Позняков Николай Иванович - Лепетитор

   Николай Иванович Позняков

   Как-то одно время было у меня на денежном рынке тихо, очень даже тихо. Что было более или менее ценного - в залог снёс; должал-должал, где и покуда можно было; а когда всякие ресурсы стали к концу приходить, тряхнул и последним капиталом - объявление тиснул, что де мол так и так, "будучи лишён всяких средств к жизни, ищу уроков или каких бы то ни было занятий". Жду день, жду другой, третий: никого, ниоткуда, низачем. Ну, думаю, плохо: пропали мои денежки даром. Собирался я уже объявить в газетах, что ищу занятий, во что бы то ни стало, согласен и в отъезд, куда угодно - хоть в Ветлянку (время было чумное).

   Наконец, получаю письмо:

   Известился я в "Ведомостях", что кушать вам нечего, а кушать хочется. А сын есть у меня, балуется мальчишка. Потому, как это не дело, то коли ежели благоугодно вам будет хлеб кушать, то милости просим ко мне в лавку побывать. За сим покорный ваш слуга и раб божий Трофим Торговцев, 2-й гильдии купец".

   Полюбовавшись на засаленный клочок бумаги, я пошёл по адресу.

   - Тут хозяин? - спрашиваю в лавке.

   - В трактире, чай пьют, - отвечает приказчик. - А вам на что?

   - Дело есть.

   - Так обождите маленько: они скоро будут. Сенька, ты чего бельма-то выпучил? Беги скорей в трактир - скажи хозяину, что пришли к ним. Ну, живо!

   Сенька пустился во всю прыть через дорогу к трактиру, а приказчик, подперев правою рукою левую под локоть, прихлебнул чаю из стакана, который он держал в левой руке и, небрежно глядя в окно, спросил меня:

   - Вы это к Трофиму Кузьмичу насчёт чего, собственно, так сказать?

   - Письмо я от него получил.

   - Так... - снисходительно подтвердил он.

   - Трофим Кузьмич идут! - торжественно заявил вбежавший Сенька.

   К дверям лавки подошёл высокий седой старик, с длинной бородой, крупным, серьёзным лицом, в длиннополом сюртуке, высоких сапогах и глубоком картузе. Погладив бороду и поправив ворот ситцевой рубашки, он медленно и важно вошёл в лавку. "Молодцы" вытянулись в струнку.

   - Вы, кажется, господин Торговцев? - обратился я к нему.

   - Точно так-с: я самый.

   - Вот я от вас это письмо получил.

   - А, знаю, знаю... Так пожалуйте, господин честной, в трактирчик: мы там с вами переговорим, а кстати и чайку изопьём. Вы чего ж, молодцы, стоите-то? Пейте чай! - обратился он к приказчикам.

   "Молодцы" ободрились.

   - Чай - дело доброе, - сказал мне Трофим Кузьмич. - Палка на палку нехорошо, а чай на чай завсегда можно. Пойдёмте же, господин.

   - А кто вы такой будете, осмелюсь узнать? - спросил он меня по дороге.

   - Я? Студент.

   - Студент? Гм... Так, значит, всяким наукам обучаетесь?

   - Всяким наукам.

   - Тэк-с... А бунты учинять обучаетесь?

   - Нет, - говорю, - этому не обучаюсь.

   - Не обучаетесь?.. - (и он пытливо взглянул на меня). - Так это, значит, уж без учёбы, сами от себя, и тятеньку и маменьку по морде за то, что кормят?

   "Эге-ге, - думаю, - этому нужно "молодца" в учителя".

   Пришли в трактир, сели у столика.

   - Ну-ка, чаю на двоих, живей! - скомандовал купец и снова обратился ко мне. - Так вы, значит, студент и всяким наукам обучаетесь?

   - Да.

   - А учить умеете?

   - Не умел бы - не объявлялся бы.

