Салов Илья Александрович - Тернистый путь

  

  

   Александр Иванов Лопатин, крестьянин села Вырыпаева, был просто-напросто кузнец-слесарь, в то же время маляр, умевший разделывать полы под паркет, красить крыши, дома, чинить пишущие машины, вставные зубы и часы, словом, мастер на все руки. Проживал он в своем родном селе Вырыпаеве, имел свой домик, крытый камышом и доставшийся ему от отца, тоже кузнеца-слесаря, свою собственную кузницу, сложенную из дикого камня, при кузнице, разумеется, станок для ковки лошадей и все необходимые кузнечные и слесарные инструменты. Это был малый лет тридцати пяти, симпатичной наружности, небольшого роста, но плечистый и коренастый. Он был женат и имел детей. Помимо собственной семьи у него были: брат Алексей, сестра Акулина, которую он звал Кулей, и болезненная старуха мать, у которой вечно ломила спина и поясница. Несмотря, однако, на эти болести, старуха все-таки сложа руки не сидела. Она ухаживала за коровой, кормила кур и индеек, ухаживала за поросятами и возделывала огород; в зимнее же время, в нескончаемые зимние вечера, постоянно вязала шерстяные чулки, которые и сбывала выгодно на местном базаре.

   Лопатин был малый очень работящий и очень смышленый. Кузнечному и слесарному ремеслу он обучился у отца, так как с детских лет был постоянным его помощником. Сперва он только раздувал кузнечные мехи, но потом научился действовать молотом, а немного погодя принялся вместе с отцом выковывать раскаленное докрасна железо.

   - Учись, учись, Сашок, учись, милый,- говорил, бывало, отец, любуясь раскрасневшимся и обливавшимся потом смышленым мальчуганом.- Учись, дитятко... Бог даст - сам будешь мастером... Учись, родименький.

   И мальчуган, действительно, учился, зорко приглядываясь к работе отца. Лет пятнадцати он умел уже делать гвозди, подковы, ковать лошадей, чинить ружья, нарезать винты, а когда умер отец, сделался самостоятельным работником и главою семьи. С двадцатипятилетнего возраста Лопатину пришлось содержать семью, а главным образом брата Алексея, кончавшего в это время курс в университете.

   Алексей был тоже смышленый молодой человек, хорошо учился, хорошо сдал экзамен в гимназии, а поступив в университет, ежегодно переходил с одного курса на другой. Избрал он медицинский факультет, готовился быть медиком, и все надежды семьи возлагались на этого юношу. "Сделается дохтуром,- говорила семья,- в те поры и мы поправимся". А старуха мать прибавляла к этому: "Может, и мне поясницу да спину вылечит". Ради этого Алексея, этого будущего доктора и кормильца, семья отказывала себе во всем и последние крохи отсылала ему. Даже сестра Акулина, чтобы иметь возможность помогать брату, жила в качестве горничной у местного батюшки, отца Григория. Несмотря, однако, на все эти лишения, семья Лопатина не роптала и не унывала. Все помогали по мере сил будущему кормильцу, чтобы вывести его в люди. Только одна жена Лопатина, обремененная детьми, иногда ворчала на мужа, говоря, что пора бы ему и о собственных своих детях позаботиться; но Лопатин и внимания не обращал на эти ворчанья и продолжал себе все избытки отсылать брату.

   Может быть, вследствие этой-то постоянной надобности в деньгах, Лопатин сделался великим мастером подыскивать себе работу. Наденет, бывало, свой пиджачишко с прорванными локтями, набросит на голову картуз набекрень и, весело напевая, побежит по соседним хуторам и землевладельцам разыскивать работу. И глядишь: одному покроет дом железом, другому - разделает полы под паркет, третьему - раскрасит крыши и ставни в доме, починит какую-нибудь молотилку, веялку и заработает приличную деньгу. На кузницу его было весело взглянуть даже: вечно в этой кузнице раздавался стук молота, вечно с наковальни разлетались в разные стороны брызги раскаленного железа, а в ковальном станке всегда виднелись подтянутые подпругами лошади, подковываемые весело напевавшим Лопатиным.

   Сестра Лопатина, Акулина, была девушка лет шестнадцати, хорошенькая, с веселенькими черными глазками, розовыми щечками и темно-русыми волосами. Это была большая хохотушка, никогда, впрочем, не забывавшая своего дела. Встанет, бывало, чуть свет, отгонит батюшкиных коров в стадо, принесет с речки воды, поставит матушке самовар, уберет комнаты, поможет матушке умыться и одеться, накормит кур и индеек, в изобилии водившихся у батюшки, не забудет насыпать корму канарейкам, до которых была великая охотница матушка, и, покончив все это, побежит домой помогать матери, копавшейся в огороде. То, бывало, примется полоть гряды, то поливать овощи, а сама либо песенку распевает, либо с матерью шутит и так-то развеселит старуху, что та забывала про боль в спине и пояснице. Одевалась Куля по-мещанскому: сарафанов не носила, а ходила в ситцевых платьях, которые шила на собственные деньги. Она любила поприодеться. Беда только в том, что по неимению лишних денег Куле никогда не приходилось даже в такие великие праздники, как светлое христово воскресение, быть одетой во все новенькое. Справит, бывало, новенькое платьице, кофточку, накинет на голову хорошенький шелковый платочек, загорятся в ушах блестящие сережки, а на ноги, глядишь, приходится надевать дырявые ботинки. Либо наоборот: на ногах поскрипывают новенькие ботинки, на шейке красивенькое ожерелье, а платье старенькое, помятое, поношенное, да и в сережках нет уж блестевших когда-то стеклышек.

