Салов Илья Александрович - Тернистый путь

ать у братца-доктора. Она тоже в свою очередь приготовила себе одно самое лучшее платьице, подаренное ей матушкой, и даже собственноручно заштопала продырившиеся ботинки, тщательно вычистив их выпрошенной у батюшки ваксой,- словом, и мать, и сестра ждали с лихорадочным нетерпением дня отъезда в село Алмазово,- но, как нарочно, день этот все откладывался и откладывался. Дело в том, что Александру Иванову необходимо требовалось присмотреть за плотниками и в то же время работать в кузнице, так как, по случаю приезда брата, работы накопилось очень много. Ввиду наступавшей молотьбы ему пришлось перечинить штук пять мологадок и съездить в город за покупкой памятника на могилу отца. Памятник был куплен и доставлен в село Вырыпаево, и Александр Иванов принялся устанавливать его на место, на что тоже потребовалось несколько дней, а поставив памятник, поехал покупать брату тарантас, который и купил за пятьдесят рублей с доставкой к Лопатину. Он был в восторге, что успел так дешево угодить братцу. "Ведь слезно просил, нельзя же было не уважить,- говорил он матери, которой хотелось бы поскорее попасть к Алеше.- Хорошо скоро не сделаешь... Зато мы таперь не кой-как, а в тарантасе к братцу-то поедем. Это тоже чего-нибудь да стоит... И ему, то же самое, много приятней будет таких гостей принять".

   Между тем плотничья работа быстро подвигалась вперед: стены были выведены, потолок настлан, стропила поставлены и укреплены; оставалось только настлать полы, вставить рамы и покрыть крышу. Домик выходил хоть куда, и Александр Иванов не мог вдоволь налюбоваться им. Он даже казался ему красивее прежнего и выглядывал как будто уютнее и веселее. Расхаживая вокруг этого домика, Александр Иванов размечтался до того, что порешил покрыть его не камышом, а железом.

   - Как вы думаете, мамаша,- говорил он, обращаясь к матери, продолжавшей ворчать и хмуриться,- не покрыть ли нам домик-то железом?

   - Хоть золотом,- ворчала она,- коли денег в кармане много.

   - Положим, денег-то нет, да, может, братец, поплатится... У них деньжонки виднеются: памятничек поставили, тарантасик купить приказали... А не он, так Семен Данилыч выручит... Он мужик добрый: поди, даст взаймы на железо-то,- не на пустяки прошу...

   - Дожидайся!.. Коли сестра не захотела быть его женой - держи карман-то шире, даст, как же!..

   Но Александр Иванов, несмотря, по-видимому, на столь основательные возражения матери, все-таки успел как-то сбегать к Семену Даниловичу и переговорить с ним по поводу этого займа. Оказалось, что Семен Данилович с большим удовольствием дал Александру Иванову денег взаймы на покупку железа, честь честью угостил его, выпил с ним малую толику и опять заговорил о сестре.

   - Вот как бы Акулина Ивановна осчастливила меня своим согласием, в те поры, милый человек, я с тебя и денег назад не взял бы!.. Уж больно она мне по душе пришлась, сестра-то твоя... Не за красоту одну: красота - товар непрочный, линючий, а главная причина: девка-то очень обстоятельная, хозяйственная... А мне без такой никак невозможно... Тоже ведь трудом добро-то наживал... Эх, как бы ты, милый друг, Александр Иванов, как-нибудь съетажил это дело... Не только ей одной, а и всем вам хорошо будет: и тебе, и старухе матери... Я бы ее в те поры к себе перетащил, комнатку отвел бы ей особую, и пущай себе старуха жила бы у меня в полном спокойствии... Домик у тебя точно - хорошенький выходит, да ведь у тебя и своя семья, слава богу, не маленькая: пожалуй, старухе-то утеснительно будет... Право, поговори-ка!.. Человек я, сам знаешь, непьющий, смирный, тихий, одинокий и не перестарок: ведь мне еще и пятидесяти нет. Какой же я старик... Эх, и зажили бы только!..

   Александр Иванов обещал поговорить. А возвратясь домой и показывая матери полученные деньги, восторженно воскликнул:

   - Вот они, матушка, денежки-то!.. Теперь домик покроем железом, да раскрасим крышу-то.

   Потом, обняв старуху и отведя ее к сторонке, прибавил шепотом:

   - Опять насчет Кули говорил, опять просил, чтобы, значит, выдать ее за него. Всем вам, говорит, хорошо будет... А тебя хочет даже к себе взять, особую комнатку дать: пущай, говорит, старушка в удовольствии да в спокое свой век доживает... Что ты скажешь на это, матушка?

   - С Алешей посоветоваться надо,- проговорила старуха,- как он прикажет... Он человек ученый, лучше нас всякие дела понимает... А коли по душе придется ему эта свадьба, может, сестре пособит чем ни на есть: платьице сошьет, шубку сделает: ведь у ней, у родимой, нет ничего.

   - Он приданого не требует... Ты лучше вот о чем поговори с ним: не поможет ли он нам с долгами расплатиться: ведь для него занимали-то, не для себя... Мало ли ему денег-то переслали... Вот о чем лучше попроси. Теперь он человек богатый, одного жалованья сто рублей в месяц получает... А приданого Семен Данилович не требует... Насчет долгов-то лучше поговори!.. И отец, когда умирал, приказывал, чтобы беспременно заплатил... "Пора,- говорит,- и совесть знать"... Ведь мне не под силу, по правде сказать...

   На следующий день рано утром возле плетеного сарайчика Лопатина стоял тарантасик, запряженный парою крестьянских лошадей, а вокруг тарантасика суетилась Куля, укладывая в него разные узелки и мешочки.

