Сейфуллина Лидия Николаевна - Таня

   Таню обидел отчим. Девочка его любила. Всякая размолвка с ним отягощала ее недетской, сокровенной печалью. Сегодня, как всегда, они вдвоем пили ранний утренний чай. Александр Андреевич сумрачный пришел к столу. Таня этого не заметила, потому что она встала весело. Спеша есть, двигаться, говорить, она сбивчиво рассказывала события вчерашнего дня и свои утренние мысли:

   - Ленин - основоположник марксизма.

   Александр Андреевич прервал ее:

   - Прежде, чем сказать, люди думают. А ты?

   Бывали случаи, когда он грубей обрывал Таню, но сегодня она учуяла в его тоне особое, неопровержимое презренье к себе, невыросшей, несамостоятельной. У нее от обиды захватило дух. Заносчиво, но неверным голосом девочка ответила:

   - Я всегда говорю вещи, в которые я убеждена.

   Александр Андреевич сердито передвинул стакан и, вставая, уронил стул:

   - В которых, а не в которые. Нет у тебя убеждений, потому что нет знаний. И говоришь ты черт знает каким языком!

   Он ушел, не простившись. В комнате, кроме нее, никого уже не было, но Таня запрокинула голову через спинку стула, чтобы слезы не выкатились из глаз. Как же у нее нет убеждений, когда она пионерка? Если бы ему, партийцу, кто-нибудь такую вещь сказал, он бы небось озверел!

   По дороге в школу Таня не отмечала ни улиц, ни людей. Ноги шли, глаза смотрели, тело привычно уклонялось от трамваев, извозчиков, автомобилей, но мысль ее была поглощена обидой. Девочка думала со стесненным сердцем:

   "Если взрослые так будут, то в конце концов можно и умереть... Глотнуть чего-нибудь и вообще взять да умереть. Нет, не "взять", а просто умереть. Если "взять", то есть самоубийство, то, конечно, скажут, никаких убеждений. Есенинщина, скажут, заела... "Не такой уж горький я пропойца, чтоб, тебя не видя, умереть"", - мысленно пропела Таня.

   У нее защипало в горле, и слез проглотить уже не удалось. Они оросили щеки. Таня, всхлипнув, стерла их перчаткой, но они набегали снова и снова.

   "Ну, "Письмо к матери" - вообще упадническое... Не признаю. А все-таки здорово трогательно. Как это? "Мр-а-а-ке часто видится одно и то ж..." Да, умру, так пожалеют. Вот я умерла нормально, от скарлатины... Папа стоит у гроба... Нет, если нормально, то не все пожалеют. А вот умри я на посту... Вот случилось нападение на Москву..."

   Глаза у Тани высохли, щеки разгорелись. Она придумывала и переживала различные возможности доблестной смерти за СССР, за революцию. Перед ней ясно вставали подробности замечательных похорон:

   "... даже вожди у моего гроба в почетном карауле. Из нашей школы все будут рассказывать: "У нас она училась, у нас"".

   Но когда в представлении встала долговечная урна с ее собственным, Таниным, прахом в час, когда все живые ушли от нее, Тане очень захотелось жить.

   "Можно идейно пострадать, но не до смерти. Даже пускай ранят, но не до смерти. Вот, предположим, я в тюрьме, в капиталистической стране. Да, я в Америке, агитирую... Да, побег был исключительно смелый..."

   Когда Таня входила в школу, она в воображении прожила не одну прекрасную, героическую жизнь. Все эти жизни были схожи в основном. Каждая из них уходила на победоносное страданье за утверждение Таниного мира. Танин мир был определен. Он в совершенстве четко делился всего на два лагеря: своих и чужих. Свои - те, с кем выросла Таня. Чужие, никогда еще не обнаруженные в личном Танином существовании, но общеизвестные враги "своих" - капиталисты Европы и Америки, вредители в СССР. Для нее, как в старых убедительных трагедиях, "свои" были без единого изъяна, всегда во всем правы, враг жесток в чернейшей, без просвета, неправде. И пережитые девочкой в мечтанье любовь и ненависть были подлинны. Победа любви потрясла ее душу восторгом. Отсветы его легли на существующий повседневный мир. Они сделали его счастливей, добрей. Вот хотя бы Ким. Он вовсе не закоренелый бузотер и грубиян. Он страдал, раскаивался в Таниных мечтах, когда ее мучили в американской тюрьме. Он сознавался с настоящей большевистской самокритикой:

   "Недооценивал я, товарищи, Таню Русанову".

   Поэтому Таня сегодня подошла к нему сама и заговорила с ним таким пленительным тоненьким голосом, что Ким отверг разговор:

   - Ах, не влюбляй меня навеки, покрасивей найдем!

   Таня багрово покраснела, но в перебранку не вступила. Она только мстительно подумала:

   "Горько тебе будет. Очень горько!"