   Но Куля только расхохочется, бывало, глядя на изъяны своего костюма. Не замечали этих изъянов и те, которые заглядывались на хорошенькую и работящую Кулю, а таких молодцов было немало. В числе этих заглядывавшихся был некий Семен Данилович Мещеряков. Мещеряков был мещанин, имел участок земли десятин в двести и собственную свою водяную мельницу о четырех поставах. Имел он и собственный домик, крытый железом, разъезжал на собственных своих лошадках, словом, был человек зажиточный. Беда в том только, что Семен Данилович был вдовец лет пятидесяти; немудрено после этого, что он, влюбившийся в Кулю по уши, был ей не особенно по душе.

   С Кулей познакомился он в церкви. Несколько воскресений подряд засматривался на нее, стоя на левом клиросе, несколько воскресений заходил в домик Лопатина, с которым был давно знаком, пил там чай, потом чем бог послал закусывал, раза два привозил с собой сластей для Кули и наконец кончил тем, что через Лопатина сделал ей предложение. Лопатин был в восторге, сообщил об этом сестре и был вполне уверен, что она в свою очередь придет в такой же восторг, так как Мещеряков был бездетен и богат, но Куля даже руками замахала, объявив брату, что ни за что не пойдет замуж за старика, хотя бы он был в десять раз богаче.

   Принялась было и мать уговаривать Кулю выйти замуж за Мещерякова, уверяла, что с ним она будет совершенно спокойна и счастлива, что будет жить в полном довольстве, разъезжать на собственных своих экипажах и лошадях, что Мещеряков по родству не забудет и про нее, старуху, может, и ее приютит у себя. Но Куля и ей ответила то же, что и брату.

  

  

   Избенка Лопатина была на краю села Вырыпаева, на дне оврага, прорезывавшего церковную гору. Овраг этот был весьма живописен; берега его полуотвесные и скалистые, то покрытые зеленью и мелкой лесной порослью, то представлявшие собою что-то похожее на каменные развалины, поросшие повителью, то красивые лужайки, пестревшие травой и цветами, по которым карабкались овцы и козы,- представляли собою нечто весьма оригинальное. Дно этого оврага, или, правильнее сказать, русло его, было загромождено громадными каменьями, вырванными вешнею водой. Камни эти, чисто обмытые тою же водой, так и бросались в глаза своею оригинальною и разнообразною окраской. Были между ними черные, словно уголь, зеленые, розоватые, даже встречался изредка чистый гранит. Весной, во время таяния снега, овраг этот был еще красивее; тогда он так и бурлил беспрестанными водопадами, низвергавшимися то с одного, то с другого обрыва. Водопады эти, с шумом налетая на груды камней, взбрасывались вверх и, разлетаясь мелкими брызгами, с шумом проносились мимо избенки Лопатина, обогнув которую затихали и быстрыми ручьями попадали наконец в реку. На дне этого-то оврага, на небольшом возвышении помещалась избенка Лопатина, его кузница, какой-то сарайчик, небольшой садик, засаженный вишнями и несколькими яблонями; а как раз над избенкой, на каменистом обрыве горы, избуравленном стрижиными норками, возвышалась вырыпаевская церковь изящной архитектуры, с часовней перед алтарем. Возле часовни зеленели два-три деревца, а вокруг церкви и часовни - каменная ограда, тоже изящной архитектуры. Место это было выбрано самим Александром Ивановым. Отец Лопатина, по имени Иван, хотел было построиться на вырыпаевской базарной площади, но сын, будучи еще мальчиком, отговорил отца и указал ему на овраг.

   - Вот где стройся, отец,- говорил он,- здесь тебе много спокойнее будет. Сохрани господи, пожар случится, в селе все твое добро сгорит, чего доброго, а здесь, в овраге, ты будешь один: возле тебя никаких соседей не будет, только один батюшка, у которого домик покрыт не соломой, а жестью, да сельская школа, тоже крытая жестью.

   Иван Лопатин подумал, подумал и наконец пришел к тому убеждению, что место, указанное сыном, действительно, будет много безопаснее. Там он и построился, там и проживал в настоящее время Александр Иванов Лопатин.

   Насколько Александр Лопатин почувствовал с малых лет страстную охоту к кузнечному и слесарному делу, настолько брат его Алексей питал к нему какое-то отвращение. Александра, бывало, хлебом не корми, а заставь только раздувать кузнечные мехи, а Алексей, напротив, чуть не бегал кузницы. Александр, бывало, не налюбуется вылетавшими из-под молота огненными искрами, не наглядится на синеватый огонек, мигавший в бездействовавшем кузнечном горне, а у Алексея от этого горна почему-то всегда разбаливалась голова. Отец и ласками, и побоями старался приохотить Алешку к кузнечному делу, но Алешка только молчал и не хотел даже дотронуться ни до кузнечных мехов, ни до молота. Бился, бился с ним отец, наконец плюнул, махнул рукой и отдал его в сельскую школу.

   "Может быть, грамоте научится,- ворчал отец, не придававший особенного значения грамоте и чуть не с презрением смотревший на бегавших по улице ребятишек с книжками в руках.- Вишь шатаются! - ворчал он, поглядывая на них из своей кузницы.- Отец-ат хворый на печке лежит, а он бегает... хоть бы кормецу скотинке подвез, за водой сбегал, а он в школу".

