Семенов Сергей Терентьевич - На ночлеге

   Семенов Сергей Терентьевич

   На ночлеге

  

   Date: 6 августа 2009

   Изд: "У ПРОПАСТИ и другие рассказы С. Т. Семенова", изд. 2-е, М., Издание "Посредника", 1904.

   OCR: Адаменко Виталий (adamenko77@gmail.com)

  

  

   В конце чудесного майского дня Павел Анисимыч Шкарин ехал на своем молодом буланке, запряженном в легкую самодельную тележку, по дороге к уездному городу. Там была квартира пристава их стана, а у Павла Анисимыча было до него дело. На днях его обокрали, и он, подозревая, что это сделал никто иной, как их второй пастух Максимка, указал на него в волостном правлении и уряднику и попросил разыскать этого человека и взять под арест. Но его не послушали, сочли причину подозрений неважной и попросили каких-нибудь более веских доказательств. Это очень разобидело Павла Анисимыча, и он решил отправиться к самому становому и его попросить, чтобы он убрал вредного человека.

   Уверенность, что это сделал Максимка, а никто другой, явилась у Павла Анисимыча по одной причине. За последние годы Шкарину трудно стало жить на своем общественном наделе, и он, чтобы помочь себе немного, снял неподалеку у одного купца небольшую пустошь, разделал ее и получал уже несколько лет хорошие урожаи. Года два тому назад, на некоторых десятинах в пустоши, он посеял клевер. На молодую отаву клевера, после покоса раз зашла скотина, облакомилась и зашла в другой раз.

  

  

   Из клевера скотина пробралась в хлеб. Сначала Павел Анисимыч не хотел грешить с людьми из-за этого, а просто сгонял скотину с своего хлеба. Скотина этим не пронялась и продолжала заходить снова. Павел Анисимыч не вытерпел, стал брать на двор скотину и требовать выкуп. Из-за этого пришлось ссориться с миром и пастухом. Прошедший год он, застав скотину в хлебе, бросился в стадо и нашел Максимку, который был в это время в стаде, спокойно спавшим под кустом. Шкарин заругался; на брань Павла Анисимыча Максимка, вместо того, чтобы извиниться, сам начал браниться. Павел Анисимыч сгоряча чуть не отколотил его, а нынче весной, когда старший пастух взял было Максимку опять во вторые пастухи, Павел Анисимыч настоял на миру, чтобы этого негодяя не нанимать; когда же старший пастух заявил, что он уж ему и задатку 3 рубля выдал, тогда Шкарин выкинул пастуху свои три рубля и настоял, чтобы Максимке отказали. Парень из-за этого остался без места. Он побожился, что чем-нибудь да докорит Шкарина и, действительно, докорил. Весны еще шести недель не прошло, а у Павла Анисимыча случилась кража.

   Украли у Шкарина в амбаре, сломав замок. И хотя украли немного, должно быть столько, сколько можно на себе унести, но вещи были все ценные и нужные: русское сукно, только что выделанное, аршин тридцать, суконную шубочку дочери, ременные вожжи и двое новых гужей от хомута. Павлу Анисимычу очень жалко было своих вещей, и он три дня ходил по соседним деревням: выспрашивал, вынюхивал, но ничего не нашел. Отправился было со старостой и понятыми на дом к Максимке, но не только ничего не нашел у него, а самого-то его не застал дома. Это все увеличивало огорчение Павла Анисимыча и натолкнуло его на мысль ехать к становому и просить его помощи.

   Ехал Шкарин с беспокойным сердцем: его тревожило и волновало и предстоящее свидание с приставом,

  

  

   и жалоба его на низшее начальство, и забота о том, как встретит его жалобу становой. Ну, а если и он отнесется к его заявлению так же холодно и равнодушно, как и низшие власти? К голове Павла Анисимыча прилила кровь и всего его как-то передернуло.

   "Это что ж тогда? - стал думать Павел Анисимыч. - Нашему брату жить будет нельзя: ты ломай, трудись, весь век курицы стараешься не обидеть, а на тебя налетит какой-нибудь сорванец, тебе и расправы на него искать негде. Нет, это не порядки!"

  

  

  

   Воздух как будто сгущался и делалось душно, облака начали стягиваться к западу и сбираться в темную тучу. Туча уже заслоняла собой низко опускавшееся солнце; сразу стало темней, повеяло холодком. Павел Анисимыч встрепенулся, взглянул на небо и, проговорив: "Э-э, гроза собирается!" надвинул поглубже картуз и подстегнул лошадь. Действительно, прошло только с четверть часа, как туча сделалась совсем темной, сверкнула бледная молния и прогудел отдаленный раскат грома. Листочки на росшем по обеим сторонам дороги кустарнике затрепетали, пронесся резкий, порывистый ветерок, и с минуты на минуту можно было ждать, что закапает дождик.