   Весь школьный день девочка была с товарищами уступчива, на уроках прилежна. Но в конце дня с ней снова приключилась неприятность. Собственно, никакой неприятности не было. Все понимают, что Таня ответила правильно, а все-таки... В школе побывала сегодня Надежда Константиновна. Вышло, что у входа она поговорила с Таней, а на прощанье протянула ей руку. Девочка ответила, как надо:

   - В нашей организации мы руки не подаем.

   Лицо Надежды Константиновны просветлело от хорошего смеха, но в глазах как будто мелькнуло смущенье. Так показалось Тане. Это ее расстроило. Она размышляла:

   "Надо было руку пожать. Не из подхалимажа, а из уважения. Нет, не надо. Она понимает, что у нас в организации не зря выдумывают".

   Но чем больше Таня убеждала себя, что поступила правильно, тем смутней становилось ее душевное состояние. На обратном пути домой она тягуче говорила Игорю Серебрякову:

   - Мне уже двенадцать лет, а я все не решила, кем я буду. Как ты думаешь, кем я буду?

   - А я откуда знаю? Вот я буду летчиком или моряком. Море или небо, без никаких!

   - А я ни на чем еще не остановилась. В прошлом году я хотела быть киноактрисой. Очень заманчиво! Ну, а потом решила - это занятье несущественное. У них там какие-то кулисы да закулисы, вообще что-то, интриги. А я еще не знаю, есть ли у меня талант. Вообще мне многие занятия не нравятся. Вот, например, зубным врачом - ни за что. Всю жизнь смотреть в чужие, дурно пахнущие рты!

   - Да-а, невесело. Когда зубы болят, все воют. Я один раз так взвыл, что зубодерка убежала.

   - Конечно, и зубные и другие врачи - очень полезные люди, но об себе тоже надо подумать. Я думаю, Игорь, все-таки я буду горным инженером.

   - Горняком? Валяй. Одобряю.

   - А все-таки я еще сомневаюсь.

   - А ты собиралась еще композитором.

   - Ну его, нет! У меня мама - композитор...

   - Ну что ж, у нее, кажется, позиция правильная.

   - А что с того? Она свой человек, хоть и беспартийщина. Но все невеселая да невеселая. Со своими никогда не смеется. Нет, я маму люблю, но жить с ней - спасибо, не надо. Она хорошо придумала, что за третьего замуж вышла.

   - Уж за третьего?

   - А как же? Первый муж - мой отец. Ну, мама его чего-то отшила, записала меня на себя, я его не знаю. Второй - Александр Андреевич, мой теперешний отец. Ты знаешь, он очень доволен, что я его сама выбрала. Когда мама уходила, я кричала, плакала, что не уйду. Он и Соня меня усыновили, оттого я Русанова, а мамина же фамилия - Балк. Только у нас бывают с ним разногласия.

   Таня глубоко вздохнула и неожиданно для себя рассказала Игорю утреннюю сцену. Рассказав, рассердилась на себя за это, покраснела и нахмурилась. Игорь оживленно подхватил:

   - Удивительно наши предки любят придираться к словам. Впопыхах что-нибудь неясно скажешь, пойдут разутюживать. На меня отец взъелся, когда мы из лагеря вернулись. Я прекрасно вел работу в деревне. Ну, докладываю отцу, матери: "Я три колхоза организовал". Он говорит: "Ты организовал?" И начал меня унижать.

   - Игорь, ты "Отцы и дети" читал?

   - Чье сочиненье? А, да, этого, как его... Нет еще.

   - Я тоже еще нет. Соня с чего-то советует проработать...

   - Наверно, сама недавно прочитала. Им как что понравится, сейчас и мы прорабатывай.

   - Там как будто дело в том, что Базаров - марксист, а родители его - наоборот. А после плачут на могилке.

   - Расстраиваться они умеют и без могилки. Особенно матеря. Слушай-ка, ты вот что, - прочитай "Войну и мир". Художественное сочинение. Я летом читал. Только несколько длинно. И охота узнать, что дальше, и прямо устаешь. Замучился, но прочитал. Интересно.

   - Игорь, а я иногда страницы пропускаю.

   Игорь поправил на голове шапку, отвел глаза в сторону:

   - Я тоже кое-что несущественное промахнул, а вообще - нет, - не следует. Я не пропускаю. Ну, пока.

   - А ты мне обещал по математике объяснить.

   - Я к тебе вечерком загляну. Вообще не расстраивайся.

