Семенов Сергей Терентьевич - У пропасти

   Семенов Сергей Терентьевич

   У пропасти

  

   Date: 6 августа 2009

   Изд: "У ПРОПАСТИ и другие рассказы С. Т. Семенова", изд. 2-е, М., Издание "Посредника", 1904.

   OCR: Адаменко Виталий (adamenko77@gmail.com)

  

  

  

  

   В осенний пасмурный день одним из переулков Москвы, выходящим на Садовую, шли пожилая, невысокого роста деревенская баба, в черном платке и сером понитке, и миловидная девочка лет 15-ти. Они шли медленно, то и дело оглядываясь по сторонам, желая кого-нибудь спросить о том, где находится нужный им дом, но как на грех навстречу не попадалось ни души. Пройдя уже большую половину переулка, они остановились, нерешительно топчась на месте, когда из мелочной лавочки, находившейся на другой стороне, вышел хозяин в длиннополом сюртуке и белом фартуке и, увидев оглядывающуюся кругом деревенщину, окликнул ее:

   - Эй, вы, кого там смотрите?

   Баба повернулась к лавочнику и, отступив от забора на край тротуара, как-то несмело проговорила:

   - Дом Брюхова нам нужно; в этом переулке он, сказали...

   - Вон ворота-то, - кивнул лавочник на соседний дом, - он самый и будет. А в доме-то кто вам родня?

   - В доме-то?.. человек один... горничная... Дарьей Павловой звать... - попрежнему несмело заявила баба.

   - Человек! - насмешливо проговорил лавочник. - Какой же это человек, когда его Дарьей Павловой зовут! Вон ступайте, за звонок-то дерните, дворник выйдет и проведет вас.

  

  

   Баба и девочка подошли к указанным воротам и недоумевающе взглянули на забор, отыскивая глазами звонок.

   - Вон ручка-то торчит, черненькая-то, - наставлял лавочник: - берись за нее да и дергай.

   Баба несмело подошла к ручке звонка и робея протянулась за ней.

   - Берись смелей, не укусит, - поощрял ее лавочник.

   Баба дернула за ручку, и вслед за этим где-то на дворе слабо звякнул колокольчик. Немного спустя послышались шаги, отворилась калитка, и перед бабой предстал немолодой коренастый дворник, который с удивлением и любопытством смерил их с головы до ног пристальным взглядом.

   - Вам кого? - спросил он, нахмурив брови и видимо намереваясь держать себя как можно строже с этим бабьем.

   - Дарью Павлову бы нам, - немного струсив, проговорила баба. - Горничная такая тут живет...

   - Вы кто же ей будете? - не изменяя тона, полюбопытствовал дворник.

   - Мы из деревни. Я-то никто, а это вот дочка ее... - указала баба на девочку.

   - Дарьина дочка? - удивился дворник. - Ишь какая уж! К матери погостить, что ли, приехала? - более миролюбиво спросил дворник.

   - Совсем жить сюда привезла, - проговорила баба: - к месту мать хочет приделить.

   - Ага... хорошее дело... Ну, пойдемте, я вас провожу.

   И он повернулся в калитке и пошел во двор; баба и девочка последовали за ним.

   - Дочка! Вот тебе раз! - вслух рассуждал дворник. - В пачпорте девицей значится, а у ней уж дочь невеста! Ну, дела!

   Войдя во двор, дворник загнул за угол дома и повел приезжих в задний угол двора, где виднелось деревянное крыльцо.

  

  

   - Аграфене Дмитриевне! с веселым днем! - приветствовал дворник, входя в жарко натопленную кухню, высокую пожилую кухарку, хлопотавшую у топившейся плиты. - А где же Даша?

   - Наверху, на стол готовит, - резким гнусливым голосом ответила кухарка. - А ты что это, аль к ней кого привел?

   - К ней, гостей из деревни, - улыбаясь, сказал дворник.

   - Это уж не дочка ли ее? - спросила кухарка, показывая на девочку.

   - Дочка, родимая, дочка, - с поклоном ответила баба и вопросительно уставилась на кухарку.

   - А-а!.. - протянула кухарка. - Ну, она давно вас ждала; проходите вот сюда, садитесь на сундук-то.

   - Ну, счастливо оставаться, - молвил дворник, надевая картуз и выходя из кухни.

   Кухарка сняла с кипевшего супа накипь, стряхнула ее в лоханку и, обратившись к бабе, спросила:

   - Вы, что ж, прямо с поезда?

   - С поезда, родимая, с поезда.

   - Первый раз в Москве-то?

   - Я-то не впервой, к мужу ездила смолоду, а она-то впервой...

   - Не поплутали по Москве-то?

   - Нет, скоро дошли, дорога-то почти прямая.

   - На каком вокзале слезали-то?