   - Ну, все готово! - крикнула она тут же стоявшей старухе матери.- Готово, едемте!

   - Эй, Саша, где ты? - принялась кричать старуха, призывая Александра Ивановича.- Все готово... Едем, едем!

   Выбежал Александр Иванов в своем пиджаке с заплатами на локтях, подсадил в тарантас старуху мать, сестру, вскочил на козлы (лошадей он нанял с тем, чтобы самому править ими), разобрал вожжи, крикнул плотникам, чтобы решетили стропила под железо, тронул вожжами, и лошади затрусили легонькой рысцой по дороге в Алмазово.

   Старушка мать успокоилась и принялась креститься, посматривая на церковь: "Насилу-то,- шамкала она старческими губами,- насилу-то собрались". Чуть не всю дорогу старуха тростила дочери про Семена Даниловича Мещерякова: перечисляла его достоинства как нравственные, так и материальные; восхищалась его домиком, садиком, мельницей... Призналась даже, что была бы совершенно счастлива, видя своего сына доктором, а дочь богатой купчихой в шелковых платьях и разъезжающей не на наемных клячах, как теперь, например, а на собственных своих, с кучером... А Куля только слушала да помалчивала, глядя на тощую пару крестьянских кляч, запряженных в раскрашенный и покрытый лаком хорошенький тарантасик брата. "А хорошо бы,- думала она, развалясь в угол тарантаса,- если бы на место этих заморенных кляч была запряжена лихая тройка в наборной сбруе с бубенчиками и колокольчиками под ярко раскрашенной дугой"... А в это самое время, как нарочно, послышался мягкий малиновый звон двух колокольчиков и топот быстро несущихся подкованных лошадей.

   - Семен Данилович катит! - крикнул Лопатин, самодовольно улыбаясь, повернувшись к сестре.

   Старуха спала уже, а Куля, вся встрепенувшись, выпрямилась, как-то торопливо принялась поправлять платочек на голове и зорко всматриваться в даль на приближавшуюся тройку, так и мчавшуюся по дороге, поднимая облако густой пыли и гремя бубенцами и колокольчиками. Куле даже стыдно как-то стало, что они ползут на таких ободранных клячах.

   - Неужто ты не мог лошадей-то получше подыскать! - проговорила она брату,

   - Гм... получше,- проговорил он.- И за таких-то придется платить по рублю в сутки... А то - лучше!..

   Налетело облако густой пыли, поднятой экипажем Мещерякова. Пыль быстро пронеслась, и в то же мгновение послышался голос Семена Даниловича:

   - Акулине Ивановне мое почтение! - прокричал он и, приказав кучеру остановиться, выскочил из тарантаса и подбежал к Лопатиным, лошади которых принялись пощипывать траву.

   Поздоровавшись со всеми, он принялся рассказывать, что сейчас только от Алексея Ивановича, к которому ездил насчет своего здоровья; прибавил, что Алексей Иванович принял его ласково, долго говорил с ним, выслушивал его, ощупывал и объявил, что у него все в порядке и что такого крепкого сложения он еще не видывал. А затем передал, что Алексей Иванович живет деликатно, совсем по-барски: даже иные господа живут много проще, что за квартиру он платит двести рублей в год с хозяйским отоплением и столуется у фельдшерицы за пятнадцать рублей в месяц - и обедает, значит, и ужинает, добавил он, а чай, сахар свой. Вам кланяться приказал и приказал сказать, что ждет вас всех к себе. Затем он добавил, что Алексея Ивановича все полюбили, что с больными он обращается ласково, не так, как иные товарищи его, которые мужиков за бороды теребят; что водки Алексей Иванович не потребляет; при этом привел в пример одного врача, спьяна выбившего где-то стекла; что с богатых больных денег за визиты не требует, и опять привел в пример какого-то другого врача, и, наконец, кончил тем, что все это узнал он от хозяина того дома, в котором квартирует Алексей Иванович и с которым приятельски знаком. "Когда-то вместе шерстью торговали",- добавил он. Словом, наболтал с три короба, а сам все поглядывал на Кулю, изредка вздыхал и все старался казаться молодцеватым.

   Все переданное Мещеряковым про Алексея Ивановича было верно: действительно, им были все довольны. Он внимательно и ласково обращался с больными, ходил по избам и навещал тяжко больных, аккуратно разъезжал по пунктам, ни денег, ни подарков ни с кого не брал и вообще зарекомендовал себя наилучшим образом.

   Все эти сведения очень порадовали старуху; известие же, что у Алеши нет собственной своей стряпухи и что он, доктор, словно какой нахлебник, бегает обедать и ужинать к фельдшерице, очень огорчило ее.

   - Знамо дело,- говорил Семен Данилович, прощаясь и поглядывая на Кулю,- без хозяйки дом сирота... По себе знаю,- прибавил он, тяжело вздохнув и опять посмотрев на Кулю, почему-то опустившую глаза.- По собственной своей шкуре... Дом - полная чаша, а нет хозяйки, и нет ничего в доме... Так-то и Алексей Иванович... Тоже домик-то - полная чаша, а перекусить нечего... У хозяина уже обедал, признаться, у Чеботарева,- прибавил он.- Спасибо - накормил, не емши остался бы...

   И, проговорив это, еще раз поспешно простился со всеми, вскочил в тарантас и помчался, а наши путешественники поплелились пешком, обдаваемые налетевшею из-под тарантаса Мещерякова густой пылью.

  

  

   У Алексея Ивановича семейство Лопатиных прогостило дня три-четыре. Алексей Иванович был, видимо, счастлив. Он выбежал встречать их на крылечко своей квартиры, обнял и расцеловал старуху мать, поцеловал сестру, причем почему-то ласково и с улыбкой погрозил ей, назвав "сердцеедкой", расцеловался и с братом, полюбовался купленным для него тарантасиком, заметив, что не мешало бы его вымыть, и поспешил проводить дорогих гостей в комнаты.

