Щепкина-Куперник Татьяна Львовна - Новые впечатления

  

  

  

   Т. Л. Щепкина-Куперник. Разрозненные страницы

   М., "Художественная литература", 1966

  

  

   Курдюмов захлопнул за собой дверь и остановился перед женой. Он нервным жестом расстегивал воротник форменного сюртука. Вся его богатырская фигура вздрагивала от волнения. Жалко было смотреть на его добродушное красивое лицо: такое несвойственное ему выражение безнадежного гнева читалось на нем. Как все полнокровные люди, сердился он до багрового румянца, и ворот душил его.

   - Нечего сказать, сударыня! Хорошенького сынка вы мне приготовили! - наконец разразился он. - В двенадцать лет, негодяй, нервничает, как старая кокетка, страдает Weltschmerz'ем {мировой скорбью (нем.).}, не желает учиться и ищет новых впечатлений. На что он годится? Кому он нужен? Погубили мальчишку своим диким воспитанием.

   Анна Сергеевна, опустив на колени работу, робко смотрела на мужа, часто-часто мигая светло-голубыми глазами. Приезд мужа ее не то смущал, не то беспокоил: она мысленно страдала за своего Дика и думала: "Нет у мужчин сердца! Несчастный ребенок так нервен, а он его совсем не жалеет. Уж строил бы он свои дороги, - право, без него спокойнее было!.."

   Действительно, когда пять лет тому назад Курдюмов уехал на Дальний Восток, Анна Сергеевна хотя и очень много плакала, узнав о его решении оставить ее и шестилетнего Дика в Москве, на попечении бабушки, Лизаветы Романовны Сухоруковой, - но скоро и легко с этим примирилась и за пять лет освоилась со своим образом жизни настолько, что теперь перемена ее немного тяготила. У генеральши Сухоруковой был барский особняк с колоннами и тенистым садиком в Сен-Жерменском предместье Москвы - в одном из переулочков между Арбатом и Пречистенкой. Там она жила с молоденькой воспитанницей и массой женской прислуги, жила чисто по-московски: с пирогами по воскресеньям, баней по субботам и поездками к Туроице по праздникам, с ложей в Малом театре по понедельникам и с массой французских романов по всем углам. Анна Сергеевна переехала туда с Диком и старой нянькой, снова заняла свою девичью, обитую розовым кретоном комнатку, - и жизнь у них пошла тихо и мирно. Анна Сергеевна никогда не любила особенно выездов и развлечений, не была кокеткой; лет восемнадцати у одной из тетушек она встретилась с Курдюмовым, и, как часто бывает, этому мощному, жизнерадостному силачу понравилась робкая, эфирная блондиночка, носившая за генеральшей ее шали и флаконы так невинно и скромно, как средневековая Гретхен.

   Они обвенчались, а через полгода им уже абсолютно не о чем было друг с другом разговаривать. Впрочем, жили они мирно и спокойно, - тем более что Анна Сергеевна вся ушла в своего единственного ребенка. У молодой женщины был до того нерешительный и слабый характер, что она невольно на рожденного ею в муках ребенка смотрела с наивным благоговением, как на живое доказательство того, что и она способна на такой же подвиг, как и другие женщины. И вся ее жизнь сосредоточилась в мальчике, так что отъезд мужа не внес пустоты в ее существование.

   Дик был хорошенький, крепкий и живой мальчик; но Анна Сергеевна водила его до восьми лет в длинных платьицах и сожалела об одном, что он не родился девочкой.

   "Помилуйте! Мальчиков неизбежно надо когда-нибудь отдавать в гимназию; вообще, наступает время, когда они ускользают от влияния и надзора матери; а там... разные товарищи... куренье папирос тайком... верховая езда... разные специально мужские развлечения, от которых не может не страдать сердце матери..."

   Впрочем, - утешала себя Анна Сергеевна, - ее Дик не такой, как все другие мальчики: он так с ней откровенен, всем делится с ней; и кроме того, он так развит, так умен! Он уже теперь отлично понимает, что может огорчить его мать.

   И действительно, они удивительно "дружно" жили с Диком.

   Курдюмов часто писал ей, чтобы она взяла к мальчику гувернера, но Анна Сергеевна даже не понимала, зачем Дику нужен гувернер?

   - Другое дело, если б я была любительницей развлечений, - говорила она. - Тогда, конечно, мой мальчик был бы постоянно один и ему понадобился бы гувернер. Но я для Дика отказываюсь и от знакомств, и от выездов, и от приемов; я сама его одеваю и сама ему готовлю какао; я не бываю в театрах, потому что он не заснет, пока я сама его не уложу и не сяду у его кроватки. Я живу только Диком и только для Дика, к чему же ему надзор чужого человека?

   Кроме того, Анна Сергеевна решительно противилась знакомству Дика с другими детьми:

   "Бог знает, чему они его научат. Мальчики все такие шалуны; я не доверяю чужому воспитанию. Дику гораздо безопаснее быть всегда при мне".

   И все общество Дика составляли мать, бабушка, Мери и нянька, если не считать старого бабушкиного "Моника".