   - На рязанском, матушка, на рязанском.

   - Та-ак!.. - протянула кухарка и занялась опять чем-то на плите. На лестнице послышались легкие, быстрые шаги.

   - Ну, вот и она идет, - не отводя глаз от кастрюли, проговорила кухарка.

   Баба и девочка встрепенулись. В кухню действительно входила невысокая, худощавая, с бледным лицом и редкими белокурыми волосами горничная. Она была одета в

  

  

   темное ситцевое платье и чистый белый передник. Войдя в кухню и увидев деревенских, она на мгновение остановилась, с удивлением глядя на них, потом вдруг по измученному лицу ее промелькнула радостная улыбка; она со всех ног бросилась к ним и начала целоваться прежде с бабой, а потом с девочкой.

   - Кидиновна! Поличка, голубушка! приехали! Ах ты, мое золото!

   Глаза ее блестели, руки тряслись, слабый голос дрожал от волнения.

   - Собрались-таки... Голубушка моя, да какая ты большая-то стала! - радовалась горничная на дочь. - Да раздевайтесь, чего же вы так сидите-то! Груша, голубушка, - обратилась горничная к кухарке, - давай скорей обед господам, да поставь тут самоварчик. Нонче самого-то нет, живо отобедают, я и сойду тогда. Ах ты, моя золотая!

   Девочка раскраснелась и повеселела. Горничная торопливо расспрашивала, как они доехали, все ли благополучно в деревне; забрала миску с супом и, быстро отнеся ее вверх, сейчас же опять вернулась в кухню.

   - А я ждала-ждала вас, - продолжала горничная сыпать словами, - и вчера и третьегодня; думаю, вот приедут, вот приедут... Хотела было еще письмо посылать.

   - Все неуправка: то хлеб домолачивали, то лен стлали, насилу развязались; и то картошки еще не вырыты остались. Мирон там дорывает, - сказала Кидиновна.

   - А хлеб-то нонче хорош у вас уродился?

   - Хорош, нечего Бога гневить.

   В кухне раздался звонок, звавший горничную кверху. Она быстро вскочила и схватила огромное блюдо с котлетами.

   - Ты ступай уж, побудь там, отправь обед-то, после наговоришься, - заметила ей кухарка.

   - Сейчас, сейчас!.. - торопливо ответила горничная и бегом побежала вверх.

  

  

  

   Час спустя, за широким кухонным столом разместились горничная, кухарка и новоприбывшие - Кидиновна с Полей. На столе перед ними шумел самовар, стояла бутылка с вишневкой, белые хлебы, жареная говядина и сухари. Вишневка в бутылке быстро уменьшалась и производила свое действие на женщин; это было заметно по обильно выступившей краске на их лицах. Все были возбуждены, без-умолку говорили, только Поля молчала; она потягивала чаек, жевала белый хлеб и внимательно озиралась кругом, присматриваясь к новой для нее обстановке.

   - Вот и в Москву моя питомка приехала, на хорошие харчи, - любовно глядя на Полю, слегка вздыхая, сказала Кидиновна.

   - Пора уж, 15 лет на материной шее сидит, время самой себе хлеб добывать, - проговорила Дарья Павловна.

   - Трудно ей это будет-то, молода еще она, нигде ничего не видала, - вздохнув, сказала Кидиновна.

   - Будет привыкать, что ж делать, и в деревне-то не слаще. Я сама в деревне-то родилась и выросла; у кого хорошо, то хорошо, а то тоже не дай Бог: и работно, и заботно, и просвета никакого не видишь.

   - Ну и в Москве тоже нашей сестре кому повезет, то повезет, - сказала Аграфена, - а то весь век, как лошадь, проломаешь, а без толку, надо говорить дело.

   - Конечно, про это что говорить, - согласилась Дарья Павловна. - Мне и в Москве вот не повезло; в деревне было плохо - бедность да сиротство, пришла в Москву, ан и здесь сладкого нет, все в страхе да в работе...

   - А коли так, зачем же ты дочку-то сюда вытребовала? - спросила Кидиновна. - Держала бы да держала пока у нас, а там что Бог даст.

   - Ах, голубушка, ты думаешь, я от радости это делаю! - горячо проговорила Даша. - Тоже не от радости. Я знаю, как ее теперь в деревне-то держать. Она скоро невеста

  

  

   будет, в хорошее место отдать, ей наряд нужен, а где я что возьму? Я и то весь век на нее положила, весь век жила, ничего не выжила; люди и денег и добра всякого по сундуку наживают, а у меня есть во что перемениться и только... Хорошо это, как Бог грехам терпит да здоровья дает, а как здоровья-то не будет? А этого теперь только и жди... Я уж теперь немолоденькая: что дальше, то труднее становится. Смолоду-то бывало весь день бегаешь и устали не знаешь, а теперь вот как задашь концов тридцать снизу вверх да сверху-то вниз, в поджилках-то и задергает. Придет вечер, а ноги в коленках-то уж не гнутся, и руки ноют. Иной раз утром-то встанешь, не скоро раскачаешься. Мне даром что сорока лет нет, а уж погоду чую: вон сегодня дождь, я еще в окно-то его не видала, а как встала, так и догадалась.