   "Не доехать, запоздал, поздно выехал", проговорил Павел Анисимыч, соображая, что до города еще около десяти верст, а между тем ночь была близка и заходящая гроза, того и гляди, что сейчас разразится.

   Шкарин стегнул лошадь. Телега загремела, подбрасывая седока над канавкой и ямкой. Впереди, не больше как в версте, показалась деревня. Уж видна была ее улица и избушки, вытянутые в два ряда, как по ниточке. От этой деревни до города было верст девять, и хотя от нее дорога шла лучше (деревня стояла на большаке), но Павел Анисимыч понял, что до города ему сегодня не добраться.

  

  

   Когда он въехал в деревню, то туча расползлась уже по всему западу и одним крылом осеняла деревню. Чтобы не попасть под дождь, Шкарин поспешил поскорее куда-нибудь укрыться и, увидав в одной избе открытое окно и выглядываюшую из него бабу, повернул туда лошадь и спросил:

   - А что, родимая, нельзя ли ночевать у вас?

   - А куда едешь-то? - вместо ответа спросила баба.

   - Недалеко, да вишь гроза собирается, хочется убраться.

   - Большака-то дома нет... а ты вот что: поезжай-ка лучше к Горкину, эна на том конце-то живет, вон ставни-то у окон зеленые; он пускает. У него, коли-что, и водочки можно найти, и харчей каких.

   - Чего мне харчиться, я не дорожный, мне бы где от дождя спрятаться да от темной ночи.

   - Все равно, у него лучше, у него все проезжие ночуют.

   - Ну, ладно, поедем хоть туда, - сказал Шкарин и, дернув за вожжи, поехал дальше.

   "Горкин, Горкин, - вслух думал Павел Анисимыч, - прозвище что-то знакомое! А, это не тот ли мошенник, что одного проезжего обобрал?"

   И Павел Анисимыч вспомнил, как несколько лет тому назад ходили слухи, как в этой деревне на ночлеге "обчистили" одного проезжего, и когда он поднял шум, то его так исколотили, что он еле со двора убрался. "Неужели это тот?" - подумал Шкарин, и его охватила робость; но это чувство продолжалось не долго.

   "Что я, капиталы, что ль, у меня какие или добра много, чего мне бояться-то? - ободрил он себя. - Мне он не страшен, еще, може, скорей что о пропаже своей в таком месте разузнаю".

   Вскоре он подкатил к большой крепкой избе с зелеными ставнями и, слезши с телеги, подошел под среднее окно и постучался в него кнутовищем.

   - Что надо? - послышался громкий оклик из избы.

  

  

   - Ночевать нельзя ли?

   - Подъезжай к воротам.

   Павел Анисимыч повернул лошадь к воротам; в это время изнутри стукнули щеколдой, и ворота отворились. В них стоял толстый, приземистый мужик с рыжей бородой, грязноватым цветом лица и быстро бегающими небольшими серыми глазами. По тому, что он был в кумачевой рубашке и двубортной грязной и выцветшей жилетке, можно было подумать, что он сам хозяин. Павел Анисимыч поклонился ему.

   - Здорово, - небрежно кивнул ему хозяин, быстро окинув взглядом и подводу, и проезжего, и видимо ничего не замечая особенно выгодного в них для себя.

   Павел Анисимыч взял лошадь под уздцы и ввел ее в широкий и просторный, наглухо покрытый соломой двор.

   На улице в это время прокатился гулкий раскат грома, и тотчас же закапал редкий, но крупный дождик. Павел Анисимыч перекрестился.

   - Слава Богу, убрался до дождя, - проговорил он и стал выпрягать лошадь.

   - А куда едешь-то? - как-то сквозь зубы процедил хозяин.

   - Еду-то? В город, - сказал Павел Анисимыч.

   - По каким делам?

   Шкарин запнулся. "Зачем ему говорить правду?" - мелькнула в голове его мысль. И сейчас же он торопливо ответил:

   - За покупками кое-какими.

   - Так, - протянул Горкин. - Ну, убирайся тут да приходи в избу.

   И он поднялся на высокие мостенки и скрылся в сенях. Павел Анисимыч отпряг лошадь, задал ей корму и, окинув взглядом надворные постройки Горкина, отправился вслед за ним.

  

  

  

   Изба была просторная и неуютная: окна казались выехавшими на улицу, стекла грязные, на стенах хотя и были прибиты несколько картин, но небрежно; на лавках было разбросано разное тряпье, на полу у печки лежала небольшая дощечка с кормом, должно быть, для цыплят, хотя цыплят в избе уже не было, а только были заметны их следы. Людей, кроме хозяина, в избе еще было двое: высокая, худая, как будто забитая и запуганная баба, хозяйка, и молодая, краснощекая, с надменным лицом девка, дочь хозяев, более похожая на отца, особенно глазами, Хозяйка ответила на приветствие Шкарина обычным "добро пожаловать", а девка почти и не взглянула на него, а с совершенно равнодушным видом прошла в чулан и осталась там.