   Игорь свернул в боковую улицу. Зажигались огни. Они возникали четко, будто являлись на дозор, следить, куда уходит отслуживший день. Воздух - во власти ни света, ни темноты, а странного их соединенья - казался зыбким. Громкое дыханье машин, везущих людей или многообразную для них кладь, истеричное, всегда неожиданное взваниванье трамваев, отдаленное зычное оханье паровозов, заводские гудки, неизмеримо слабый в сравнении с ними, но повсеместный, непрерывный человеческий голос - весь этот слитый шум большого города стлался далеко и гулко окрест, как запуганный рев сильного чудовища. В утробе города в эти сумеречные часы самодовлеюще жили только маленькие дети и необрачившиеся влюбленные. Люди другой поры, подвластной воспоминаньям, испытывали тоскливое чувство разобщенности с миром. Отчетливо ложились перед ними грани своей, отдельной человеческой судьбы. И Таня показалась себе самой всеми забытой, утомленной. Девочка плелась, пришаркивая на ходу подошвами. На крышах лежал некрасивый снег. Встречные тоже не правились Тане.

   Дверь Тане открыл Александр Андреевич. У него было измученное лицо. Тане он улыбнулся устало. Но все же улыбнулся. Значит, забыл и "основоположника", и все другие ошибки. Милый отец! Таня подпрыгнула и крепко обняла его за шею.

   - Ну-ну, хорошо! Что ты так поздно?

   - У нас была Надежда Константиновна... По нашему советскому обычаю, пошли сниматься.

   В дверях столовой показалась Соня:

   - Иди, иди! Есть хочу, обедаем.

   - Все вместе сегодня? Вот роскошное житье!

   Семья собиралась за столом не часто. У каждого был свой труд, свои заседания, друзья и встречи. Соня уходила на работу раньше всех. Бывали дни, когда Таня совсем не видела ее. Может быть, поэтому девочка жила с молоденькой мачехой в большом согласье. Но чувство любви к ней было совсем иным, чем к отчиму. Если б тоненькая Соня, с ее милым лицом, простой, неяркой шутливостью, с ее неуменьем долго страдать или сердиться, вдруг исчезла из Таниной жизни, девочка горевала бы сильно. Утрату Сони она перенесла бы трудней, чем исчезновенье из совместной жизни родной матери. И все же горе не было бы столь глубоко, не образовало бы такой, всю жизнь ощутимой недостачи, как при утрате Александра Андреевича. Сама Таня об этом никогда не думала. Александр Андреевич вдруг понял это сейчас, встретив доверчивый, сияющий взгляд дочери.

   - Папа, что такое "грех"?

   Он машинально переспросил:

   - Грех? Разве ты не знаешь?

   И вдруг осознал всю значительность этого незнанья. Таня выросла без религии, как и без родителей по плоти. Она совсем новый человек в новой стране.

   - Разве в книжках ты не читала?

   - Я как-то не замечала в них такого слова. А сегодня Нинка говорит: грех тебе будет.

   Подыскивая выраженья, Александр Андреевич не очень ясно объяснил:

   - Грех - понятие религиозное. По установкам нашей морали, грех - это преступленье перед революцией, перед классом.

   - Эта Нинка - просто злая дрянь! Тварь я буду, если мне когда-нибудь можно будет сказать: грех тебе.

   Соня сморщила маленький чистый лоб.

   - Таня, выбирай выраженья...

   Александр Андреевич перестал слышать их разговор. Он думал:

   "Мы совершили не только физическую и экономическую революцию. Мы совершили уже психологическую. Этих детей трудно возвратить в мир капиталистических понятий". Он подумал и о том, что в его привязанности к девочке была доля самопохвалы, высокая оценка способности любить чужого ребенка, как своего собственного. Вот именно этого понятья "собственный" для девочки не существовало никогда. Она не знала не только собственных домов, она не знала даже долголетних квартир. Она не знала времени, когда семья, свой род служил противопоставленьем чужому. Она не знала, что такое кровные узы. Она многого не знала, что считалось естественным или неестественным еще так недавно. Но чувствует она совершенно естественно и цельно. Этот человек охранял мое детство, воспитывает, учит, живет со мной, я его люблю, - он мой отец. Тем труднее будет ей объяснить, что если он и ошибся, то не враг он ей. Большая область старого бытия, отложившего на нем свой пленительный и злой груз, ей непонятна. Как всякий совершенно новый человек, она мыслит прямолинейно. И вообще, черт знает как трудно теперь с детьми! Присущий всему молодому эгоцентризм, конечно, действителен и для них, как был присущ самому Александру Андреевичу в отрочестве и юности. Но они его как-то сочетают с непререкаемым авторитетом родителей и учителей. Да, если эти родители и учителя - их единомышленники. Таня в некоторых отношениях - ребячливая двенадцатилетняя девочка прошлого. Но именно во внутренних своих установках она устойчива не по-детски. Чувство ответственности перед коллективом у них велико. Пресловутое чувство локтя! Раньше дети были другими несомненно. Ему тяжело оскорбить ее любовь к нему не только потому, что привык он к этой любви. Ему тяжело оскорбить в ней именно этого нового человека. Александр Андреевич отодвинул тарелку и закурил. Соня укоризненно потянула его за рукав.

   - Что это ты? Почему не ешь?

   - Не хочу, дайте чаю. Голова болит.

