Сатин Николай Михайлович - Стихотворения

  

  

  

  Н. М. Сатин

  

  

  

   Стихотворения --------------------------------------

  Библиотека поэта. Поэты 1820-1830-х годов. Том второй

  Биографические справки, составление, подготовка текста и примечания

  В. С. Киселева-Сергенина

  Общая редакция Л. Я. Гинзбург

  Л., Советский писатель, 1972

  OCR Бычков М.Н. mailto:bmn@lib.ru --------------------------------------

  

  

  

  

  СОДЕРЖАНИЕ

  Биографическая справка

  255. Умирающий художник

  256. Поэт

  258. Раскаяние поэта. Фантазия

  262. Отрывок из подслушанного разговора

  264. Памяти Е. Баратынского

  В книге "Былое и думы" Герцен рассказывает о том, как в начале 30-х годов несколько студентов Московского университета составили дружеский кружок, сразу же превратившийся в очаг освободительной мысли. "Мы, - писал Герцен, имея в виду себя и Н. П. Огарева, - вошли в аудиторию с твердой целью в ней основать зерно общества по образу и подобию декабристов и потому искали прозелитов и последователей. Первый товарищ, ясно понявший нас, был Сазонов... Он сознательно подал свою руку и на другой день привел нам еще одного студента..." То был Николай Сатин - юноша "с благородными стремлениями и полудетскими мечтами. .. это была натура Владимира Ленского, натура Веневитинова". {А. И. Герцен, Полн. собр. соч. в тридцати томах, т. 10, М., 1956, с. 317.}

  Потомок древней дворянской фамилии, {См.: Г. А. Власьев, Потомство Рюрика, т. 1, СПб., 1906, с. 429.} Николай Михайлович Сатин родился 6 декабря 1814 года в поместье своих родителей селе Дмитровском (называвшемся также Ильинским) Тамбовской губернии. Болезненный от природы мальчик, рано лишившийся отца, находился под надзором матери, неусыпно заботившейся о здоровье и воспитании сына.

  В 1828 году он поступил в Благородный пансион при Московском университете, где в это же время учился Лермонтов, а преподавателем литературы был С. Е. Раич.

  В 1830 году Сатин, подобно Лермонтову и Н. И. Сазонову, оставил пансион в связи с преобразованием его в гимназию, а в 1832 году поступил в Московский университет (на математическое отделение). Здесь и свела его судьба с Герценом и Огаревым. Вскоре к этой компании, первоначально насчитывающей пять человек (Герцен, Огарев, Сазонов, Сатин, А. Н. Савич), присоединились Н. X. Кетчер, Л. К. Лахтин, М. П. Носков, В. В. Пассек.

  Летом 1834 года, вскоре после того, как Сатин и Герцен с большим успехом выдержали университетские выпускные экзамены, полиция арестовала группу молодых людей, уличенных в пении "возмутительных" песен. Одним из главных "преступников" оказался поэт Соколовский, некоторое время - с октября по декабрь 1833 года - вращавшийся в обществе Сатина, Огарева и их друзей. Следователи, ревностно вынюхивавшие следы "заговора", заинтересовались и участниками герценовского кружка, тем более что совсем недавно Огарев, Сатин и Кетчер уже обратили на себя внимание властей. С лета 1833 года они были взяты под негласный полицейский надзор за сношения с "государственным преступником" Я. И. Костенецким, приговоренным к сибирской ссылке по делу тайного общества Сунгурова (1833). Теперь же, при разборе бумаг Соколовского, полиция обнаружила в них письма Сатина. Обыск на квартире у Сатина дал новую поживу: были найдены письма Огарева и Герцена. В результате все трое были взяты под стражу и притянуты к дознанию по делу "О лицах, певших пасквильные стихи". Переписка трех друзей дала повод для обвинения их в неблагонамеренном образе мыслей. После волокитного разбирательства следственная комиссия приговорила Сатина к высылке в Симбирск, Огарев отправлялся в Пензу, Герцен - в Пермь. В июне 1835 года в сопровождении жандарма Сатин прибыл в Симбирск.

  Спустя несколько лет Герцен в одном из автобиографических очерков набросал живые портреты своих товарищей и среди них портрет Сатина - молодого человека "с длинными волосами и прекрасным лицом a la Schiller и прихрамывающего a la Byron". "Ritter, - писал Герцен, - юный страдалец, принес в жизнь нежную чувствительную душу, но не принес ни твердой воли, которая защищает от грубых рук толпы, ни твердого тела. Болезненный, бледный, он похож на оранжерейное растение... Его фантазия была направлена па ложную мысль бегства от земли. Резигнация составляла его поэзию. Такое направление развивается именно в больном, слабом теле, конечно, ложное, но имеющее свою беспредельно увлекательную сторону". {А. И. Герцен, О себе. - Полн. собр. соч. в тридцати томах, т. 1, М., 1954, с. 172. Ritter или Ritter aus Tambow, т. е. рыцарь из Тамбова (немецк.) - прозвище, которым окрестили Сатина его друзья. Резигнация (франц. resignation) - отказ в чью-либо пользу, примирение; в контексте поэзии Сатина слово это означает "самоотречение".} Более чем кто бы то ни было Герцен предвидел неизбежн ость упорной борьбы с социальной несправедливостью, но задатков борца в мягкой, "оранжерейной" натуре Сатина он не находил. Однако в 30-е годы вопрос о претворении в жизнь гуманных идеалов еще не мог быть поставлен на Практическую почву. Сатинская же "резигнация" сливалась с тем глубоким отчуждением от официальной России, которая сплачивала членов кружка. "Бегство от земли" было в то время обычным уделом тех, кто в мире мечты и отвлеченной мысли искал спасения от раболепного общества, нравственно упавшего после поражения декабристов.

  Вступая в сознательную жизнь, Герцен и его друзья испытывали настоятельную потребность в постижении обобщенной картины мира. Путь к тому, как им казалось, лежал через философию и поэзию. В середине 30-х годов главным философом кружка был, пожалуй, Огарев. Напротив, Сатин как поэт тогда опережал его. В течение 1833-1836 годов он написал больше Огарева, а главное, его стихи отличались и большей профессиональной завершенностью и программностью. Намного раньше Огарева - с 1835 года - Сатин стал выступать в печати.

  В 1833 году в поле зрения участников кружка попал В. И. Соколовский. Тема его поэмы "Мироздание" (1832) и ее трактовка в духе романтического представления о мире как художественном творчестве бога не могли не вызвать живого отклика Сатина и его друзей. Но в определении задач поэзии он вскоре вступил в спор с автором "Мироздания". Сатин, видимо, не соглашался с тем, что возвышенная поэзия не отделима от религиозно-мифологических образов, как думал Соколовский. В пылу полемики он даже упрекал его в подмене поэтического вдохновения религиозным благочестием: "Неужели истинный поэт, повергшись на колена пред доской, на которой намалеван лик чудотворца Николая или Богоматери, будет молиться ему и просить отпущения грехов? Нет! не тут будет он искать божества, и не в словах изольется горячая его молитва", {Цит. по статье: М. Лемке, Очерки жизни и деятельности Герцена, Огарева и их друзей. - "Мир божий", 1906,  2, с. 128. На процессе по делу "О лицах, певших пасквильные стихи", эти строки инкриминировались Сатину как богохульное высказывание.} - писал он.

  В понимании Сатина художник, поэт, мыслитель - это фанатик, влюбленный в свой труд; его энтузиазм граничит с самосожжением. О подобном творческом подвиге рассказывает произведение Сатина "Умирающий художник". Герой его прощается с жизнью, не успев завершить своего изваяния - "статую Религии". Финал этот, по мысли автора, знаменует некую печальную неизбежность, ибо осуществление высокого идеала на земле вообще недостижимо. Но усилия художника не напрасны. Великая цель искусства-приблизить "небо" к "земле", передать людям хотя бы смутное предощущение божественной любви и гармонии. Кстати говоря, из контекста стихотворения явствует, что "статуя . Религии" - это символ высочайшей истины, красоты и любви, а вовсе не религия в обиходном значении этого слова.

  В "Умирающем художнике" заложены и другие смысловые ассоциации, сближающие его с одноименным стихотворением А. И. Одоевского (1828) и с лирикой Д. В. Веневитинова, - это незащищенность духовно развитой личности перед лицом грубой силы в эпоху правительственного террора и упадка гражданской доблести.

  Иначе проблема служения великой цели поставлена в другом программном стихотворении Сатина - "Раскаянии поэта". Его герой, оскорбленный непониманием и корыстными нравами современников, ищет утешения в мирном созерцании природы, в радостях любви и наслаждении поэзией. Но такой образ жизни таит в себе немалую дозу эгоистического самоуслаждения и равнодушия к ближним. Осознавая это, герой произведения расстается с "тремя подругами" - любовью, поэзией, природой, чтобы вернуться к толпе страждущих братии и указать им путь к спасению. Таким образом, дух сурового аскетизма снова торжествует - теперь уже ради достижения общественного блага. Сатинское отречение от личного счастья сродни гражданскому аскетизму Рылеева. "Любовь никак нейдет на ум, - Увы, моя отчизна страждет" - эти стихи Рылеева - один из лейтмотивов "Раскаяния поэта". {О глубоком интересе к Рылееву свидетельствуют списки его "Дум", захваченные при аресте Сатина и приобщенные к "делу".}

  Следует отметить, что "бегство от земли" у друзей Сатина нередко сочеталось с противоположной крайностью - эпикурейскими выходками. Как известно, первым восстал в кружке против сухости теоретической и мечтательной жизни Герцен, громко провозгласивший (вслед за французскими утопическими социалистами) "реабилитацию плоти". Нет сомнения, что "Раскаяние поэта" возникло в атмосфере кружковых прений и, вероятно, имело в виду чьи-то высказывания или повадки, может быть Кетчера. Любопытно, что наибольшие возражения произведение Сатина вызвало именно у Кетчера. {См. примеч. к "Раскаянию поэта",  258.}

  Как поэт Сатин увлеченно трудился и в годы ссылки. Однако его существование отравляла жестоко обострившаяся болезнь ног. После усиленных хлопот родственников III Отделение разрешило Сатину лечиться на Кавказе. Весной 1837 года он прибывает в Пятигорск и летом того же года встречается с Лермонтовым, сосланным туда за стихотворение "На смерть поэта". Одновременно Сатин знакомится с прибывшим на лечение в Пятигорск Белинским и день за днем проводит время в его обществе, а после отъезда критика вступает с ним в интересную полемическую переписку. {Единственными уцелевшими документами этой полемики являются два письма Сатина к критику от 7 ноября и 27 декабря 1837 г. (см.: "Белинский и его корреспонденты", М., 1948, с. 261-269).} На Кавказе же - летом следующего года - Сатину довелось повидаться с Огаревым.

  Доктор Майер, знаменитый прототип героя лермонтовского романа, свел друзей с декабристами: А. И. Одоевским, А. Е. Розеном, М. Л. Назимовым, М. М. Нарышкиным и В. Н. Лихоревым, переведенными на Кавказ из Сибири в качестве рядовых солдат.

  Вскоре после возвращения Сатина с Кавказа в Симбирск его сестра исходатайствовала ему помилование, и в ноябре 1839 года он прибыл в Москву.

  К началу 40-х годов Сатин был автором многих стихотворных произведений. В 1840 году, вышел из печати осуществленный им перевод "Бури" Шекспира, а несколько его оригинальных стихотворений появилось в обновленных "Отечественных записках" 1840-1841 годов, возглавляемых Белинским.

  Из напечатанных здесь стихотворений наиболее интересны "Поэту-судие" {Ответ на стихотворение Лермонтова "Последнее новоселье" (см. примеч.  263).} и "Отрывок из подслушанного разговора". Реплики доктора в "Отрывке" (за ним, должно быть, стоит фигура Майера либо Кетчера), человека науки с трезвым и несколько утилитарным взглядом на жизнь, звучат чрезвычайно убедительно. Но Сатин оправдывает и настроения "молодого человека" с его смутными грезами и меланхолией. Столкновение двух противоположных точек зрения - мечтателя-идеалиста и практика-материалиста - эта тема вскоре зазвучит в прозе Герцена ("Записки одного молодого человека", "Кто виноват?"). У Сатина же она выражала неразрешимую противоречивость его собственного сознания.

  В августе 1841 года Сатин надолго уезжает за границу, надеясь поправить там свое здоровье. В Крейцнахе (1842) и Берлине (1844) он съезжается с Огаревым и некоторое время живет вместе с ним.

  Годы заграничной жизни для Сатина-поэта ознаменовались отказом от "рефлексии" и попыткой переменить свое творческое лицо. На манер "Ундины" Жуковского он пишет поэму с фантастическим сюжетом "Ножка" {Опубликовано в "Русских пропилеях", т. 1, М., 1915.} (1843), пробует свои силы в интимно-психологической лирике, переводит стихи Байрона, Гейне, Гете (отрывки из его "Торквато Тассо"). Но вместе с "рефлексией" из его поэзии уходит пытливая гражданская мысль, философское осмысление жизни. К тому же скромные творческие возможности Сатина не позволяли ему выигрышно проявить себя в тех областях поэзии, где приходилось соперничать с прославленными мастерами русского стиха.

  В марте 1846 года Сатин вместе с Огаревым вернулся в Москву. В конце 40-х и в 50-х годах он по-прежнему был тесно связан с Огаревым, вплоть до отъезда последнего в 1856 году в Лондон к Герцену. В числе его близких знакомых был Т. Н. Грановский, В. П. Боткин, Е. П. Корш. Он считался своим человеком в кругу "Современника", знался с Тургеневым, Григоровичем, Некрасовым, но сам он уже окончательно распростился с поэзией. Правда, в 1851 году в некрасовском "Современнике" появился его перевод шекспировской комедии "Сон в летнюю ночь" (под заглавием "Сон в Иванову ночь"), но это была публикация старой работы, в основном завершенной в конце 30-х годов.

  Летом 1860 года, выехав под благовидным предлогом за границу, Сатин тайно навестил в Лондоне друзей своей юности. О его отношениях с ними в эти годы ясное представление дает его письмо к Огареву от 5 ноября 1864 года. "В политических мнениях, - писал он, - я могу с вами расходиться, и вы сами знаете, что я никогда не был ни вашим агентом, ни корреспондентом. Но любить вас не запретит мне ни 3-е, ни 30-е отделение..." {"Литературное наследство",  52, М., 1955, с. 754.} В этом же письме Сатин жаловался, что "упал физически и нравственно". Действительно, образ жизни "лишнего человека" пагубно сказывался на его душевном состоянии. Внутренняя жизнь его сильно оскудела, Сатина грызла тоска. В тщетной борьбе с ипохондрией он прибегал к алкоголю и картежной игре.

  Все эти годы Сатин жил то в Москве, то в селе Старое Акшино (Пензенской губернии), доставшемся ему от Огарева, который на льготных условиях продал его своему другу. Здесь же 29 апреля 1873 года Сатин скончался.

  

  

  

  255. УМИРАЮЩИЙ ХУДОЖНИК Мастерская, заставленная статуями и глыбами камней. Вечереет; погасающие лучи заходящего солнца проникают в узкое окно и озаряют бледное, истощенное лице умирающего. Он лежит на соломе; взоры его неподвижно устремлены на статую Религии, которой лице совершенно отделано, но стан представляет еще

  

  

   необработанную массу мрамора.

  

  

  

  

  Художник

  

  

  Не верю я, чтоб час преображенья

  

  

  Мог надо мной так рано прозвучать!

  

  

  Уже ль меня из мира вдохновенья

  

  

  Готова смерть безжалостно умчать?

  

  

  Нет, нет! С моей любимою мечтою

  

  

  Она меня не в силах разлучить...

  

  

  Мне та мечта души была душою,

  

  

  И должен я ее осуществить!..

  

  (Вскакивает, хватает резец, хочет идти к статуе,

  

   но в изнеможении снова падает в постель.)

  

  

  Но, ах! теперь напрасны упованья, -

  

  

  Настал конец земного бытия,

  

  

  И не свершить родного мне созданья!..

  

  

  О, тяжело сдавилась грудь моя!

  

  

  Не оттого, что с жизнью расстаюся,

  

  

  Нет! Дольний мир всегда мне тесен был.

  

  

  Свободный, я в мир вечный преселюся

  

  

  В один размах души могучих крыл...

  

  

  А прежде я окован был землею!

  

  

  Так! мне не с ней разлука тяжела,

  

  

  Но с той божественной, высокою мечтою,

  

  

  Которая так дивно облекла

  

  

  В один восторг мое существованье.

  

  

  Давно, давно в себе я ощущал

  

  

  Невнятное, нагорнее призванье

  

  

  Создать святой величья идеал!..

  

  

  О, эта мысль, как неземная сила,

  

  

  Огнь творчества в душе моей зажгла,

  

  

  Она всегда мне знаменем служила

  

  

  И в мир иной таинственно влекла!..

  

  (После краткого молчания, простирая руку к статуе)

  

  

  С дней юности, о дивное созданье,

  

  

  Я образ твой в груди моей носил,

  

  

  И с той поры искусству изваянья

  

  

  Я жизнь мою с восторгом посвятил!

  

  

  И я мечтал: минута наслажденья

  

  

  За все труды настанет наконец,

  

  

  Сойдет с небес на душу вдохновенье,

  

  

  И будет мне послушен мой резец...

  

  

  Бывало, я, творить нетерпеливый,

  

  

  На помощь всё искусство призывал;

  

  

  Но тщетен был мой труд самолюбивый,

  

  

  И я в моих твореньях сознавал

  

  

  Лишь только мне понятный недостаток, -

  

  

  Я им не мог всю душу передать,

  

  

  На них лежал земного отпечаток, -

  

  

  А я хотел небесное создать! ..

  

  

  О, тяжело с преполненной душою

  

  

  Средь робких чад земли холодной жить!

  

  

  Не в силах быть могучею рукою

  

  

  Всех чувств души в твореньи проявить!.,

  

  

  И я страдал, в страданья к небу рвался,

  

  

  Но тщетно всё, - прикованный к земле,

  

  

  Трудам земным я снова предавался,

  

  

  А луч надежд светлел в туманной мгле.

  

  

  Однажды я, трудами утомленный,

  

  

  Главу мою на ложе преклонил

  

  

  И, легким сном внезапно окрыленный,

  

  

  Надзвездный мир видений посетил:

  

  

  Там призраки с воздушной красотою

  

  

  В вид радужной свивались пелены,

  

  

  Как легкий рой носились надо мною

  

  

  Фантазии свободные сыны.

  

  

  Но в них душа - знакомого искала...

  

  

  Вдруг, от толпы воздушной отделясь,

  

  

  Ты предо мной, Небесная, предстала, -

  

  

  И вся душа в восторг перелилась!

  

  

  Торжественно любовь и упоенье

  

  

  На девственных сливалися устах,

  

  

  И чистый огнь святого вдохновенья

  

  

  Горел в твоих таинственных очах.

  

  

  "Пора творить! - ты, Дивная, вещала. -

  

  

  Уж час настал: ступай, бери резец.

  

  

  Пора, пора!" - ты сладко повторяла

  

  

  И подала бессмертья мне венец...

  

  

  Умчалась ты в нагорние селенья,

  

  

  И с вежд моих сон дивный отлетел,

  

  

  Но всё я был исполнен упоенья

  

  

  И образ твой в груди моей горел!

  

  

  Тогда вспорхнул души могучий гений,

  

  

  Сил творчества избыток ощутил:

  

  

  Я пламенел от сладких впечатлений

  

  

  И свой резец торжественно схватил...

  

  

  Чудесное свершалось предо мною!

  

  

  Я к мрамору в восторге подбежал,

  

  

  И таял он под мощною рукою,

  

  

  А я в него всю душу изливал!

  

  

  Резец скользил, а мрамор, оживляясь.

  

  

  Изящные вдруг формы восприял,

  

  

  И я, святым блаженством упиваясь,

  

  

  Твое лице в мной созданном узнал...

  

  

  Твое, твое, небесное Виденье!

  

  

  Улыбка та ж порхала на устах,

  

  

  И на челе высоком вдохновенье,

  

  

  И тот же огнь божественный в очах.

  

  

  О, в мраморе оно осуществилось,

  

  

  Все сохранив небесные черты!

  

  

  В нем всё мое мечтанье проявилось,

  

  

  Как идеал величья, красоты.

  

  

  И я вкусил в избытке наслажденье!

  

  

  Я весь пылал, резцом владеть не мог,

  

  

  И, сын земли, в немом самозабвеньи

  

  

  Под бременем восторгов изнемог.

  

  

  Стеснилась грудь, дыханье замирало...

  

  

  Но не вполне мой труд был совершен:

  

  

  Одно лице лишь жизнию пылало,

  

  

  А стан был мертв, еще не облечен

  

  

  Величьем форм и силой неземною, -

  

  

  Лишь мрамор он бездушный представлял,

  

  

  Не обвит был он легкой пеленою

  

  

  И красотой надзвездной не дышал.

  

  

  Но, думал я, еще свершить успею

  

  

  Мой сладкий труд: в лице я проявил

  

  

  Давно во мне почившую идею,

  

  

  А стан создать не много нужно сил.

  

  

  Но ныне, в то священное мгновенье,

  

  

  Когда резец я взял и был готов

  

  

  Вполне свершить небесное творенье

  

  

  И стан облечь в таинственный покров, -

  

  

  Безжалостно в груди вдруг зародился

  

  

  Какой-то огнь томительный, живой,

  

  

  Кровь вспыхнула, весь ад в меня вселился

  

  

  И мне шепнул: "Час близок роковой!.."

  

  

   (После некоторого молчания)

  

  

  Так! близок он, я весь изнемогаю,

  

  

  Уж веет смерть крылами надо мной,

  

  

  И мой резец напрасно я хватаю, -

  

  

  Бессилен он под трепетной рукой...

  

  

  Любимое, священное мечтанье!

  

  

  Я на земле лишь для тебя дышал,

  

  

  Прости, прости, -из стран очарованья

  

  

  К ничтожеству в объятья я упал!

  

  

  Я одного лишь жаждал награжденья:

  

  

  Всю жизнь мечтал о том, чтобы узреть

  

  

  Моих трудов конечное свершенье...

  

  

  И должен я так рано умереть!

  

  

  (Погружается в глубокую задумчивость.)

  

  

  Нет, нет, зачем напрасные мученья!

  

  

  Ужели там душа не оживет?

  

  

  Безумец я!.. Смерть есть преображенье

  

  

  И к вечности безгранный переход.

  

  

  Туда, туда мне сладко преселяться!..

  

  

  В тот край, где нет границ для дивных сил...

  

  

  О, буду я там вечно наслаждаться,

  

  

  А здесь уже - я главное свершил!

  

  

  К моей мечте любовью пламенея,

  

  

  Умру лишь я, прикованный к земле,

  

  

  Но не умрет свободная идея:

  

  

  Она горит на девственном челе

  

  

  Любимого души моей созданья,

  

  

  И истинный художник в нем прочтет

  

  

  Все, все мои горячие мечтанья

  

  

  И дивно их на ткани разовьет...

  

  

  Прочь эгоизм! С любовию глубокой

  

  

  Пускай другой придет свершить мой труд,

  

  

  Пускай мечты души моей высокой

  

  

  Из века в век торжественно пройдут...

  

  

  Придет пора - творенье совершится

  

  

  И на земле огонь небес зажжет:

  

  

  Сама толпа любовью оживится

  

  

  И мысль она великую поймет...

  

  

  Своей мечты узрев осуществление,

  

  

  В восторге там душа моя вспорхнет

  

  

  И, вечная, в избытке упоенья

  

  

  Весь мир земной с любовью обоймет.

  

  

  Так, так! не тот творец, рукой кто смелой

  

  

  Начатый труд великий довершил,

  

  

  Но тот, кто был отцом мечты созрелой

  

  

  И кто ее в твореньи зародил.

  

  

  О ты, мое дитя родное!

  

  

  Чудесная! Я, я был твой творец.

  

  

  Там ждет меня блаженство неземное

  

  

  И радужный бессмертия венец...

  

   (Быстро изнемогает и впадает в бред горячки.)

  

  

  Пустите, пустите! Зачем заковали

  

  

  Вы душу в оковы холодной земли?

  

  

  Пустите, пустите в тот край, где порхали

  

  

  Так часто высокие думы мои!

  

  

  О, внятен мне голос святого призванья,

  

  

  Небесная ждет там с улыбкой меня...

  

  

  Смотрите!.. нисходит средь моря сиянья

  

  

  Она мне навстречу в венце из огня...

  

  

  Но вам ли взирать на красу Бесконечной?

  

  

  Надоблачный свет вас, земных, ослепит...

  

  

  Отверста пред мною дверь к жизни предвечной...

  

  

  Туда меня сладко Святая манит!..

  

  

  

  

  (Умирает.)

  

  

  15 ноября 1833

  

  

  

  

  256. ПОЭТ Весенний вечер. Небо усеяно звездами. Вдали море. Поэт в задумчивости сидит под деревом. Друг подходит и кладет ему руку на плечо. Поэт вздрагивает.

  

  

  

  

   Друг

  

  

   Объят каким-то чудным сном,

  

  

   Давно на береге морском

  

  

   Сидишь в мечтании глубоком, -

  

  

   Где ты блуждал?

  

  

  

  

   Поэт

  

  

  

   (приходя в себя)

  

  

  

  

  

  В краю далеком.

  

  

   И мне казалось, дольний мир

  

  

   Покинул я, и гений бури

  

  

   Увлек меня в поля лазури.