   Не особенно любовно относился Алексей и к деревне. Сашок любил свою деревню, свое родное Вырыпаево, любил свою реку, красиво извивавшуюся по живописным берегам, любил сидеть над этою рекой с удочками в руках, бродить по родным полям и лугам, словом, любил свое село и занесенное сугробами снега, и разукрашенное весенней зеленью и цветами. Алексей же все мечтал о городе. В городе он никогда не бывал, зато, отыскав в азбуке рисунок города с его церквами и большими домами, не мог досыта налюбоваться этою картинкой. Поступив в школу, Алешка принялся за дело, и насколько огорчал отца, будучи в кузнице, настолько начал радовать его, поступивши в школу. Алешка оказался мальчуганом способным, прилежным и сразу же завоевал в школе первое место. Учитель, бывало, не нарадуется, глядя на успехи Алешки Лопатина, а когда приехал в вырыпаевское училище инспектор народных школ, доложил ему об Алешке, как о наиспособнейшем ученике. И действительно, Алешка кончил курс в школе отлично; получил отличный аттестат и сверх того какую-то награду. Отец, присутствовавший на экзамене, производившемся самим инспектором, был в восторге, слушая бойкие ответы сына и замечая на лице инспектора удовольствие.

   - Молодец, Алеша, молодец,- говорил инспектор, поглаживая его по голове,- молодец... Учись, брат, учись, а вырастешь - будешь кормильцем семьи своей.- И, обратясь затем к учителю, спросил: - Семья-то большая у него?

   Но, узнав от учителя, что в школе находится отец Лопатина, подозвал его к себе.

   - Ну, поздравляю,- проговорил инспектор, обращаясь к нему.- Ваш сын выказал замечательные успехи и мальчик, оказывается, очень способный. Советую от души отдать его в гимназию.

   Отец даже испугался. Заметив этот испуг, инспектор прибавил:

   - Положим, все это будет недешево стоить; но зато со временем ваш сын будет иметь полную возможность с избытком возвратить вам все потраченное на его образование.

   Отец стоял перед инспектором и только отвешивал ему поклоны.

   - Ежели надумаете,- продолжал инспектор,- то приезжайте ко мне в город, я напишу вам письмо к директору гимназии и заранее уверен, что сын ваш будет принят и отлично кончит курс.

   Этим, однако, инспектор не удовлетворился, а, напившись чаю, зашел перед отъездом к Лопатину. Там он опять повторил свой совет в присутствии всей семьи; объяснил отцу, какие именно требуются при поступлении в гимназию документы, какая именно взимается плата за обучение и в конце концов попросил даже сопровождавшего его учителя написать отцу прошение; затем еще раз посоветовал не ограничиваться одной школой, распростился с семьей Лопатина, погладил Алешу по головке и уехал.

   Нечего говорить, что советы инспектора и его посещение взбудоражили всю семью Лопатина, а в особенности мать Алешки.

   - Известно,- говорила она,- надо отдать Алешку в ученье: может, и в самом деле кормильцем нашим будет... Хорошо, ты здоров пока,- продолжала она,- а упаси бог, случится чего,- ведь Сашке-то всего пятнадцать лет. Нешто ему под силу такую семью прокормить?

   - Знаю, все знаю,- говорил отец,- да откуда денег-то взять? Шутка ли, за одно обучение пятьдесят рублей в год... Обуть, одеть надоть, квартирку нанять... А у нас с тобой чего есть? В одном кармане вошь на аркане, а в другом блоха на цепи.

   Но тут вступился даже Сашок.

   - Эка важность, что дорого,- храбрился он,- сейчас только еще весна начинается, до осени далеко еще; поди, за лето заработаем чего-нибудь. Сложа руки сидеть не будем. Скопим к осени деньжонок и отвезем Алешку в город. Только и всего.

   Отец только помалчивал, но Алешка, видимо, засел у него в голове. Весь этот день он даже не подходил к своей наковальне, не заставлял Сашку раздувать мехи, а целый день где-то пробродил. Побывал он у батюшки, который тоже поддержал совет инспектора, просидел целый вечер у школьного учителя, а на следующий день, едва рассветало, надел на себя новую поддевку, сшитую к пасхе, новые сапоги, новый картуз и отправился вместе с Сашком в одну соседнюю, весьма богатую экономию. Все это кончилось тем, что отец Лопатиных взял в экономии какую-то очень большую работу. Проработал он там с Сашком все лето, заработал порядочную сумму денег, а осенью (заручившись письмом к директору) повез Алешку в город и определил в гимназию.

  

  

   Первые четыре года пребывания Алешки в гимназии были положительно непосильными Лопатину: и он, и Сашок работали неустанно и брались за всякую работу. Летом они занимались разной кузнечной работой, покрывали железом дома, церкви, хлебные амбары, красили их, чинили всевозможных систем молотилки, жнейки, веялки, а осенью нанимались молотить хлеб. У них была собственная своя молотилка, которую купили они по случаю за недорогую цену. С этой-то молотилкой они разъезжали по соседним экономиям, нанимали от себя рабочих, потребное количество лошадей и обмолачивали хлеб. Но и этого не хватало иногда. Приходилось прибегать к займам. Следовало бы заняться и ремонтом домика, который приходил в ветхость; но об этом, по безденежью, нечего было и мечтать: поневоле приходилось откладывать до более благоприятного времени.

   Только с переходом Алексея в пятый класс дела Лопатиных несколько улучшились, так как Алексей начал и сам кое-что зарабатывать даваемыми в нескольких домах уроками. К сожалению, такое положение продолжалось недолго. С переходом Алексея в университет отец Лопатиных, которого в то время называли уже стариком, распростудившись на рыбной ловле, захворал, а через три дня взял да и умер. Русскому рабочему человеку долго хворать недосуг. Происходит это, вероятно, потому, что он слишком долго перемогается и решается лечь в постель тогда только, когда ему следовало бы ложиться в гроб. Я был свидетелем такой смерти.

