Помяловский Николай Герасимович - Поречане

ловом - пошли писать.

   Иван Семеныч молчит. Казалось, никаким словом нельзя было прошибить Ивана Семеныча; но мнимый соперник его, Кругачев, отыскал такое слово.

   - После этого, - сказал он: - тебе всякая баба в рожу плюнет.

   Зарычал Иван Семеныч, но выдержал себя: ни слова не ответил.

   - Еще вздумал волочиться за Аграфеной Митревной... Да она за твою подлость тебе глаза выцарапает, околелый чорт!

   Доняли, проняли Ивана Семеныча. Хотя он опять выдержал себя - слова не сказал, но теперь он встал сначала на четвереньки, потом сел на печи, свесил ноги и пристально, не мигая, начал смотреть на врагов...

   - Чего буркалами-то уставился на нас?.. Лошадь ты этакая!.. Свинопас!.. Встреться-ка ты с Аграфеной Митревной, - она тебе всю бороду выщиплет!..

   Ярость неописанная сверкнула в расширившихся зрачках глаз Ивана Семеныча, на шее его вздулись жилы, как бечевки, задрожали губы, грудь стала работать, как паровая машина... Это, милостивые государыни и государи, в нем любовь бродила... Да, он страстно, бешено, могуче любил пореченскую красавицу Аграфену Митревну. Так способны любить только сильные телом и духом люди, и кроме того - люди мало развитые. Он готов был вышибить дух из своего мнимого соперника; он способен был схватить Аграфену Митревну, без всякого с ее стороны согласия, в свои самсоновские объятия, и пусть она кричит и кусается, он будет смачно целовать ее и плотно прижимать к своей широкой груди ее широкую грудь. Надо сказать, что поречанки любили таких молодцов, хотя отказ нашего героя участвовать в бою мог очень сильно уронить его во мнении местных дам (баб тож).

   - Аграфена Митревна тебе, подлецу...

   Диким зверем спрыгнул Иван Семеныч с печи.

   Послы знали, с кем имеют дело, и потому в одно мгновение не стало в хате их вражьего духу...

   - Так-то!

   Вот и все, что на тот раз произнес Иван Семеныч.

   В Поречне прошла весть о том, что Иван Семеныч отказался от боя Взволновалась Поречна. Ругань на нашего героя повисла над нею... Даже все дамы рот расстегнули, а если пореченская дама (баба тож) начнет ругаться, то хоть от святых откажись - неси их вон! Иван Семеныч лежал на печи и слышал, как расстегнувшие рот дамы, проходя мимо его дому, ругали его на всю вселенную. Ему послышалось даже, что Аграфена Митревна, зазноба его сердца, обозвала его околелым чортом. Пореченские дамы глубоко сочувствовали, что увидим далее, боевой славе своих мужей и братьев, питали в душе своей глубокое чувство местного патриотизма. Иван Семеныч лежал на печи и слушал с крупною, строптивой, кабаньей злостью направленную на него пореченскую брань.

   "Лайтесь!" - думал он, поворачиваясь на печи с боку на бок. Раздраженные его отказом, мимо его дома идущие бабы (дамы тож) ругали его очень голосисто. Ивану Семенычу опять послышалось, что его бранит Аграфена Митревна.

   - Подожди же. я тебе, значит, и усгрою паперимент,- сказал он, вскакивая на ноги.

   Выбежал Иван Семеныч на улицу. На улице никого не оказалось.

   - Бабы!.. свиньи!.. - проговорил Иван Семеныч.

   Ушел он домой и, легши опять на лежанку, закрылся тулупом.

   - Тяжко! - сказал он; но после стерпел, не позволил себе даже пред собою высказать вслух свои чувства - и замолчал.

   Не попусти, господи, так сильно и так неудачно, как Иван Семеныч, любить кого-нибудь: такая любовь уводит в Сибирь таких молодцов, как наш герой, а людей - послабее его силою воли - загоняет в кабаки либо в петлю.

   Избави всех, господи ты боже наш, от подобной любви!..

  

  

   Яркое солнце облило своим светом пелену закрепленной морозом реки, дробя свои лучи в кристаллах ледяных плит, разнообразно раскиданных на поле фарватера.

   - Дай бою! дай бою! - слышалось на Озерной.