   - Тэк-с... значит, умеете. А как звать вас?

   Я сказал. Услышав мою фамилию, Трофим Кузьмич оживился:

   - У вас тятенька не торговал ли мукой картофельной?

   - Нет, не торговал.

   - Или из родных кто?

   - И из родных никто.

   - Никто, значить, этим делом не занимался? Тэк-с...

   В комнату с шумом влетел половой: в левой руке грязная салфетка, в правой поднос с двумя чайниками и стаканами; звенит, гремит...

   - Эк, ты, братец, трезвонишь: словно в Светлый праздник, - заметил ему Трофим Кузьмич.

   - Нельзя же для дорогих гостей и не потрезвонить, - сострил половой, - потому для милого дружка...

   - Ну-ну-ну... - остановил его старик. - Ты, брат, знаешь? Ешь пирог-то с чем?

   - С грибам, Трофим Кузьмич.

   - А язык-то держи где?

   - За зубам, Трофим Кузьмич.

   - То-то же: ты, братец, это себе на носу заруби, да и помни.

   Половой сконфузился и старался поправиться:

   - Я для вашей милости, Трофим Кузьмич, не то, что потрезвонить, а ноги ваши мыть, да воду-то эту самую пить...

   - Ладно, ладно, толкуй... Ты, ведь, я знаю, и языком-то мастер трезвонить. Балаболка.

   И старик стал разливать чай.

   - Так, значит, - обратился он ко мне, - никто из ваших родных картофельной мукой не занимался?

   - Никто, - говорю. - Только нам, Трофим Кузьмич, надо бы о деле поговорить.

   - Что ж, оно можно: о деле завсегда помнить долженствует. Извольте-ка свой стаканчик взять: дело делом, а чай чаем.

   Я стал пить чай.

   - Вот вы бы моего мальчонка поучили, - начал купец, - больно уж он шустёр, а толку в нём мало... Приструнить его хорошенько надо, а не то избалуется в конец. Двенадцать уж годков мальчишке: и читать, и писать умеет, только не так отчётисто. Так вы бы вот, господин честной, походили да позаняли бы его: так-то бы лучше было.

   - А сколько раз в неделю приходить?

   - Да хошь разика бы три.

   - Где ваш сын учится?

   - Где же ему учиться? Ему учиться некогда, да и не к чему: потому - наше дело торговое... А вот насчёт грамоты - знает он её, грамоту-то, только не так, чтобы очень твёрдо. Грамоте к тому нониче и по крестьянству учат. Вы бы его часочек-другой и поприструнивали.

   - Что ж? Это можно, - говорю.

   - А как цена ваша будет, господин?

   Я подумал и назначил по двадцати рублей за месяц.

   - Дорогонько! Надо бы посбавить. У меня эти деньги с синенькой приказчик получает; а у него дела-то побольше вашего.

   И он лукаво, как-то выжидательно смотрел на меня.

   - Ничего не дорогонько, Трофим Кузьмич: другие учителя по три, по пяти рублей за один час берут.

   - А кто даёт-то? - встрепенулся старик. - Сумасшедшие дают!.. Деньги у них дёшевы. А у меня кажная копеечка на счету: потому - мне наобум платить и не приходится. А вы вот что, господин: возьмите-ка двенадцать рубликов в месяц, и делу конец.

   - Нет, нельзя, Трофим Кузьмич.

   - Да как же нельзя? Что вам, молодому да одинокому, нужно-то? Нешто вам семью пропитывать? Право, возьмитесь-ка за двенадцать рубликов.

   - Да какой же мне расчёт?

   - Как не расчёт? Конечное дело, расчёт! Вы ведь всё равно так бы, без заработанных сидели, да и тугонько бы вам приходилось; а возьмётесь - вот вам двенадцать рубликов и перепадёт. А двенадцать рублей, хошь и небольшие, а всё деньги, на улице не валяются... А?