   - Садись вон там, - сказал хозяин, показывая место Шкарину под средним окном у чулана, а сам сел к боковому окну по конец стола. Шкарин сел на лавку и еще раз окинул избу глазами. На улице снова сверкнула молния и раздался сильный раскат грома; вслед за этим дождь полил как из ведра. Шкарин перекрестился, а хозяин вскочил с места, подошел к окнам и стал запирать их; хозяйка, истово перекрестившись в свою очередь, скрылась в чулане.

   - Эка благодать-то! Все теперь обмоет, оживит, - отозвалась она уж из чулана, видимо выглядывая в окно.

   - А нельзя ли эту благодать-то чайком вспрыснуть, - проговорил хозяин.

   - Куда тут, на ночь глядя, с самоваром возиться, да еще в грозу, - проговорила хозяйка.

   - И в грозу поставишь, эка беда, - строго проговорил Горкин. - Вот пройдет маленько и разведешь.

   Хозяйка замолчала. В чулане загремели самоваром, потом девка с пустым ведром прошла из чулана в сени и воротилась оттуда с наполненным ведром. Дождь шел

  

  

   как из ведра и залил водою всю дорогу, наполнил канавки, а с крыш лился сплошною стеной и, падая на землю, сразу же промывал себе ложбинки и по ним стекал в ту сторону, куда вел скат.

   Гром раскатился еще несколько раз и начал затихать; новый раскат его послышался не ранее, как через четверть часа, и уж глухо: видимо гроза ушла далеко. Хозяин поднялся с места, подошел к окну и, заметив, что и дождь идет уже мелкий и частый, опять обратился к своим и проговорил:

   - Ну, разводите самовар-то, гроза проходит, можно и чай пить.

   В чулане опять загремели. Хозяйка вышла со скатертью в руках и стала накрывать стол. Потом подошла к небольшому шкафчику, вделанному в стенку чулана, и начала вынимать из него посуду. Хозяин молчал. Шкарину как-то неловко чувствовалось молчком; ему очень хотелось завести такой разговор, с каким бы легко можно было подойти к тому, что его теперь так интересовало, т. е. узнать, не проходило ль или не проезжало ль какого подозрительного человека с вещами. Помявшись немного, он вдруг откашлянулся и начал:

   - А мимо вас небось много народу ездит?

   - Да, ездят, - как-то нехотя сказал хозяин. - Дорога большая, то-и-дело кому куда-нибудь нужно.

   - И начальство проезжает?

   - Земский часто катает то туда, то сюда.

   - Ничего, он вас не мучает?

   - Что ж ему мучить, у нас все исправно.

   - Ну, это знать хороший человек, - сказал Павел Анисимыч. - Эна в том краю, говорят, такой... навязался, совсем замучил мужиков; то есть как проедет мимо деревни, так штраф и штраф. То у двора нечисто, то улица не в порядке, и к чему только не придерется!

   - Без ума - голова шелбала, она никому спокою не даст, - равнодушным тоном проговорил хозяин и, широко зевнув, откинулся к стене и потянулся.

   Дождик делался меньше и меньше. На западе уже прояснялось, и в скором времени оттуда брызнули огненные лучи заходящего солнца и заиграли на каплях дождя, покрывавших и листву деревьев, и ярко зазеленевшую придорожную траву.

   Шкарин убедился, что ему нужного разговора, видимо, вызвать не удастся, и замолчал. Закусивши, он пил чай, чашку за чашкой.

   Под боковым окном что-то мелькнуло; одна половинка его вдруг отворилась с улицы и в нем показалась человеческая голова в измятом и засаленном картузе, с острыми глазами, с небольшой щетинистой бородкой. Шкарин при виде ее вдруг замер, сердце его сильно дрогнуло, из рук чуть не выпрыгнуло блюдце. Он узнал Максимку-пастуха.

   "Что за чудо, не наваждение ли?" промелькнуло в его уме, и он подался головой назад в простенок, чтобы скрыть в тени свое лицо, и стал ожидать, что будет.

   - Чай да сахар, - проговорил Максимка смело и самоуверенно.

   - Просим милости, - проговорил Горкин. - Иди в избу, чего под окном-то встал?

   - И в избу приду, отопри-ка пойди мне заднюю калитку, - сказал спокойно Максимка и юркнул от окна вниз.

   Хозяин допил чашку, вылез из-за стола и пошел вон из избы.

   Шкарин немного овладел собой, хотя сердце его продолжало сильно биться. Ему захотелось, не теряя времени, сделать кое-какие расспросы, и он, быстро допив блюдце и обратившись к хозяйке, спросил:

   - Что ж этот человек-то живет, что ль, у вас?

   - Нет, он не наш вовсе, а так, прохожий.

   - Знать часто останавливается у вас, хорошо вас знает-то?

   - Кто нас не знает, нас все знают.

  

  

   - Что ж это он не пошел, где люди-то ходят, а в заднюю калитку? - помолчав с минуту, снова спросил Шкарин.