   - Дай бою! дай бою! - откликались с другого берега.

   Дрались пока мальчишки. Но к трем часам собралось кульеносное и пореченское воинство. Молодой народ отодвинулся в сторону.

   В городе, которому Поречна служила предместием, разнеслась молва, что на Озерной будет дан знаменитый, небывалый бой.

   К трем часам вечера Озерная покрылась массами бойцов и экипажами любителей из купцов и военных; берега были полны народом. Любопытно было посмотреть на поречанок, а особенно послушать: страшный визг, вылетающий из их грудных мехов, волновал воздух. Бабы все еще были с расстегнутыми ртами... Воем выли дамы.

   Мужики с поречанами уже дрались. Но это не было обыкновенное, более или менее одушевленное боедействие: дрались в ожидании чего-то... Но вот со стороны крючников вдруг раздался крик:

   - Наши, назад!.. Ломи на свой берег!..

   Толпа муравьев бросилась бежать... Можно было подумать, что их гонят... Но эгого не было. Поречане слышали команду Хлестнева:

   - Стой, ребята!.. ни с места!.. они теперь не даром дали тягуна. Значит, молодцы пришли... Ну, ребята, слушаться теперь меня... Мы не с дураками будем иметь дело... Крепким строем надо действовать; иначе и бою нечего затевать.

   - Ребята, слушаться Ивана Хлестнева, - было ответом.

   - Вытряску дадим, кто выйдет из-под начала.

   - Слушайте же, - говорил Иван Хлестнев: - я поведу правое крыло; ты, Копоряк, - левое; ты, Васька-Жидок, - в центру встань; около меня держись Алеха Косой, Микита Обручев, Мизгирев да Петруха Сыч...

   - Чего ж ты Сычом-то лаешься? - было ответом от Петрухи...

   - Извини, голубчик: не мною прозван...

   - А ты не лайся!.. вот что!..

   - Ну, молчать, Сыч! - закричали бойцы...

   - Слушаться начальства!..

   - Коли так, я и с бою уйду,- сказал Сыч.

   - А трепки хочешь?

   - Братцы, голубчики,- заговорил Иван Хлестнев: - не ссорьтесь... ведь не время... опозоримся... Петруха, прости меня; обидел нечаянно - некогда было слово обдумать... дело-то горячее подошло...

   - Да что с ним толковать? В рожу его!..

   - Братцы...- начал примирительным тоном Хлестнев...

   - Лупи его...

   К Сычу бросились поречане с намерением избить его. Иван Хлестнев, видя, что в его ополчении развивается междоусобие, голосисто и громко крикнул:

   - Молчать все!.. Кто слово скажет, своими руками задушу; ей-богу, вцеплюсь в глотку и задушу... Я здесь сильнее всех... Кто против меня?.. Тронь лишь кто Петруху, тому кости, как в мешке, встряхну. Слышали?..

   Восстание стало утихать. Сыч молчал, петому что, с одной стороны, побаивался поречан, а с другой, был удовлетворен тем, что его сторону принял Иван Хлестнев... Но, несмотря на это, из толпы все-таки послышался голос, обращенный к предводителю:

   - И на тебя есть сила...

   - Где это? Кто сказал, выходи!.. Где есть на меня сила?

   - У Ивана Семеныча Огородникова...

   Хлестнев язык прикусил, но, однако, скоро нашелся.

   - Да Иван-то Семеныч, - сказал он: - подлец, - в такое время и оставил нас... Я же рожи своей не пожалею, а за дело постою... вот что!..

   После этого дело приняло хорошее направление: все начали ругать нашего героя, а Сыча и предводителя оставили в покое...

   Этой минутой воспользовался Хлестнев.

   - Ну, ребята, слушайте же,- начал он...

   - Слушай, ребята, слушай! - было ответом...

   - Ты, Копоряк,- говорил Иван Хлестнев: - возьми себе тоже четырех, которые покрепче; ты, Жидок,- также... Что около вожаков, должны защищать их, а вожаки ломи, значит... В центре у них будет слабо, - в центр и жарь... На их вожаков следует напасть сразу впятером или шестером и положить, как ни на есть, во что ни стало, на землю... Помните, что сначала нам следует стоять как можно дружно: избави боже, если на первых порах попятят нас,- зазнаются, и тогда ничего не поделаешь... Слышали?... Братцы, не жалейте рожи; дело подошло больно важное!.. Ну, стройся!.. Живо!..

