Случевский К. К. Стихотворения. Поэмы. Проза
М., "Современник", 1888, (Классическая библиотека "Современника").
Небольшая лодчонка наша, чуть-чуть покачиваемая стихавшею океанскою зыбью, вошла в заливчик. Высокая, иззубренная скала нависла над нами справа и казалась совершенно темною, потому что эта сторона ее, обращенная прямо к востоку, обволоклась тенью, а глаза наши привыкли, за несколько часов морского пути к сиянью солнечного дня и резкому блеску воды. Я и товарищ, мой по пути давно подладились, если можно так выразиться, к мурманскому пейзажу, к отличающему его недостатку людских голосов и безусловному царству звуков морской волны и поэтому были очень приятно поражены хоровою песнею, неожиданно вырвавшеюся из-за скалы нам навстречу.
Это двигалась "сарафанная почта". Почтовый карбас, довольно неуклюжий, но поместительный, прочный, пузатый, шел на веслах нам навстречу, и гребцами, как это здесь постоянно бывает, оказались женщины. Они-то именно и голосили вовсю. Дружно ударяли их весла по воде: одна из женщин стояла очень картинно подле мачты и приготовляла парус для того, чтобы, по выходе из заливчика, поставить его. На руле сидел рыжий помор, в меховой шапке с наушниками, развалившись с некоторым даже изяществом, отнюдь не меньшим, чем то, которое придается на картинах итальянским пастухам, стерегущим стада и наслаждающимся послеобеденным отдыхом подле какой-нибудь исторической развалины. Помор, рулевой на карбасе, расположился так спокойно и удобно именно потому, что море было тихо, а натружаться ему не придется - на то есть женщины, умеющие, в две смены, прогрести сто верст.
Когда маленькая лодчонка наша поравнялась с карбасом, величественно и самоуверенно скользившим, под резкие звуки песни, прямо на нас, отличили мы приземистую, худенькую, темную фигурку почтальона в кепи, схоронившуюся в самом карбасе, между рулевым и мачтою. Маленький, черненький почтальон еле высовывался острием своего кепи из-за толстых бортов карбаса. Кепи, как головное украшение, давно уже отошло у нас в вечность, но на Мурмане их еще донашивают и будут долго донашивать.
Слышались также очень явственно характерные слова бабьей песни:
Ой, маминька, маминька,
Приведи мне писаря,
Писаря хорошего,
Белого, румяного.
Откуда тут, в этой необъятности северного океана, вдруг писарь в песне? или это под стать остроносому кепи почтальона?
- Отчего,- спросил я у одного из наших двух поморов, по имени Яков,- на руле у них сидит не женщина, а мужчина?
Яков объяснил, а другой помор, Степан, подтвердил, что сидеть женщине на руле -- стыд для карбаса, трунить начнут. Он прибавил даже, как именно начнут трунить, что скажут, как назовут. Назовут нецензурно, но пластично.
Быстро промелькнула сарафанная почта мимо нас и унесла с собою песню. Заливчик, в который мы втянулись, оказался невелик, и на темневших очертаниях его скал резко белели два предмета. На одном из камней высилась небольшая пирамидка, сложенная из закругленных водою катышей, так называемый гурий, или кекурий, поставленный кем-либо по обету или на память о каком-нибудь крушении; в углублении бухты виднелась лопарская вежа, покрытая дерном и побелевшими шкурами старых, седых оленей, и раскинутые на жердях сети и мережи.
Мы подошли к веже почти вплотную; Яков соскочил на берег с концом веревки в руке, а Степан, долговязый, худой, неуклюжий, по-здешнему "долгарище", прибрал весла, подсунув их нам под ноги.
- А долго ли нам стоять можно будет? - спросил я у Якова, вспоминая о том, что с приливами и отливами тут шутить нельзя и упускать их из виду невыгодно.