   Анна Сергеевна, по натуре необычайно робкая, отчасти робела и перед своим сыном, когда он изумлял ее какими-нибудь выходками, обличавшими в нем курдюмовскую кровь. Смышленый ребенок инстинктом понял характер матери и сумел всецело себе подчинить ее созданную для подчинения натуру. Ее безумная боязнь, чтобы ее Дик не уклонился от той теории воспитания, которую она себе создала, заставляла ее пускаться на хитрость и стараться всячески задобрить Дика, По целым дням она занималась тем, чтобы выдумать мальчику какое-нибудь интересное развлечение или забаву, вознаграждая его за отсутствие общества. Но, несмотря на отчаянные старания Анны Сергеевны, ни ее характер, ни доступные ее понятиям развлечения не гармонировали с живым характером Дика.

   Мальчик читал, рисовал, красил, клеил коробочки, вырезал и одевал бумажных кукол, даже вышивал; когда подрос, устраивал телефоны, фонографы, вертел аристоны, снимал карманным аппаратом фотографии и т. п. В игрушечных магазинах для него уже не было ничего нового. Все игры и игрушки его занимали на минуту и быстро надоедали. Как своего рода Дон-Жуан в поисках за своим идеалом, искал этот одиннадцатилетний скептик чего-нибудь нового - и не находил. Ему смутно хотелось чего-то другого, чего - он не знал; и потому он бродил сонный, разочарованный - и невыносимо скучал с матерью. С бабушкой было не лучше. Бабушка только и делала, что раскладывала пасьянсы или советовалась с поваром насчет обедов; по утрам она ездила к обедне, днем - к вечерне, вечером - ко всенощной, а в свободное время принимала докторов или знакомых дам.

   Ближе всех по возрасту к нему подходила Мери; но, несмотря на свои пятнадцать лет, эта бледная, хорошенькая девица была в высшей степени мечтательной и романтической особой. Где была Мери, там были и раскрытые книги, и мокрые носовые платки, так как ее чувствительное сердце постоянно доводило ее до слез. По целым дням она читала на виду английские романы, а тайком от бабушки французские, поглощала невероятное количество шоколаду, а в свободные минуты писала у себя наверху что-то в синей тетрадке, которую запирала на ключ. Таким образом, и она представляла для Дика мало ресурсов.

   В конце концов, интереснее других была нянька. Стара она была до того, что уже получила отставку и доживала свой век на покое. Дик любил слушать, как она молится. Молилась она очень подолгу, поминая сначала богородицу.

   - Помилуй нас, богородица Иверская!

   - Помилуй нас, богородица Казанская!

   Затем шли: Тихвинская, Черниговская, Утоли моя печали, Умягчения злых сердец, Взыскания погибших, От бед страждущих, Всех скорбящих и т. д. и т. д., причем она наивно боялась пропустить которую-нибудь и обидеть божию матерь.

   Затем она начинала поминать сначала за здравие, потом за упокой всех своих родственников, свойственников, господ и этих и бывших, всех поименно: Напраксиных, раба божия Федора, рабу божию Елену и младенцев: Алексея, Василия и Анну; причем, чтобы не произошло какого-нибудь недоразумения, она прибавляла, шамкая и крестясь:

   - Здесь, в Москве, на Арбате, в собственном доме, в собственном доме!

   Это ужасно нравилось Дику, а кроме того, она хорошо помнила много сказок, и когда Дик приходил к ней, то она поила его чаем с клюквенной пастилой и развлекала его праздную фантазию приключениями мальчика-кувшинчика, царевны Несмеяны, Лисицы и Кота и т. п. Но с течением времени Дик запомнил ее сказки лучше ее самой - память у него была прекрасная, - и с тех пор он по целым дням ходил и охал.

   - Господи! Что бы мне делать? Мама, да придумай, чем же мне заняться?!..

   Мать, вся взволнованная, говорила:

   - Дик, почитай!

   - Я все перечитал, и у меня уж глаза болят от вашего читанья!..

   - Ну, порисуй...

   - Что же мне нарисовать?

   - Ну, нарисуй человечка...

   - Я уже всю тетрадь изрисовал человечками.

   - Ну, домик... или лагерь... или замок...

   Художник в погоне за сюжетом мотал кудрявой головой и взывал отчаянно:

   - Все надоело! Господи, что бы мне делать?..

   - Ну, коробочки поклей?

   - Нет, скучно, скучно! - И ребенок чуть не плакал.

   - Ну, пойдем к бабушке заказывать обед!

   - Пожалуй, пойдем! - иехотя соглашался Дик; это все-таки было занятие не безрезультатное; и они отправлявлись к бабушке, призывался старый Михеич в белом колпаке, и Дик с тонким знанием гастронома отменял курник с рисом или заказывал котлетки из мозгов с шампиньонами. Желание его было законом, - и в одиннадцать лет у мальчика развивалась жадность.

   Анна Сергеевна приучала его еще интересоваться модами, костюмами, дамскими рукоделиями и т. п. В нем развивали "вкус", и Дик кокетничал, как девочка. Мать серьезно советовалась с ним насчет своих туалетов и его костюмов; передавала ему свое серьезное отношение к этому вопросу и гордилась тем, что одевается по "его вкусу". Сам он неохотно сменил, в восемь лет, костюм девочки на брючки; сапоги он ни за что не желал носить. Он ходил зимой в бархатных курточках с кружевными воротниками, в черных чулках и желтых туфлях; летом у него были белые матросские костюмы с голубыми и розовыми воротниками.