   - А кто ж его знает, - сказала хозяйка.

   "Это что-нибудь да не так", подумал Павел Анисимыч и почувствовал, как у него снова кровь ходуном заходила.

   Вскоре послышался стук в сенях, и в избу вошли хозяин, а потом Максимка. Хозяин прошел прямо за стол и сел на прежнее место, а Максимка, перекрестившись, стал было здороваться, и вдруг, взглянув на Павла Анисимыча, запнулся, в лице его что-то дрогнуло, и он на минуту потерялся. Павел Анисимыч пристально глядел на него, стараясь сохранить спокойствие, хотя в душе его клокотала целая буря.

   Максимка видимо преодолел себя и с деланной улыбкой проговорил:

   - Ба, знакомому человеку! Как это тебя Бог занес сюда?

   - А ты как попал?

   - Я, знамо как, на своем двоем, на палочке верхом.

   - Ну, а я на лошади приехал.

   - Хорошее дело, - сказал Максимка и стал скидывать с себя кафтан. - Далеко ль пробираешься?

   - Да куда лошадь повезет.

   - Лошадь скотина, она идет, куда хозяин натрафит. Куда хозяин-то надумал?

   - Далеко, отсюда не видать.

   - Не хошь говорить, не надо; твое дело, - вдруг набравшись смелости, грубо проговорил Максимка и, одернув в подоле старую, выношенную самотканную рубашку, подошел к рукомойнику и стал мыть руки.

   - Вы, что ж, знаете друг дружку? - проговорил хозяин, обращаясь к Шкарину и стараясь прямо глядеть на него; но будучи не в состоянии удержать бойких, беспокойных глаз, кидал их то направо, то налево.

  

  

   - Знаем, - коротко сказал Шкарин.

   - Знакомые, - отозвался Максимка: - на одном солнышке онучи сушили.

   - Ну, так садитесь рядом: может, потолкуете по душе, - с ехидной улыбочкой на лице сказал хозяин.

   Максимка сел около Шкарина на скамейку. Хозяйская дочь Федорка молча встала из-за стола и плавной походкой подошла к шкафчику, взяла оттуда пустую чайную чашку и стала наливать ее чаем.

   - Небось есть хочешь? - облокотившись на стол и снова улыбаясь, но уже добродушно, спросил Горкин, обращаясь к Максимке.

   - Давай, коли есть что.

   - Подай, Матрена, - отрывисто приказал Горкин жене, и когда та подала свинину и хлеб, снова спросил:

   - Как же это тебя дождем не промочило?

   - В овине просидел.

   - Ну, так разве.

   Шкарин пристально глядел на Максимку и думал: он обокрал его амбар или нет? И чем больше он приглядывался к нему, тем уверенность в этом разрасталась в нем больше и больше; мало того, ему думалось, что Максимка и здесь-то очутился не иначе, как по этому делу, и что в этом деле не безучастны хозяева этого дома, по крайней мере сам Горкин. "И я здесь, среди них! - подумал Павел Анисимыч. - Да они меня прикокошат, как пить дадут". И вдруг по коже Шкарина подрало морозом, и волосы на затылке у него зашевелились. Но это продолжалось всего одну минуту, а потом этот страх самому Шкарину показался смешным, и он сказал сам себе: "Что я испугался-то? Неужели, правда, у них на меня поднимутся руки, чего ради-то?"

   И он быстро оправился, перевел глаза на Максимку и стал наблюдать и за ним и за хозяином, и, наблюдая за ними, он чувствовал, как сердце его распалялось на них нехорошими чувствами.

   Будучи сам честным и трудолюбивым и проводя жизнь почти не разгибая спины, Павел Анисимыч понимал и уважал только людей подобных себе, к людям же, смотрящим на жизнь по другому, он всегда относился с глубоким презрением. "Какие же это люди, - говорил он, - если они от дела как от медведя сторонятся? Это уж не люди, а лодыри, а лодырь никак не может прожить честно, благородно, а беспременно должен на чужое добро глаза пялить, а это разве по-Божьи?" Он всю жизнь остерегался таких людей, и вдруг ему пришлось делить с ними компанию и быть вот в какой близости. С сильно бьющимся сердцем он привалился к стене и молча, задумчиво поглядывал то на Горкина, то на Максимку.

   Максимка, наевшись, тоже принялся за чай, но пил его без видимого удовольствия. Выпив чашки три, он бросил огрызок сахару в сахарницу и перевернул чашку вверх дном. Как его ни уговаривали хозяин с хозяйкой, он больше не захотел.

   - Будет, спаси Христос, довольно и этого.

   И сказавши это, он вылез из-за стола и, отошедши к приступке, стал доставать табак.

   - Эх, покурить с горя! - сказал он, развязывая кисет и усаживаясь на приступку. - Говорится пословица: кто курит, тот в телеге турит, а кто нюхает, тот пешком плюхает. А все неправда это.