- Воду простоим; вишь, она теперь припухла, на прибыли; уйдет - ляжем, полежим, покуда опять вспухнет, тогда и уйдем.
Цель нашей поездки состояла в уженье рыбы в небольшой речке, не носящей даже имени, впадающей здесь в океан. Нам говорили, что эта речка очень забавна, потому что в ней и навага, и камбала попадаются, предпочитающие, как известно, открытое море. Мы запаслись богатейшим материалом для наживки, а именно - сочными огородными червями, привезенными нами из Архангельска в нескольких жестянках.
Сойдя на берег и заглянув в вежу, мы не нашли в ней никого. Пройти к речке, устье которой было виднехонько, оказалось невозможно, потому что веками навороченные глыбы решительно преграждали дорогу. Предстояло, подняться на прибрежные скалы, пройти с версту моховым болотом и затем уже спуститься вниз. Так мы это и сделали и отправились все вместе, закрепив лодку.
Спустились мы со скал к речке с большим трудом, не без помощи рук, едва не поломав удилищ, цепляясь за громадные глыбы камней, разобрались, принялись за уженье, и дело спорилось: рыбы было много и вся она жадная.
- А что, брат Яков,- сказал я нашему помору, когда удочки были заброшены и лов шел удачно,- скажи-ка: есть тут у вас привидения?
- Какие это?
- Да такие вот, что что-нибудь привидится, ночью, что ли!
- Как не бывать.
- Да ты видал?
- Не видал. Боюсь. А вот Степан, тот видел.
- А он не боится?
- Нешто станет бояться, коли всякий заговор знает!
- А что это за привидения, Степан? - обратился я к другому помору.- Какие они тут у вас? с рогами? с хвостом?
Степан сомнительно покачал головою.
Он, с самого прихода нашего на речку, растянулся навзничь по сухому песку побережья, во всю длину свою, и, подложив руки под голову, глядел на небо. Небо было желтовато-тускло; над морем лежала так называемая "марь", заволакивающая даль, как туман; она обуславливается густыми, теплыми испарениями и солнечным светом. В этой золотистой мари обыкновенно облаков заметно не бывает, они не очерчиваются; все блестит, лучится и сливается в один золотистый, определенный свет; трудно сказать: на что именно так упорно смотрел в небо Степан, спрошенный о привидениях.
- Как же это ты видел привидение? расскажи.
- Я не видал. Его видеть нельзя, потому что на нем лица нет.
- Так как же Яков говорит, что ты видел?
- Видел.
- Что же ты видел, если лица нет?
- Безымень ему имя, ну и видел,- ответил Степан, поднявшись с лежки и упершись на один из локтей.
"Безымень ему имя",- подумал я и сообразил, что это значение почти то же, что "видеть не видавши"; два выражения - одного поля ягода. Мой товарищ, слушавший разговор наш, натаскал за это время несколько наваг; он вмешался, заинтересовавшись безымянностью имени привидения.
- Да где же это было? где ты видел невидимое привидение? - спросил он.
- В байне.
- То есть в бане?
- По-вашему баня, а по-нашему байня. Пошел я, это, раз в байну сайпу варить.
- А что это такое - сайпа?
Поморы переглянулись и улыбнулись, точно показались мы им неучами.
- Ну, да, что это - сайпа?
- По-вашему мыло,- отвечал Степан.
- Как мыло? Да разве у вас мыло люди сами для себя варят? Слышно, тут и совсем мыла не знают?
- Как не знать мыла; а как же покойников моют? Вашего-то мыла, точно, зачастую нет у нас, а своего-то как не быть; на что ребятишки, тех если не мыть, что с ними будет; на то и сайпа!
- Да что же это - сайпа?
- А вот, если в кипятке ворвани развести, да с золою смешать, вот она сайпа и будет, так и делаем... Так пошел я, это, в байну. До того люди невесту в ней выпарили, так жару-то развели вдосталь! Поставил я, это, ведерко на полочку, начал золу сгребать, а он тут как тут.