   И, оглянувшись на всех и заметив, какое тягостное впечатление она произвела своим рассказом, Даша встрепенулась, взялась вдруг за посудину с вишневкой и проговорила с деланною улыбкой:

   - Ну-ка, давайте очищать посудину-то, а то кто войдет - еще, пожалуй, пьяницами сочтут.

   И она вылила в рюмку остальную наливку, спрятала бутылку под стол и расставила рюмки Кидиновне, кухарке и себе.

   - Пожалуйте, - потчевала Даша.

   - Ну, дай Бог здравствовать, - проговорила Кидиновна, подымая рюмку.

   - Кушайте на здоровье да закусите хорошенько, не церемоньтесь.

   И Даша, выпив сама рюмку, стала наливать всем чаю и продолжала свою речь:

   - А лучше уж так: приделю я ее на место, и пусть она устраивается чередом, а я меж тем справлюсь маленько, прикоплю деньжонок, сниму уголок и отдохну сколько-нибудь, хотя полгодика поживу без заботы.

   - Этак на что лучше, - согласилась с Дашей и Аграфе-

  

  

   на; - тогда тебе сколько хочешь можно жить: своих денег не хватит, она поможет.

   Наступило молчание. Кидиновна, допив чашку, опрокинула ее вверх дном, перекрестилась и проговорила:

   - Ну, спаси Христос за угощенье, Дарья Павловна, и ты, Графенушка, много довольны.

   - Не на чем, голубушка, не на чем, - молвила Даша. - Теперь вам отдохнуть, чай, хочется, не спали ночью-то?

   - Не спали, родимая, не спали.

   - Ну, вот и уснете... Груша, можно им на твоей постели прилечь?

   - Конечно, можно, чего ж? - сказала кухарка.

   - Ну, вот пока и ложитесь, а на ночь-то я Полю к себе возьму, а Кидиновна-то на сундуке примостится.

  

  

  

   Даша, убравши посуду и остатки угощения, пошла наверх и пробыла там часа два и когда вернулась, то застала Аграфену занятой чисткой кастрюль, а гостей спящими. Кидиновна завалилась к стене и, уткнувшись лицом в мягкую подушку, сладко похрапывала, а Поля лежала навзничь, закинув руки за голову, и спала тихо, спокойно; на щеках ее сквозь густой слой загара горел здоровый, молодой румянец, отчего все лицо ее дышало свежестью и красотой. Даша подошла к постели и долго молча любовалась ею.

   - А какая она у тебя хорошенькая, - молвила кухарка: - должно быть барской крови капелька попала?

   Даша отошла от постели и, вздохнув, проговорила:

   - Нет, свой брат был.

   - Из прислуги? - полюбопытствовала Аграфена.

   - Артельщик какой-то...

   - Как же ты спозналась с ним?

   - Очень просто; на одном дворе жили, на одной лестнице, - я в горничных у господ, а он в магазине внизу.

  

  

   Я еще тогда молоденькою была, только второй год как приехала в Москву, ничего еще путем не понимала... Заметил он меня и стал гоняться, а мне это лестно показалось... Он такой бравый был... Иду мимо, вижу, он с меня глаз не сводит, возьму да улыбнусь, а он этому и рад. Дальше - больше, он все смелее стал; один раз на гулянье меня пригласил; я испугалась, не пошла. Он другого раза дождался, подговорил няньку нашу, да через нее стал меня звать. Не вытерпела я - пошла и погуляла с ним чередом. После этого стал он ко мне в гости ходить, я к нему бегала. Месяца три мы с ним хороводились, потом он меня бросил, на другую променял...

   - Что ж, ты тужила по нем?

   - Как же не тужить! - вздохнув, сказала Даша. - Как узнала-то, думала, и жива не останусь... С месяц ходила и свету Божьего не видала, а как очувствовалась и стала на старую линию находить, вижу, во мне перемена во всей какая-то начинается: сладкая еда не мила, чаю хоть бы не было, ноги судорогой начало сводить, поясницу ломит. Вижу, дело плохо, а от чего, понять не могу... И только добрые люди глаза открыли... А как узнала я, еще тошней мне стало. Господи, думаю, Царица небесная, что мне теперь делать? как быть? От одних слез, кажется, опухла, в Москве реке топиться собиралась, не знаю, как и утешилась. Подошла вторая половина; до этого я скрывала, что я брюхата-то, ну, а потом нельзя стало скрывать. Господа как догадались, сейчас же отказали. Добилась я кое-как до родов, родила, опять добрые люди присоветовали мне ее в деревню отдать, ну и отдала, да и работала вот на нее до этих пор.