   Жена просительно улыбнулась:

   - Если можно, вызови машину, прокатимся на часок за город. Тебе надо освежиться.

   Александр Андреевич нахмурился, скулы его чуть порозовели. Он подумал со страшным злорадством:

   "Вот завтра вам покажут машину!"

   Но вслух он сдержанно сказал:

   - Не могу. Я буду работать. А Сычева не пускайте ко мне, если придет.

   Таня покачала головой!

   - Да, его не пустишь! Он упрямый, как наш Кимка Шмидт. Папа, ведь Второй съезд РСДРП состоялся в Лондоне, в тысяча девятьсот третьем году! А Кимка засыпался, в тысяча девятьсот втором, из самолюбья так на своем и стоит.

   - А ты вот из самолюбья хвастаешься шпаргалочными сведеньями. Ведь истории прошлого совсем не знаешь. Ну-ка, скажи, про крепостное право ты что-нибудь знаешь?

   - Знаю. Это когда Петр Великий...

   Александр Андреевич усмехнулся:

   - Из всего прошлого ты, кажется, про Петра Великого только слышала.

   Таня покачала головой:

   - Как не так!.. А еще Николай, которого мы свергли. Еще какие-то были... крестьянам волю без земли. Нет, вообще, папа, я неплохо учусь. Но, конечно, про всех про Николаев да Людовиков устанешь читать. Нам нужно партитурное чтенье. Так нам сказал...

   Соня засмеялась. Александр Андреевич ласково смазал Таню рукой по лицу:

   - Глупа ты еще, девица! Партитурное.

   И, как будто в Таниных смутных знаниях по истории таилось для него какое-то облегченье, он взглянул на девочку светлей. Он встал, чтобы уйти, но невольно задержался. Сегодня он боялся одиночества. Домашняя работница, Елена Михеевна, принесла чай. Соня услужливо освободила конец стола. Она всегда немного робела перед этой сухощавой светло-русой женщиной с темными, горячими глазами. А Таня ее не любила. Она переносила присутствие Елены Михеевны, как неизбежную непогоду. Поворчит да скроется. И Елена Михеевна враждовала с Таней. Она никак не могла сердцем принять, что "чужеродное дитя" занимает столь большое место в семье. Но недружелюбье свое начала проявлять открыто недавно, после одного горячего спора с девочкой о боге. Тогда Александр Андреевич недовольно посоветовал дочери:

   - Ну ты, воинствующая безбожница, учись подходить к людям...

   В их быту и еда, и чистота, и целость одежды зависели от большой старательной работы Елены Михеевны. Александр Андреевич говорил, что, если она их покинет, им останется одно: переселиться в асфальтовый котел, на иждивение к беспризорникам. И Елена Михеевна ценила его бережное отношение к себе. Она увидела, что сегодня он чем-то огорчен, устал, чувствует себя больным. Подавая ему стакан крепкого горячего чая, как он любил, Елена Михеевна ласково сообщила:

   - Сычев приходил, я в комнаты не допустила. Вам отдохнуть надо. Я сказала: "Хозяев нет, и не пущу".

   Таня враждебно, хотя стараясь выговаривать не особенно внятно, проговорила:

   - "Не допустила", "хозяев". Скоро у нас будет, как в "Крокодиле" напечатано: "Барин на ячейку ушли".

   Щеки у Елены Михеевны вспыхнули:

   - Меня, Танечка, переучивать поздно. Я старый человек. И довольно некрасиво с вашей стороны.

   Таня постаралась смолчать, но, встретив сухой взгляд нелюбимых глаз, не смогла:

   - И старой вы себя не считаете. Как собираетесь куда, так сколько времени перед зеркалом... Потом и старее люди есть, а бога им не надо.

   Соня с упреком спросила:

   - Таня, это что такое?

   Александр Андреевич крикнул сердито:

   - Замолчи сейчас же!

   Елена Михеевна шумно собирала со стола грязные тарелки. В глазах у нее выступили слезы, голос пресекался:

   - Они еще жизни не знают. Попрекают меня, что не могу от веры в бога отказаться. Ну, не могу и не могу! Их еще на свете не было, когда мне, кроме бога, некому было пожаловаться. Я за советскую власть хоть на смерть пойду, а вот бога не могу отрицать... Они думают, что, если я кухарка...

   - Да разве я про это говорю? Я про вашего бога. Про кухарку Ленин сказал...

   - Ленин всякого трудящегося человека уважал, а вы на готовенькое пришли, а домашних работниц считаете все равно что грязь...

   - Неправда! Неправда же!

   - Таня!

   Александр Андреевич выговорил устало:

   - Елена Михеевна, успокойтесь. Все это пустяки.

   - Для меня не пустяки. Хоть и бог для меня - не пустяки, но и советская власть не пустяки! Я при этой власти вторую ступень на курсах кончаю, а прежде...

   - А я про что говорю? Вы теперь больше меня, может быть, прошли, а все богу молитесь...

   - Я не знаю, что вы в школе прошли, а дома трудящихся презираете. Я вас просила на пол карандаши не очинять и бумажки не раскидывать...

   - Да я подберу, сама подмету! Я сама себе все должна... Елена Михеевна! Ну, если я за ней побегу, она еще больше запсихует.

   Александр Андреевич удержал ее за плечо:

   - Ладно, сиди. Откуда, действительно, у тебя такой тон? А?

   Соня неожиданно улыбнулась.

   - Уж очень ты ее зеркалом обидела. И, главное, зря. Она не кокетка. Недавно представлялся случай выйти замуж, никак не хочет. Терпеть не может мужчин!

   Таня упрямо покачала головой:

   - Лучше бы она бога не терпела, а завела себе пятерых мужьев. От мужьев только ей забота, а от бога кругом - предрассудки.

   Соня уже не сдержала звонкого смеха:

   - Пятерых! Таня!

   Сумрачно усмехнулся и Александр Андреевич, но девочка, глотая слезы, поперхнулась. Подняв на отчима блестящий от слез, но твердый взгляд, она сказала:

   - У меня, может быть, грипп. Что-то глаза слезятся. И вообще весь день неудачный.

   Таня быстро выбежала из комнаты. Соня пошла за ней. Александр Андреевич забарабанил пальцами по столу. Какие неудачные дни еще ждут бедную девочку! Он вспомнил первую встречу с ребенком. Тане шел от роду третий год. С ее матерью, Натальей Сергеевной, тогда его женой, он в первый раз пришел к шш на квартиру. Электричество было испорчено. Комнату освещал слабый свет оплывшей свечи, воткнутой в бутылку. Нянька готовила в кухне чай. Девочка сидела в большом кресле одна. Большими безбоязненными глазами она следила за темными тенями в глубине комнаты. Ее часто оставляли одну, и она привыкла не бояться ни темноты, ни тишины. Мать взяла ее на руки, осыпала горячими виноватыми поцелуями и поднесла к Александру Андреевичу:

   - Вот твой отец.

   Девочка покачала непричесанной головкой и заявила степенно:

   - У меня отца нет.

   Наталья Сергеевна засмеялась и всхлипнула, снова принялась ее целовать:

   - Не было! А теперь есть! Мы будем жить втроем, жить очень, очень хорошо!

   В дверь постучали. Пришел монтер. Мать опустила девочку на пол и заговорила с ним. Вдруг Таня дернула ее за платье. Наталья Сергеевна наклонилась к ней:

   - Что, детка, что?

   Ребенок спросил спокойно и громко, указывая на монтера:

   - Мама, это тоже отец?

   Очевидно, ей казалось естественным, что из необычной сегодняшней темноты должны являться неведомые отцы. Александр Андреевич посадил ее к себе на колени. Она долго внимательно смотрела ему в рот, когда он говорил с ней. Потом девочка потрогала своим пальчиком его губы и спросила:

   - А где ты был, когда тебя не было?

   При этом воспоминании сердце Александра Андреевича сжалось от нежности и тоски. Он сам не понял, что сказал в ответ вошедшей Соне.

   Прошла неделя. Пионеры писали письмо Максиму Горькому. Как во всех ответственных письменных выступлениях организации, руководил Игорь Серебряков. Широко расставив руки, он почти лежал на столе. Правая щека у него была запачкана чернилами. Левой рукой он разглаживал наморщенный потный лоб. Долго стоял спор о том, как обращаться к Алексею Максимовичу: на "ты" или на "вы". Игорь убеждал:

   - Он для нас все равно партиец. А потом даже у буржуазного поэта пустое "вы", а сердечное "ты".

   Из-за спины Игоря тоненьким, рассудительным голоском Леонтина Кочергина поправила его:

   - Так это же романс, он еще обидится.

   Игорь с сердцем отодвинул ее локтем:

   - Не дыши в ухо, романс! Зачем вчера кудри завила?

   Темноволосая девушка, из-за стройности казавшаяся выше своего среднего роста, строго придержала его за локоть:

   - Что за грубости в пионерской среде, Игорь?

   - Ничего не грубости, а дайте же посоветоваться! Если на "вы", то как же выйдет: "Мы вас любим, потому что верим..." Гораздо тверже выходит: "Мы тебя любим, потому что верим тебе целиком и полностью".

   Таня громко крикнула:

   - Нет, нет! Слишком интеллигентски: любим, верим. Может, лучше выйдет: "Мы прислушиваемся к каждому твоему слову..."

   Игорь сердито пробормотал:

   - Что тут прислушиваться, уж зря не скажет!

   Ким ядовито спросил:

   - А ты разве его не любишь?

   Таня, зардевшись сердитым румянцем, встала со своего места и подошла к мальчикам. Она не любит самого большого пролетарского писателя, своего писателя!

   - Как ты смеешь меня оскорблять?