- Безымень?
- Точно. Сам и был.
- А по виду-то как он?
- Да нет у него виду.
- Однако же руки, ноги есть?
- А не ведаю.
- Да ведь ты видел?
- Видел.
- Ну, роги, хвост - есть?
- Не знаю.
- Да лицо-то, рожа у него какая?
- Нет у него лица, одним словом - безымень.
- Ну, так ты, значит, не видал его, а только слышал? - проговорил я, как бы желая помочь Степану дать мне желаемое объяснение.
- Кабы слыхал, а не видал, так так бы и говорил вам,- ответил он, как будто даже немного обиженный.
Обиделся за него и Яков, но только покачал головою.
Мы с товарищем переглянулись. Видимо было, что идти дальше в расспросах о не имеющем лица привидении представлялось невозможным. Оба помора удовлетворялись каким-то ликом без лица, чем-то, где-то, когда-то начертавшимся в памяти их, в далеком детстве, чем-то неуловимым, необъяснимым, бесформенным, но несомненно существующим.
Кто пригляделся к туманным, неясным очертаниям северного поморья, к его тающим миражам, к тусклости воздуха, облекающей даль, с исключениями для немногих светлых дней, где и в светлые дни не сходит с горизонта марь, тот поймет возможность нарождения в народной фантазии этой удивительной "безымени", привидения без очертаний, облика без лица. Представить себе его не поморским воображением невозможно.
Сообщение поморов оказалось так характерно, что нельзя было, не стоило как-то расспрашивать дальше. Уженье продолжалось.
Вдали, за заливчиком, виднелся бесконечный океан, заснувший в глубоком покое.
"Море "слосело",- говорят в этом случае поморы.
Я смотрел на окрестность. Речка делала перед нами, прыгая по камням, большую излучину, "хоботину", как здесь называют; солнце опускалось; начала показываться к вечеру мелкая, неприятная мошка - "мухарь". По обоим берегам речки виднелись длинными рядами "бадни", то есть подмытые водою, опрокинувшиеся в нее деревья.
"Если,- думалось мне, глядя на эти деревья,- так неопределенны очертания фантастических представлений в голове помора, то, взамен этого, как четко следит он за тем и определяет особым именем то, что дает ему его скудная природа. Вот хотя бы слово "бадня" для подмытого водою дерева; на Руси подобного слова и определенного понятия, требующего особого слова, кажется, нет, а тут есть. Если ветром выворочено дерево на матерой земле и торчит корнями и там, где оно стояло прежде, образовалась яма - помор называет такую яму "баглень", а это опять-таки очень определенное слово для очень определенного, самостоятельного понятия, которого на Руси, кажется, нет.
Время шло, мы "простояли воду", и море снова стало "пухнуть"; необходимо было кончить с уженьем, чтобы поспеть вовремя в недалекое становище. Под самый конец удалось мне видеть то, о чем я только слыхал. Едва забросил я лесу, что-то быстро потянуло поплавок книзу; я сильно дернул, подсек: серебряная, довольно длинная навага забарахталась в воде, и не успел я вытащить ее всю, как за хвост ее уцепилась другая навага, и обе они не замедлили очутиться на береговом песку. Говорят, бывают случаи, что вытаскивают таким образом сразу по три штуки, когда наваги много, а прожорлива она всегда.
Вечер опускался удивительно тихий. По мере приближения солнца к горизонту золотистая марь голубела, прояснялась, и по совершенно "слосевшему" морю, далеко кругом, виднелись поморские шняки. "Безымень" загуляла по поморью.
Безымень.- Вежа - жилище лопарей - шалаши, сложенные из жердей, крытых хворостом, мхом, дерном. Мережа (мрежа, мереда) - плетеная рыболовная снасть в виде воронки. Ворвань - вытопленный жир морских животных.