   - Вы, вероятно, утомились, милая мамашенька,- говорил он, усаживая старуху на диван и подкладывая ей за спину шитую шерстями подушку.- Чем прикажете угощать вас?.. Чайку не желаете ли?

   И, получив в ответ, что она с удовольствием выпила бы чашечку-другую, куда-то выбежал, накинув на голову пуховую шляпу. Когда он проходил мимо окон своей квартиры, старуха крикнула ему:

   - Ты куда же это, сынок? - и, получив в ответ, что он идет распорядиться насчет самовара, немало удивилась такому ответу.- Неужто и самовара своего нет? - удивилась она, взглянув на Кулю, рассматривавшую тем временем с видимым изумлением квартиру братца.- Неужто и чай пить бегает к фельдшерице?.. Уж это больно чудно чтой-то!..

   - Посмотрите-ка, посмотрите-ка, мамаша, зеркало-то какое у братца Алексея Ивановича! - говорила между тем Куля, повертываясь перед зеркалом и осматривая свой туалет.- Не нашему чета... Да чего про наше толковать, у батюшки даже такого нетути... А салфетка-то на столе какая! - вскрикнула она, ощупывая гладью вышитую салфетку, которою был накрыт переддиванный овальный стол.- Вот прелести!.. Цветочки-то, цветочки-то, словно живые, так и хочется понюхать... А занавесочки-то... А лампа-то... А картинки-то на стенах!.. Правду сказал Семен Данилович, что братец Алексей Иванович светло живут, лучше иного барина... Кажись, у Семена Даниловича в комнатах много хуже, чем у братца Алексея Ивановича.

   - Еще бы! - заметила не без гордости старуха.- Не мужик, поди, Алеша-то - дохтур. Ништо можно жить ему по-нашенски... Вот только самовара нет,- продолжала она,- это чтой-то тово...- и вдруг, переменив тон, спросила: - А где Сашок?

   - Должно, лошадей распрягает да тарантас моет.

   - Квартира ничего,- заговорила старуха, любуясь помещением Алеши.

   - А патретов-то, патретов-то сколько понавешано. Поди, господа все, приятели Алешины. Тоже ведь не со всяким человеком знакомство водит... с разбором, поди. Ну-ка, сбегай-ка, Куля,- продолжала старуха,- посмотри, есть ли у него куфня.

   Куля сбегала и тотчас же воротилась.

   - Ну, что, есть?

   - Куфня-то есть, мамаша,- ответила Куля,- куфня хорошая, просторная. Только в куфне-то,- прибавила она, весело расхохотавшись,- нет ничего: ни чугунов, ни горшков, даже ухвата не виднеется. А уж грязи-то, сору-то - этого добра видимо-невидимо, словно как месяца два не мели.

   - Неужто? - вскрикнула старуха, быстро вскочив с дивана и подбегая к двери.- Ну-ка, Куля, покажи-ка мне,- прибавила она,- где у него куфня-то.

   Куля показала.

   - Господи! - вскрикнула старуха, всплеснув руками.- В ином свином хлеве много чище. Знамо, без хозяйки дом сирота. Женить его надоть,- прибавила она,- беспременно женить. Мало ли у нас барышень-то. Поди, за дохтура-то любая с радостью пойдет, такого жениха не вот тотчас найдешь.

   И вдруг, увидав в углу валявшийся веник, принялась подметать кухню, подмела ее, а потом с веником в руках вышла в сени и кстати подмела и там, где тоже было немало всевозможного сора.

   - Посмотреть еще, в чуланчиках чисто ли? - И, проговорив это, старуха вошла в один из чуланов. Там, однако, все оказалось в надлежащем порядке, только одно очень изумило старуху, что на стенах этого чуланчика висело несколько накрахмаленных женских юбок. Она тщательно пересмотрела их, перещупала и покачала головой.- Нет, женить, женить надоть! В те поры у него и куфня своя будет, и самовар.

   И старуха вышла из чулана, перебирая в уме имевшихся в околотке невест-барышень. А как раз в эту минуту вошел в сени и Алексей Иванович.

   - Ну, мамаша! - проговорил он.- Пожалуйте! Сию минуту нам и самоварчик подадут.

   - Разве у тебя, Алеша, нет свово-то?

   - Есть, есть, мамаша,- заговорил Алексей Иванович, несколько смутившись.- Но изволите ли видеть, дорогая моя,- продолжал он, снова усаживая ее на диван и подкладывая за спину подушку,- столуюсь я у фельдшерицы, кстати, у ней же и чай пью, одному скучно, во-первых, а во-вторых, где же мне возиться самому? Я не привык и не умею, по правде сказать.- И, быстро оборотясь к Куле, добавил: - Я и сейчас прошу тебя, сестра, напоить нас чаем. Вот тебе сахарница,- прибавил он, указывая на щегольскую сахарницу,- тут и чай, и сахар, и несколько серебряных чайных ложек. Вероятно, ты большая мастерица разливать чай? Я помню,- продолжал он,- каким превосходным чаем ты угостила меня, когда я был с визитом у вашего вырыпаевского батюшки.- И, взглянув на Кулю, всплеснул руками и чуть не вскрикнул.- Боже мой! Да что же ты не умоешься, сестра? Ведь у тебя все лицо в пыли. Пойдем-ка... Умойся. И вы, мамаша, не хотите ли освежиться? Вы тоже вся в пыли.

   - Это ничего, можно,- проговорила старуха, вставая с дивана.