   Ким не был по натуре злым, но ему доставляло удовольствие дразнить Таню. Она, во всем искренняя, сердилась горячо. Сейчас он и не подумал о том, какую боль он причинит девочке.

   Он потянул ее за платье и сказал насмешливо и громко:

   - Ничего удивительного! У тебя с папочкой, кажется, другие вкусы.

   Чувствуя, что над ней сбывается какое-то несчастье, Таня испугалась этого внезапного напоминанья о "папочке". Пожалуй, в первый раз за свою сознательную жизнь она не решилась потребовать объяснения. Она стояла около Игоря, постепенно бледнея и не зная, что ей делать. Та же высоконькая, темноволосая девушка Лиза, что запретила Игорю грубить Леонтине, подошла к Тане. Она стала перед ней почти вплотную, как бы желая закрыть ее от глаз детей.

   - Товарищи, Таня Русанова - наш ничем не опороченный товарищ. Она сама сделает нужные выводы. Она сама сообщит нам о деле своего отца. Ким, травить отцом не только преждевременно, а вообще...

   Таня переспросила почти беззвучно:

   - Травить моим отцом?

   Девушка повернула ее за плечи, сердито шепча:

   - Ты не читала сегодня "Правды"?

   Хрупкая, оттого сладчайшая, надежда на короткое время облегчила сердце Тани: "Ребята берут меня на пушку, что б я ежедневно газеты читала". Проходя около Кима, она даже сказала ему неуверенно задорным голоском:

   - А ты знаешь, отчасти ты дурак.

   - То есть как же это?

   - Вообще.

   Вспомнив об этом, теперь она еще ниже опустила голову. Игорь хмуро подал ей "Правду". Они заперлись в маленькой комнате, где обычно работала редакция школьной газеты. Их было пятеро. Пионервожатый Лиза, Игорь, Таня и братья Крицкие, очень похожие друг на друга близнецы, оба активисты. Игорь увидел, что Таня от волнения плохо разбирает строки. Он почему-то пониженным голосом рассказал ей содержание:

   - В ущерб государственным интересам он стремился сохранить свое хозяйство. Ну, понятно, не свое личное! Совхозы своего треста. Вообще, я полагаю, трестовиков надо почаще проверять. Работа такая... хозяйственная. Ну, понятно, не растратчик он! Личная корыстная заинтересованность не отмечается в постановлении. Но, видишь, он оставил в совхозах скрытый хлеб. На прокорм для своего трестовского совхозного скота. А государство? Понимаешь, тут всякие могут быть мотивы! Вообще, понимаешь, явный оппортунист.

   Внешне Таня казалась спокойной. Руки ее сразу перестали дрожать. Серые глаза смотрели в лица товарищей сурово и прямо. Только сквозь тонкую кожу лица не видно стало ни кровинки, побелели и губы. Но ей казалось, что она дрожит, так беспокойно приливала к сердцу кровь. Все волновавшие девочку разнообразные чувства в мыслях выливались в одно: "Уцелеет или не уцелеет?"

   И ни на одно мгновение, ни в каком темном инстинкте ни разу не сказалась эта мысль как боязнь за служебное положение отца или страх грозящей материальной необеспеченности. Таня естественным считала, что ее, невзрослую, кормят и одевают. Она была убеждена, что всегда накормят и оденут. Начальнические и неначальнические ранги для нее были равны. Александр Андреевич с малолетства не позволял ей пользоваться его общественными преимуществами. Он доходил в этом до мелочности. Девочку, как и жену его, никогда и никуда не возили на его трестовской машине. Лишь иногда, когда он слишком уставал и на какой-нибудь час ездил сам за город, он брал их с собой. Однажды Таня попросила у него для школы из треста фанеры. Отец сильно рассердился:

   - Не разыгрывай из себя ответственной дочери! Таким путем твоя школа от меня никогда ничего не получит.

   В этом сказывалась и показная строгость к себе как к начальнику. Но для Тани такие правила были благотворны. Она знала, что не все живут хорошо в бытовом отношении. Но, не испытав нужды, не думала о ней и не боялась даже ее. Свое "уцелеет" на относила лишь к одному: "Оставят ли отца членом партии", большее число часов своей жизни девочка проводила в коллективе. И семья их не была замкнутой в тесном мире личного сообщества. Беспартийный представлялся ей каким-то хилым единоличником в общественной жизни. Как же отец, папа, станет таким? Не может быть, не бывает! Нет, нет, не будет так! Разве то можно? Вообще все происходило, как во сне. И дома, и улицы, и дверь в квартиру, такая знакомая, показались ей нереальными. Молодое, свежее сердце отказывалось верить тоске. Впустив Таню, Елена Михеевна укоризненно сказала ей:

   - Что это у вас чулки спустились, как у тетки? Подтяните.