   Набивал человек сваи, распевал "дубинушка, ухнем", а в полдень поехал верхом домой обедать; ему приходилось сделать до дома не больше полверсты, но, не доезжая до своей избы нескольких сажен, он свалился с лошади и захрипел. "Что с тобой?" - вскрикнул я, подбежав к нему. "Под сердце подкатило что-то..." - прохрипел он. И это были его последние слова.

   Так же быстро и хладнокровно умер и старик Лопатин.

   - Слышь-ка, Сашок,- проговорил он наиспокойнейшим голосом, словно не умирать собирался, а ехать на базар,- надысь, когда я хворый с рыбной ловли воротился, я бредень-то кой-как по плетню раскидал... убери: мотри, чего доброго, сгниет... Я что-то того... плохо что-то... Помираю, мотри... под сердце подкатило... Убери, не забудь...

   - Уберу, батюшка, не беспокойтесь.

   - Ты таперь Алешке денег не посылай,- продолжал он,- таперь он не махонький. Выше тебя орясина стал... сам может прокормиться. Пуще всего, избенку поправь,- совсем гнилая... Да, мотри, с долгами расплатись... Купцу Коновалову должны остались сто рублей, вертуновскому барину - сто пятьдесят...

   - Зачем? Семьдесят пять всего на все.

   - Как это? - удивился старик.

   - А забыл ништо: дом-то ему выкрасили, молотилку заново отделали, да конные грабли - семьдесят пять и осталось.

   - Да, забыл... Верно, верно... Напиши Алешке, чтоб обязательно высылал... Сто семьдесят пять рублей не для себя занимали, для его милости... Пущай и расплачивается... Он теперь,- продолжал старик,- учителем у князя у какого-то... живет на всем на готовом, двадцать пять рублей в месяц гладит... Теперь у него денег много... Беспременно напиши: отец, мол, приказал... Так и напиши... За все-то время тысячи полторы переплатили, мотри... Пора и совесть знать!..

   - Слушаю, батюшка... напишу.

   - Так и напиши: пора, мол, и честь знать... Так отец наказывал.- И, несколько помолчав, прибавил: - Старуху мать береги, а пуще всего за Акулькой приглядывай... Эти девки,- прибавил он,- об эту пору словно бешеные делаются...

   - Буду присматривать...

   Но старик последних слов не слыхал, так как захрипел и вскоре умер.

   Сашок сколотил отцу гроб из сосновых досок, заранее на этот предмет заготовленных, выкрасил черной краской, нарисовал несколько белых крестов, обил внутри коленкором, купил дешевенький покров, горько поплакал над умершим отцом, помянул его добрым словом и отвез на погост. Батюшка отпел его, и Сашок собственноручно опустил гроб в могилу. Зато засыпать могилу землей, долженствовавшей на веки вечные скрыть от него дорогого ему человека, он не смог: взял было в руки лопату, загреб ею кучку земли, но вдруг почему-то отошел от могилы и направился домой. Проходя мимо садика, он увидел беспорядочно разбросанный по плетню бредень, вспомнил приказание умиравшего отца, бережно собрал бредень, спрятал в амбар и вошел в осиротевшую кузницу; но тут он не выдержал: упал на верстак и, закрыв лицо руками, разрыдался, как ребенок.

   Прошло еще года два. Алексей кончил курс в университете, сдал государственный экзамен, получил диплом лекаря и вскоре сделался земским врачом в одном из соседних с селом Вырыпаевым уездов. Участок, или округ, Алексея был от Вырыпаева верстах в тридцати, а Сашок, или, как называли его теперь, Александр Иванович, по-прежнему подковывал лошадей, крыл железом крыши и дома, раскрашивал их; выучился у кого-то изображать толстощеких херувимов, которыми и украшал потолки церквей, чинил молотилки и экипажи, обмолачивал осенью на своей молотилке хлеб соседним землевладельцам и таким образом содержал как собственную семью свою, с каждым годом приумножавшуюся, так и старуху мать. Жил он безбедно, на судьбу не роптал, по-прежнему весело распевал и насвистывал, понемногу уплачивал долги, и все, видимо, были счастливы. Одно только тревожило Лопатина, что домик его все ветшал и ветшал. Сперва продырилась камышовая крыша, а когда Лопатин, взобравшись на эту кровлю, принялся застилать дыры свежим камышом, обрушились стропила и чуть не придавили его. Потом принялись загнивать углы избы, перекашиваться половицы, и, посматривая на все это, Лопатин только покачивал головой да посвистывал. "Совсем разваливается,- бормотал он,- надо, видно, за переборку приниматься".

   Позвал он плотника Осипа. Осип принялся ковырять пальцем сгнившие углы избы и расковырял их до такой степени, что в них начало даже просвечивать солнышко. Летом это ничего бы, но лето подходило к концу и наступала осень; ну, а зимой-то - иное дело: того и гляди, что зубами защелкаешь... И он завел речь с Осипом о фундаментальной переборке избы. Осип слазил на чердак, ощупал все стропила, покачал их, зачем-то нагибался, ложился на брюхо, вскарабкивался на самый конек, опять что-то ковырял и потряхивал, потом вошел в избу, принялся топать ногами по половицам, на некоторых даже подпрыгивал, и все это кончилось тем, что Лопатин пошел рядиться с Осипом, по русскому обычаю, в кабак, захватив с собою подручного Осипа, Артема. Рядились они чуть не до самого вечера, наконец сладились, и все трое, покачиваясь из стороны в сторону, вышли из кабака.