   - Пойдемте-ка ко мне в спальню. Вот вам умывальник, мыло, полотенце, губка.

   - А где же вода-то?

   - А вот и вода,- проговорил Алексей Иванович, нажав педаль мраморного умывальника.- Это очень просто делается,- продолжал он, показывая Куле, как именно следует обращаться с умывальником.

   - Вот диковина-то! - удивлялась Куля, глядя на струившуюся фонтаном воду.- Я отродясь не видывала таких.

   - Хороша штука! - проговорила старуха, покачивая головой.- А дорога?

   - Кажется, рублей двадцать пять, но, право, хорошенько не помню. Нашему брату, доктору, без таких умывальников нельзя, на дню-то беспрестанно приходится руки мыть. Ну, умывайтесь же, дорогие мои, а я пока приготовлю в гостиной все, что требуется для чая. Умывайтесь, умывайтесь. А вот тебе и духи,- прибавил он, подавая сестре склянку духов.- Вероятно, ты, такая хорошенькая и молоденькая, не прочь будешь подушиться.

   И, весело расхохотавшись, он вышел из спальни, притворив за собою дверь.

   Старухе мраморный умывальник не понравился по своей дороговизне.

   "Лучше бы коровку купил на эти деньги,- думала она.- А то коровки-то нет, поди".

   Зато Куля была в восторге. Весело хохоча и вся раскрасневшись от удовольствия, она подставляла под фонтанчик голову и восхищалась падавшей на нее свежей струей. Умывшись, она подбежала к зеркалу, стоявшему на небольшом столике, села против зеркала на стул и принялась расчесывать волосы лежавшим на столике черепаховым гребнем. Подошла к этому столику и старуха, посмотрела на столик, заставленный разными косметиками, перенюхала их, покачала головой и вдруг вытаращила глаза, увидав на том же столе несколько в беспорядке разбросанных женских шпилек, которых даже и не заметила добродушная Куля.

   "Нет, женить, женить надоть",- подумала старуха и быстро отошла от столика.

   Немного погодя они были уже в гостиной и сидели вокруг чайного стола, накрытого белой тонкой скатертью и уставленного корзиночками с печеньем для чая. Кулю Алексей Иванович засадил за самовар, блестевший, как золото, и заставил ее разливать чай.

   - Кушайте, мамаша, дорогая, кушайте! Вот вам булочки, сухарики, рисовое печенье. Вот сливочное масло, сыр. Кушайте, милые мои!

   Пришел наконец и Сашок. Он успел дать корму лошадям, который купил на базаре, вымыл тарантас и даже успел сбегать на реку и искупаться. Словом, молодец молодцом, только заплаты на локтях пиджака да личные сапоги² с заправленными за них штанами как-то не гармонировали с его веселым улыбающимся лицом.

   - Вымыл я, братец, тарантасик ваш, в каретничек поставил,- проговорил он, весело улыбаясь и потирая грубыми руками.- Теперь опять словно новенький.

   Алексей Иванович принялся усаживать его за чайный стол; но Сашок, увидев скатерть, блестевшую, как серебро, корзиночки с печеньем и разложенные чайные салфеточки, смутился как-то и за стол не сел.

   - Я вот здесь, братец, здесь,- проговорил он, указывая на угол.- Не беспокойтесь, мне здесь способней будет.

   И он уселся в угол за небольшой столик, ничем не прикрытый. За чаем старуха мать принялась расспрашивать Алешу о стоимости всей этой обстановки. Алексей Иванович даже рукой махнул и объявил, что все это обошлось ему довольно дорого.

   - Ведь я вам писал, кажется, что, поступивши в университет, я познакомился с князем Сердобиным, с отцом нашего здешнего Сердобина. Вероятно, слыхали фамилию эту?

   - Как не слыхать, братец,- заговорил Сашок, прихлебывая чай с блюдечка,- богатейший барин. Я летось ему паровую молотилку оправлял. Богатейший!.. Усадьба какая!..

   - Да, это очень богатые люди,- перебил его Алексей Иванович.- Итак,- продолжал он,- поступив в университет, я случайно познакомился со стариком князем, приготовлял двоих его сыновей в гимназию, ученики мои блестящим образом выдержали экзамен, и вот старик князь обрадовался, предложил мне жить у него в доме в качестве репетитора и назначил мне приличное вознаграждение, а именно двадцать пять рублей в месяц.

   Старуха мать даже руками всплеснула.

   - Двадцать пять рублей,- прошамкала она,- господи!

   - Ну, вот, у князя я, как говорится, был, как у Христа за пазухой. У меня была особая комната, прелестно меблированная, обедал я за княжьим столом, ездил с ним по театрам и концертам и, конечно, успел накопить небольшую сумму денег. А когда кончил курс и получил настоящую должность, все эти деньги пришлось издержать на разные покупки.- И, рассказав все это, Алексей Иванович весело расхохотался.- Я, маменька,- продолжал он,- не скаред какой-нибудь, который копит деньги и дрожит над ними. Нет, нет, я не такой, мамаша, я просто "рубаха".- И вдруг, заметив, что масло и сыр остаются непочатые, проговорил торопливо: - Вы что же, мамаша, сыру не попробуете? Куля, ты что же это, кушай! У князя, бывало, всегда к чаю подавались и сыр, и масло, и ветчина, и холодная телятина. Ну, вот я и набаловался.

   - Я еще не знаю, как и есть-то его! - заметила Куля.- Надо поучиться допрежь.

   - Допрежь! - передразнил он сестру.- Что уж это ты, Куля, разве так говорят?

   - Как же, братец?

   - Прежде - говорят. Ай, ай, ай, сестренка! А еще у батюшки живешь.

   - Мы люди неученые,- перебила его Куля.