   Ворчливое замечание Елены Михеевны, столь привычное в ее обращении с девочкой, вызвало у Тани впервые в жизни тоску о прошедшем. Даже малоприятное показалось ей милым в нем. Пускай бы только все осталось, как было! Вечно женственным движением она туго натянула чулки, держась очень прямо, вола в комнату; Александр Андреевич, серый лицом, с беспокойными глазами, зачем-то встал ей навстречу, потом торопливо и ненужно сел на другой стул. Соня плакала у окна. Обычно слезы ней высыхали быстро, а теперь нос распух. Давно плачет. По комнате, легко нося длинное тело, ходила Танина мама, Наталья Сергеевна. Как-то всегда случалось так, что приходила она к Русановым во дни неприятностей или с собой приносила печаль. Она не чувствовала себя удовлетворенной ни личной жизнью, ни искусством. Оттого часто страдала искренне и тяжело для окружающих. От нее и пахло всегда печальными духами и вином, как от увядающих в стакане цветов. На ходу она поцеловала дочь. Ощутив этот знакомый запах, Таня совсем сникла. Бледненькая и очень усталая, она прижалась к дверному косяку. Александр Андреевич спросил ее несколько хрипло:

   - Ну?

   Таня, потупившись, молчала. Простым, добрым сердцем Соня поняла, какое большое крушение доверия, надежд и понятий проводит сейчас в душе девочки. Эти внезапно бледнеющие, потускневшие детские лица, что может быть горше! Она быстро подошла, хотела обнять и увести девочку, но Таня еще судорожнее уцепилась за косяк. Александр Андреевич неловко закурил и заговорил неохотно, нервно:

   - Будет разыгрывать из себя малютку. Если ты хочешь что-нибудь сказать или спросить, так спрашивай.

   Наталья Сергеевна рассердилась:

   - Да что вы, действительно? О чем с ней разговаривать? Она же, конечно, еще малютка. Иди, Таня, умойся и полежи. Не твое дело - судить отца.

   Таня резко повернулась к матери:

   - Как не мое? Я ему никогда не говорила неправды! И все ребята наши знают, что я немедленно засыплюсь, если солгу. А ты зачем же мне все неправду говорил?

   Сердито откашлявшись, Александр Андреевич постарался говорить возможно ровней и суше:

   - Я учил тебя всегда говорить правду, я! И тебе я не лгал, и вообще не лживый человек. Но ты меня поймешь только тогда, когда к тебе придут свои сложности.

   Долго сдерживаемые слезы вдруг прорвались у Тани. Они сразу обильными струями потекли по лицу. Она торопливо вытерла их о плечо и обеими руками.

   - А... у меня разве их нет? Лиза Борщенкова... от пионеров вызвала отца на соревнование. Он слесарь и плохо работал. А он взял да изругался, нехорошо ругался, и лист не подписал, а изорвал. И даже ударил ее. Она и говорит: "Товарищи, как же я с ним буду жить?" А если б... ты лучше меня ударил, а ты сам всадился... в оппортунисты.

   Наталья Сергеевна всплеснула руками:

   - Это чудовищно! Взрослые отвечают за вас, а не вы за них. Как ты смеешь?

   Громко всхлипнув, Таня отозвалась уже спокойнее и строже:

   - Мы все друг за друга отвечаем. Мы не капиталисты, чтобы вразброд...

   Эти два месяца были тяжелыми для Тани. Отца не лишили партийного билета. Ему дали безвыездный и неизвестно на какой срок отпуск. На собраниях, в учреждениях и в профсоюзах обсуждали его поведение. В газетах почти ежедневно было укоризненное упоминание о Русанове. Александр Андреевич похудел. В волосах его выступила явная седина. Но, узнав, что из партии его не исключают, он значительно успокоился. Чтоб как-нибудь убить тяжкий досуг, он усиленно занимался английским языком, математикой и много читал даже из беллетристики. Многое он и передумывал за это время. Особенно после разговора с Таней, когда он старался ей объяснить известное его возрасту положение, что не ошибаются только равнодушные. Девочка его не поняла. Он размышлял, почему не поняла. И, будучи честным, увидел, что корни его ошибки глубже, чем в словесных объяснениях. Таня чует это. Она чувствует, что все же он считает себя, по существу, правым. А ее закон - прям. Если ты уличен в неправоте и все-таки считаешь себя правым, - значит, ты враг. В чем же его неправота? Он искал и находил в себе многое, уже ненужное и даже вредное этому новому, Таниному миру. Оно таилось иногда в мелочах: в еле уловимых оттенках славянофильства; в любви к дико тоскливым проголосным русским песням, нагнетающим вялую скорбь, в том, что ему нравился мужик типа толстовского Платона Каратаева, иногда становилось жалко прежней, невозделанной русской шири, оттого, что иногда взгляд его становился радостным при виде кривой, маломощной, ветряной мельницы на опушке заросшего леса. Все эти обвинения, выраженные в словах, звучали тупо. Казалось, даже снижали красочность мира и жизни. Тем не менее он понял, что пионерам совершенно нового бытия являются врагами иногда и простой мирный пейзаж, и высокое в своей первооснове чувство любви ко всем людям. С Таней об этом не говорил. Сложность всех этих переживаний была, конечно, еще недоступна ей. Отношенья у них установились ровные, но как будто между ними встала прозрачная, а все же перегородка. Отчетливо это сказывалось в том, что Таня теперь скупо рассказывала ему о делах своей пионерской организации, а раньше надоедала ими. И вообще она сделалась как-то сразу взрослее. Мир уже вставал перед ней не четко разграниченным, а в сложном переплете света и теней. Случай с отцом научил ее видеть многое, чего девочка раньше просто не замечала.