   - А если бы тебе ее в госпиталь отдать? - сказала Аграфена.

   - Жалко было; тут, думаю, в моей воле, а там, пожалуй, и не разыщешь.

   - Ну, это ты такая жалостливая, другая бы и вожжаться не стала, по крайности прожила бы в свое удовольствие.

  

  

   - Мне никаких удовольствий не надо было... А мужчин-то этих после этого я и видеть не могла; зарок дала не глядеть на них...

   - Так и жила все время?

   - Так и жила.

   - Терпеливая ты!.. - с удивлением сказала Аграфена.

  

  

  

   На другой день утром Даша, страшно робея, просила у господ себе жалованья за этот месяц да еще за месяц вперед и отпрашивалась на весь день со двора.

   Господа дали ей денег и отпустили со двора. Даша пошла в город и купила большой шерстяной платок Кидиновне, кумачу на рубашку ее мужу, четвертку чаю и два фунта сахару. Отдав все это Кидиновне, она вместе с Полей вызвалась ее проводить до вокзала.

   Кидиновна при прощании с Дарьей Павловной и своей питомицей растрогалась до слез и, в пятый раз уж обнимая и целуя их, говорила:

   - Родимая ты моя! може, сохрани Господи, твоей дочке незадача какая выйдет или не по душе придется ей московское житье, присылай ты ее опять к нам безо всякой опаски; зимой ли, летом ли - примем мы ее без всякого разговору.

   - Хорошо, спасибо, спасибо вам за все, благодарствуйте! - говорила горничная.

   Проводив Кидиновну, мать и дочь пошли домой. Поля была отчего-то грустна. Дарья Павловна заметила это и, чтобы порассеять грусть девочки, пошла не спеша и, встречая все, что Поле казалось диковинным, разъясняла ей.

   Поля глядела на все и дивилась: дивилась огромным богатым домам Москвы, дивилась нарядам дам и мужчин, дивилась, глядя на блестящих лошадей и дорогие экипажи проезжавших по улицам, равно как и на удивительную

  

  

   форму деревьев, растущих перед домами, и на всю роскошь и блеск, встречавшиеся на каждом шагу.

   - Что, здесь не так, как в деревне? - любуясь удивлением и восхищением дочери, спросила Дарья Павловна.

   - Не так, - прошептала Поля и растерянно улыбнулась.

   - А погляди, что тут пьют, едят, - проговорила Дарья Павловна и подвела дочь к окнам богатого колониального магазина.

   За одним окном виднелись группой расставленные разных форм разноцветные бутылки с винами; за другим красовались различные заморские фрукты, которые назвать не знала как; за третьим лежала красиво расположенная копченая и жареная дичь, дорогая, вкусная рыба...

   У Поли слюнки потекли, глядя на все это. "Эва, как тут живут-то, - думалось девочке, - а мне еще не хотелось из деревни ехать". И ей стало весело, и грусть, охватившая ее давеча на вокзале при прощаньи с Кидиновной, вдруг исчезла; она бодро взглянула на мать и весело улыбнулась.

   - Хорошо? - спросила Дарья Павловна.

   - Хорошо, - молвила Поля.

   - Поживешь в Москве, еще не то увидишь.

  

  

  

   Вернувшись с Полей домой, Даша принялась за свои обычные дела, но делать их попрежнему спокойно она уже не могла. Забота окончательно не снялась с нее. Правда, прежняя забота теперь миновалась, но явилась другая в новой форме. Новая забота была о том, куда ей девать свою дочь. Знакомства у ней не было, а без знакомства нельзя было надеяться скоро найти места, держать же у себя неудобно. Правда, господа ничем не стесняли ее за приют у себя девочки и охотно отпускали для приискания места, но Даша все-таки чувствовала себя неловко.

   Поля мало-по-малу стала привыкать к Москве. Она помогала Аграфене мыть посуду, чистила кастрюли, самовары,

  

  

   сапоги и калоши по утрам, выносила помои. Даша старалась, чтобы девочка делала как можно больше дела и не для помощи себе и кухарке, а для "науки", как говорила она. Она брала ее по утрам, когда еще господа спали, наверх и заставляла подметать пол и чистить платье.

   Дела были нехитры и нетрудны; и Поля все делала охотно и ловко; но иногда ей вдруг почему-то становились страшно скучны все эти дела, она с радостью стала бы лучше заниматься какой-нибудь деревенской работой. "Зачем это, - думалось ей, - каждый раз чистить сапоги, кастрюли, за обедом перемывать по два раза одну и ту же тарелку, на что это? только людей мытарят"; и ей вдруг делалось так трудно и тошно, что ни на что руки не поднимались.