   Поречане строились. Построившись на средине реки, они тихо, почти не говоря ни слова между собою, дожидались врага. Совершалось что-то торжественное... Все окрестности смолкли... Даже пореченские дамы на время рот застегнули... В колясках и санях привстали на ноги офицеры и купцы... Воздух замер... Что-то будет?..

   Кульеносное воинство было построено прибывшими к нему молодцами почти так же, как и пореченское, получило те же наставления и выступило из-за барок, зимовавших на реке...

   Тут-то в первый раз показались молодцы. Они шли по бокам огромной долпы крючников и самоуверенно вели ее в бой. Недаром прошла молва об этих двух братьях. Все любовались на них. Оба они напоминали собою картины древних героев, у которых мускулатура была чрезвычайно развита, и тело братьев было крепко связано костями и сшито жилами. Старший брат, ведший левое крыло, был ростом с Петра I и силен как Петр I; младший брат был ниже, по ухо брату, но взял шириною корпуса: плеча и плавленная, как представлялось, грудь поражали своими размерами,- он был сильнее брата... Братья были красавцы собою, типа кровно-русского... Где уродились такие молодцы? - говорили, что под Москвою... Если бы славянофилы видели их в описываемую нами минуту, то они бы поставили им не то чтобы ведерного божка, а сорокаведерную богиню, да боченок селедок на закуску; славянофилы даже откупили бы для них целый российский парламент, т. е. кабак. Шли братья с свежим, открытым, играющим румянцем, как зарево на молоке, лицом; "кудри русые лежат скобкою", походка степенная, во всех движениях сдержанность, но, несмотря на сдержанность, в позитуре братьев было много беспечности и удали, нравящейся и не-славянофилам; все в них было складно, плотно, положительно... Нельзя было не залюбоваться на молодцов: красота, соединенная с силою, увлекает невольно, будь то красота мужчины или женщины. Одеты они были щегольски, хотя и довольно легко, несмотря на трескучий мороз, потому что шли на дело жаркое - согреются... На голове были надеты котиковые шапки, бюст покрыт белыми, чистыми шерстяными фуфайками, из-под фуфаек выпущены красные, нового немецкого ситцу рубахи, далее шли новые плисовые шаровары, опущенные в козловые сапоги со скрипом... Это ли не щеголи? Рассказывали, что молодцы-братья были люди богатые; их побудила итти на бой не ведерная, а то, что в душе их была сильно развита страсть, выражаемая словами "раззудись, плечо; размахнись, кулак!" Поречанки, увидав молодцов, только ахнули, и многие из пореченских баб (дам тож) в ту минуту изменили туземному патриотизму. К числу таких, уверяем, не принадлежала Аграфена Митревна. Тем хуже для нашего героя. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   Стена муравьев подошла к стене поречан и завопила благим воем:

   - Дай бою, дай бою!..

   Поречане вызывали их со своей стороны:

   - Дай бою, дай бою!..

   - Бей их! - скомандовали братья-силачи.

   Мужики, сверх своего обыкновения, дружно и стройно ударили на поречан. Поречане стойко приняли их.

   И грянул бой, пореченский бой!

   Тяжело было смотреть на бившихся. Положим, что бой, хорошо организованный, может быть прекрасною гимнастическою игрою, но когда игра развивалась до такого соревнования, как в описываемый нами день в Поречне, то, глядя на нее, чувствовалось замирание сердца. К игре примешивалось чувство мести и отплаты; поречане и зимой и летом окрадывали барки, стоявшие на Озерной, и крючники за то недолюбливали их... И в настоящем случае вышло побоище, увлекавшее внимание размерами своего плюходействия. Одни боевые вопли "дай бою" и "бей их" производили потрясающее впечатление. На этот вой пореченские дамы, расцветившие берег своими платьями и кацавейками, отозвались оглушающим уши визгом. Застонала окрестность.

   Поречане выдерживали твердо могучий напор крючников. Бились жестоко. Били тяжелыми кулаками по лицу, в плеча, в грудь, в живот. Самое ярое место, кишащее дракой, было около меньшого брата-богатыря и Ивана Хлестнева.