   Наконец, через два месяца, Александр Андреевич получил направление на новую работу. Его послали за границу на торговую работу. Соню не отпустил Московский комитет партии, и Александр Андреевич уезжал один. В день отъезда пришла провожать и Наталья Сергеевна. Она размахивала каким-то листком:

   - Знаешь, твое назначение очень удачно. Там пойдет моя опера. И ты мне поможешь. Я - советский композитор. Придется выступать и с речами.

   Таня замахала руками:

   - Ой, мама, не надо! Брякнешь еще что-нибудь мелкобуржуазное. Ты лучше здесь поговоришь, мы поправим.

   Все засмеялись, а Александр Андреевич сказал:

   - Ну, вот и приезжай ее там поправлять. Приедешь, а? Ты ведь меня не забудешь?

   Таня подняла на него свои искренние глаза и сказала совсем тихо:

   - Я бы тебя и тогда не забыла, папа. Только моя жизнь тогда стала бы несчастливая.

   Он понял, что она хотела сказать этим "тогда" и как оно еще страшит ее в воспоминаниях. Он крепко поцеловал ее, с влажно блеснувшими глазами. Когда девочка зачем-то вышла из комнаты, он попросил старших женщин:

   - Берегите девчонку. А ты особенно, Наталья Сергеевна, иногда уж очень к ней неумело подходишь. Ты не права, они имеют право судить нас, им жить по нашим установкам. Для них мы возводим леса...

   Увидев возвратившуюся Таню, он весело закончил:

   - Вот и вознаграждают нас они то красным галстуком почетного пионера, то рогожным знаменем.

   Летом Таня поехала к отцу за границу. Накануне вечером они гуляли с Игорем по Москве. Игорь наставительно говорил:

   - Без дела не вылезай, там пионеры в жестких тисках. Но все-таки не забывай и об организации. А то ведь вы, женщины, там шляпки, тряпки, ах, крепдешин дешевый.

   Таня укоризненно покачала головой:

   - Ну, что ты, Игорь, разве я такая?

   Игорь взглянул искоса на чистую, ровную линию лба и носа, увидел сразу и легкую походку, и яркий серый глаз. Сердце у него учащенно забилось. Девочка остановилась. Они пришли к ее дому. Игорь крепким пожатием взял ее руку и сказал взволнованно и хмурясь:

   - Нет, ты не такая. Ты хорошая. И вообще для меня - самая хорошая из женщин. И всегда будешь самая лучшая...

   Таня покраснела и осторожно потянула свою руку. Игорь круто повернулся и пошел. Не оглядываясь, он крикнул:

   - Так завтра, на вокзале! С дороги обязательно напиши мне!

   Он скрылся за углом. Девочка постояла, посмотрела ему вслед и ушла. Только что скрылась она в дверях подъезда, из-за угла снова вышел Игорь. Он посмотрел на опустевшую панель с ощущением сладостной боли, с тем чувством, которое осознается лишь в зрелости, а в первоначальной своей чистоте никогда не повторится.

   Игорь получил письмо от Тани с дороги. Множество кривых, написанных карандашом строк лепилось на небольшом листе. Содержание его тоже было беспорядочно. Между прочим, она писала:

   "Игорь, обязательно учи языки, хорошенько учись, всех ребят заставляй! У меня какой нехороший случай вышел. Дипкурьер, с которым я еду, не захотел завтракать. Я пошла с билетиком в ресторан одна. Села, понимаешь, а ихний подавальщик в форме не подает мне есть, а все чего-то говорит, говорит. Я сижу, а все на меня смотрят, хоть провалиться. Сижу, краснею, краснею и не знаю, что делать. Потом какой-то заграничный дядька, немножечко знающий по-русски, объяснил мне, что у меня билетик на второй завтрак. А то сижу, сердце ноет, мучительно вспоминаю: дер офен, дас фенстер, ди диле, а у самой даже спину ломит. Пожалуйста, учитесь! Зачем давать мировой буржуазии возможность смеяться над нами?!"

   Совсем сбоку мелкими буковками было приписано: "Ты для меня тоже очень хороший".

  

   1934

  

   Печатается по изд.: Л. Н. Сейфуллина. Собр. соч. в 4-х томах, т. 3. М., "Художественная литература", 1969.