. Доктор вскрытие произведет и доподлинно все увидит, что и как... Поверила! Глупая была... С тех пор ее и не узнать! Восковая стала. И слова не услышишь, а до работы - завистней нету!

   Егор Петрович долго сидел, опустив голову. Потом хрипло сказал:

   - Дядя Игнат, ты...

   Посмотрел на него тяжелыми глазами и, не дожидаясь ответа, ничего не сказав больше, вышел в сад, как был - в одной рубахе, не застегнув ворота.

   Лиза сидела в горнице и читала Некрасова "Кому на Руси жить хорошо".

   Егор Петрович вошел, не постучавшись, и она вздрогнула, когда сказал он:

   - С добрым вечером, Лизавета Ивановна!

   А потом смутилась и стала поправлять скатерть.

   В отсутствие Ивана Федоровича никогда не заходил к ним Егор Петрович.

   И вдруг зашел. Да и чудной он был.

   Взлохмаченный. Глаза блестят. В одной рубахе, без пиджака; ворот нараспашку, и рукава закатаны выше локтя на волосатых руках.

   От этих волос на руках и на груди стыдно стало Лизе. Не решалась взглянуть на Егора Петровича.

   Опустив голову, стояла у стола и ладонью разглаживала скатерть. Егор Петрович перевел дух.

   - Лизавета Ивановна! Выходите за меня замуж! - сказал он твердо и громко.

   Лиза побледнела.

   Исподлобья кинула растерянный взгляд на Егора Петровича, и вдруг ее губы дернулись, будто перед тем, когда человек вот-вот заплакать готов... Вздрогнувшая рука смяла угол скатерти.

   - Я за этим к вам пришел. Сказать это самое... За этим именно и пришел, Лизавета Ивановна! Услышать от вас хочу. Больше ничего! Выходите замуж за меня. За этим именно пришел, Лизавета Ивановна!

   - Не на-до,- тихо, так тихо, как дыханье, выговорила Лиза.

   Глядя на лицо ее бледное, на блистающие глаза и трепетные от слез ресницы, Егор Петрович с никогда не испытанной силой почувствовал, что вот именно ее, только ее любит и никого больше любить он не может...

   И чувство это таким огромным напором ударило по сердцу. Застонал Егор Петрович и опустил низко голову.

   - Я все знаю...

   И уже готов был все рассказать,- все, что узнал от Игната, и о всех думах своих сейчас там, в саду, на той самой круче, с которой хотела броситься она в реку, обесчещенная, о том, что бесчестье это не бесчестье, а несчастьем сделалось, а через горе человек чище бывает, любит крепче...

   Поднял голову.

   Два испуганно раскрытые глаза глядели в эти самые мысли его.

   Лиза тихо попятилась от стола.

   И удержался Егор Петрович.

   В эту минуту перед синими испуганными глазами зарок себе дал на всю жизнь:

   "Никогда виду не показать Лизе о том, что рассказал ему сегодня дядя Игнат..."

   И засмеялся весело, раскатисто, как всегда смеялся.

   - Напугал я вас, этакий трепаный... Эх, Лизавета Ивановна, неволить не могу, а от сказанного не отрекусь! Подумайте и мне свой ответ когда-нибудь скажите. Все думы передумал я... А мельница б пошла, жизнь-то какая бы стала! Чайную с читальней да с библиотекой здесь устроили б. Вас в нее, на хорошее дело. Читать бы стали, работать бы сообща, совместно все. А там еще... Да эх!.. Столько бы, столько, что...

   Егор Петрович махнул рукой.

   Встал.

   - Всей ночи, до утра не хватит, если все-то рассказывать начну... Пойду я... Покойной ночи вам!.. Из-за этого и пришел, Лизавета Ивановна! Покойной ночи, Леня там меня ждет! Уток завтра привезем вам.

   Егор Петрович вышел.

   Было слышно, как прошел под окнами.

   В горнице снова стало тихо.

  

   Всю ночь Ленька спал плохо.

   Всю ночь думал о диких утках, гусях; убивал их десятками, победителем возвращался из неведомых озер, с ног до головы обвешанный черноголовыми селезнями, и под самое утро выдержал смертельный бой со стаей волков, напавших на него в дремучих лесах... И у волков были красные глаза, и разговаривали они между собой по-человечьи...

   С первыми лучами солнца Ленька был уже на ногах.

   Первым делом побежал в сарай, к кряковым уткам. Посыпал им проса, подлил в черепок воды, а от кряковых махнул вниз, под откос, где, прикованная на цепь, покачивалась на мутных водах просмоленная заново лодка. От лодки - к Егору Петровичу.