   Иногда Дик, смотря в окно няниной комнаты на соседний двор, видел там толпу мальчиков, не похожих на него и без кружевных воротников; они играли в снежки, бегали, прыгали - румяные, веселые, с блестящими глазами.

   Тогда у Дика являлось страшное желание посмотреть, как это они так весело играют, и, тоже с блестящими глазами, он просил мать:

   - Мама, пусти меня к ним!

   Но тут Анна Сергеевна выказывала характер. Она ахала, вскрикивала:

   - Несчастный ребенок! Играть на морозе бог знает с кем, с какими-то уличными мальчишками, да мало ли что ты можешь у них схватить: дифтерит, скарлатину, тиф!..

   Ее собственные слова еще больше пугали ее, и она плакала, повторяя:

   - Дик, Дик, ты меня убиваешь!..

   Впечатлительный и, в сущности, добрый Дик сам чуть не плакал, видя ее слезы, и, целуя ей руки, твердил:

   - Мама, мама, я не буду, не буду больше, только не плачь! - и повторял часто слышанные слова: - Не волнуйся, не волнуйся, прошу тебя!- причем сам наливал ей валериановых капель в рюмочку, и они выходили к обеду, хотя еще вздыхая и с красными глазами, но держа уже друг друга, за руки.

   В конце концов он примирился со своим положением и даже не пробовал протестовать.

   Учиться - даже в тех скромных размерах, как ему приходилось, - было для Дика настоящим мученьем; он так привык, чтоб все ему само шло в руки, что не дававшаяся ему задача или диктовка заставляли его плакать; глядя на его плачущую физиономию, Анна Сергеевна до того расстраивалась, что брала у него учебники и говорила:

   - Отдохни, голубчик, не утомляйся. Ах, боже мой, у тебя что-то головка горяча!.. Maman, да у него жарок! Дик, ангел мой, не хочешь ли принять...

   Тут Дику что-то шепталось на ухо. Он морщился и кричал:

   - Не хочу! Не хочу! Да что ж это такое!..

   - Ну, ну, не надо, голубчик, если ты не хочешь... Я так только, тебя ведь никто не заставляет.

   Но Дик никак не мог успокоиться и со стоном повторял часто слышанные слова:

   - Ах, как ты меня расстроила, как расстроила!..

   - Милый, дорогой мой, не волнуйся! - умоляла мать. - Ну, хочешь горячего чайку с вареньем?

   - Не хочу!

   - Может быть, покушаешь чего-нибудь? Хочешь, велю изжарить рябчика?

   - Нет... вот что, - решал Дик после короткого размышления, - я, пожалуй, поем омаров.

   - Вот и отлично!

   В таком положении были дела, когда вернулся домой Курдюмов.

  

  

   Курдюмов привез пеструю атласную "курму", вышитую бабочками, Анне Сергеевне; креповую китайскую шаль генеральше и шелковые платочки и остроносые туфельки Мери; для Дика в его чемоданах была масса китайских игрушек, начиная с соломенных черепах и кончая арбалетом.

   Дик поблагодарил с небрежной грацией маленького принца, минут пять занялся игрушками с снисходительной усмешкой и оставил их в углу. Потом он начал расспрашивать отца: вкусны ли ласточкины гнезда и суп из черепах и правда ли, что китайские дамы не одеваются по парижским модам?

   Мать и бабушка слушали эти разговоры с горделивым восторгом, смотря на Курдюмова с немым вопросом в глазах: не правда ли, как он развит?

   А Курдюмов краснел, пыхтел и уже не знал, смеяться ли ему или сердиться: вместо здорового сорванца, каким он надеялся увидеть сынишку, он видел изнеженного, аффектированного мальчишку, которому не хватало только юбки для сходства с барышней.

   После обеда Дик, между прочим, сообщил ему, что мама страдает нервами и что они думают в этом году поехать на воды; затем любезно выразил надежду, что папа не будет с ними скучать - в Москве так много развлечений, - и, наконец, заметил, что, впрочем, на Востоке очень интересно, так как там масса непохожего на Россию.

   Потом он уткнулся в книгу, и вскоре взапуски с Мери они проливали слезы: она - над несчастьями какой-то Белинды, он - над приключениями Копперфильда. Когда он ушел спать вечером, а Анна Сергеевна собственноручно приготовляла мужу постель, пока в кабинете, и надевала кружевные наволоки на голубые подушки, Курдюмов спросил ее:

   - Скажи, пожалуйста, Анюта, что ты сделала из Дмитрия?

   - А что? - испуганно обратилась к нему жена.- И ты тоже находишь, что он слишком слаб? Недаром я хотела везти его к Остроумову!..

   - Слаб? Какого черта слаб! Он, слава богу, в отца пошел! - сказал Курдюмов, со своей высоты глядя на Анну Сергеевну (которой он часто в виде шутки говаривал, бывало: что, как там у вас внизу - дождя нету?).- Он здоров, как рыба; но отчего у него такие манеры невозможные?

   - У Дика плохие манеры? - с изумлением и возмущением, вскрикнула жена.

   - Ломается, как обезьяна на ярмарке.

   У Анны Сергеевны уже дрожал голос.

   - Отчего ты так несправедлив к бедному мальчику, Алексей Петрович? Ты находишь удовольствие огорчать меня в первый вечер своего приезда!..

   И жидкие дамские слезы закапали на перину, которую она взбивала.

   Курдюмову стало жаль жены:

   - Ну, полно, Нюта, - проворчал он, начиная снимать сюртук. - Я вовсе не хотел тебя огорчать. Посмотрим... что будет завтра!..

   Прошло завтра, послезавтра - целый месяц со дня приезда Курдюмова. Они переехали в дом рядом с бабушкиным; мало-помалу исчезли обойщики и драпировщики, появилась вернувшаяся из складов мебель, в гостиной поставили рояль и пальмы, в столовой на стенах повесили nature-morte'ы, изображающие дичь и фрукты; в кухне застучал ножами повар; горничные забегали из людской в кучерскую, и все начало входить в обычную колею.

   Анну Сергеевну только, привыкшую к монашеской жизни у бабушки, немного стесняло и хозяйство (такая ответственность!), и присутствие мужа, входившего когда угодно в ее спальню, наполнявшего дом мощным голосом, смехом и запахом сигар.

   Кроме того, ей пришлось перенести первое страшное горе, а поэтому и первую семейную сцену: Курдюмов перевел Дика из спальни жены в отдельную детскую.

   Дик привык к маминой комнате, к большой ореховой кровати с стеганым одеялом; куда он по утрам прибегал к матери. Кроме того, он и боялся спать один, и у него каждый вечер делалась истерика, а за ним и у Анны Сергеевны.

   Наконец Курдюмову надоело слушать рыдания, упреки жены и тещи в бессердечии и возгласы поэтичной Мери, сравнивавшей его с "тираном Борджиа", историю которого она теперь глотала в пересказе Дюма. Он решил выйти из этого положения таким образом, что взял к Дику гувернера, тем более что мальчика надо было готовить в гимназию. Для приготовительного класса он был уже слишком велик, ему шел двенадцатый год, и отец думал подготовить его ко второму классу, понадеявшись на "развитие" Дика.

   Но если Дик и таскал у Мери романы Габорио, то дальше его любознательность не шла; когда его начали рано поднимать с постели, а в комнате у него появились учебники и синие тетради - тут пошла трагедия за трагедией; гувернер мог делать что ему угодно, - Дик абсолютно не желал учиться.

   Как-то Дик не вышел к завтраку. На встревоженные вопросы Анны Сергеевны, вставшей, чтоб пойти за ним, муж ответил ей:

   - Семен Семенович наказал Дика: он будет завтракать в детской.

   Анна Сергеевна вдруг забыла всю свою робость; как разъяренная тигрица, Она прянула с места и, стоя перед мужем в позе Ермоловой в "Жанне д'Арк", провозгласила таким голосом, какого никто от нее не слышал:

   - Моего сына наказывать никто не смеет!

   Потом она пошла в детскую, вся трепещущая, и привела Дика, на котором от понесенной обиды лица не было, в столовую. Тут они упали друг другу в объятия и смешали слезы и восклицания:

   - Мама! о мама!

   - Дик, моя деточка!..

   Курдюмов швырнул салфетку и уехал в клуб завтракать.

   Гувернеру, по безапелляционному заявлению Анны Сергеевны, отказали; взяли другого; но и с другим дело пошло не лучше. Просьбы, уговоры, угрозы отца - ничего не помогало, и, главное, отец встречал отпор со стороны матери, которая, в сущности, втайне была очень рада неудачам гувернеров, так как гимназии она боялась как огня.

   Выведенный вз себя, Курдюмов наконец сказал Дику:

   - Послушай, Дмитрий! Всякий человек должен что-нибудь делать. Если ты упорно не желаешь учиться, я тебя отдам в сапожники.

   Смышленый мальчуган, не задумываясь, ответил неизвестно откуда взятым и где слышанным аргументом:

   - Что ж такое, и граф Толстой шьет сапоги.

   Отец сначала даже не нашел, что ему отвечать; потом он промолвил:

   - Хорошо, помни свои слова.

   После завтрака Курдюмов сел в пролетку и куда-то уехал. Возвратился он часа через два в неожиданно веселом настроении; посвистывал, напевал, был очень любезен с Анной Сергеевной и улыбался, разговаривая с генеральшей, обедавшей у них.

   На другое утро, часов в десять, он предложил Дику не учиться, а покататься с ним. Анна Сергеевна недоверчиво взглянула на мужа, но, видя, что он не шутит, обрадовалась и отпустила мальчика. Они сели в пролетку и укатили, а к завтраку Курдюмов вернулся домой без Дика.

   - Где Дик?! - вскрикнула перепуганная мать, видя мужа спокойного и веселого.

   - Дик? - невозмутимо ответил тот. - Я его отвез погостить к одному приятелю; ты не беспокойся, ему там побыть и полезно и приятно.

   - Вы с ума сошли!- задохнулась несчастная Анна Сергеевна. - Вы обманываете меня! Отдайте мне сына! Дик, Дик! О, мой мальчик! Что вы с ним сделали?..- И, обезумевшая, она упала в страшной истерике на диван.

   В доме началась суматоха. Горничная побежала к кучеру:

   - Арсентий Иваныч, куда вы с барином ездили? Сделайте божескую милость, скажите!..

   Но кучер только ухмылялся себе в бороду и отвечал:

   - Неизвестно, Дарья Фаддеевна: барин мне приказали ждать у Страстного монастыря, а сами пошли пешком вверх по бульвару.

   Видно было, что он больше ничего не скажет. Он ни за кем из горничных не ухаживал, и надежды на успех не было. Даша махнула рукой и побежала двором к соседям, сообщить генеральше о происшествии. В обоих домах поднялась кутерьма. Бегали с водой, каплями, мокрыми полотенцами; гувернер полетел за доктором для Анны Сергеевны, которая после воплей и криков лежала в полукаталептическом состоянии; нянька позажигала все лампадки в доме и перед каждой иконой выла в голос и клала земные поклоны; от спальни до людской все причитали.

   В соседнем доме Мери бросила свои книги и, рыдая, говорила генеральше:

   - Maman, я только что прочла роман "Les deux gosses"; там он думает, что его ребенок - не его ребенок, и сам отдает его жуликам, о maman! A еще в "Нищей от церкви святого Сульпиция", там преступление из-за наследства; вспомните, maman, как он вчера глядел на вас и все коварно улыбался!

   Слово преступление коснулось ядовитым жалом до слуха генеральши:

   - Мери, дитя мое? Что ты говоришь! Подай мне скорей эфиру!

   Понюхав эфиру, бабушка надела накидку и поспешила через двор, в одной кружевной наколке на седых трясущихся волосах.

   - Где мой внук? - возопила она, стоя перед Курдюмовым.

   Курдюмов рассмеялся:

   - Там, где ему очень хорошо, маменька!..

   - О палач! Он еще смеется!.. Где мой внук, говорите?

   - Простите, маменька, я не могу этого сказать! - твердо отрезал Курдюмов и вышел из комнаты.

   Генеральша бросилась к лежащей неподвижно дочери и призывала все силы небесные в свидетели этого ужасного происшествия;

   - О моя страдалица! Моя кроткая голубка! Прости, прости меня, что я отдала тебя этому тигру!

   Тут Мери не могла сдержать своего чувства и тоже упала в кресло в истерике; потом с ней сделалось дурно. Опять по комнатам понеслись горничные, нянька курила уксусом на раскаленном кирпиче под носом у Мери, раздавались рыдания и стоны; у подъезда звонил доктор.

   А виновник всего этого ходил по кабинету, добродушно улыбаясь и напевая фразу из ему одному известной оперы:

  

   Буду тверд, как скала!..

   Буду тверд, как скала!

  

   Кучер Арсентий, однако, сказал правду. Действительно, в достопамятное утро Курдюмов остановил его у Страстного монастыря и пошел с Диком пешком, вверх по бульварам.

   Утро было чудесное. На бледно-голубом небе, чисто вымытом шедшим за ночь дождем, красиво рисовались розовые очертания монастыря; нежная, еще не успевшая запылиться зелень деревьев напоминала о том, что и в городе весна; весело чирикали воробьи и взапуски с ними - ребятишки на бульварах.

   Курдюмов сам был весел, оживлен, рассказывал сыну о своих путешествиях, так что Дик и не заметил, как они, пройдя около получаса, свернули влево и вошли во двор серого деревянного домика.

   Дворик зарос свежей травой; от ворот вели деревянные мостки к флигелю; две-три развесистые березы сверкали серебряной корой; в непросохших лужах пили куры, а на крылечке сидел толстый серый кот и умывался лапкой, поджидая гостей. Над крыльцом висела вывеска, какая именно - Дик не успел разобрать. Остановившись у крыльца, Курдюмов вдруг обратился к сыну по-прежнему дружелюбным, но более серьезным тоном:

   - Послушай, братец, теперь я должен тебе сказать пару слов. Видишь ли, я тебя просил учиться, усовещивал, требовал, грозил - ты упорно учиться не хочешь. Ну что же, очевидно, это не твое призвание; я тебя принуждать не хочу. Но так как каждый что-нибудь да должен делать,- решил отдать тебя учиться сапожному ремеслу.

   У Дика потемнело в глазах и сердце остановилось. Он взглянул на отца - и понял, что тот не шутит, но, вместе с тем, он сам не верил своим ушам.

   - Я полагаю, тебе это ремесло не противно, судя по твоим же словам, - продолжал Курдюмов совершенно серьезно. - Ты даже в защиту его привел мне пример графа Толстого. Я не стану с тобой спорить и доказывать, что графа Толстого знает весь мир не из-за сапогов, а из-за кое-чего поважнее. Факт тот, что тебе это дело по вкусу, и отлично - мне приятнее видеть тебя порядочным сапожником, чем ленивым шалопаем. Но, к сожалению, дома учить тебя этому ремеслу я не могу, мы ни учителя не найдем, ни приспособлений у нас для этого нет, - так что тебе придется пожить пока здесь.

   Дик не был в состоянии вымолвить ни слова. Ему казалось, что это все сон, кошмар и что, как во сне, ему довольно будет сделать усилие, чтобы подняться, вверх и полететь, скрываясь от преследования.

   Но его ноги твердо стояли на земле, а отец дернул за ручку проволочного звонка, и раздался громкий звон, зазвучавший для мальчика страшнее погребального колокола.

   А сейчас же за этим им отворил дверь седой старик с белым хохолком на лбу, в очках, сдвинутых на лоб, и в зеленом фартуке.

   - Ach, Herr Курдюмов! - заговорил он с сильным немецким акцентом, - пожалуйте, пожалуйте, я вас ждал. Вот молодой человек, который желает шить сапоги? Schön, sehr schön! Das freut mich. Это будет очень легко для такой умный молодой человек. Kommen sie nur, bitte, in's Wohnzimmer! {Ах, господин... Прекрасно, прекрасно! Это радует меня... Пройдите, пожалуйста, в комнату! (нем.).}

   Они вошли в маленькую комнату с низким потолком. Дик с боязливым удивлением разглядывал, опять как во сне, совершенно новую для него обстановку: пузатую мебель, обитую черной клеенкой, громадные стенные часы, представляющие Нюрнбергский собор, портрет старого императора Вильгельма на стене, шифоньерку, где хранилась коллекция трубок и пивных кружек в виде головок, фруктов и т. п., горшки с зелеными растениями на низеньких окнах с ослепительно чистыми занавесками; на одном из окон висела клетка с трещавшими канарейками. Все было чисто, ни пылинки; крашеный пол налощен как зеркало, и по комнате от дверей вела пестрая дорожка.

   Он снял шапочку, озираясь кругом, а отец с хозяином очень серьезно переговаривались об условиях и т. д.

   - Работать он должен начать сейчас же, - сказал Курдюмов.

   - Versteht sich! {Понятно! (нем.).} - поддержал немец. - Молодой человек уже хорошего возраста; учиться начинают пораньше, мы будем торопиться. Отчего так запоздал молодой человек?..

   Дик потупил глаза; губы у него дрожали. Курдюмов обратился к нему и сказал:

   - Я нарочно не предупредил мамы, ты знаешь ее нервы: она помешала бы нам уехать, а так как мое решение вполне серьезно, я предпочел не прибавлять тебе неприятностей. Когда ты привыкнешь немного, ты будешь по праздникам ездить домой, а я к тебе загляну через недельку. Ну, пока до свидания, мальчуган; работай хорошенько и слушайся Богдана Карловича.

   И он встал с места.

   Тут у Дика пропало все грациозно-небрежное отношение к отцу, которое он выказывал дома. Он мигом забыл, что это тот господин, шумный и большой, который почему-то разыгрывает хозяина у них в доме, расстраивает нервы маме и постоянно делает ему разные неприятности.

   Он понял, что это серьезно, и у него явилось сознание, что здесь это единственный близкий ему человек, его папа, и что он не на шутку хочет его бросить здесь одного - одного в этом гадком домишке, с этим чужим стариком!..

   И, кинувшись к отцу, уцепившись изо всех сил за его большую, теплую, слегка заросшую волосами руку, словно он в ней видел свое спасение, трясясь как в лихорадке, он бессвязно вскрикивал:

   - Папа! Папа, папочка! Не бросай меня, папа!..

   Отчаяние мальчика до того было искренно, что Курдюмов побоялся не выдержать роли до конца. Он быстро высвободился из рук Дика и вышел из комнаты, не оглядываясь, быстро заперев за собою дверь и только крикнув сыну на прощанье:

   - Ну, ну, будь молодцом, - в воскресенье приеду.

   Но на крыльце он расстегнул: воротник: от волнения он задыхался и отдувался, - наконец он сказал немцу:

   - Богдан Карлович, я вас знаю двадцать лет, - я вам поручил мальчугана; я спокоен за него?..

   И голос его слегка дрожал при этом вопросе, но немец, глядя на него своими честными глазами и улыбаясь, успокоил его:

   - Все будет, как вы сказали; сначала построже, und dann помягче, слово, Богдана Шварца, вы можете быть ganz ruhig - совершенно спокойны; jedenfalls {а потом... абсолютно спокойны... во всяком случав (нем.).} вы будете заезжать каждый вечер;

   Вернувшись в гостиную, Шварц застал мальчика лежащим на диване. Он захлебывался от рыданий. Его длинные локоны беспомощно рассыпались по подушке, в которую он уткнулся; все его тело и даже стройные ножки вздрагивали. Шварц тихо вышел и наблюдал из соседней комнаты минут с пятнадцать. Всхлипывания сделались реже - мальчуган устал и обессилел от слез. Тогда Шварц подошел к нему и отечески потрепал его по плечу со словами:

   - Ну, молодой человек, довольно плакать; вы уже мужчина, - разве вам не стыдно?.. Kommen sie mit mir, я покажу вам ваше место и ваше дело, - надо приниматься за работу. Так желает ваш gnädiger Herr Papa. Kommen sie nur! {Пойдемте со мной... милостивый господин папа. Пойдемте! (нем.).}

   В его тоне была такая авторитетная, хотя и доброжелательная нотка, что не привыкший к этому Дик моментально встал и, весь еще вздрагивая и вздыхая протяжными, нервными вздохами, покорно, как загипнотизированный, пошел за своим "тюремщиком", как он его мысленно окрестил.

   Он не знал и даже приблизительно не мог себе представить, что его ждет. Детское воображение приводило ему на память сцены из романов Мери, и сердечко его билось, как у пойманного воробья.

   Они прошли черный коридорчик. Дик ждал, что вот-вот "с бряцанием тяжелых ключей" отворится дверь и они "очутятся в мрачной темнице с каменными сводами, где единственный бледный луч солнца, проникающий через крошечное оконце наверху, освещает брошенную на полу связку соломы и глиняный кувшин с водой".

   Но дверь отворилась, и ему представилась совершенно иная картина, - для него, впрочем, не менее непонятная и страшная.

   В просторной и светлой комнате, вместо всякой меблировки установленной деревянными столами, лавками и табуретами, находилось около десяти человек разного возраста - страшных, черных, в грязных фартуках и с ремнями на растрепанных головах. Они были полуободранные и своим зверским видом походили на "Циклопов" из иллюстрированной мифологии. Они кричали, пели, хохотали, но при входе Шварца все стихли. В руках у них были куски кожи, чьи-то ноги (как показалось Дику), большие и маленькие, и какие-то странные острые металлические орудия. Трещала какая-то машина, и стучали молотки.

   - Что это? Боже мой!

   Дику уже казалось, что эти кожи не что иное, как индейские скальпы; но хозяин вывел его из ужасной неизвестности, сказав:

   - So, mein Knabe {Так, мой мальчик (нем.).}, вот мастерская, где ты будешь учиться. Садись здесь, и я тебе дам работу.

   Рабочие, очевидно, были предупреждены, потому что не обратили никакого внимания на Дика и продолжали свое дело, хотя его фигурка в синем костюмчике с длинными локонами производила странное впечатление среди грязных подмастерьев.

   Только худенький, замазанный мальчуган лет одиннадцати, рядом с которым посадили Дика, взглянул на него большими светло-голубыми глазами, бирюзовая чистота которых странно выделялась на выпачканном, почти чёрном лице.

   Шварц дал Дику в руки маленький кусок кожи и шило и показал, что надо делать. Но тут вся гордость Дика бросилась ему в голову и, швырнув все это на пол, он вскрикнул:

   - Не стану этого делать!

   - О! - невозмутимо произнес Шварц. - So? Но тогда молодой человек останется без обеда.

   С этим он оставил Дика и, усевшись в стороне, взялся за розовую атласную туфлю, а Дик остался на месте, весь дрожа - на этот раз от гнева и оскорбления. Его осмеливаются наказывать! Его посадили рядом с этим грязным мальчишкой! Что бы сказала мама? Мама! Если б она знала, что делают с ее Диком! Он хотел заплакать, но от гнева даже плакать не мог; он сидел, сжав зубы и тяжело дыша.

   В комнате продолжался шум и смех. Кто-то высоким сладким фальцетом выводил:

  

   Как по Питерской,

   Да по Тверской-Ямской...

  

   Тикали часы, через каждые полчаса они били: выходила кукушка и куковала, потом опять скрывалась в будочку с розами. Машинки и молотки мерно стучали; подмастерья переговаривались между собою.

   Шварц невозмутимо работал.

   Сидевший рядом с Диком мальчуган шепнул ему:

   - Что не шьешь-то? Мотри, заругается! Хозяин-то сам добрый, а вот коли мастер до тебя доберется...

   Этих слов Дик даже не понял. Он покосился на говорившего и продолжал со страхом и отвращением глядеть на окружающих.

   Вдруг выскочила кукушка и прокуковала двенадцать раз; в это время дверь отворилась и появились два новых лица: чистенькая, толстая, розовая, как яблочко, старушка, а за нею рябая босая баба; они несли грубую скатерть и тарелки в руках. При виде старушки все рабочие повскакали с мест и поклонились ей:

   - Здравствуйте, Амалия Федоровна!

   Старушка ласково кивала им всем и улыбалась, причем от глаз ее морщинки шли, как лучи.

   - Здравствуйте, здравствуйте, ребятушки! Освободите столы поскорей.

   Повторять приглашения не пришлось; мигом столы были очищены и накрыты; старикам (которые, по-немецки, обедали тут же) поставлены лучшие приборы, и кухарка внесла миску дымящихся щей и большой горшок каши.

   Все, крестясь, уселись.

   Дик, отвернувшись, продолжал сидеть на своем табурете.

   Хозяйка тихо, по-немецки, спросила мужа, указывая глазами на Дика:

   - Это он? Das ist der Knabe? Oh, was für ein Püppchen! {Этот мальчик? О, что за куколка! (нем.).} Хорошенький, как барашек. Ну, иди, Gottlieb, тебе я сделала форшмак сегодня. Что же маленький не идет?

   - Он наказан, - отвечал старик.

   - О Готлиб! - умоляюще сказала старуха. - Ты потерял рассудок! Наказывать этого маленького принца!

   - Bleib nur ruhig, Alte: {Успокойся, старая (нем.).} я только исполняю приказания Herr Курдюмова.

   - Какой странный человек Herr Курдюмов! Я бы не могла так поступить с нашим Эмилем, - сказала немка, поднимая к небу добрые старые глаза.

   - Однако ты послала Эмиля в Гамбург к дяде Францу?

   - Да, потому что это ему послужит на пользу.

   - Почему ты знаешь, что этот урок не принесет пользы мальчику? Здесь ему не будет плохо: я обещал Herr Курдюмову ни на минутку не оставлять его одного в мастерской и буду за ним следить, как за своим сыном.

   - Я тоже готова это делать, Готлиб.

   - Я знаю, моя добрая старуха! Наконец так хочет Herr Курдюмов, и этого довольно; ты забыла, что если бы не покойный отец Курдюмова, наш Эмиль не был бы в коммерческом училище и не имел бы теперь в виду такой будущности?

   - О Готлиб? Разве это можно забыть?

   - В таком случае мы должны помочь Herr Курдюмову. Если б ты видела, как он был вчера расстроен, приехав ко мне. Он мне сказал, - мне, сапожнику Шварцу: "Шварц, вы - честный человек, и я вам доверяю моего сынишку". И пожал мне руку, Амалия.

   - Мой Готлиб, мы сделаем все, что надо! - сказала тронутая Амалия, и почтенная чета принялась за блюде форшмака с селедкой и картофелем.

   Дик между тем взглянул на простые кушанья и гордо отвернулся: он этого все равно не стал бы есть!

   Остальные, вероятно, не сходились с ним во взглядах, так как в комнате воцарилось полное молчание, нарушаемое только стуком ложек и чавканьем проголодавшихся ртов. После обеда все, вздыхая и помолившись, поблагодарили хозяев и взялись снова за работу; для Дика время тянулось невыносимо. Слезы душили его. Он смотрел в окно и задыхался от обиды.

   Шварц с женою куда-то вышли; в это время сидевший с Диком рядом мальчик сочувственно ему шепнул, подтолкнув его локтем:

   - Мотри, паренек, без ужина останешься. И охота тебе голодать! Шей! Хоть, покажу?

   Но Дик громко ответил ему, почти крикнул:

   - Оставьте меня!

   Он крикнул так громко, что другие подмастерья обернулись, а один из них, рябой блондин с злым лицом, крикнул:

   - Эй ты, генерал, не больно-то покрикивай; смотри, как бы тебе спеси не посбавили!

   Остальные захохотали.

   Дик онемел от изумления и страха и съежился в своем уголке, не помня себя от отчаяния. Он даже обрадовался, когда вошел Шварц, потому что при нем его не тронут, а когда в мастерскую опять зачем-то вошла Амалия Федоровна, то Дику захотелось броситься к ней; она одна, по крайней мере, не была ему чужой и страшной, потому что в своем белом чепце похожа была на его няньку. Но он гордо молчал; молчал и тогда, когда после нескольких часов, показавшихся ему вечностью, прокуковала кукушка семь раз и начали собирать на стол к ужину.

   Опять пришли старушка с бабой и поставили на стол миску подогретых щей и блюдо жареного картофеля.

   Теперь запах жареного картофеля щекотал его ноздри и не казался ему таким отвратительным, как за оюедом, - под ложечкой у него начинало сосать от голода. Но он решил стерпеть. Пошептавшись с мужем, Амалия Федоровна позвала Дика.

   - Иди ужинать, mein Knabe! Вот твой прибор.

   А Шварц прибавил сентенциозно:

   - На этот раз ты будешь есть незаработанный ужин.

   Дик сквозь зубы ответил:

   - Благодарю вас, я не хочу есть.

   И он продолжал глядеть в окно.

   Хозяйка обратила к мужу беспомощный взгляд.

   - Wenn er nicht will, so will er nieh, - рассудил Шварц. - Если он не хочет, то, значит, он не хочет.

   И они уселись за свой ужин.

   Опять рабочие еии в сосредоточенном молчании, с тем же аппетитным чавканьем, утоляя здоровый голод. Дик мучительно завидовал им; стук ложек отдавался у него в висках. Во рту пересохло, его бросало то в жар, то в холод; но он спартански глотал слезы и молчал. После ужина вскоре все с шумом и говором оделись в свои жалкие обноски и разошлись; остался только сосед Дика, который тоже жил у Шварца.

   К Дику подошла Амалия Федоровна и сказала ему:

   - Пойдем, mein Knabe, я покажу тебе" где ты будешь спать.

   Она повела его в маленькую светелку рядом с кухней, где стояла узенькая кровать, застланная грубым, но чистым бельем; против нее лежал на полу сенник с блинообразной подушкой и байковым одеялишком.

   Амалия Федоровна наблюдала, как Дик раздевается: кое с чем он еле сам справлялся, например с трудом мог расстегнуть подтяжки, но из гордости он не просил помочь.

   Когда он лег, она взглянула на него. Ей захотелось поцеловать эту белокурую головку с такими испуганными и несч