   Хлестнев, дав страшную затрещину противнику, крикнул своим:

   - Бей в середку!

   Но в ту минуту он был отброшен противником. Поречане по его приказу ударили в центр неприятеля, но этот натиск, будучи предугадан старшим братом, был отражен им.

   Поречане смешались...

   - Бегут! - крикнули муравьи: - лупи их!.. бей их!..

   Поречане от такого крика совершенно растерялись... Муравьи наперли... Не устояли поречане и бросились в бегство...

   Что поделалось с окрестностями?

   - Наших бьют... бегут наши!.. гонят их! - кричали, расстегнувши рты, пореченские девицы и бабы.

   Офицеры и купцы приготовляли серебро и ассигнации для победителей. Муравьи, догоняя затылки врагов, стоном стонали. Поречане приглашали друг друга к порядку.

   - Стройся, ребята! - кричал Хлестнев.

   - Гони их!.. Отдоху не давай! - кричали крючникам братья-предводители.

   - Когда так, беги, что есть мочи! - распоряжался Хлестнев.

   Поречане помчались с быстротою полевого ветра. Мужики, одетые в тяжелые тулупы и сапоги, отстали от них... Поречане успели уйти от своего врага сажен на пятнадцать.

   - Стой теперь и живо стройся! - приказал им Хлестнев.

   Поречане быстро заняли позицию прежнего строя. Когда на них бросились догонявшие их враги, они до того дружно встретили их, что попятили назад. Тогда братья стали строить своих, смешавшихся во время догонки, под градом всевозможных заушений. Успели в том.

   Характер битвы переменился.

   Стали биться очень плотно, дружно и хлестко. Поречане хотя были и теперь теснимы, но отступали в строгом порядке, по вершку, по полувершку. Однако пядень за пяденью отодвигала их назад несломимая сила крючников. Тяжело было смотреть на знаменитую битву. Это была уже не игра. На всех лицах написано откровенное желание сломать у своего врага и вышибить вон какую-нибудь основную часть тела. Хлестнев и меньшой брат опять боролись между собою. Они сыпали друг другу страшные удары, но лица их и грудь окаменели, точно они были не люди, а какие-то изваяния. Окровавились, жестоко бьются, до лома костей бьются, но ни один не сделает фальшивого полуоборота, изучают каждый взмах и удар друг друга. Это шла уже не игра, а какое-то глубоко-сосредоточенное, научно-кулачное занятие. Душа замирает у борцов, но и при замирании сохраняется полное присутствие духа... Что это за сфинксовые лица?.. Изредка скрипит челюсть; изредка хрустит кость... Совершается дело, если хотите, колоссальное, поэтическое, ярко характеризующее народную натуру, и в то же время такого рода дело, которого лучше бы не было на Руси.

   Хлестнев первый не выдержал характера. Бешенство заходило в крови всех его жил. Он решился вышибить дух из своего врага. Но ему сильно ударили в лицо...

   - Браво, москвичи! - крикнули купцы и офицеры. Хлестнев вышел из себя.

   - Убью! - крикнул он и бросился диким кабаном на меньшого брата.

   Меньшой того и ждал. Он подставил ногу увлекшемуся поречанину и свалил его на снег.

   - Бегут, бегут! - заревел меньшой.

   Поречане и не думали бежать, хотя главный силач их лежал на снегу; но клич "бегут", нарочно употребленный в дело, чтобы смутить их, распространил среди них страх.

   - Бей их!.. ломи!

   Поречане стали мешаться.

   - Напирай!..

   Поречане побежали, и вместе с ними предводитель их Иван Хлестнев, уже успевший встать на ноги. Хлестнев хотел снова строить своих, но не успел в том... Мужики тяжело преследовали их по пятам, но стройно и в порядке. Стыд и досада были на лицах поречан; поречанки рот расстегнули и голосисто взвыли на все поселение; офицеры и купцы звенели деньгами...

   Поречан наконец выгнали на горку... Они с понуренными головами исподлобья посматривали на своих дам...

   - Ах, вы, тавлинники! - говорили дамы...- Вам не на бой ходить, а чулки вязать... Молокососы!.. Мужварью, сиволапым уступили...

   - Против силы что поделаешь? - отвечал Копоряк...

   - А зачем у тебя голова на плечах? - спросила Аграфена Митревна.- Думать...

   - Ничего тут не выдумаешь...

   - Дурак и есть.

   - Молчать, бабье!.. Всякая сволочь туда же с советом суется...

   - Ох, вы-то, тавлинники, не сволочь?.. Недаром и шею накостыляли вам... Еще не так бы следовало...

   - Молчи лучше, паскуда,- закричал Копоряк, замахиваясь на Аграфену Митревну.

   - Что, горе-богатырь? - закричали другие дамы. - с мужиками не справиться, так с бабами в бой!..

   У Копоряка руки опустились...

   - А все подлец Иван Семенов, - заговорил Хлестнев: - в такой день - и отказался от бою...

   - И уважим же мы ему.

   - Всю избу разнесем по щепам.

   Иван Семеныч опять послужил громоотводом для гнева, стыда и досады поречан... Горе, горе Ивану Семенычу! Он тоскует о том, что ему "бабу надо", а теперь, после его измены туземному патриотизму, ни одна баба не станет с ним женихаться... Лежит он себе на печи и не знает, как злы на него поречанки, как крепко бранят его.

   Между тем мужики отошли на средину реки, построились здесь и ожидали поречан для новой схватки.

   - Дай бою!.. дай бою!..- вопили они теперь вполне самонадеянно...

   - Что делать, ребята?.. бою просят.

   - Что делать? драться, значит, надо...

   - Ведь опять расшибут?

   - Пусть!.. Не по домам же итти...

   - Вот что, братцы: человек пятьдесят останется в засаде, за избушкой... Случись, если подгонят нас к берегу, запасные неожиданно - бей в бока... Мужичье подумают, что это новые, свежие прибыли, струсят и дадут тягу, а тут знай, лупи... знай, лупи!..

   - Ловко придумано!..

   - Так стройся, ребята!

   - По-старому?

   - По-старому.

   Построились поречане и двинулись на ожидавших их мужиков. Сошлись и схватились. Но поречане, потерпев в первом бою поражение, действовали не так самоуверенно, как всегда; крючники же нисколько не сомневались в том, что они одержат победу: теперь не только материальная, но и моральная сила была на их стороне. Они сразу пошатнули поречан и на этот раз не дали им даже вторично построиться,- в один прием прогнали до берега. Около берега Хлестнев крикнул:

   - Засада!..

   По этой команде из-за избушки ударили скрывавшиеся поречане в бока мужицкого ополчения. Как и ожидать должно было, мужики пришли в недоумение, смешались, попятились и едва не обратились в бегство; но братья-предводители сумели остановить их и снова двинуть вперед... Замысел Хлестнева не удался. Крючники выперли врага на улицу, а сами встали на берегу. Многие из побежденных были без шапок. На боях существовал обычай, по которому победители имели право хватать с головы противников шапки и обращать их в свою собственность, в виде приза. Теперь уже и дамы не бранили своих мужей и братьев: они видели храбрость и усердие их, и видели, что не в их средствах победить неприятеля... Пошли совсем другие толки.

   - Силы неравны,- говорили они: - нас вдвое меньше... Еще бы они выставили тысячу человек...

   Мужики отодвинулись на средину реки. В это время один богатый купец позвал к себе Ивана Хлестнева.

   - Что, голубчик, намылили сусалы?

  

  

   На этом месте прерывается рукопись Н. Г. Помяловского {[Отрывки, напечатанные петитом, принадлежат другу и биографу писателя Н. А. Благовещенскому, который, на основании рассказов Помяловского, сообщает содержание недописанных эпизодов "Поречан"].}. Припоминая неоднократные рассказы покойного автора о поречанах, мы вкратце сообщаем здесь о дальнейших последствиях боя.

  

   Приезжие купцы стали шибко подсмеиваться над Хлестневым и его товарищами и разозлили его не на шутку. Поречане тоже слышали эти насмешки и хмурились: оскорбленное самолюбие стало заговаривать в них, кулаки сжимались... Наскоро собрал их Хлестнев и объявил решительно, что сдаваться не следует, что теперь дело идет о чести целой Поречны, и что после этого всякий крючник им в глаза наплюет. Воодушевились поречане: "костьми ляжем, а сраму такого не потерпим!" - крикнули они и дружно тронулись на средину реки, на новую схватку.. Снова завязался бой, жаркий, исступленный...

   В это время Иван Семеныч Огородников, соскучившись дома, вышел поглядеть на бой. Дамы пореченские встретили его с визгом да с руганью, но Иван Семеныч на это не обратил внимания и отошел к сторонке. Сразу увидел он, что силы дерущихся неравны, что поречане хоть и храбро дерутся, но против силы устоять не смогут, и начал в нем мало-помалу пробуждаться патриотизм пореченский. Долго сдерживался Иван Семеныч, но удаль меньшого брата-крючника окончательно раззадорила его; так и валит он поречан направо да налево: что даст раза - то с ног долой, а силы равной ему между поречаиами нет. "Так погоди ж, - подумал Иван Семеныч: - найдем и на тебя силу!.." И вспыхнула вся кровь у молодца, жилы налились, кулаки сжались... Мигом сорвал он с себя шубу, засучил рукава и, сам не свой, бросился в битву. Врезался он в правое крыло дерущихся и, не дав никому опомниться, с налета свистнул кулаком в висок меньшого брата. Зашатался герой и, как сноп, рухнул на снег, обливаясь кровью. Бойцы приостановились, стихли... Но тут открылось скверное дело: кулаки меньшого брата разжались, и в каждом кулаке его оказалось по две больших медных гривны {Надо заметить, что на таких боях позволялось драться только кулаками, и у кого в кулаках находили свинчатки или гривны, тех жестоко проучивали как подлецов, и пощады в этом случае не было никакой.}. Теперь только поняли бойцы, в чем заключалась страшная сила этих кулаков. Муравьи сейчас же смешались и побежали наутёк, а поречане с остервенением бросились на лежачего и начали бить его чем попало и куда попало. Они в клочки разорвали бы его, если б в это дело не вмешалась полиция и не разогнала поречан. Изуродованного молодца замертво стащили в какую-то больницу, где он на другой день и помер. После этого случая кулачные бои были строго запрещены, и поречане если где и устраивали потом мелкие сходки, то тайком да озираясь...

   Иван Семеныч был главным героем этого финала и, таким образом, кровью вражеской смыл пятно с чести пореченской. На берегу дамы встретили его с восторгом, а Аграфена Митревна тут же согласилась выдти за него замуж.

  

  

   Во второй части этого рассказа автор хотел описать семейный быт поречан, быт, имеющий свои особые, характерные оттенки. Из этой части в бумагах покойного нашлась только одна глава, набросанная вчерне, которую мы и помещаем здесь. Из этой главы читатель может судить о главных основах пореченского семейного быта.

  

  

   Сегодня Иван Семеныч с Аграфеной Митревной - оба находятся в самом приятном настроении духа. Супруг не дуется, не глядит медведем, дети его не боятся; его благоверная медведица, несмотря на свой сорокалетний возраст, вспоминала юные годы своей с ним сипондряции и, отыскав довольно мягкое место между бакенбардами и носом своего мужа, влепила в то место довольно могучую безешку; детям обоим она не дает зуботрещин, не дергает их за волоса, не гоняет из дому. Мало того, она выглядит не прежней амазонкой, а простой российской женщиной, хорошо знакомой с плетью - суррогатом супружеского счастья, и радующейся тому, что брачная плеть висит спокойно на стене. Во всем доме Огородникова мир и тишина - эти редкие гости его жилища. Откуда и как явились сюда эти непрошенные гости? Что все это значит? Это значит то, что сегодня в Поречне храмовой праздник Марии Магдалины, бывающий 22 июля. Аграфена Митревна чутьем чует да и по опыту давно знает, что с этого дня сипондряция их жизни принимает иное направление, что муж ее в этот день возьмет из рук ее жезл домоправленая, который долго не выпустит из своего здорового кулака. Мы сказали, что в Поречне существовало совершенное полноправие как женщины, так и мужчины, то полноправие, о котором так много хлопочут наши дамские эмансипаторы. Но все-таки пореченскую эмансипацию мы называем сипондряцией, потому что жезл домашнего правления все-таки существовал, попеременно переходя в руки то того, то другого лица, а не то чтобы быт семейный управлялся каждый день и час с общего согласия мужа и жены и даже при любовном вмешательстве детей. Вот почему в семье попеременно царил то мужской, то женский террор. Мир в ней наступал только в переходное время, в которое прекращался женский террор и после которого должен был наступить мужской. Как это делалось, читайте далее,

  

  

   День был ясный и тихий. В Поречну через реку народ валом валит. Вся Озерная покрыта огромным количеством яликов и елботов. Начиная от перевоза до самого проспекта, двумя длинными рядами стоят нищие, убогие, слепые, глухие, хромые, несчастные уроды, - все, чающее движения медного гроша,- тот жалкий люд, который мог быть исцелен только разве Христом. По проспекту до церкви и от церкви до трактира стоят палатки и на козлах лотки с разными сластями и пряностями. В церкви, набитой народом, идет обедня; правый и левый клирос, состоящие из любителей-поречан, ревут и стонут, по их мнению, очень благолепно. Кладбище переполнено нищим, торговым людом и почитателями праздника, из которых, между прочим, большая часть пришла помянуть своих родственников и друзей, с самоварами, кофейниками, водкой и закуской. Стон стоит на кладбище, потому что многие, не дождавшись крестного хода, уже успели справить поминальную тризну,- а на тризне, как известно, наш православный народ не ест, а лопает, не пьет, а трескает. За кладбищем, на поле, расположились до поры до времени фортунки, игра в кости, медведи, обезьяны, ученые собаки, комедианты и шарманки. Здесь уже довольно весело, потому что часть народа, которая была равнодушна к Марии Магдалине, но очень любила всякое празднование, развлекалась по мере возможности; полиция, получивши следующую ей аксиденцию, смотрела, на это сквозь голенище.

   Так зачинался праздник.

   Но вот церковные сторожа яро ударили в колокола; хотя в уставе и сказано, что в большие праздники "пономарь клеплет во все тимпаны тяжко, но не борзяся", однако сторожа очень борзились. Церковные двери распахнулись настежь, и из них показались хоругви, потом фонарь, запрестольный крест, за ними певчие - сборная братия, далее огромное количество образов, несомых большею частью благочестивыми бабами и мальчишками, любящими всевозможные церемонии, наконец появились попы, а за ними огромная масса народу. Мы должны сказать, что хоры, бог их весть когда успевшие кутнуть, усердствовали довольно неблагоговейно, да и один из дьячков урезал косушечку-другую. Народ, один за другим, составив длинный ряд по крайней мере в четверть версты и нагибаясь лицом к спине соседа, проходил под образами, как под воротами. Все это было очень занимательно и весело. Крестный ход должен был обойти своим шествием кругом всей Малой Поречны.

  

  

   Иван Семеныч, обладая необычайным басом, рубит как топорищем: "Христу, нас ради от девы рождшемуся". Он успел уже пропустить крупную столбушку кокоревского яду. Сосед его, тенор, имевший певческий талант, был трезв и унимал его.

   - Побойся ты бога, - говорил он: - перестань вопить-то!

   - Не беда! Ходи по колено во щах!..

   - Ведь ты в крестном ходу, а не в хороводе. Ишь нарезался.

   - Не беда! Кто празднику рад, тот до свету пьян.

   - Эх, жаль, что твоей бабы здесь нету.

   - С ухватом, что ли, ее в крестный ход?

   - Она с тобой и без ухвата управится.

   - Баба-то?

   - Да, баба. Давно ли она тебе трепку давала?

   - Баба?

   Иван Семеныч возмутился крепко, злость в нем закипела, водка бросилась ему в голову. Живо и ясно представились ему все обиды, все униженье, принятые им от своей супруги. Он более трех месяцев был не главою дома, а каким-то батраком, наравне с детьми своими вполне повинуясь кулаку и башмаку жены своей. Сосед-певчий тронул больное место Ивана Семеныча.

   - Врешь ты, дурак,- сказал он: - не боюсь я своей бабы.

   - А что же она бьет тебя, отчего не дает тебе денег, прячет водку да и самого иногда запирает в чулан?

   - А хочешь, докажу, что ты врешь?

   - Ну-ка, докажи.

   Иван Семеныч молчал, не зная, что ответить.

   - Что ж ты? Понатужься: докажи.

   Иван Семеныч, стиснув свой здоровый кулак, сказал:

   - А вот, докажу же.

   - Чем?

   - А тем, что приду домой и дух вышибу из своей бабы.

   - А ухвата не боишься?

   - Пошел к чорту!..

   Иван Семеныч отошел в сторону.

   - Чорт ее побери,- рассуждал Иван Семеныч сам с собою.- Значит, мной жена командует - значит, она глава семейства, а не я? Нет, этому не бывать. Как, значит, тресну ее, так, значит, сразу и покойник. Постой же!.. - С этим словом Иван Семеныч отделился от церковной церемонии и отправился в кабак. Здесь он спросил себе косушку, которую и осушил.

   Но оставим его выпивать и посмотрим, что делала жена его дома.

  

  

   Жена, конечно, со страхом поджидала Ивана Семеныча, зная наверное, что он по случаю праздника выпьет и потом учинит какое-нибудь буйство. Поэтому она припрятала все, что было поценнее, и сама ушла подальше от греха. Иван Семеныч воротился домой с четвертью водки и с толпой гостей и, не найдя жены, начал бить и ломать все, что попадалось ему под руку, и затем выбрасывать за окно. Гости в страхе разбежались, а хозяин, оставшись в совершенно пустой комнате, завалился спать. Утром на другой день произошла сцена с женою; Иван Семеныч ни за что ни про что поколотил ее, и жезл домоправленья опять надолго перешел в его руки.

   Окончанием рассказа послужило следующее событие.

   Иван Семеныч, зарабатывая копейку, как известно, не брезгал и воровством, особенно когда предсгавлялся благоприятный к тому случай. В последнее время он с тремя товарищами начал усердно воровать хлеб с барок, стоящих на реке Озерной. Не видя никаких особенных препятствий к такому промыслу, Иван Семеныч увлекся до того, что ежедневно притаскивал домой по несколько кулей с мукою и потом за полцены сбывал их в ближайшие лавки. Барочники сначала не обращали на это внимания и смотрели на воровство, как на дело неизбежное при Поречне; но когда кули стали убывать слишком заметно, они решились ночей не спать - караулить. Иван Семеныч переждал несколько дней и, сообразив, что сторожа на барках уж поутомились, снова отправился на промысел. В темную осеннюю ночь он с товарищами осторожно подъехал к баркам и усердно начал таскать кули. Мужики сразу заметили его, но не подали в том ни малейшего виду. Воры нагрузились до самых краев лодки, но только чтэ хотели отчаливать, как мужики подняли страшный крик и со всех барок бросились к лодке с баграми. Попробовали было те дать тягу, но плотно нагруженная лодка плохо подвигалась вперед. Мужики, давно сердитые на подобных гостей, распорядились с ними очень просто: они окружили лодку и баграми потопили ее вместе с людьми и со всем грузом.

   Так погиб главный герой Поречны Иван Семеныч Огородников.

  

   [1863]

  

  

   Рассказ впервые напечатан Н. А. Благовещенским после смерти писателя в "Русском слове" No 10 за 1863 год; писался летом, осенью 1863 года. В том же номере журнала Благовещенский поместил свой некролог, посвященный Помяловскому, в котором говорится: "Прилагаемый здесь рассказ "Поречане" Помяловский писал для "Русского слова" в последние дни своей жизни и далеко не успел окончить и обработать его. Печатая подлинник в том виде, как он был написан автором, но желая вместе с тем сохранить для читателей по возможности весь интерес рассказа, я вкратце присоединяю к нему то, что неоднократно рассказывал мне покойный о дальнейших приключениях поречан. В таком виде рассказ дополняет пробел, оставленный автором".

   В рассказе описана Малая Охта - предместье Петербурга, где родился и жил Помяловский.

   Берг Ф Н. - поэт-переводчик, в 60-е годы связанный с либеральными кругами; впоследствии реакционер, редактор "Русского вестника".

   "Экие морозцы, прости господи, стоят" - строка из стихотворения Ф. Н. Берга "Зайка".

   Кокоревский яд - водка. Кокорев - винный откупщик.