   - Только вот что,- говорил Александр Иваныч, остановившись посреди базарной площади и заметно заплетая языком,- денег у меня сейчас нет... может, наколочу к концу вашей работы... Чур не приставать заранее!

   - Ну,- вскрикнул Осип, покачиваясь,- таперь разбогател, поди... Брат-ат приехал... дохтуром в Алмазове ведь. Поможет, поди.

   - То ли поможет, то ли нет... осенью расплачусь честно-благородно...

   Осип принялся рассказывать, как, будучи в Алмазове, случайно видел Алексея, возвращавшегося откуда-то домой, как урядник сделал ему под козырек, как сам алмазовский священник первый поклонился ему, почтительно приподняв шляпу, и как, заслышав колокольчик, выбежала из аптеки барышня встречать его.

   - Помощница, значит, его, фельдшерица... Этот поможет...

   - По рукам, значит? - подхватил Лопатин, протягивая плотникам заскорузлую руку.- Так завтра начнете, значит?

   - Обязательно.

   - Не надуете?

   - Обязательно... ей-богу, завтра... Видишь, вон храм божий,- прибавил он, указывая на церковь.- Ну, значит, завтра чуть свет... Одно слово: эх, милый человек, Александр Иваныч! Все мы люди, все человеки.

   На следующее утро, едва успела Куля прогнать мимо домика Лопатина батюшкиных коров в стадо, а кстати захватить и свою, как Лопатин с женой и матерью перетаскивали уже из избы в плетневый сарайчик весь свой хлам, чтобы не задержать как-нибудь обещавших явиться плотников.

   Решено было разобрать избу до основания, гнилые углы отпилить, от чего, разумеется, изба уменьшится; но это не беда: лишь бы в ней не "стыдно" (т. е. холодно) жить было, а полы настлать новые. Плотников прождал Лопатин до обеда; пообедав, прилег отдохнуть; отдохнул, а плотников все нет да нет. Лопатин покачал головой и принялся собственноручно раскрывать камышовую крышу своего домика. Он поднял такую густую и черную пыль, что перепугал всех вырыпаевских мужиков, вообразивших, что у того загорелась изба. Народу сбежалась куча; но, увидав, в чем дело, все разошлись по домам. Провозился Лопатин с этой крышей целый день. Только часам к десяти вечера домик был совершенно раскрыт. На следующий день явились и плотники с кожаными сумками на плечах и с топорами в руках. Работа закипела. Осип принялся перемечивать бревна, а Артем - разбирать стропила, а спустя некоторое время домик Лопатина уже не существовал, и только полуразвалившийся каменный фундамент да сложенные в четыре яруса перемеченные бревна возвещали о бывшем жилище скромных тружеников, никогда не похвалявшихся своими трудами и никогда не роптавших на свою тяжелую трудовую долю.

  

  

   На следующий день, часов в пять вечера, вся семья Лопатина, а в том числе и знакомые нам плотники сидели в садике вокруг самовара и распивали чай. Сидели все просто-напросто на траве, калачиком поджав под себя ноги. На той же траве чадил самовар и лежала целая связка запыленных, окаменевших баранок... Солнце клонилось к западу. Кули в числе пивших чай не было, так как она побежала на улицу встречать пригнанное стадо. Вечер был теплый, но не удушливый, и все, видимо, благодушествовали... Вдруг послышался колокольчик. Все стали прислушиваться; судя по звуку, можно было догадаться, что лошади мчались быстро; колокольчик все приближался и приближался, начал долетать даже топот подкованных лошадей и стук колес, а немного погодя из улицы вылетела тройка ямских лошадей, запряженных в бричку. Миновав улицу, бричка повернула налево и направилась к дому Лопатина. Все всполошились, повыскакали из-за самовара и торопливо выбежали из садика, а бричка все приближалась и приближалась.

   - Батюшки! - вскрикнул Лопатин, зорко всматриваясь в лицо сидевшего в бричке господина.- Ведь это Алеша.

   Старуха мать чуть не упала, заахала, замахала руками и вместе с Александром побежала навстречу сына. Нечего говорить, что встреча была самая теплая и сердечная. Старуха, обнимая сына, разрыдалась; навернулись слезы и на глаза Александра; расчувствовался и сам Алексей, разодетый в щеголеватую пиджачную пару и с пуховой шляпой на голове. Он бросился обнимать мать, крепко целовал ее, ее руки, плечи, обнимал брата и не мог даже говорить от волнения... Прибежала и Куля. При виде ее Алексей ахнул даже.

   - Неужели это Куля? - вскрикнул Алексей, глядя на красивую сестру свою и словно не доверяя глазам.- Неужели это ты?

   - Я, Алеша! я, родимый!

   - Боже мой! - удивлялся Алексей.- Как ты выросла!.. как похорошела!.. Ты теперь совсем невеста: замуж пора...

   И, расцеловавшись с сестрой, он с увлечением принялся описывать тот восторг, который переживает в настоящее время, покончив наконец свое образование и получивши должность земского врача неподалеку от родного ему Вырыпаева, где теперь примется за дело и постарается быть полезным человеком. "Займусь своим участком,- говорил он,- в свободное время буду навещать вас... Может быть, даже поменяюсь участком с здешним врачом, поселюсь в Вырыпаеве вместе с вами, родные мои".