   Соблазнил меня купец: "Что я, - думаю, - буду без уроков делать? Нужно спустить немного".

   - Извольте, - говорю, - я пятнадцать рублей возьму, а меньше не могу.

   - Эх, господин, господин... Ведь пятнадцать-то рублей у меня второй приказчик получает; а он цельный день на работе, при деле, да и в праздники тоже торгует, - урезонивал меня Трофим Кузьмич, наливая себе четвёртый стакан чаю. - А вы вот пожалуйте-ка ваш стаканчик да скажите: "Идёт мол за двенадцать рублей, Трофим Кузьмич".

   Но я решился больше не уступать и молчал.

   - Что ж? Идёт?

   - Нет, нельзя...

   - А вы подумайте-ка, господин.

   - Тут нечего мне и думать. Ведь я не в первый раз уроки даю: знаю, сколько спросить.

   Трофим Кузьмич допил стакан и налил ещё; откусил кусочек сахару и, приподняв брови, отхлебнул с блюдца. Блюдце он держал на кончиках всех пяти пальцев левой руки, так что мне вспомнилась загадка: жёлтое море на пяти столбах.

   - Так как же, господин?

   - Как я сказал.

   - Ну, уж видно - нечего с вами делать: больно уж вы упористы. Надо и мне накинуть. А может, вы четырнадцать рубликов не возьмёте ли?

   - И четырнадцати не возьму.

   - Что ж делать? Другого-то мне искать не хочется: когда там найдёшь?.. Придётся уж на пятнадцати рублях порешить. Только вы, господин, парнишку-то уж того...

   Так мы и порешили, что за 15 рублей в месяц я буду "парнишку того".

   На следующий день я пришёл дать первый урок. Мальчик оказался очень бойким, смышлёным и сразу понравился мне. Лет ему было двенадцать, но знал он для этих лет слишком мало. Да и учебники у него были какие-то допотопные: выложил он передо мной первым делом букварь, весь в масляных пятнах и с загнутыми уголками страниц; потом из ящика, откуда несло сыростью и плесенью, вылезла грамматика - не "русская", а "российская"; за нею явился какой-то задачник, один вид которого наводил на воспоминания о делах давно минувших дней.

   - Кто вас прежде учил? - спросил я мальчика.

   - Старичок один-с, чиновник из Гавани ко мне ходили... Они в Опочининой улице, над мелочной лавочкой жили-с... Тятенька им два с полтиной в месяц платили-с... Только вот они уж полгода, как померли-с... За?пили и померли-с... На улице их подобрали-с... И книжки у меня ихние так и остались. Очень уж они сердиты были: всё меня за эти-с вот места-с трепали...

   Он указал себе на виски, и на лице его изобразились впечатления давно испытанной боли и страха перед грозным педагогом из Опочининой улицы.

   Жаль мне было мальчика. Он вовсе не внушал мне желания дёрнуть его за висок. Напротив, его бойкое личико и шустрые глазёнки казались очень симпатичными. Но он, видимо, боялся и меня - хоть я и ласков был с ним - глядел мне прямо в рот, когда я говорил, и на каждый мой вопрос отвечал поспешно, захлебнувшись предварительно, как бы стараясь вобрать в себя побольше воздуха.

   - А после того старичка вы учились где-нибудь? - спросил я его.

   - Никак нет-с.

   - Что же вы делали за это время?

   - У тятеньки в лавке был-с... Они меня всё посылали... Только вот третёводни-с осерчали они уж больно на меня-с - так за вами послали: сгною, говорит, тебя, паршивец эдакий, над книжкой-с...

   Так вот, каким образом попал я сюда! Вот, почему понадобился здесь учитель!

   - За что же рассердился ваш тятенька? - допрашивал я мальчика.