   - Неправда, думаешь? - снова слегка улыбаясь и щурясь как кот, спросил Горкин.

   - Одни враки. Я вот с коих пор курю, а все пешком турю, а вот Павел Анисимыч не курит, не пьет а лучше нас живет.

   Павел Анисимыч и по тону и по смыслу Максимкиных речей понял, что тот его хочет задеть, и насторожился.

   - Никому так жить не заказано, - сказал он, - всяк живет, как душа его желает.

  

  

   - Ну, уж это ты оставь! - точно задетый чем, проговорил Максимка. - Где это ты найдешь таких, чтобы жили, как душа хочет? Я вот желал бы, чтоб у меня всего было вдоволь, чтобы не заботиться ни о чем целый век, а выходит, что этого и во сне не снится, а не то что вьявь случится.

   - Зачем же такого желать, что получить трудно? А ты доволен будь, что положено.

   - Другому ничего не положено, а что сам возьмет, тем и сыт будет, - сказал вдруг Горкин и засмеялся.

   - Верно, что так, - молвил Максимка, закуривая и вставая с приступки и приотворяя дверь, чтобы выпускать в нее табачный дым: - что сам возьмешь, тем и сыт будешь.

   Почти совсем смеркалось. На западе широко разливалась туманно-огненная заря, а вверху неба из окна было видно, как плыли высокие облака, видимо остатки тучи. На улице послышалось блеянье и мычанье скотины; напротив дома Горкина, на другой стороне улицы, заскрипели, отворяясь, ворота. Федорка бросила перемывать посуду, поправила обеими руками платок на голове и, сказавши: "Стадо идет, пойду собирать", направилась вон из избы. Горкин встал и тоже направился было вон, но его остановил Максимка:

   - Ты куда?

   - Лошадей в ночном спутать.

   - Погоди, ты куда меня на спанье-то положишь? Отведи, да я и лягу, а то и устал да и завтра рано вставать нужно.

   Павел Анисимыч тоже поднялся и проговорил:

   - И мне бы уголок отвел, и я улегся бы.

   - Куда ж мне вас девать-то? В сарай если отвести? - сказал Горкин и, остановившись посреди избы, задумался. - Или вот что: пойдемте в шалашку за двором, там оба и поместитесь, и у стороны будет, и не жарко, проспите как у Христа за пазухой.

   Максимка взглянул на Павла Анисимыча, и по лицу его мелькнула какая-то тень. Но Павел Анисимыч был до-

  

  

   волен. "Может быть, удастся там хорошенько припереть этого головореза и узнать насчет пропавших вещей", думал он.

   Шалашка позади двора была построена для хранения корма в зимнее время. Здесь еще сейчас лежала охапка сена и была густо натрушена яровая солома. Войдя в шалашку, Павел Анисимыч постелил свой халат и увидал, что постель будет прекрасная. Максимка тоже пристраивал свой кафтан.

   - Ты смотри, только курить тут не вздумай, подожжешь еще, сохрани Бог, - предупредил Максимку Горкин.

   - Ну, вот еще, неужели я не понимаю! - воскликнул Максимка.

   - То-то! Ну, спите с Богом, да не поругайтесь, смотрите: вы что-то друг на друга козыритесь, - сказал Горкин и, засмеявшись, скрылся за калиткой, ведущей во двор.

  

  

  

   После грозы воздух был необыкновенно свеж. В нем разливался тонкий, непонятный сразу аромат. С одной стороны, из небольшого садика, куда выходила шалашка, несло запахом трав и цветущих деревьев. Павлу Анисимычу один раз показалось, что на него будто пахнуло запахом свежего сырого сена, какой бывает в покосе по вечерам. С другой стороны, от двора, ясно несло перепрелым навозом, но и то и другое было очень приятно, и Павел Анисимыч почувствовал прилив такой свежести и бодрости, что позабыл, где он и по какому случаю здесь очутился.

   Прежде чем ложиться, Шкарин вышел вон из шалашки, помолился на восток, постоял с минуту, втягивая в себя воздух, и потом уже медленно, как бы с неохотою снова вошел в шалашку. В шалашке было почти темно и совсем тихо, так тихо, что слышно было, как

  

  

   летают в воздухе шершни и как жует за забором лошадь Павла Анисимыча. Укладываясь на постель, Павел Анисимыч опять вдруг почувствовал, что ему предстоит тяжелое и неприятное дело, и это снова давило его сердце. В глубине души своей он пожелал, чтобы этого ему совсем не предстояло.

   Но это было мгновенное желание. Тотчас же он решил, что дело нужно поскорее привести к концу, что оно очень важно, что из-за этого он и здесь очутился и встреча с этим человеком для него счастливый случай. Вытянувшись на своей постели и зажмурив глаза, с забившимся сердцем, он набрался храбрости и спросил:

   - А что ж, парень, теперь, стало быть, ты так и решил жить там, где что в руки попадется?