   И в такие минуты ей было страшно жалко и мать, и Аграфену, и себя, страшно жалко своей деревенской жизни, деревенских подруг и свободы; при мысли, что ей придется постоянно жить в этой проклятой Москве, рыдания подступали к ее горлу и сдавливали его, а слезы лились ручьем по щекам ее.

   "И зачем только она вытребовала меня? - думала она про мать. - Зачем я ей понадобилась? Жила бы да жилая по-старому в деревне, а то вот майся здесь, как сама мается".

   Но не всегда так думала Поля. "А как здесь все нарядно ходят-то, барыни, барышни, на что похоже! Маменька - прислуга, и то у ней шерстяные платья есть с оборками. Вот бы мне нарядиться так да в деревню показаться!"

   И она мысленно представляла себе, как она поступит на место, наживет платья, пальто, полусапожки с калошами и поедет в деревню. "Подруги-то, подруги как будут завидовать мне!"

   И такие думы несколько мирили ее с Москвой и помогали забывать деревню.

   На второй неделе по приезде Поли Даша заявила ей:

   - Ну, дочурка, нашла тебе место.

  

  

   - Куда?

   - Лавочник наш рекомендовал в нумера тут небольшие, на кухню; пока будешь кухарке помогать, а там, попривыкнешь, в горничные поставят.

   Поля обрадовалась.

   - Только бы взяли, дай Бог, а то мне все равно.

   После обеда Даша повела дочь на место. Там ее осмотрели, расспросили - сколько лет, будет ли делать, что заставят, и сразу порешили принять. Хоть сначала положили и небольшое жалованье, но обещали к праздникам подарки и прибавку со временем. И мать и дочь были рады и этому.

   На другой день утром Даша отвела дочку на место. С этого дня для обеих началась новая жизнь.

  

  

  

   Как чувствовала себя дочь в своей новой жизни, Даша не знала, но для нее самой жизнь значительно изменилась. Теперь уж никакая забота не стала грызть ее, и она могла дышать гораздо свободнее, могла встряхнуться от постоянно душившей ее тяготы и взглянуть на жизнь иными глазами.

   "Вот теперь я вольная птица, - думала Даша: - как хочу, так и живу... Слава Богу, отмаялась... пятнадцать лет маялась без отдыха, без останову. Когда я отдыхала? Когда в деревню ездила; а часто ли это было? Да и какой это отдых? Приедешь, поживешь недельку, глядь - деньги все; опять надо ехать во тьму кромешную, опять надо деньги зарабатывать... И какая это подлая должность - горничная! Господи Боже! мастеровщина, фабричные всякие - праздники хоть знают, в церковь сходят, помолятся и отдохнут, а у нас как праздник, так самая погибель: то к хозяевам твоим гости придут - встречай да провожай, то самих отправляй; часто спать до коих пор не ляжешь, или ляжешь не раздеваясь, как со-

  

  

   бака измученная, и спишь. А теперь уж отдохну хоть маленько, а возьму свое. Вот пройдет месяц-другой, обживется моя дочурка, прикоплю деньжонок, возьму да отойду от места и хоть один месяц поживу на вольной волюшке, хоть посплю спокойно".

   С такими думами Даша носилась не один день и в самом деле чувствовала себя много спокойнее. Когда было свободное время или когда господа посылали ее куда-нибудь, она заходила навещать свою дочку. И видя, что Поля скоро привыкла к своей должности, работала хорошо и не только не тосковала по деревне, а за один месяц еще раздобрела и во многом изменилась, - летний загар сошел с ее лица, кожа становилась белее, и под подбородком образовался порядочный подзобок, - мать радовалась и после каждого посещения дочери делалась веселее и беззаботнее.

   "Скоро большая совсем будет и на настоящее жалованье пойдет, тогда и ей и мне житье будет".

   Прошел другой и третий месяц, как Поля приехала в Москву. Даше не пришлось уже отсылать обычные три рубля в деревню, и у ней появились деньги. Вместе с тем явилось желание развлечений, завязались новые знакомства. Ей казалось, что вот теперь только пришла ее молодость, теперь только она узнала сладость жизни. К делу Даша была уже не так внимательна: сплошь и рядом она стала забывать, что надо делать. Господа начали на нее покашиваться и говорили, что Даша портится.

   Однажды, отпросившись со двора, Даша с прислугой из соседнего дома пошла гулять в Сокольники, пробыла там слишком долго и возвратилась выпивши. Несмотря на свой не совсем обыденный вид, она направилася прямо в комнаты, но Аграфена, встретившаяся на крыльце с ней, остановила ее:

   - Куда ты прешь-то такая, лешая?