   - Да я деньги потерял-с, - отвечал мальчик и так смутился, как будто вспомнил о чём-нибудь очень постыдном. - Тятенька меня послали по счёту получить 17 р. 68 к., я их получил-с, да в платок завернул, а платок по дороге выронил-с... или вытащил кто-с... Как по?чали меня тятенька за это ругать, ремнём отстегали и учить меня хотят-с...

   Голос мальчика задрожал, и из глазах выкатились слёзы.

   В это время в прихожей громко задребезжат звонок, так называемый "хозяйский". Мальчик встрепенулся и заёрзал на стуле.

   - Наше вам почтение-с, господин честной. Как ваше здоровье? - величественно спросил меня входивший Трофим Кузьмич.

   По его вопросу казалось, что мы с ним уже давно знакомы, и что я известен ему за человека нездорового. Он торжественно провёл рукой по бороде, подпёрся в бока и, сверкнув глазами на сына, обратился ко мне:

   - Ну, что? Как?

   - Да ничего ещё пока.

   - Драть его вот надо! - грозно кивнул он на сына. - Избаловался вовсе, из рук вон выбился. Хошь ему говори, хошь нет - никакого толку от него не добьёшься. Вы ему спуску-то не давайте: чуть только что - так за вихор!..

   Мальчик не выдержал и заплакал потихоньку, стараясь скрыть слёзы, но отец заметил их:

   - Пореви у меня ещё!.. Я те пореву! - пригрозил он сыну, собираясь уже показать мне, как надо расправляться с мальчиком за вихор.

   Но из двери соседней комнаты показалась чья-то жирная голова в шёлковой кичке и с двойным подбородком:

   - И всё-то ты дитю ругаешь, Трофим Кузьмич! Бога ты не боишься!

   - И всё-то ты мне под руку лезешь, Арина Власьевна! Чёрта ты бы постыдилась!

   - У, шкура-жид! - буркнула жирная голова и скрылась за дверью.

   - Анафема, прости Господи! - пустил ей вслед Трофим Кузьмич и ушёл в лавку, обласкав в прихожей кухарку "дурой".

   Занявшись с мальчиком, я уже собирался уходить с нечистою перед его отцом совестью, так как ни разу не дёрнул его за вихор.

   - А уж вы уходите? - послышалось мне, и я увидел в дверях ту же кичку на жирной голове. - Не угодно ли будет чайку испить?

   Я стал было отказываться, но купчиха так приступила ко мне, что пришлось согласиться.

   - Вы насчёт Трофима Кузьмича не бойтесь, душа моя сладкая: он тольки во хмелю буён бывает, - трещала Арина Власьевна, - а когда чиверёзый, так тольки лается. Ну, и вас когда облает - так ничего! Брань-то ведь на вороту не виснет. Того, прежнего-то учителя, что в Гавани жил, всё "старый хрыч" звал. Так тот ничего: тольки попросит рюмочку ему поднести. А уж и сердитый же был старик, царствие ему небесное: так дитю мучил (не тем будь помянут), так мучил - просто, сказать нельзя... Да что и толковать про покойника? Вот и Трофим Кузьмич: нет того, чтобы приласкать дитю; всё норовит, как бы дёрнуть, да покрепче. А дитё чем виновато? Дитё неразумное, дитё глупое. И третёводни вот осерчал так, ни за?что, да ещё и прибил, и учить его грамоте задумал... Забыл, небось, как мы старшенького-то нашего (покойничек уж теперь, царствие ему небесное) лишний год проучили. За этого теперь принялся. А он что? Нешто сделал что? Деньги-то обронил? Эка невидаль!.. Накинет на говядину копейку - так в три дни 17 рублей и вернутся.

   Долго ещё держала меня Арина Власьевна. Наконец, отпустила. Проходя мимо лавки, я встретился с самим Торговцевым и сказал ему, что его сыну надо будет купить кое-каких учебников.

   - Это зачем?

   - Очень плохи те, которые у него теперь.

   - А то каких же вам? Бархатных что ли?