   Максимка, прежде чем отвечать, повернулся на месте, зевнул и тогда уже лениво и видимо недовольным голосом проговорил:

   - Надо как-нибудь себе хлеба-то добывать: ты меня с места-то протурил, а другого не вышло, - чем же кормиться-то?

   - Не я тебя, а ты сам себя с места прогнал, - пересевшим голосом проговорил Павел Анисимыч.

   - Что говорить, лиходей я сам себе, что у себя хлеб-то отбивать буду?

   - Как же ты не лиходей! Ты себе и людям лиходей, когда взялся за дело, а не исполняешь его как следует. Ты что ж думаешь задаром деньги-то получать?

   - Как так задаром? Что ж я по болотам скакал да клюкву сбирал? Тоже, чай, пас, как и люди пасут.

   - Пас, да не на положенном месте, а в чужой угоде. Какая же это пастьба?

   - Что же я со скотиной-то сделаю? Она тварь беспонятная, уж коли полезет куда, ее не скоро остановишь.

   - А ты останавливай хорошенько! - вспоминая все прошлогодние обиды и от этого начиная мало-по-малу горячиться, воскликнул Павел Анисимыч. - А то это какой же

  

  

   порядок: скотине где понравилось, так и пускай туда ходит; ведь скотина-то всей деревни, а я один, каково мне ото всех терпеть-то?

   - А ты не отлучайся от деревни-то, чорт тебя пихнул от людей-то наотлет, - еще раз повертываясь и более грубо, видимо уже не зная что сказать, проговорил Максимка.

   - Ну, уж в этом никто никому не указ. Я сам себе хозяин, что хочу, то и делаю; это не твоего ума, брат, дело! - горячо и задорно проговорил Павел Анисимыч.

   - Ну, терпи и нападки хозяйские.

   - Потерплю, потерплю, да и будет скажу: одного обидчика отстранил, другой объявится - и другому то же будет.

   - А они-то на тебя поглядят! Ты их, а они тебя. У тебя, може, горло на них широко, а у них еще что-нибудь на это найдется.

   Максимка проговорил это мерно, отчетливо и таким твердым и спокойным голосом, что Павел Анисимыч закипел.

   - И там осекутся: раз сделают, другой сделают, да попадутся.

   Павел Анисимыч придавал своим словам такое значение, как будто они невесть как были страшны; но Максимка, очевидно, принимал это с таким равнодушием, какого Шкарину и представить себе было нельзя.

   - Эк нашел, чем грозить! - засмеялся он. - Ну, посадят в острог, а в остроге разве хлебом не кормят? Или в Сибирь сгонят - и в Сибири солнце светит... Все одно, брат! Зато уж натешишься над тем, как пожелаешь! Подберешься вот к какому-нибудь пузану да чикнешь его так, что только стены останутся, а то и стен-то не будет, вот и пущай он тогда попляшет да локти погрызет: они близко, да не достанешь!

   - А чего ж ты у меня-то мало поработал? - вдруг

  

  

   спросил Шкарин и закрыл глаза, как будто ожидая какого удара.

   - На первый раз будет и этого, - опять невозмутимо спокойным голосом сказал Максимка.

   - Так это ты меня обокрал!? - с визгом вскрикнул Павел Анисимыч и даже привскочил на месте.

   - Кто тебе сказал? Что ты? - со смехом воскликнул Максимка.

   - Да ты сам же сейчас сознался, подлец этакий!

   - Мели, Емеля, ложись, спи знай; я не знал, что тебя и обокрали-то. Когда же это с тобой случилось-то? А? Вот ведь дело-то! А я и не слыхал. И на много свиснули?

   - Подлец ты, подлец! - упавшим голосом проговорил Шкарин. - Никакой совести в тебе, в мерзавце, нету. Не чаял я от тебя этого!

   Павел Анисимыч так возмутился, что больше говорить не мог. Он опять лег на свое место и несколько минут лежал, тяжело дыша. В сердце его кипело и озлобление на Максимку, и жуткость при сознании существования таких отчаянных голов, и многое другое. Максимка тоже лежал молча и не шевелясь.

   - Ну, ладно, - немного спустя и несколько успокоившись, но все еще пересевшим голосом сказал Павел Анисимыч: - людской суд тебе не страшен, а Божьего суда ты не боишься? - На том свете вашего брата, ты думаешь, похвалят за это?

   - Может быть, и похвалят, почем мы знаем?

   - То есть как это почем мы знаем? Священное писание-то что говорит? Заповеди-то Божии что гласят? Не убей, не укради, не пожелай дому ближнего твоего.

   - Я этих заповедей не слыхал; знаю я одну заповедь "не зевай", вот я ее и помню, а те, знать, не для нас писаны, коли нам неизвестны.

   - Так узнавай: сам не можешь прочитать, другого, кто может, попроси, а это озорство выходит, коли я чего не знаю, то и знать этого не хочу.