   - А ты учись, дурочка! - заметила старуха.

   В это самое время в растворенном окне показалась чья-то женская головка с пенсне на носу, суетливо проговорившая задыхающимся голосом:

   - Алексей Иванович, Алексей Иванович! Князь едет... князь.

   - Князь? - вскрикнул Алексей Иванович, быстро вскочив с места и подбегая к окну.

   - Князь, князь!

   - Да он ли, Ксения Николаевна?

   - Он, он... с горы спускается. Ведь его экинаж-то заметный, кажется, ни у кого здесь нет таких. Да и лошади с подстриженными хвостами и в английских шорках. Он, он! К вам, должно быть.

   Все всполошились. Алексей Иванович забегал и заметался по комнате, рассыпался перед старухой матерью в извинениях, взял в руки самовар, попросил Кулю захватить корзиночки с печеньями, скатерть, заставил Сашка перенести чайный стол и, крича: "Туда, туда пойдемте, в другую половину!" - выбежал в сени, а за ним побежали и все остальные. Немного погодя все были уже на другой половине квартиры, то есть в кухне, так недавно еще подметенной старухой матерью. Сашок принес стол, накрыл его скатертью, Алексей Иванович поставил на стол самовар, Куля - корзиночки с печеньем, сыр, масло, сбегала за остальными чайными принадлежностями в в то же время запыхавшимся от беготни голосом объявила, что князь подъехал к воротам. Сашок выбежал посмотреть на экипаж князя, а Алексей Иванович снова принялся рассыпаться в извинениях:

   - Уж вы извините меня, мамаша, дорогая моя! Кушайте себе чай. Будьте как дома, а я побегу встречать князя. Нельзя же, неловко.

   И он суетливо выбежал в сени.

   - Здравствуйте, князь, здравствуйте! - послышался из сеней его голос.- Милости прошу! Очень рад вас видеть.

   Послышались удалявшиеся шаги, резкий голос князя, приветствовавшего Алексея Ивановича, хлопнула какая-то дверь - и все затихло.

   - Ну, вот мы и в кухне! - заметила старуха.- Кухня хорошая, просторная.

   - Пожалуй, здесь вольготнее! - весело заговорила Куля.- Поедим себе все, что есть на столе, а он там пущай себе с князем разговаривает!

   И она весело расхохоталась, а глядя на ее веселый хохот, улыбнулась и старуха.

   - И то правда, дочка, здесь много вольготней. Ну-ка, налей-ка чашечку. Я с булочкой попробую, какие-такие булочки.

  

  

   Очутившись в просторной кухне, Лопатины словно ожили и тотчас же почувствовали себя, как дома. Сашок снял с себя пиджак и без церемонии уселся за чайный стол, важно развалился, вытянул ноги и даже начал насвистывать какую-то веселую песенку. Все принялись за чай, за печенье, за масло, не дотронулись только до сыра, попробовав который Куля принялась плевать. Полчаса спустя самовар был уже покончен, булочки и печенье съедены; все встали из-за стола и помолились на иконы. Сашок пошел посмотреть на лошадей, попоить их; Куля начала перемывать чайную посуду, а старуха мать, увидав иконы, покрытые паутиной и пылью, принялась набожно перетирать их чистым чайным полотенцем,- словом, все так же, как дома, принялись за дело.

   Между тем в это самое время в сенях опять послышался резкий голос князя и чьи-то шаги. Куля быстро подбежала к двери, приотворила ее и принялась зорко смотреть в образовавшуюся щель на происходившее в сенях. Вдруг раздался хохот Кули, поспешно затворившей дверь и выбежавшей на средину кухни.

   - Уехал, мамаша, уехал князь-ат,- проговорила она.- Ну, и чудак же,- добавила она, продолжая хохотать и разводя руками.- Вот так расфрантился!

   И Куля принялась, как умела, описывать матери шотландский костюм князя, а пуще всего его обувь и коротенькие штанишки, не прикрывавшие ни колен, ни икр.

   - Зато у нас,- заговорила старуха,- никаких князьев не бывает: ни в штанах, ни без штанов, а к Алеше приехали. Вот как!.. С князьями знакомство водит! - прибавила она горделиво.

   Вошел Алексей Иванович.

   - Над чем это вы смеетесь, мамаша? - спросил он, тоже весело улыбаясь.

   Куля рассказала ему, в чем дело, а Алексей Иванович пояснил, что князь на днях только вернулся из-за границы и что на нем шотландский костюм, причем добавил, что князь чистокровный Рюрикович. Затем он стал звать всех в чистую половину, но старуха упросила Алешу оставить их в кухне, объяснив, что к чистым комнатам она не привыкла и что здесь всем им много вольготней. Она попросила даже, если можно, здесь пообедать и переночевать. Алексей Иванович расхохотался даже, подивился их вкусу; но в душе был рад, так как вечером ожидал к себе своих товарищей-сослуживцев.

   Воротился Сашок, успевший напоить лошадей. Проходя мимо алмазовской церкви, он заметил, что крыша на церкви так давно не крашена, что начала уже ржаветь, а заметив это, порешил, что после обеда побывает у местного священника с целью предложить ему свои услуги выкрасить церковную крышу.

   После обеда, очень сытного и вкусного, от которого старуха была в восторге и за который расцеловала Алешу, похвалив его стряпуху, Куля пошла с братом к местному священнику, а старуха, усадив рядом с собой Алешу, закурившего папиросу, завела с ним разговор насчет своей поясницы, не дававшей ей покоя. Алексей Иванович поспешил, конечно, успокоить старуху мать; объявил ей, что в известные годы боль эта весьма обыкновенная, что ничего опасного в ней нет, посоветовал ей сходить в баню, натереть поясницу тертой редькой с солью, а для вящего успокоения старухи дал ей какую-то мазь. Старуха была в восхищении и, покончив беседу о спине и пояснице, завела речь о Куле и Семене Даниловиче, имея в виду после этого поговорить с сыном и о других семейных нуждах.

   "Теперь,- соображала старуха, любовно поглаживая по голове сына,- он у меня человек ученый, умный, вышел в люди, с князьями знакомство водит, стало быть, и нам пособит".

   - Так вот, Алешенька,- заговорила она, обняв сына,- хочу я с тобой насчет Кули потолковать-посоветоваться. Сватает ее Семен Данилович, одолел нас всех; допрежь с эфтим делом ко мне все приставал, а теперь Сашку не дает покоя; все просит, значит, чтобы Кулю отдать за него.

   - Знаю, знаю, мамаша,- перебил ее Алексей Иванович, рассмеявшись,- он даже приезжал ко мне сегодня под предлогом посоветоваться со мной насчет своей болезни, которой у него не оказалось, а потом начал просить моего содействия в устроении его судьбы. Он только и говорил об этом браке. Сообщил мне, что у него двести десятин земли, собственная своя мельница, дом, сад, что имеет небольшой капиталец, сохраняющийся в местном банке, и что недавно дал брату денег на покупку железа.

   - Человек обстоятельный, что и толковать,- перебила его старуха,- трезвый, хозяйственный.- И, пристально посмотрев на сына, спросила: - Ну, как же ты посоветуешь Алеша,- отдавать, что ли, Кулю-то за него али нет?

   - По-моему, лучше всего с самой Кулей поговорить об этом,- заметил Алексей Иванович.- Ежели она пожелает выйти за него - господь с ней, не пожелает - не надо. При чем же я-то здесь, мамаша? Я даже боюсь вмешаться в это дело.

   - Господь с тобой, Алеша! Ведь ты, поди, не чужой человек,- брат родной. Чего понимает девка? Она вон говорит, стар, вишь. Был один молодой-то: приданого запросил: сто рублев подай ему, да салоп лисий на атласе, два шелковых платья, благословение божие в золотой ризе. А этот без приданого берет. Нет, ты посоветуй. Чего девка-то смыслит, а ты человек ученый, больше нашего смыслишь.

   - Вот именно поэтому-то, мамаша, я и боюсь вмешиваться в сестрино дело, пусть сама его решает: не мне жить с Мещеряковым, а ей.

   Старуха даже глаза вытаращила от удивления и никак не могла сообразить, что родной брат отказался дать совет родной сестре.

   - Так-таки ничего и не посоветуешь? - спросила она.

   - Ничего, мамаша,- ответил Алексей Иванович, закуривая другую папироску.- Дело в том, будет ли с ним счастлива Куля, любит ли его.

   - Как же счастливой-то не быть с ним?! Какого же ей рожна еще? Знамо, будет счастлива,- продолжала старуха.- На собственных лошадях будет разъезжать, в собственном тарантасе. У тебя тарантас хорош, а у Семена Данилыча не в пример щеголеватей. А уж лошади - одно слово! В храм божий приедет - первой дамой будет. Свои коровки - масло продают даже, птицу - то же самое. Досуг ли тут несчастной быть!

   - Ее дело, матушка, как она хочет.

   Старуха помолчала, искоса посмотрела на сына и потом каким-то робким, упавшим голосом проговорила:

   - Потом вот еще что, Алеша. Сашок-то мой ведь совсем измучился работамши. Теперь точно, слава богу, ты в люди вышел, а прежде, когда ты в ученье был, ведь он все тебе отсылал, последнюю копейку. Приходилось даже у людей деньги занимать. И сейчас еще долги есть. А тут, на грех-ат, пришлось домик перебирать. Для опасности железо в долг купил, плотникам заплатить надоть, печнику - за кладку печи. Нельзя же зимой без печи. А работы хорошей Сашку не слыхать что-то. У него и своя семья немаленькая - подросточки все. Ты, Алеша, хоть бы долги-то заплатил да помог бы нам домик-то отстроить.

   И, проговорив это, она опять посмотрела на сына, но на этот раз не пытливыми глазами, а каким-то умоляющим взглядом. Но Алексей Иванович этого взгляда не заметил, ибо в это время ходил из угла в угол кухни. Проходил он таким образом довольно долго, наконец остановился, бросил в печку окурок папиросы, вздохнул как-то и подсел к матери.

   - Сейчас, ей-богу, ничего дать не могу, но со временем, когда поправлюсь, оперюсь мало-мальски, конечно, я постараюсь помочь и брату, и сестре. Только, пожалуйста, дайте мне опериться. Ведь и цыплят, когда они не оперились еще, кашей кормят, так-то и я. Вы думаете - дешево обошелся мне мой переезд из Питера сюда? Ведь у меня ничего не было, пришлось обзаводиться: то купить, другое, третье, одеться, обуться. Дайте срок,- продолжал он,- дайте опериться. Ей-богу, последние деньги отдал на памятник отцу да на тарантасик. Я и сам знаю, что образование мое недешево стоило, но дайте срок, может, и я пригожусь. Положим,- продолжал он, пощипывая бороду,- жалованья получаю я тысячу двести рублей, то есть сто рублей в месяц. На ваш взгляд, конечно, это очень большие деньги, но сами рассудите, мамаша, ведь у меня и потребности-то большие. Я должен всегда быть чисто одет, иметь приличную квартиру, поддерживать необходимые мне знакомства, бывать у других и принимать у себя. Вы сейчас были свидетельницей приезда ко мне князя Сердобина. Он приезжал приглашать меня завтра на обед, я должен быть прилично одетым. Я должен, наконец, следить за литературой медицины, выписывать для этого необходимые книги и журналы, получать газеты, иначе ведь я не буду знать, что творится на свете. Может быть,- продолжал он, нежно поцеловав руку матери,- все это покажется вам излишним, но поверьте моему честному слову, что все это так же необходимо для меня, как для брата, например, необходимы молот и клещи.