   - Нет, не бархатных, а новых надо.

   - Ну, хороши и так... А вы тут, сударь мой, новостей-то не заводите, а дело своё делайте. И без вас тошно, - заключил он и, не взглянув на меня, вошёл в лавку.

   Прошло недели три, Я продолжал ходить в дом купца, хотя Торговцев принадлежал к тем людям, которые учителей к себе в дом не приглашают, а нанимают, и потому со мной не церемонился. Проходя по той комнате, где я давал урок, он обыкновенно подбоченится, сверкнёт глазами на сына и сурово спросит меня:

   - Ну, что? Как?

   - Да ничего, так себе, - ответишь.

   - Ну, то-то же, - скажет, проведёт рукой по бороде и величественно отправится в лавку.

   Раз как-то он вошёл, держа в руках какую-то засаленную бумагу:

   - Перепешите-ка, молодчик, эту субсидию, да почище, глядите: ведь это, знаете, куда послать надо...

   "Субсидия" оказалась, просто, счётом полицейскому приставу на отпущенный из лавки товар. Не хотелось входить в пререкания - переписал. Так, с вынужденною уступчивостью, продолжались мои уроки. Я как-то стал привыкать. Да и мальчик начал привыкать ко мне, перестал меня бояться и оказался очень понятливым и старательным. Я надеялся на успех в его учении и уверен, что надежды мои оправдались бы, если бы не случилось вот чего.

   Прихожу на урок. В передней встречает меня мой ученик, испуганный и растерянный.

   - Что с вами? Вы нездоровы? - спрашиваю.

   - Нет-с... Я ничего-с...

   И замялся.

   - Что же вы такой странный сегодня?

   - Уж вы лучше не входите к нам... И маменька просит.

   - Почему так? - удивился я.

   - Тятенька в запое-с...

   Мальчик смутился, и из глаз у него, по обыкновению, выкатились слёзы: попался он, должно быть, отцу под пьяную руку. Но мне показалось неудобным ретироваться, услышав, что хозяин "в запое".

   - Ну, так что же? Тятенька ваш нам не помешает, и мы ему так же.

   - Да они уж очень сердиты-с...

   - Ну, вот пустяки! На нас ему сердиться не за что, - ободрил я мальчика и вошёл в комнату, где мы обыкновенно занимались.

   В ней сидел Трофим Кузьмич, облокотившись на наш учебный стол.

   - Чего тебе? - обратился он ко мне.

   Надо было говорить с ним смелее.

   - Да ничего. Заниматься пришёл.

   - А ты кто такой будешь?

   И он уставился на меня мутными глазами.

   - Я-то кто? Репетитор, - сказал я, уходя в другую комнату, где, притаившись у двери, стоял мой ученик и сама Арина Власьевна, со страхом слушая, что будет дальше.

   - Ле-пе-ти-тор?.. так ты ле-пе-ти-тор?.. Ах, ты паршивец этакий!.. Лепетитор голоштанный!.. Эй, Арина!

   Арина Власьевна, забыв, как она воевала с ним с трезвым, сейчас же робко явилась на зов.

   - Что прикажете, Трофим Кузьмич?

   - Подай-ка мне сюда этого лепетитора, что двадцать рублей с меня запросил... Я ему бока-то накостыляю... Ах, он франт гороховый? Шею-то я ещё ему не мылил - так ничего: нагваздаю.

   - Уж вы извините их: оченно они хмельны нониче, - сладко задабривала меня Арина Власьевна, входя.

   - Извинять мне его не за чем. А только вы ему от меня передайте (завтра, конечно), что я больше сюда ходить не стану и денег, которые мною заработаны, с него не спрашиваю.

   И вернулся "лепетитор" к себе домой точно в таком же положении, как три недели тому назад, если не в худшем ещё.

   Дня через два на 8 странице номера газеты было помещено следующее объявление в удешевлённой и выразительной редакции: