Семенов Сергей Терентьевич - Воспоминания о Льве Николаевиче Толстом

гляните к ним, и вы увидите, что и у них не лучше, чем у других. Та же нищета, безнравственность, суеверия, видимое разложение общества... Вообще французы мельчают. Кого они имеют в литературе? Один Анатоль Франс выдается как мыслящий писатель, а большинство так неглубоко, односторонне. Буайе осуждает русский народ, а способны ли они с их суеверными представлениями о первенстве своей нации хотя отчасти постигнуть дух нашего народа? Я думаю, что нет.

   Но с Буайе он не спорил, он слушал его рассказы и суждения и поддерживал беседу в легких тонах.

   Вообще Лев Николаевич стал мягче судить о многом. На другой день было восьмидесятилетие издателя "Вестника Европы" Стасюлевича; разговор перешел на литературу...

   Вспомнили Гончарова и Писемского. Я только что прочитал "Взбаламученное море" Писемского, показавшееся мне малохудожественным. Но при издании Писемского было приложено письмо Льва Николаевича, полное любезностей по адресу Писемского. Лев Николаевич объяснил, что это был обычный акт вежливости и что он никогда Писемского большим писателем не считал.

   От разговора о литературе отвлек И. И. Горбунов. Он вспомнил, что сегодняшний день, наверное, казнили Коноплянникову. Лев Николаевич сразу насупился, потемнел весь и проговорил:

   - Это ужасно! Какое право, имеют они казнить? И что это за разгул пошел с этими казнями. Когда назначили теперешнего министра внутренних дел, у меня было явилась надежда, не выйдет ли что из этого (*). Я знал его отца, был приятелем с ним, играли в шахматы, его сыновей я помню мальчиками, И вдруг этот закон, умножающий смертные казни! - у меня все надежды пропали...

  

   (* Речь идет о назначении министром внутренних дел П. А. Столыпина (1862-1911), крайнего реакционера, издавшего закон о военно-полевых судах. Толстой знал его отца А. Д. Столыпина (1821-1899) по совместному участию в Севастопольской кампании. *)

  

   Ссылка в Олонецкую губернию была заменена мне выездом за границу... По возвращении на родину опять поспешил навестить Льва Николаевича (*)...

  

   (* Рассказ относится к 1908 г. *)

  

   Когда я приехал в Ясную Поляну, там, после болезни Льва Николаевича, после юбилейных беспокойств, наступила сравнительно тихая жизнь. Здоровье Льва Николаевича стало настолько хорошо, что он опять начал ездить верхом. Но, увидав его, я почувствовал, что он очень ослаб. Два года положили на него очень заметный отпечаток. Весь он осунулся, даже взгляд изменился, глаза стали светлее, и не было уж той силы, какою когда-то отличалось их выражение. Лицо его, так всем знакомое, тоже имело теперь другое выражение: чувствовалось отсутствие жгучей страстности; зато в нем было больше спокойствия и доброты. Это впечатление подкрепил и начавшийся затем разговор... Лев Николаевич стал спрашивать... как мне показались после заграницы родные углы. Мои впечатления от родных мест были не совсем радостные. Лев Николаевич заметил, что то же происходит всюду, и у них в том числе, но все это - преходящее.

   - Все "образуется", - улыбаясь, сказал он. - Пройдут увлечения, люди на опыте поймут, что так жить нельзя, в новое облекаться нужно по росту, а не в детскую курточку. Удерживать народ в старом порядке невозможно, бесцельно подражать и западным образцам и рабски идти за ними шаг за шагом...

   ...На другой день, за обедом, зашел разговор о литературе, но прежнего интереса к ней у Льва Николаевича уже не чувствовалось. Он потерял вкус к новым произведениям, а некоторые писания молодых знаменитостей называл прямо отвратительными по своей манерности и стремлению во что бы то ни стало произвести впечатление (*). Даже темы, близкие ему и дорогие по замыслу (**), страшно испорчены такими стараниями. Он удивлялся читателям, как они это переваривают; критикам - как они об этом говорят. В погоне за внешним успехом беспринципность и развязность писателей и журналистов дошла до невозможных пределов...

  

   (* Имеется в виду Л. Н. Андреев. *)

   (** Толстой имел в виду "Рассказ о семи повешенных" Л. Андреева, напечатанный в пятой книге "Альманаха", изд. "Шиповник" (СПб. 1908) и прочитанный им 22 мая 1908 г. **)

  

   Вскоре после этого Лев Николаевич поехал погостить к поселившемуся в Московской губернии В. Г. Черткову (*). Старый хамовнический дом опять увидел в своих стенах своего хозяина. Я тоже в это время был в Москве и, узнавши, когда Лев Николаевич должен был возвратиться от Черткова, пошел в Хамовники (**).

  

   (* В. Г. Чертков жил тогда в имении Пашковых Крекшино, в 36 километрах от Москвы. Толстой уехал из Ясной Поляны 3 сентября 1909 г. и приехал в Крекшино 4 сентября. *)

   (** На обратном пути Толстой день 18 сентября провел в Москве. **)

  

   В старой гостиной нижней части дома, занимаемой семьею сына Льва Николаевича, Сергея Львовича, собрался тесный кружок близких, между которыми был и Чертков. Лев Николаевич, увидавши меня, сообщил, что в той местности, где он гостил, крестьянская молодежь завела драматический театр; она подготовила мою пьесу "Раздор" и пригласила на спектакль Льва Николаевича. Лев Николаевич хотел быть, но об этом узнал местный исправник и запретил спектакль.

   Лев Николаевич с оживлением стал рассказывать о своих разговорах с крестьянами той местности, где он гостил. Его очень радовали их развитие, сознательность, трудоспособность молодежи, занимающейся, между прочим, кустарными промыслами. Особенно он отметил такие черты их самостоятельности и независимости, которых ему не доводилось наблюдать в своей округе. В этой местности есть богатый помещик. Когда он приезжал в имение, установилось, чтобы к нему приходили на поклон местные крестьяне. Старики поддерживали этот обычай, но молодые не только не шли с ними, но еще смеялись над стариками за их низкопоклонство...

   Пришел Маклаков и что-то заговорил о кинематографе. Лев Николаевич, услыхав этот разговор, вдруг выразил желание поехать посмотреть на это новое развлечение городских жителей. Большинство сейчас же поднялось, и поехали. По предложению Маклакова поехали на Арбат. Зал был почти полон, и нам с трудом удалось занять места кучкой. Пришлось прибегнуть к приставным стульям. На экране появились сначала виды, потом мелодрама, а дальше что-то комическое. Во всем этом обнаруживалась крайняя бедность фантазии. Как только кончилось отделение. Лев Николаевич резко встал и направился к выходу. Я спросил, будем ли мы еще смотреть. Лев Николаевич ответил, что нет, покрутил головой и проговорил:

   - Ужасно глупо; у них совсем нет вкуса...

   Москва, чувствуя внутри себя Толстого, всколыхнулась. В квартире беспрерывно звонил телефон с расспросами о Льве Николаевиче, осаждали репортеры. На другой день утром газеты описали каждую подробность его пребывания в Москве, это подлило масла в огонь, и когда я на другой день отправился в Хамовники, в переулке и во дворе стояли толпы. В это утро Лев Николаевич уезжал из Москвы, и москвичи собрались, чтобы проводить великого старика и поглядеть на него, может быть, в последний раз.

   На вокзале толпа была уже гораздо многочисленнее. Стоял прекрасный осенний день; на обширной площади перед вокзалом кишело море голов; многие были с семьями. Все с нетерпением ждали появления Льва Николаевича, и, когда наконец коляска показалась, толпа бросилась к ней и загородила путь в вагон.

   Никто не ожидал скопления такой массы народа, и не было принято мер, чтобы обеспечить свободный проход через вокзал. Пришлось пробираться в такой тесноте и духоте, что со Львом Николаевичем чуть не сделался обморок. К вагону он подошел с таким усталым видом, как будто перенес тяжелую болезнь. Все-таки он имел силы сказать несколько слов из окна вагона толпившейся на платформе молодежи; но, когда поезд тронулся, он впал в забытье и в совершенном беспамятстве приехал в Ясную. В Ясной с ним повторился такой глубокий обморок, что вызвал опасение за его жизнь у окружающих...

   Когда я рассказывал об одном судебном деле, Лев Николаевич вспомнил прекрасно описанный суд у Леонида Андреева в его рассказе "Христиане".

   - Превосходно! - воскликнул Лев Николаевич. - Вообще у этого писателя в его первых вещах много очень хорошего. Я недавно перечитывал его и нашел вещи чуть не первоклассные: "Жили-были", "Валя", "На реке", за исключением конца, очень хорошо. Вот, говорят, еще "Губернатор" хорош, я его еще не читал, но непременно прочитаю.

   Наоборот, об андреевских произведениях последнего периода Лев Николаевич говорил, что он их не понимает и удивляется, как может такой талант создавать такие неискренние, искусственные вещи.

   Высказался Лев Николаевич и о последних писаниях Горького, которых он тоже не одобрял.

   Манерничанье и искусственность современных модных писателей показывают, по его мнению, что у них нет того внутреннего, чем бы можно было бы подкупить читателя, вот они и придумывают разную мишуру, чтобы прикрыть свое душевное убожество. Его удивляла невежественность многих литераторов, безграмотность в важнейших областях человеческой мысли. Лев Николаевич вспомнил, как несколько лет тому назад посетивший его довольно известный критик-публицист Андреевич, писавший монографии о модных писателях и составивший чуть ли не историю новой литературы, оказался в его глазах настолько поверхностно фельетонным, что Лев Николаевич страшно удивлялся, какова же должна быть публика, которая поучается и просвещается у таких господ. Недаром она и бросается на сусальные новинки вроде "Санина" (*) и считает их откровениями, бредит ими.

  

   (* "Санин" - роман реакционного писателя М. П. Арцыбашева. *)

  

   Я сказал, что в Москве собираются праздновать двадцатипятилетний юбилей Н. Д. Телешова, и нам с И. И. Горбуновым-Посадовым приятно бы было поднести юбиляру портрет Льва Николаевича с надписью. Лев Николаевич очень охотно согласился на это, и когда я добыл небольшой портрет и подал ему для подписи, он взглянул на него и сказал:

   - Подождите, у меня другой есть - получше.

   И он пошел к себе, принес портрет, сделал на нем надпись, потом сказал:

   - А вы мне пришлите его сочинения, я хочу напомнить их себе...

   Это мое посещение Ясной Поляны было весною 1910 года, в троицын день (*).

  

   (* Рассказ относится к 4 июня 1910 г. *)

  

   Я шел в Ясную из Козловки пешком. - В лощине перед яснополянскими владениями я догнал несколько баб с мешками травы за плечами. Они несли траву из казенного леса для подкорма скотины на дворе. Я разговорился с ними, и бабы стали жаловаться, что деревенским стало труднее жить в соседстве с господской усадьбой. Им запретили ходить через двор в Засеку, запахали выгон и засеяли овсом, а он никогда прежде не пахался и представлял то удобство, что если на него выскакивал скот из деревни, то за это не так преследовали. Бабы говорили, что чем дальше, тем становится труднее, и не знают, чем это кончится.

   - Спасибо еще, старый граф заступается, а если бы не он, совсем бы нас в бараний рог согнули...

   Когда вышел Лев Николаевич, то мне сразу бросилось в глаза, что он имеет усталый, утомленный вид. Он сказал, что когда этой весной гостил у дочери, перечитывал мои рассказы и пьесы. В его словах чувствовалось, что охватившая его еще осенью художественная полоса продолжается и он живет в ней.

   Из дальнейшего разговора выяснилось, что он опять стал писать художественное. Он начал пьесу (*). Работая по задуманному плану, Лев Николаевич понемногу отошел от основной мысли, а потом увидал, что первоначальный план у него не выйдет, и все должно пойти по-другому. Работа оказалась больше, чем он предполагал, и он решил отложить пьесу.

  

   (* Пьеса "От ней все качества", которая первоначально называлась "Долг платежом красен". Толстой работал над ней с перерывами с 29 марта по 31 июля 1910 г. Пьеса не была завершена. *)

  

   - Вчера решил, что нужно обождать, и отложил в сторону, - сказал Лев Николаевич. - Пьесы требуют особенно много работы. Вот у меня был финский писатель Ернефельт. Он писал свою пьесу "Тит" восемь лет. Вот это я понимаю.

   Дальше Лев Николаевич сообщил, что Чертков рекомендовал ему артиста Орленева, который последнее время примыкает к устроителям спектаклей для народа и хочет послужить этому делу. В Ясной ждали его из Тулы, где Орленев гастролировал. Лев Николаевич добавил, что и он очень интересуется развитием народного театра. В деревне театру найдется надлежащее место, и он может сослужить большую службу, просвещая и облагораживая людей. Вот только нужно бы побольше хороших пьес. Следует настоящим писателям подумать об этом. Нужно обратить внимание и на так распространяющиеся кинематографы.

   - Я говорил об этом с Леонидом Андреевым, когда он заезжал ко мне (*), - сказал Лев Николаевич. - Андреев рассказывал, что там показываются всевозможные мерзости, а вот если бы составить для них хорошие пьесы.

  

   (* Л. Н. Андреев был у Толстого 21-22 апреля 1910 г. Воспоминания Л. Андреева, не представляющие большого интереса, опубликованы в журнале "Солнце России", 1911, N 53. *)

  

   Я сказал, что много мерзостей распространяется и путем печати. Лев Николаевич попросил прислать ему для знакомства все, что есть теперь на рынке из копеечной литературы...

   Вечером по обыкновению пришел поселившийся неподалеку от Ясной А. Б. Гольденвейзер и после двух партий в шахматы со Львом Николаевичем сел за рояль. Он мастерски сыграл несколько шопеновских вещей и привел в восторг Льва Николаевича мастерством своей игры. Лев Николаевич сказал Александру Борисовичу, что он все идет вперед, спросил, есть ли предел, которого он хочет достигнуть. Александр Борисович сказал, что у него есть идеал, в сравнении с которым он чувствует, что его техника далеко не совершенна, и он недоволен ею. Лев Николаевич очень одобрительно отнесся к этому признанию и сказал, что для артиста такое отношение к себе есть верный признак, что он развивается: как только наступит удовлетворение собою, наступит и конец, ибо его развитие приостанавливается...

   По случаю троицы бабы и молодежь из нескольких окрестных деревень большой пестрой толпой подошли к дому и заняли всю площадь. Они пели песни, играли на гармонике, балалайках, плясали, водили хоровод. Лев Николаевич, Софья Андреевна и все гости переходили от группы к группе и любовались их разухабистым весельем.

  

  

   Семенов Сергей Терентьевич (1868-1922) - писатель, вышедший из крестьянской среды. Толстой высоко ценил произведения Семенова; к первому тому его "Крестьянских рассказов" написал предисловие (1894).