   Прибежало несколько мужиков и баб, прослышавших каким-то путем о приезде Алексея Ивановича. Пришел местный батюшка, узнавший Алексея, когда тот проезжал мимо его окон; пришел даже и состарившийся школьный учитель, когда-то обучивший его грамоте, а ныне служивший волостным писарем в селе Вырыпаеве. Все высказывали свою радость видеть его, наконец покончившим свое образование и сделавшимся доктором, причем все изъявляли сожаление, что он не попал в свое родное Вырыпаево.

   Тем временем Александр Иванов успел уже поставить самовар и приготовить в садике все нужное для чая, а старуха мать и Куля принесли в тот же садик стол, накрыли его скатертью и расставили вокруг стола все имевшиеся в наличности стулья. Старуха мать выбрала для своего Алеши самый лучший и самый крепкий стул, опасаясь, как бы Алеша не упал и не ушибся. Некоторое время спустя все сидели вокруг чайного стола, пригласив священника и бывшего школьного учителя. Чай разливала Куля, а старуха мать бросилась устраивать Алеше постельку. Решено было положить его в кузнице, так как весь плетневый сарайчик был завален перенесенной из дома рухлядью Лопатина. Только сидя за чайным столом, Алексей Иванович заметил отсутствие домика.

   - Где же домик-то? - спросил он брата.

   - Только ноне сломал: задумал заново перебрать его,- ответил Александр Иванов.

   - Неужто сгнил? - спросил Алексей Иванович.

   - Еще бы не сгнить! - вмешался батюшка, отгрызая кусочек сахара и потряхивая им над блюдечком.- С кех пор стоит-то...

   Потужил Алексей Иванович о смерти отца, расспросил о последних проведенных им минутах и порешил, что, вероятно, он умер от горловой чахотки и что простуда во время рыбной ловли ускорила смерть... Относительно же уплаты долгов, о которых, по приказанию умершего отца, писал Лопатин, почему-то не заикнулся даже.

   - Завтра, батюшка,- проговорил он, обращаясь к священнику,- я попрошу вас отслужить панихиду на могиле отца.

   Когда чай был покончен, начало уже смеркаться. Гости разошлись по домам, а старуха мать повела сына в кузницу.

   - Ты, поди, Алеша, устал с дороги-то,- проговорила она,- отдохнуть, поди, хочешь... Я тебе в кузнице постельку постлала, свою кроватку поставила. Она у меня крепенькая... Там тебе покойно будет и прохладно: ни одной мушки нет, ни одного комарика... Два дня в кузнице не работали. Хорошо будет... хорошо...

   - Спасибо, мамаша, спасибо,- проговорил Алексей Иванович, целуя руки матери.- Только не рано ли с этих-то пор спать ложиться? - прибавил он, улыбаясь.

   - Аль отвык рано-то ложиться?

   - Отвык, мамаша.

   - Небось, все над книгами сидишь? - заметила мать, зевая.- Ты хоть теперь-то брось эти книги... Ну их совсем!.. Вишь ведь как ты отощал, родименький, на себя не похож: и бледненький какой-то, и щечки у тебя ввалились... Они ведь тоже, книги-то эти, до добра не доводят... Вот у батюшки у нашего сын учился, учился... надо бы в попы посвящаться, а он взял да и помер... Ох и плакал же только наш батюшка, как сына-то хоронил... так-то плакал, так-то плакал!.. А он, бедненький,- продолжала старуха,- лежит в гробике худой-расхудой, крестом ручки сложены, образок на ручках, зубки оскалил, глаза ввалились, а ведь совсем еще молодой был... Вот до чего книги-то эти доводят! - прибавила она, позевывая.- Брось их, Алеша... ну их совсем!.. Теперь уж и вздохнуть пора... Ляг-ка, отдохни лучше.

   И, проводив сына в кузницу, она поцеловала его в лоб, перекрестила на сон грядущий и улеглась в хлевушке на разостланной соломе.

   Однако как ни покойно было лежать Алексею Ивановичу на постели своей матери, он все-таки заснуть не мог и очень был рад, когда услыхал голос брата, осторожно вошедшего в кузницу.

   - Вы спите, братец? - шепотом спросил Александр Иванов брата.

   - Нет, не сплю, Саша.

   - Известно: поди, отвыкли с курами-то ложиться... Пойдемте, пройдемтесь, коли так... Ведь путем не смерклось еще.

   Алексей Иванович быстро вскочил с постели, оделся наскоро, и братья отправились по оврагу.

   Проходили они долго... Алексей Иванович вспоминал свое детство... Узнал даже два-три громадных камня, по тяжести своей не снесенных водой, и ему почему-то взгрустнулось... Так проходили они вплоть до утренней зари и разошлись только тогда, когда блеснули первые лучи восходящего солнца.

   Проспал Алексей Иванович часов до одиннадцати утра, когда плотники успели уже сложить три венца и стали поговаривать об обеде. Алексей Иванович даже сконфузился, что проспал так долго, и поспешил встать с постели.

   - Брат, а брат! - крикнул он, высунувшись из кузницы.

   Но вместо брата прибежала Куля.

   - Вы что, братец?.. Сашка нет: побежал пакли покупать... Вам чего надоть? - спросила она.

   - Умыться бы, Куля... Рукомойник и лоханка есть, что ли, у вас?

   - Ну, захотели!.. Мы по-мужичьи, из кувшинчика! - проговорила она, но вдруг, как будто что-то вспомнив, куда-то побежала.

   - Ты куда, Куля? - крикнул он ей вслед.