   - А что? - удивившись, спросила Даша.

   - Да ведь ты пьяная, как ты такая господам-то покажешься?

  

  

   - А им что за дело? Не на их счет пила, - говорила расхрабрившаяся Даша.

   - Неловко, они и то сердятся, что ты часто со двора ходишь да подолгу гуляешь.

   - Пущай сердятся, эко добро; мне с ними не детей крестить.

   И Даша храбро направилась прямо в комнаты.

   На другой день ей сделали строгий выговор и пригрозили прогнать, если она еще раз явится в таком виде. Даша выслушала выговор молча, с опущенными глазами; ей было и стыдно и горько, что она довела себя до того; но это продолжалось не долго; немного спустя после выговора она уж думала:

   "Плевать, не держите, эко я испугалась; откажете, я другое место найду, а как в клетке сидеть не буду. Довольно с меня, насиделась".

   И после следующей отлучки она опять вернулась нетрезвая.

  

  

  

   Прошел год, как Поля приехала в Москву. Она за это время совсем преобразилась; выросла на целую голову, окончательно развилась из девочки в девушку и уже служила не на кухне, как сначала, а горничной: убирала комнаты у немногочисленных жильцов, чистила им обувь и платье, подавала самовары, бегала в булочную. Кроме жалованья, которое ей хозяйка увеличила, она получала подарки на чай, и каждый месяц, когда к ней приходила мать, отдавала ей то пять, то шесть рублей, а иногда и больше. Даша все больше и больше втягивалась в праздную жизнь, которою она вознаграждала себя за те лишения и заботы, которые ей пришлось испытать во время воспитания дочери.

   На том месте, на котором она встретила приехавшую из деревни дочку, она давно уже не жила. Ее разочли за нетрезвое поведение. Она поступила к другим людям,

  

  

   не очень богатым, но простым, а этого только и нужно было Даше; она рассчитывала, что на таком месте скорее можно жить так, как хочется. Здесь она прежде всего завела новых знакомых, сблизилась с прислугой других жильцов и проводила время весело.

   Однажды вечером новые господа послали Дашу в молочную, где она встретила одну девушку, жившую прежде по соседству; поздоровались, разговорились. Оказалось, девушка живет неподалеку у богатых господ, и живет хорошо. Она сразу же стала звать Дашу к себе в гости. Даша обещалась.

   В праздник, в который звала Дашу ее новая приятельница, господа куда-то уезжали; поэтому Даша решила пойти со двора не спросясь, так как тут недалеко. И, проводивши господ, она накинула шаль на голову и пошла. У приятельницы Даша застала целую компанию. Тут была вся прислуга этого дома, два кучера со стороны и дворник. На столе были поставлены бутылки с водкой и пивом и разные закуски. Дашу угостили водкой; она выпила, но немного и стала молча наблюдать гостей. Гости были подвыпивши, смеялись, шутили, рассказывали различные анекдоты из своей и господской жизни. Всех больше забавлял рассказами дворник. Это был молодцоватый мужчина из солдат, плотный, с жесткой, щетинистой бородой и бойкими глазами. Он рассказывал все больше про деревенских людей и всячески глумился над ними. Все смеялись, слушая эти рассказы, но больше всех смеялась Даша. Дворник взглянул на нее, крякнул, покрутил усы и продолжал рассказывать в том же духе.

   Прошло часа два. Даша вспомнила, что ушла не отпросившись; она встала и начала благодарить за угощение и компанию. Дворник тоже встал и сказал, что ему скоро нужно на дежурство итти, распростился и вышел из кухни вместе с Дашей.

   - Приходите опять когда к нам, у нас весело здесь, - говорил дворник Даше, идя с ней рядом по двору.

  

  

   - Спасибо, - молвила Даша.

   - А то ко мне заходите, я вот здесь живу, - указал дворник на небольшую сторожку у ворот.

   - А вы с кем живете? - робко спросила Даша.

   - Один.

   Даша вопросительно взглянула на дворника; тот не смутился от ее взгляда, а как-то вызывающе улыбнулся.

   Вся кровь бросилась в голову Даши, руки и ноги у ней задрожали; она потеряла силу воли и, совсем не думая и не желая этого, почему-то остановилась. Дворник взял ее за руку.

   - А то сейчас зайдемте, поглядим, как у меня; у меня хоть и тесно, а хорошо.

   Даша хотела вырвать руку из его руки, но не могла.

  

  

  

   Домой пришла Даша поздно.

   Кухарка и прачка тотчас же бросились к ней с раcспросами, где она была: господа давно уже воротились и спрашивают ее.

   Даша, страшно бледная, с лихорадочно блестящими глазами, молча взглянула на них и, сбросив с себя шаль и проведя дрожащей рукой по волосам, пошла в комнаты.

   - Где вы были, почему вы без спросу ушли? Как вы смели это сделать? - набросилась на Дашу при входе ее в комнату барыня и приготовилась было прочитать ей хорошую нотацию, но Даша сразу дала ей отпор.

   - Где была, там нету, - глухим, прерывающимся голосом молвила она и, войдя в свою комнатку, бросилась ничком на постель.

   Барыня, ошеломленная ее дерзостью, с минуту простояла неподвижно, как окаменелая, потом вдруг, густо побагровев, сорвалась с места и со всех ног бросилась к барину, чтобы передать о только что полученном от прислуги оскорблении.

  

  

   На утро Даше вынесли паспорт и деньги и приказали сейчас же убираться вон.

   Даша молча взяла расчет, молча оделась и вышла из комнаты, не заходя даже в кухню; вышла на улицу и пошла, куда глаза глядят.

   Долго Даша шла без цели, без направления, сама не зная куда, и шла до тех пор, пока так устала, что ноги ее с трудом двигались. В изнеможении она опустилась на первую лавочку у чьих-то ворот и задумалась: что ей теперь делать, куда итти?

   Куда ей итти? К нему? О, он, конечно, примет ее, приласкает и оставит у себя; но хватит ли у ней духа после того, что она пережила, пойти к нему? Она представила себе это и вдруг, как вчера вечером, задрожала от гадливости и отвращения; лицо ее опять сделалось без кровинки, и жгучие горькие слезы показались на щеках ее.

   Так куда же итти? к дочери? Как она явится перед ее глазами, перед ее невинной совестью, она, гадкая, преступная мать, и скажет, что она без места, ее разочли? Может ли она, не кривя душой, сказать прямо ей, милому, чистому ребенку, ту причину, по которой ее разочли? Нет, нет и нет!

   Пойти разве к подругам? но примут ли они ее? Конечно, примут, но как? Будут расспрашивать, соболезновать и думать каждая: не навязалась бы нам на шею. "Этаким товаркам ведь нужны мы лишь тогда, когда при линии и когда с нами выгодно водить компанию, а в таком виде кому мы нужны?"

   С такими думами она просидела больше часу. Ноги ее несколько отошли, но все же усталость была так велика, что она не могла больше ходить и только спрашивала себя: "Что же я буду делать теперь?"

   Вдруг ей вспомнилось ее давнишнее желание снять для себя уголок и хоть немного пожить в нем. Она обрадовалась, что это пришло ей в голову, и, поднявшись с места, встала и направилась к той части города, где скорей подешевле можно было приискать нужную ей квартиру.

   Два дня Даша пролежала на постели в каморке, которую наняла для себя, почти не вставая и никуда не выходя, и все передумывала о том, что с ней случилось за эти дни. Правда, сознание некрасивости поступка в ней отчасти ослабело, и угрызения совести сделались не так явственны и мучительны, но взамен этого ее охватило страшное равнодушие ко всему и глухая ненависть к людям - и ненависть слепая, безрассудная. Ей думалось, что вот она лежит одна, пришибленная, беcпомощная, истерзанная внутренними мучениями, и никому до нее дела нет, никто ее не любит, никто не пожалеет. "Для чего ж я на свете живу? - думалось ей. - Значит никому не нужна, подохну - еще перекрестятся, скажут: одно место освободилось... И что я за несчастная такая, Господи Боже!..

   На третий день перед вечером Поля, извещенная матерью о перемене в ее судьбе, прибежала навестить ее. Она вбежала румяная, веселая, нарядная, в темно-синей жакетке, белом кашемировом платке на голове и шерстяном платье. В ней никак нельзя было узнать той деревенской девочки, которая с небольшим год тому назад приехала в Москву в больших яловочных полусапожках и карусетовой поддевке. При взгляде на дочь сердце у Даши почему-то болезненно сжалось.

   - Что это вы, маменька, иль захворали? - защебетала Поля, бросаясь к матери. - С места ушли, квартиру сняли, что это вы?

   - Захворала, - вспыхивая и стараясь не глядеть на дочь, процедила Даша. - Отдохнуть захотела, измучилась как собака, в людях-то живши, - добавила она.

   - Когда же вы отошли?

   - Третьего дня.

   Поля обвела взглядом новое жилище матери.

   - Долго думаете прожить-то тут?

   - Как поживется; поправлюсь, отдохну, а там опять буду места искать.

  

  

   Поля сжала губы и не знала, что спрашивать больше.

   - А ты как поживаешь? - в свою очередь спросила Даша.

   - Ничего поживаю, - весело ответила Поля, прямо уставляясь на мать.

   - Нравится тебе жизнь-то?

   - Ничего, только беспокойно очень; у меня семь комнат на руках, так весь день на ногах: тому подай, этому сбегай, одного встреть, другого проводи. От утра до ночи покою не знаешь, - ну, зато денежно, и на чай часто попадает, и подарки дарят.

   - Кто ж дарит?

   - Да жильцы и гости ихние. Намедни прихожу к одному комнату убирать - студент он, и комнату и харчи у нас снимает, - а он и говорит: "Зачем ты по-деревенски, в платке ходишь? пора тебе деревенщину-то оставлять". Я и
говорю: "По-московски-то дорого стоит: надо голову-то убирать, шпильки покупать, гребенку да серьги хорошие". - "А у тебя нет разве?" - "Нет", говорю. - "Ну, подожди, я тебе подарю". И в этот же вечер принес мне пачку
шпилек, гребенку роговую да серьги серебряные. Посмотри-ка!

   Поля распахнула жакетку, стащила с головы платок и показала матери подарок студента. Даша тревожно взглянула на нее, но ничего не сказала. Поля продолжала:

   - А другие все больше деньгами дарят: посылают за пивом, за табаком и еще за чем, и то сдачу отдают, то так. За этот месяц, окромя жалованья, семь рублей накопила. Вам нужно теперь, возьмите.

   Даша молча взяла деньги, спрятала их и опять села рядом с дочерью. Она долго-долго глядела на нее, потом тяжко вздохнула и проговорила:

   - Давай чайку попьем.

   Разговор у них не клеился, и, попивши чаю, Поля отправилась домой.

   По уходе дочери Даша опять легла на постель и долго лежала на ней не шевелясь. На душе у нее сделалось немного полегче. Сознание, что она не одна, а есть существо, которое любит ее и жалеет, слегка ободрило ее и прибавило внутренней силы. Тяжкая придавленность душевного состояния стала проходить, и в ее душе вдруг пробудилась страстная нежность к дочери, и она сразу как будто ожила, вскочила с места, села, привалившись к стене, и замерла от наплыва этого, почти нового, хорошего чувства.

   - Милая, милая!.. - зашептала она, прижимаясь к стене, ежась и закрывая глаза. - Пришла навестить меня, проведать, вспомнила о матери, пожалела ее! Слава Богу, что я не бросила тебя незнамо куда тогда, не отдала в воспитательный. Там или умерла бы давно, или завезли бы тебя куда-нибудь в даль, и я не разыскала бы тебя; а теперь ты вот у меня на глазах, недалеко от меня, любишь меня, жалеешь одна во всем свете... Платишь за мои заботы о тебе, отдаешь долг. И как хорошо я сделала, что вытребовала ее сюда к себе! Вот она пришла ко мне, проведала и утешила, а если бы не она, кто бы разогнал мою тоску-кручину?.. Хоть в воду полезай или вешайся, и никому до тебя дела нет. Нет тут жалости к человеку. Пока ты жив, здоров, работаешь, гнешься на них, - ценят тебя: держат, кормят, нужным считают; а как задумал человек что-нибудь для себя сделать, или схватила тебя немочь, так и отворачиваются все от тебя, и не нужен ты никому. Мало того, что не дадут хлеба или приюта, а еще опозорят, если чуть проступишься, и после этого на порог не пустят... А кто виноват, что человек позорному делу отдается? Сами же они в соблазн своею жизнью вводят, сами же они на грех наталкивают! А потом отворачиваются от нашей сестры, презирают.

  

  

   И Даше вспомнилось, как в течение ее жизни, после родов уж, до ее последнего падения, скольким соблазнам подвергалась она не от одних равных людей, но даже от господ или господских сынков, и только страшное отвращение к мужчинам после того, как ее так коварно обманули, да мысль, что она должна жить не для себя, а для дочери, оберегали ее, а не то она давным-давно погибла бы, как погибают тысячи подобных ей существ, не имеющих никакой узды.

   И вдруг ей вспомнилась опять ее дочь, и ужас охватил ее душу.

   - И зачем я привела ее сюда? Захотелось свою жизнь облегчить! Так вот оно до чего довело облегчение-то. Чтобы погубить ее здесь! Чему она тут может научиться? Чему набраться? В деревне оно хоть и серо, а прожила бы честно, благородно девичью жизнь, вышла бы замуж, была бы хозяйкой, матерью, помощницей другим, а тут что она будет? Разве долго до греха - понравится какой-нибудь, разве долго это? Вон уж один дарить ее начал, зачем он это делает? Конечно, слопать хочет... Да как же это так? Да что же это такое? Господи Боже мой!

   Даша опять вскочила с подушки; все лицо ее горело; она схватилась за голову и прошептала:

   - Нет, нет, нет...

   Потом она поспешно соскользнула с постели, сорвала с гвоздя пальто, надела его, накинула платок и быстро пошла вон из квартиры.

   При проходе ее через комнату хозяйки та спросила ее:

&nb