   Затем он принялся объяснять матери, что, сделавшись медиком, он прежде всего обязан служить обществу, быть, так сказать, общественным деятелем и служить не личным своим интересам, а общественным. И, проговорив все это с пылом молодого человека, снова принялся обнимать и целовать старуху мать.

   Старуха, конечно, многого не поняла, а понятное истолковала по-своему и пришла к такому заключению, что Алеша теперь не семье должен служить, а "обчеству", то есть мужикам.

   - Да ведь не "обчество" за тебя деньги-то платило! - вскрикнула старуха,- А отец покойник да брат...

   - Знаю, мамаша, знаю.

   - А долго "обчеству"-то прослужить надоть?

   - Всю жизнь.

   - А нам когда помогать будешь? - спросила старуха, но, вдруг что-то вспомнив, заговорила: - Что уж это больно долго "обчеству" служить?.. Как же староста наш три года всего "обчеству" служит?

   Алексей Иванович принялся было разъяснять матери разницу между "обчеством" и обществом, но, убедившись, что все старания его напрасны, снова обнял старуху и принялся осыпать ее поцелуями. А старуха тем временем советовала ему поставить "обчеству" ведра два-три водки и давала слово, что "обчество" беспременно пожалеет его. Привела даже в пример вырыпаевского старосту, который при помощи водки прослужил "обчеству" не три года, как бы следовало, а всего один год.

   - И статочное ли это дело,- говорила старуха,- всю жисть!.. Солдаты не "обчеству" служат, а самому царю-батюшке и то ослобоняются, а ты на всю жисть... Ништо это возможно!.. Ей-богу, послушай меня, старуху: угости стариков... Так и так, мол, старички почтенные, пожалейте: сестру, мол, замуж выдать надоть - на возрасте девка... Брат избенку заново перекрывает - ему тоже пособить надоть... Пожалеют, ей-богу, пожалеют...

   Алексей Иванович расхохотался даже.

   - Нет, мамаша, то общество, о котором я говорю вам, не пожалеет.

   - Да ведь ты к нашему обчеству приписан, что ли? - спросила старуха.

   - В том-то и горе, что нет.

   В это самое время дверь широко распахнулась, и в комнату чуть не вбежал Сашок.

   - Поздравьте, мамаша,- кричал он,- поздравьте!.. Братец, теперь и мое дело выгорело.

   - Что такое, что такое, Сашок? - вскрикнула старуха, словно воскресшая при виде радостного настроения сына - Что такое, родимый?

   - А то, мамаша, что я сейчас был у здешнего батюшки, с которым и сладился выкрасить крышу церкви, ограду вокруг церкви и, окромя того, заново отделать ему тарантас... Ведь нам пришлось бы в какой-нибудь тележонке домой-то возвращаться, а теперь,- прибавил он, как-то ухарски прищелкнув пальцем,- опять в тарантасе поедем - не кой-как, а по-господски!.. А вот и задаточек получили,- продолжал он, помахивая по воздуху десятирублевой бумажкой.

   Вбежала и Куля, тоже веселая и радостная, и, передав матери сверточек, быстро заговорила:

   - Это мне здешняя матушка гостинчик дала, а я тебе принесла... Кушай на здоровье.

   И Куля весело расхохоталась.

   Старуха развернула сверточек и, увидав в нем какие-то конфетки, проговорила:

   - Спасибо, дочка, спасибо... пососу.

   А ходивший все это время из угла в угол Алексей Иванович остановился среди кухни, скрестив на груди руки, даже позавидовал этой всеобщей радости и долго любовался, глядя на веселые и счастливые лица семьи. "Счастливые,- думал он.- И малым умеют довольствоваться".

   - Хороши! - шептала старуха, посасывая карамель.- Ничего...

   Часов в девять вечера старуха начала поговаривать о спанье, да и Лопатин с Кулей не прочь были поотдохнуть. Сбегал Лопатин к хозяину дома, с которым успел уже познакомиться, выпросил у него вязанку соломы, которую и разостлал по полу кухни. Немного погодя все лежали уже на соломе, подложив под головы кой-какую одежонку. Когда огонь был потушен, старуха передала Лопатину весь разговор, происходивший у нее с Алексеем Ивановичем; передала она его, разумеется, по-своему, как поняла, и закончила тем, что на Алешу надежда плохая, так как он, бедненький, не царю служит, а какому-то обчеству, которому и должен прослужить веки вечные.

   - Бог милостив, может, таперь и без него обойдемся,- заметил Лопатин.

   Что-то в этом роде проговорила и Куля, позевывая. Всех, видимо, клонило ко сну, а между тем из комнаты Алексея Ивановича начали долетать шумные разговоры съехавшихся к нему товарищей, земских врачей. Там говорили про местную медицинскую этику, про земскую управу, про земское собрание, спорили, шумели, хохотали. Поминали все какую-то Ксению Николаевну, просили послать за ней; но ничего этого семья Лопатиных уже не слыхала, так как спала крепчайшим сном. Только часу в третьем ночи случайно проснувшаяся старуха вдруг услыхала, что в комнате Алеши происходило какое-то пение и раздавалась музыка. Старуха осторожно поднялась на ноги, ощупала дверь и, тихонько отворив ее, вошла в сени. На этот раз она ясно услыхала чей-то женский голос, распевавший какую-то плясовую песенку, и топот чьих-то мужских ног, выбивавших дробь. "Пляшут",- соображала она и, выйдя на двор, подошла к освещенному окну Алешиных комнат. Оконная сторка была опущена, но ей все-таки удалось увидеть в скважину, что на гармонике играла какая-то девушка, а плясал Алеша, остальные же гости стояли вдоль стены и смеялись, подпевая и хлопая в ладоши. "Нет, женить, женить надоть",- подумала старуха и снова ушла в кухню.