   - Сейчас к батюшке сбегаю,- ответила она на бегу.- Сейчас принесу вам и рукомойник, и лоханку... сейчас, сейчас! - И она побежала по направлению к батюшкину дому, а немного погодя воротилась, держа в руках лоханку и рукомойник, а в то же время старуха мать принесла Алеше кусочек мыльца и чистое полотенце.

   - Ну, вот и отлично! - проговорил Алексей Иванович, поздоровавшись с матерью. И он принялся умываться, попросив Кулю и мать выйти из кузницы.

   Немного погодя он вышел к ним, тщательно одетый и причесанный; снова поздоровался с матерью, поцеловал у нее руку, расцеловался с сестрой, которую ласково потрепал по щечке и опять назвал хорошенькой; напился чаю и объявил, что он пойдет сейчас к батюшке с визитом, а затем попросит его отслужить панихидку на могиле отца. Он пригласил на кладбище и мать, и брата, успевшего уже сбегать за паклей; но все они отказались за недосугом. Это несколько удивило Алексея Ивановича; но, вспомнив, что простой народ привык молиться об усопших только по известным "поминащим" дням, успокоился.

   У батюшки Алексей Иванович пробыл довольно долго, так как тот никак не отпускал его без чая.

   - Покушайте, Алексей Иванович, чайку,- говорил батюшка,- а в те поры отслужим и панихидку.

   Делать было нечего, Алексей Иванович остался и принялся пить чай, который разносила успевшая прибежать Куля. За чаем батюшка рассказал Алексею Ивановичу про предложение, сделанное Мещеряковым Куле, и немало дивился ее отказу.

   - Помилуйте,- говорил он,- человек богатый... собственный свой участок земли верстах в двух от Вырыпаева, бездетный... Положим, человек немолодой, но здоровый, крепкий,- и вдруг отказала... Я, признаться, побранил вашу сестру, Алексей Иванович... Уж извините: помилуйте, ведь это все одно, что от собственного своего счастья отказаться... Мельницу имеет, домик, своих лошадок и, сверх всего этого, человек не безденежный... Как можно!

   Наконец панихидка была отслужена. Алексей Иванович поблагодарил батюшку, сунул ему в руку серебряный рубль и направился домой. Проходя мимо школы, он зашел взглянуть на свое первое учебное заведение; познакомился с учителем, отрекомендовавшись ему бывшим учеником этой школы, а ныне доктором Лопатиным, осмотрел училище. Затем Алексей Иванович сделал визит местному земскому врачу, пробыл у него с полчаса и возвратился домой. Местный врач ему не понравился: живет грязно, в мужичьей избе и, кажется, не имеет ни малейшего понятия о комфорте.

   Дома стол был накрыт чистою скатертью, а на столе стоял приготовленный для него прибор с серебряною ложкой, ножом и вилкой. Все это, конечно, было выпрошено Кулей у батюшки и ею же принесено. За столом сидел только один Алексей Иванович, так как брат сесть за стол не решался, а мать была занята стряпаньем обеда. За обедом Алексей Иванович высказал свое желание украсить могилу отца приличным памятником, на каковой предмет и выдал брату двадцать пять рублей, попросив его заняться этим делом.

   В Вырыпаеве Алексей Иванович прогостил дня три. Снова была подана ему ямская бричка, запряженная тройкою земских лошадей, и Алексей Иванович принялся прощаться со своими родными.

   - Вы, маменька, и ты, сестренка, и ты, брат,- говорил он, обнимая мать и обращаясь к сестре и брату,- навестите меня... Посмотрите на мое житье-бытье! Ведь Алмазово всего в тридцати верстах отсюда - рукой подать... Пожалуйста, навестите.

   - Беспременно,- заговорили все,- как же не навестить... Ништо это можно.

   - Я буду ждать вас с нетерпением.

   - Беспременно приедем,- проговорила старуха мать.

   - А когда именно?.. А то может случиться, что меня и дома не будет. Мне приходится по пунктам разъезжать... У нас это преглупо устроено,- продолжал Алексей Иванович,- что доктора обязаны разъезжать по пунктам... Болен человек, ну и приезжай к доктору.

   Мать заговорила было с сыном о пояснице и спине; но Алексей Иванович ласково обнял мать, объявив, что сейчас заняться этим ему недосуг, но осмотрит ее подробно, когда она приедет навестить его.

   - Тогда, мамаша,- говорил он,- я осмотрю вас, поговорю с вами, чем именно вы нездоровы, и дам лекарство.

   Тем временем Александр Иванов успел вынести из кузницы чемодан брата, его подушку в сафьяновом чехле и все это уложил в бричку, а Куля подавала брату пальто и калоши.

   - Ты вот как сделай, брат,- говорил Алексей Иванович, надевая на себя пальто и калоши,- приезжайте ко мне в воскресный день, так как по воскресеньям я всегда дома, а по вторникам, четвергам и субботам я выезжаю на пункты... Слышишь?

   - Слушаю, братец,- отвечал Александр Иванов.

   - Ну, друзья мои,- заговорил Алексей Иванович,- пока до свиданья!

   И он принялся опять всех обнимать и целовать.

   - Смотрите, мамаша,- говорил он,- дорогая, милая моя, навестите меня... Я буду ждать вас. Непременно приезжайте!.. Вы очень меня огорчите, ежели не приедете ко мне.

   - Приедем, Алеша, приедем,- говорили все.

   - Ну, а пока до свиданья! Будьте здоровы! - говорил Алексей Иванович, усаживаясь в бричку.- Ох уж эти мне брички! - добавил он, похлопав по подушке.- И тряские, черт их побери, и непокойные, то пылью всего обдаст, то дождем до костей примочит.