   Старая Тимофеевна на кухне чистила картофель.

   - Встал? - шепотом спросил Ленька, поглядывая на прикрытую дверь в комнату Егора Петровича.

   - К чему это, эдакую рань вставать! - сердито ответила Тимофеевна.

   - Мы ноньче на охоту...

   - Какая ноне охота! Аль он бусурман? Благовещенье ноне...

   У Леньки екнуло сердце.

   - Ноне птица гнездо не вьет!.. Грех великий, а ты - на охоту...

   - А Егор Петрович ружье вычистил...- упавшим голосом проговорил Ленька.

   - Ну и вычистил, а ноне Благовещенье!.. Ишь вскочил рань какую!

   - Мы чайник приготовили и уток кормили,- с слабеющей надеждой убеждал самого себя Ленька.

   За дверью послышался громкий протяжный зевок.

   Ленька ужом вскользнул в комнату.

   - А-а-а, Алексей Иванович! - встретил его Егор Петрович и, зевая и жмурясь, как кот, потянулся до хруста в грудной клетке.

   - А кряквы все просо поклевали...- начал Ленька,- я им еще сыпнул. И водички долил...

   Ленька говорил заискивающим голосом и пытливо всматривался в лицо Егора Петровича.

   - Молодец!

   - Тепло-о ноньче... И ни одной тучки нету!..

   - Это хорошо!

   - И лодку я смотрел... Не течет. Ни капельки в ней нет!

   Егор Петрович потянулся еще раз и выпрыгнул из постели.

   В пустоту дообеденного времени Ленька, как в бездонный мешок, напихал всего, что мог: суету около лодки, укладывание и перекладывание в брезентовую сумку припасов; чистое ружье еще раз прочистил; напихал в карман сломанный компас, перочинный нож, свисток; приладил веревочки к корзинкам с кряковыми.

   А обед все не наступал.

   Раза три Ленька начинал хотеть есть. Подхватывал живот и говорил Лизе:

   - А есть хо-очется!

   - Что ты?! Недавно чай пили. Возьми, поди, хлеба!

   - Неда-авно? - обиженно передразнил Ленька сестру.- Солнышко-то вон где!

   К хлебу не прикасался и шел к Егору Петровичу. Смотрел на круглые стенные часы и ужасно хотелось ему подтолкнуть черную медленную стрелку.

   Его одолевали сомнения.

   "А вдруг Егор Петрович передумает?"

   "А вдруг дождик?"

   "А вдруг отец придет из города и скажет: нельзя?.."

   Когда перед самым обедом к Егору Петровичу пришли из грачихинского кооператива члены правления, Ленька упал духом. С ненавистью глядел он, как, раскуривая махорку, они сидели с Егором Петровичем на бревнах и не торопились уходить.

   А Егор Петрович словно забыл об охоте. Неторопливо рассказывал о совсем неинтересных вещах: о вальцах, о ситах, раструбах. Особенно сердился Ленька на Акима Иваныча за то, что тот переспрашивал каждое слово, а когда говорил,- расставлял слова так, что в их прогалах можно было поставить роту солдат.

   - Леня, поди-ка принеси ключи от машинного! - позвал его Егор Петрович.

   - Я не знаю где...

   - Спроси у Лизаветы Ивановны!

   - А она почем знает! Их папашка с собой, должно, унес.

   - Поди, поди! Живо!

   Ленька долго не возвращался, хотя ключи сразу дала ему Лиза. Подсматривал в окошко в надежде, что не дождутся и уйдут.

   В машинном долго ходили вокруг двигателя, щупали и вздыхали... Аким Иваныч расставлял редкие, неторопливые слова. Ленька сверкал глазами и думал:

   "И чего они тут! Понимают, тоже..."

  

   Когда отвалили от берега и Егор Петрович сильными ударами выровнял лодку, на косогоре показалась человеческая фигура. Она быстро сбегала вниз, размахивая руками.

   Егор Петрович пригляделся и в несколько взмахов опять пристал к берегу.

   - Ку-чум! - улыбнулся он, узнав.

   - Вот грех-то! Чуть не опоздал! - засипел, спустившись к лодке, Кучум.- Один момент, и уехали бы...

   За плечом у него болтались двустволка и корзинка с кряквой. Просаленный, в заплатах пиджак был перетянут веревкой; на веревке - жестяная фляжка и узелок с хлебом.

   - Мне Игнат сказывает - в обед едут... А у меня, государь, никакого, то есть, припасу нету. Туды-сюды, насилу дроби достал, государь... А лодки самостоятельной - ни!.. На каблы, что ль?

   - Садись, там видно будет! - сказал Егор Петрович.

   Под дружными ударами весел лодка выкинулась на середину и, увлекаемая течением, ходко пошла по бурливой мутной реке к синеющему вдали дымному лесу.

   - У моста, государь, настоящая выхуль,- сипел Кучум...- В городе по четыре рубля скупают.

   - Выхухоль у нас бить запрещено!

   - Какой нам запрет, государь?! - отвечал Кучум и зорко шарил глазами по залитым водою кустам.

   Коротконогий, низкорослый Кучум был похож на обезьяну. На маленьком лице, заросшем шерстью, тесно были собраны глазки, вздернутый ноздрястый нос и оттопыренные губы. Длинные руки были угловаты и жилисты.

   Ловко работая топором, Кучум заострял жерди для шалашей и сипел:

   - Селезень должен тут быть. Градские сюда не доходют... На этом самом месте, государь, я шесть штук сшиб! Воды тогда много было. Разлилась морем к самому городу. Исправник наказывал селезней обязательно доставить. Как сейчас помню, государь, шесть материковых. Жи-ирные! Ну, скажи, ба-ра-ны!!! Только это я причал сделал, вылез, он - Сергей Сергеич - собственной персоной тут и есть. И городовой с ним... Туда-сюда... "В моих, говорит, дачах без дозволенья моего убил!" Отобрал, государь, ружье, да-а!.. А идешь, бывало,- шея с оглядков болит.

   - Кучум, а как это ты скворцом пел? - с улыбкой спросил Егор Петрович, завязывая верхушки жердей, натыканных полукругом в землю.

   В крохотных глазах Кучума вспыхнули злобные точки.

   - Ишь, припомнил чего! - сказал он и замолчал надолго.

   Достраивали третий шалаш.

   - Веришь, Петрович, думал - кончусь...- засипел неожиданно Кучум.- Все одно как на голгофине разбойник. Принимай дух мой - да и шабаш! Ты думал, легко это, государь? А этот ирод очкастый нет-нет да снизу-то:

   "Кучум, а Ку-чум!.." Мягко эдак, будто поп... "А по-соловьиному можешь?" Ему хорошо!.. Не стерпел я под конец, к-ээк в очки-то ему харкну! Провалиться - не вру!

   - А он что?

   - "Ах, говорит, скверный ты хам! Из ружья, говорит, тебя сейчас из поганого..." Обдумал тоже! С той самой поры голос утерял, государь! От натуги это.

   Кучум помолчал, сплюнул и в ухо Егору Петровичу просипел:

   - Осенью я ему, очкастому, ригу спалил.

   - Ну?

   - Именно. Дом хотел запалить, да...

   Стайка материков со свистом пронеслась над разговаривавшими. Ленька схватился за ружье, растерянно смотря то на Егора Петровича, то на Кучума.

   - Скоро и заря зачнет,- сказал Кучум,- ты, Петрович, в этот шалаш залазь, тут самое место. Ленька - туды, на край, а я посередке. Сидеть до темного...

   Когда стали расходиться по шалашам, Кучум задержался у шалаша Егора Петровича, раздумчиво посмотрел вверх и вздохнул:

   - Эх, кабы однова главным самым комиссаром побыть!

   Егор Петрович улыбнулся.

   - Ну?..

   - На денек бы один!

   - Ну, и что тогда?

   - Сделал бы я...

   - Чего?

   - Та-ко-ое, уух! - зажмурился Кучум и закрутил лохматой головой.

   В вечернюю зарю посчастливилось только одному Кучуму сшибить пару селезней.

   Сидя у костра, Ленька с завистью рассматривал их и думал о том, что Кучум нарочно посадил его в крайний шалаш, чтобы он ничего не убил.

   - Хитрый тоже. Себе серединку выбрал... Утром на его место сяду...

   С этими невеселыми мыслями Ленька, пригретый костром, задремал, укутавшись в пиджак. Часто просыпался. От костра горячо было, а в спину дуло, и липкая сырость лезла под пиджак.

   Сучья шипели. Густой дым душил огонь, и тогда низко опускалась ночь и снова отшатывалась, когда огонь, разорвав толщу дыма, весело вскидывал кверху. Огромный дуб, под которым устроили ночевку, тихо раскачивал могучие ветви и был живой.

   Когда Ленька проснулся, Кучум и Егор Петрович сидели у догоравшего костра. На рогульке покачивался закипавший чайник и плевал