  

  

   Домик Лопатина, действительно, вышел хоть куда: покрытый железом, выкрашенным зеленой краской, он ничуть не уступал, ежели только не перещеголял домик местного батюшки. Под домик был подведен новый фундамент из дикого камня, значительно его приподнявший, стены тщательно вымазаны глиной (последнее было совершено Кулей и женой Александра Иванова), затем выкрашен охрой; на окнах красовались ставни, расписанные яркими букетами, а над железной крышей горделиво возвышалась кирпичная труба с проволочным колпаком, так и бросавшаяся в глаза своей белой окраской. Старуха мать тоже не сидела сложа руки: пока дочь и сноха обмазывали глиной стены снаружи, она обмазывала их внутри, не переставая мысленно подыскивать Алеше подходящую невесту, богатую и красивую,- словом, вся семья Лопатиных - и старый, и малый - были заняты отделкой домика, приготовляя его к приближавшимся зимним холодам и вьюгам. Пока семья Лопатина, вся перепачканная глиной, хлопотала в своем Вырыпаеве, сам Лопатин работал в селе Алмазове, окрашивая кровлю церкви и ограду. Так как работа эта была большая и вдобавок спешная, то Лопатин нанял себе работника и работал вдвоем. Обедал и ужинал он у батюшки, а ночевать приходил к брату, Алексею Ивановичу. Спал он, разумеется, в знакомой нам кухне, остававшейся не подметенной со дня их отъезда, с теми же самыми, валявшимися на полу, окурками Алексея Ивановича и даже бумажками от карамелек, которыми так восхищалась старуха мать. Иногда приходил Алексей Иванович, сидел с ним, расспрашивал о житье-бытье, о сестре Куле: думает ли она выходить за Мещерякова, и, узнав, что дело идет, кажись, на лад, что Мещеряков был раза два-три с гостинцами и что сестра с каждым днем будто становится с ним ласковее, пожелал ей всего хорошего и даже обещал подарить ей на платье.

   - Получу жалованье,- прибавил он,- и тотчас же к вам приеду, а кстати и домик посмотрю. Я ведь еще не видал его.

   Однажды он показал Лопатину свою амбулаторию и аптеку. И то, и другое очень понравилось Лопатину; Алексей Иванович познакомил брата с своей фельдшерицей, которая тоже очень понравилась Лопатину как по своему веселому характеру, так и хорошеньким личиком, а всего больше понравилась ему потому, что умела играть на гармонике и распевать веселенькие песни.

   Раза два он даже пил чай у фельдшерицы вместе с братом Алексеем Ивановичем, после чего фельдшерица очень много играла на гармонике, упросив Лопатина проплясать под ее музыку. Сперва он конфузился было, отговариваясь неумением, но когда братец Алексей Иванович угостил его несколькими рюмками коньяку, то Лопатин приободрился и проплясал весь вечер.

   После этого вечера Лопатину пришлось чинить гармонику, почему-то издававшую какие-то дикие звуки. Лопатин что-то поковырял там перочинным ножичком, что-то подклеил, зачем-то раза три подул в нее, обмел пыль гусиным пером, и гармоника опять заиграла по-прежнему; фельдшерица была в восторге от Лопатина, подарила ему рубль и прозвала "артистом". После починки гармоники Алексей Иванович стал обращаться с братом более ласково и более по-родственному, да и сам Лопатин, все еще говоривший ему "вы", начал как-то смелее обращаться с ним. Алексей Иванович чуть не каждый день звал его к себе в комнаты, сажал рядом с собой на диван, угощал папиросами, от которых Лопатин кашлял, и даже однажды принялся с ним откровенничать по поводу фельдшерицы. Он подробно рассказал ему историю своего знакомства с ней во времена его студенчества, причем вздохнул и помянул добрым словом это время, никогда не возвратимое и переполненное какими-то радужными надеждами, никогда не осуществимыми. Раза два, отправляясь в своем тарантасике на пункты вместе с фельдшерицей и проезжая мимо алмазовской церкви, он с ужасом смотрел на брата, привязавшего себя к кресту остроконечной колокольни и преспокойно мазавшего кистью ее крышу. "Здравствуйте, братец!" - кричал он что было мочи, а Алексей Иванович и фельдшерица, объятые ужасом, поспешно отворачивались и спешили миновать церковь, чтобы не видать этой ужасной картины.

   Раз как-то во время приема больных заходил в амбулаторию и Лопатин, чтобы полюбоваться братцем. Пробыл он там с полчаса и не мог досыта насмотреться на него: чистенький, умытый, щегольски одетый, он сидел за столом и принимал больных, которых было превеликое множество; а в соседней комнате, где помещалась аптека, суетилась фельдшерица, приготовляя по рецептам лекарства. С больными Алексей Иванович обращался вежливо, деликатно, тщательно выслушивал их, выстукивал, иногда заставлял раздеваться, зачем-то клал на скамью, опять выслушивал и садился за стол писать рецепт. Больные называли его "ваше благородие", а он больных "голубчиками". Все это очень понравилось Лопатину, и он, выходя из амбулатории, невольно вздохнул даже, позавидовав братцу.

   - Вот это так жисть,- размышлял он,- помирать не надоть.

   А Алексей Иванович тем временем