  

  

   - Не озорство, а вольному воля, а спасенному рай.

   - Как же это вольному воля? По-твоему, теперь значит, всяк для себя должен уставы уставлять: ты будешь жить, как тебе вздумается, а я - как мне вздумается?

   - А то что же? Это мне теперь по твоей дудке плясать? На кой ты мне, такой хороший!

   - И так хорошего мало, если кто силен да смел, тот все и съел. Всякий человек для себя трудится, и в закром к нему забираться - не по-людски.

   - Нет, должно быть, по-людски.

   - Нет, не по-людски. Это волки так только делают, зато им волчья и честь, а людям, брат, другой закон даден: трудись в поте лица.

   - Что ты поешь мне барыню-то! - чуть не вскрикнул Максимка и тоже, как Павел Анисимыч давеча, вдруг вскочил с места: - Трудись, в поте лица ешь хлеб! Да кто от трудов-то сыт бывает? Может, ты один? Так каково тебе твоя сытость-то достается? Знаем, небось, как ты ломаешь-то! Да и сытость-то твоя - какая сытость? Ты вот не куришь, не пьешь, над каждым лишним куском трясешься как Иуда над кошельком, а опусти рукава-то маленько, в один год все рассыплется, и ты не плоше меня живот подведешь, а то говорит - трудись! Не своими руками люди сыты-то бывают и в довольстве-то живут, а чужими.

   - Пожалуй, есть и такие, так что же нам на них глядеть?

   - Как же на них не глядеть, когда они везде, куда ни пойдешь, куда ни взглянешь? Как кто хорошо живет, так верно чужую кровь пьет!

   - Нам такие люди не указ; они не по правде делают, они за свои грехи перед Богом ответят.

   - Ну, а мы за свои ответим. Что ж делать-то, авось не больше ихнего нагрешим.

   Максимка лег на свое место, должно быть, повернулся и замолчал. Шкарину стало слышно только его прерывистое,

  

  

   видимо сдерживаемое дыхание. Павел Анисимыч в свою очередь повернулся и хотел было много, много сказать на это, но Максимка, заметив это, грубо прервал его:

   - Ну, будет язык-то ломать, мне спать хочется, спи и ты, а не хошь спать, ступай в иное место, а другому не мешай!

   И он, должно быть, завернул голову кафтаном, так как дыхание его затихло, и Павел Анисимыч больше уже не мог слышать его.

  

  

  

   После всего этого Павлу Анисимычу было не до сна. В нем вдруг поднялось и забродило такое обилие мыслей, какого, кажется, у него сроду не бывало. То ему вдруг казалось, что Максимка так удивительно прав в каждом своем слове, что ему редко когда такую правоту и встречать приходилось, то в нем вдруг вспыхивало сознание, что в этом не только нет правоты, а что тут коренится страшная зловредная ложь. То опять зарождалось что-нибудь в оправдание Максимке, то снова это оправдание уничтожалось. Павел Анисимыч никак не мог ни справиться с мыслями, ни сдержать их. Он решил, что ему нужно успокоиться, и для этого он поднялся с своего ложа, встал на ноги и, держась за забор, вышел из шалашки. Выйдя из нее, он не остановился около, а прошел дальше, прошел через сад и, дойдя до какой-то постройки, оказавшейся амбаром, заметил около нее валявшуюся лапу и сел на нее.

   Давно уже смерклось. Небо было все усеяно звездами, хотя не такими яркими, как бывало зимой или осенью, но все-таки заметными. За сараями над болотом густою белою полосою стояла роса. Изредка слышалось, как кто-то посвистывал, должно быть, в ночном, и поскрипывал коростель. Шершни все еще изредка летали, жужжа в воздухе, а к востоку, на самом небосклоне то и дело сверкали фосфорические вспышки неизвестно от чего: блесте-

  

  

   ла ли это молния далеко ушедшей грозы, или же играли бледные зарницы. Павел Анисимыч дышал полной грудью, втягивал в себя приятный запах мокрой травы, но успокоиться все еще не мог. Сердце в нем клокотало, в висках стучало, и вся кровь ходила ходуном.

   "Ежели по его рассуждать, думалось Шкарину, то что же тогда выйдет? Тогда значит ни в какой неправде греха нет, все как будто так и надо, потому это не от себя мы делаем, а с других пример берем. А зачем нам на других глядеть? На других глядя жить - решетом воду носить, а нужно свой закон соблюдать, как тебе, значит, положено, так и действуй..."

   Прошло с полчаса, как Шкарин вышел из шалашки. Его охватил озноб, холод со всех сторон окружал его, лез за шею, за пазуху, по телу его выступили мурашки, и оно затрепетало от легкой дрожи. А он совсем не замечал этого, а все думал и думал. Многое передумал Павел Анисимыч и сильно утомился. Голова его слегка закружилась.

   "А я-то при чем, какое мое-то дело? - подумал Шкарин, - Я ни у кого не ворую, чужой труд ничей не заедаю, разве я виноват чем? А эти головорезы-то и меня не обходят, когда на худое идут. Нет, это не годится, на этого щеголя-то нечего глядеть, надо его прищучить".

   И только он подумал так, как тотчас же почувствовал, что теперь должно быть очень поздно и что ему стало холодно. Крякнув, он поднялся с места и, слегка пожимаясь, направился к месту своего ночлега.

   Максимка, должно быть, еще не спал, так как Шкарин, когда пробрался в шалашку и лег на свое место, то вдруг услышал, как тот шумно повернулся на месте и громко вздохнул. Кроме того, около шалашки носился резкий запах махорки, от свежего воздуха еще более чувствительный: видимо, малый недавно курил.

   "И у него башка размышляет", подумал Шкарин и, улегшись на свое место, продолжал обдумывать, что ему

  

  

   лучше сделать с Максимкой: по чести ль попросить его отдать ему его вещи, или объявить старосте, задержать его и попросить вместе с ним отправить Максимку в стан. "Запрется, ничего от него не выудишь, - подумалось на это Павлу Анисимычу. - Так что же делать?"

   Утомленный непривычной работой мозг Шкарина шевелился медленно, и чем дальше, поворачивался тупее; наконец он совсем перестал работать, и Павел Анисимыч неожиданно для себя крепко заснул.

  

  

  

   Проснулся Шкарин совсем утром. В шалашке было уже светло. Павел Анисимыч с минуту не мог сообразить, где он; сообразивши же и вспомнив все вчерашнее, он вдруг вскочил с места и огляделся кругом. В том углу, где спал Максимка, было пустое место. У Павла Анисимыча как будто на мгновение остановилось биться сердце, но потом оно сразу забилось сильнее, и всего мужика охватило не то какое-то беспокойство, не то тоска.

   Шкарин вышел из шалашки. Утро начинало рассветать. Солнце пробивалось сквозь густую пелену, похожую на серебряную пыль росы, и обливало мягким, теплым, красноватым цветом все окружающее. Яблони стояли все мокрые от росы и точно плакали. Кусты тоже все были облитые росой и ярко блестели жизнью и свежестью. Сотни мелких пташек с неугомонным щебетаньем кишели в вишеннике и звенели как серебряные колокольчики. Но Павла Анисимыча это нисколько не тронуло, он даже не остановился, а прямо пошел во двор. Подойдя к своей лошади, он заметил, что у ней выеден весь корм, несмотря на то, что запас его был довольно порядочный; очевидно, к телеге пролезли ночью коровы и подобрали его, тем более, что и лошадь-то была голодна, это Павел Акисимыч узнал по тому ржанью, которым встре-

  

  

   тила его лошадь. У Павла Анисимыча сразу поднялось враждебное чувство к хозяевам и их скотине: "Какие должно сами хамы, такая и скотина", подумал он. Потом он заметил, что с лошади съехала уздечка, и та вбила ее в навоз; ворча, Щкарин поднял уздечку, сердито хлестнул ею лошадь по носу и, сердитый и расстроенный, опять вышел за двор, чтобы, обмыть себе руки о мокрую траву, росшую в саду, и потом уж направился в избу Горкина.

   Вся семья Горкиных тоже встала. Хозяин сидел у стола, хозяйка находилась в чулане и топила печку; легкий дымок, выбившийся из трубы, носился по избе и резнул глаза Шкарину. Поздоровавшись, он обвел избу глазами и проговорил:

   - А где ж тот, что со мной ночевал-то?

   - Эва хватился! Он, чай, верст 8 отхватил, - насмешливо поглядывая на Шкарина, сказал Горкин.

   Шкарин опустился на лавку и, уставясь глазами на Горкина, с минуту помолчал.

   - А тебе он нужен был? - с лукавой усмешечкой спросил Горкин.

   - А если не нужен, так не спрашивал бы, - сквозь зубы сказал Павел Анисимыч и сдержанно вздохнул.

   - Ну, а ты-то ему должно быть нет, - насмешливо сказал Горкин, - а то бы он дождался.

   - Куда же он пошел?

   - Говорит, куда глаза глядят. Если, говорит, кто погонится за мной, то не догонит, а и догонит, так не обгонит, - так зачем-то и тебе велел сказать, - с плутоватой улыбкой говорил Горкин.

   Павел Анисимыч чувствовал, что Максимка не поддается ему, куда ни поди. И долго сидел задумавшись. Ему было и жалко своего добра и разбирало зло на Максимку, и в то же время он чувствовал, что желание во что бы то ни было отыскать добро и притянуть Максимку в нем отчего-то пропало: ему представлялась дальнейшая воло-

  

  

   кита с полицией, хлопоты, расходы, и его охватило чувство невыносимой тоски. Он вдруг встал с места и решительно проговорил:

   - Ладно, его счастье... на его стороне теперь сила... Ну, а если он к нам в руки попадет, тогда что будет?..