   - А вы, братец, тарантасик бы завели,- заговорил Александр Иванович,- кстати, у меня есть один на примете... хорошенький тарантасик.

   - Дорогой, может быть?

   - Ну, зачем!.. Много-много рублей семьдесят пять.

   - Неужели?

   - Даже из семидесяти пяти-то уступят... Потому: хозяин этого тарантаса помер недавно.

   - В таком случае, пожалуйста, устрой,- заговорил Алексей Иванович.- А лучше всего вот что сделай: купи мне этот тарантас, да в нем и приезжайте ко мне... А вот тебе и деньги,- прибавил он, подавая брату пачку ассигнаций.- Пожалуйста, устрой!

   - Обязательно устрою, братец.

   Алексей Иванович приподнял шляпу, помахал ею, делая прощальный жест, крикнул ямщику: "Пошел!" - и помчался по дороге, ведущей в село Алмазово, обдав всех облаком густой пыли.

   - Ну,- проговорила старуха с некоторой гордостью,- теперь и мы поправимся, бог даст! - и, восторженно всплеснув руками, прибавила: - Каков молодчик-то... Одно слово - барин!

   - Барин, барин! - подхватили Куля и Лопатин с сияющими от восторга лицами.

   А подходивший как раз в эту минуту батюшка, видя восторг семьи Лопатина, проговорил:

   - Ну, честь вам и слава, вывели на большую дорогу молодого человека... Теперь и он не забудет вас.

  

  

   Земский врач, Алексей Иванович Лопатин, был еще очень молодой человек, нисколько не походивший наружностью на брата своего Александра Иванова. Тот был ниже среднего роста, плечистый, коренастый, а этот, напротив, довольно высокого роста, тонкий и стройный, с красивым матово-бледным лицом, с выразительными темными глазами и длинными вьющимися волосами. Он любил приодеться, пощеголять, всегда носил тонкое крахмальное белье, слегка душился, душил свои носовые платки и слегка подстригал бородку. Приехал он в село Алмазово в сопровождении какой-то барышни, с которой, будучи еще студентом, случайно познакомился в клинике, где она служила в качестве сиделки. Привез он ее с собой с намерением рекомендовать земской управе, как знающую и опытную фельдшерицу и акушерку.

   За дело принялся Алексей Иванович с большим рвением; объехал весь свой округ, все свои амбулатории, всех сельских старост, объявил всем о своем приезде, о днях приема больных в селе Алмазове, расспросил, нет ли где тяжко больных, осмотрел последних, записал их в памятную книжку, настоял, чтобы в алмазовской амбулатории перестлали полы, сильно шатавшиеся, оклеил новыми обоями и вставил стекла в разбитые окна. Побывал он и у нескольких священников, расспросил, не имеется ли в их приходах тяжко больных, с больными обходился ласково, приветливо, посещал их по первому призыву, причем расспрашивал о ходе болезни, утешал и успокаивал их и сразу же заручился симпатиями всего округа. Все шли к нему, не стесняясь, не робея и, встречая с его стороны ласковое и внимательное обращение, искренно полюбили его. Приезжавший в село Алмазово по какому-то делу член земской управы, расспрашивавший жителей о новом докторе, получил о нем самые лестные отзывы. Передали члену и несколько случаев удачного исцеления, а главное: все не могли нахвалиться его ласковым и внимательным отношением к больным. "Одно слово, душа человек,- говорили все,- таких докторов нам не доводилось еще видать".

   Затем Алексей Иванович счел своею обязанностью объехать и всех своих коллег-сослуживцев. На первых порах он хотел было объехать их с привезенною им барышней, но потом передумал и отправился один. Коллеги приняли его очень радушно, посвятили его в таинства земской службы, посетовали на трудность службы, назвали ее "каторгой".

   Квартиру снял себе Алексей Иванович на церковной площади села Алмазова, в домике местного купца Чеботарева. Домик этот был небольшой, но чистенький и, сверх того, довольно поместительный. В распоряжении Алексея Ивановича было три светленьких комнаты, выходивших на церковную площадь, просторные сени с несколькими чуланчиками, отделявшие его квартиру от кухни, и даже маленький балкончик, выходивший в небольшой палисадничек, засаженный кустами сирени и бузины.

   Квартирку свою Алексей Иванович убрал очень прилично: по окнам развесил кисейные занавесочки, на стенках - хорошенькие олеографические картинки¹ в рамках; имелась у него и хорошенькая мягкая мебель, письменный стол, уставленный красивыми письменными принадлежностями, и несколько этажерок с медицинскими книгами в красивых переплетах,- словом, квартирка Алексея Ивановича была убрана и уютно, и мило. Квартиру эту Алексей Иванович избрал и потому еще, что она была почти рядом с его амбулаторией и аптекой, в которой поселилась фельдшерица Ксения Николаевна Раздувалова.

   Не особенно скоро удалось семье Лопатина попасть в село Алмазово к Алексею Ивановичу, что в особенности возмущало старуху мать, жаждавшую как можно скорее посмотреть на житье-бытье Алеши. Ей все казалось, что без ее пособия Алеша, как человек молодой и вдобавок холостой, не сумеет устроиться. Задавшись этой мыслью, она начала собираться к Алеше чуть не в день его отъезда из Вырыпаева: наскоро выстирала два своих ситцевых платья, две кофточки, заставила Кулю разгладить их и приготовила два полотенца и несколько пар шерстяных чулок, ею самою связанных, в подарок сынку.

   "У него, бедненького, поди, и чулочков-то нет,- думала она,- ну вот пущай и поносит моих трудовых".

   Хотелось и Куле поскорей побыв