Полевой Николай Алексеевич - Сохатый

юду разбросано; в стороне висели котлы и кипели щи, каши. Разбитые сундуки, ящики, тюки товаров лежали в стороне.

   Как регулярный солдат отдал отчет атаману один из разбойников.

   - Подавай сперва офицера,- сказал грубым голосом атаман.

   Флахсмана принесли к нему. "Развязать!" - сказал атаман. Приказание было немедленно исполнено. Когда, расправляя свои затекшие и опухшие от давления веревок руки, Флахсман сел на земле и думал о своей странной участи, атаман начал говорить.

   - Тебе, господин офицер, бояться нас нечего. Как солдат, ты своими копейками нас не обогатишь, да и попался ты к нам потому, что ехал вместе с полицейскою пиявицею, до которой мы давно добирались. Ее мы не выпустим живую...- Тут атаман замолчал на минуту, вдруг вскочил, снял шапку и вскричал:

   - Как? это вы, ваше благородие, господин Флахсманов? Батюшка ты, отец мой! родимой, кормилец!

   Флахсман смотрел с изумлением и удивлялся перемене разговоров разбойника.

   - Вы не узнали меня, мой спаситель, мой отец! а я помню хлеб-соль вашу... ведь я Сохатый.

   Тут Флахсман поднялся на ноги и сказал Сохатому, что он не помнит, когда бы успел сделать для него что-нибудь.

   - А не ты ли накормил меня, напоил, когда года два назад я был пойман и привезен в Иркутск? Я не смею поцеловать твоей ручки, потому что кровь неповинная запеклась на мне, и я осквернил бы тебя своими нечистыми устами. Да как ты зашел сюда? Как тебя, дорогого гостя, я нахожу на моем пепелище?

   Флахсман содрогнулся.

   - Нет, господин Сохатый! я не гость твой, и между мною и тобою нет никаких сношений. Если ты помнишь мое небольшое благодеяние, то вели меня выпроводить отсюда, отпусти полицейского офицера и ямщика, и да приведет тебя бог к раскаянию.

   - Нет! ты не уедешь, не переночевав здесь, а завтра будешь на пути, дороге своей. Но полицейского разбойника я не отпущу; он со мною поплатится...

   - Как ты смеешь?

   - Господин офицер, ваше благородие, не извольте спорить: я здесь господин!

   - Прошу тебя, господин Сохатый, если ты помнишь добро, то отпусти его.

   - Эх! многого ты просишь, батюшка, ваше благородие! Знаешь ли, что нет в целой Сибири злее этой собаки? Это варвар наш, мучитель, злодей!

   - Он исполняет свою должность.

   - Должность?- заревел Сохатый.- Должность! Разве должность его выдумывать самые лютые наказания для нас, несчастных? Разве должность велит ему упиваться нашею кровью... Эй! ребята! Где та собака? давай его сюда!

   Разбойники вскочили; зверские крики раздались по лесу; несчастного сопутника Флахсманова приволокли к огню.

   - Баню ему!- закричал Сохатый.

   - Холодную али теплую?- спросил хладнокровно один разбойник.

   - Теплую, болван!

   Разбойники начали выгребать уголья раскаленные... Состояние Флахсмана было ужасно. Он содрогался при виде этого отверженного обществом человеческим сборища убийц и злодеев, собравшегося в диком сибирском лесу и готового мстить мучениями жестокосердию, с каким отвергали его люди.

   - Слушай, господин Сохатый!- сказал Флахсман.- Вели остановиться и слушай, что я тебе скажу.

   - Рад век тебя слушать, батюшка, ваше благородие! только не проси меня об нем...- Он указал на несчастную жертву, лежавшую от страха без памяти.

   - Вспоминаешь ли ты иногда о том страшном часе, который подкрадывается к нам нежданно и нечаянно и ставит нас прямо перед лицом бога?

   Сохатый задумался и с диким стоном вскричал потом:

   - Нет! никогда, никогда! но он - будет свидетелем, что не я тому виною!

   - Несчастный! ты помнишь бедное благодеяние человека и забыл благодеяния божии...- Ужасная хула исторглась из нечестивых уст Сохатого; но он сам испугался слов своих, перекрестился и прибавил: "Господи! прости мои согрешения!"

   - Итак, мне остается одно. Смертию несчастного моего сопутника ты погубишь меня!

   - Тебя? нимало! Разве ты ответчик за то, что твоего товарища погубит кто-нибудь? А как погубит: изжарят ли, повесят ли, какое кому дело.

   - Знай же, что он вез меня в Иркутск как человека, обвиняемого в ужасном преступлении, и если вы умертвите его, а меня отпустите - подозрение на меня утвердится еще более...

   - Как, ваше благородие? Так и ты напроказил?

   - Молчи! Я невинен, и это наказание божие несу с терпением. Но я никогда не осквернял души своей пороком...

   - Так не тебя ли обвиняют в смерти попа, в старообрядческой деревне?

   - Разве ты знаешь?

   - Как же мне не знать? Но мог ли я думать, чтобы ты был этот офицер... Ну! делать нечего...- Сохатый остановился, сжал крепко кулак, ударил себя в лоб и подошел к бедному полицейскому офицеру.

   - Эй ты, кислая шерсть! вставай: Сохатый говорит тебе!

   К удивлению Флахсмана, сопутник его вскочил на ноги как встрепанный.

   - Выменяй образ вот этого господина офицера: я - отпускаю тебя!

   Со всею низкою подлостью полицейский повалился в ноги разбойнику. "Эдакий мерзавец!- вскричал Сохатый...- Утащите его в телегу, но не троньте ни волоса",- сказал он своим товарищам.

   - Атаман!- так начал один разбойник.- Дай слово вымолвить: ты обещал его нам...

   - Нельзя!

   - Прости, а мы тебя не послушаем.

   - Как?- заревел Сохатый, и - с одного удара кулаком, разбойник полетел с ног. Другие на смели противоречить.

   - Теперь, ваше благородие, сметь ли вас попотчевать... Да, сегодня у нас постное; ведь сегодня пятница, а вы кушаете ли...

   Флахсман не мог долее смотреть на отвратительную картину шайки разбойников. "Благодарю тебя, но если ты отпустишь нас, то вели отпустить немедленно..."

   - Сей час будут готовы ваши лошади,- отвечал Сохатый.- Эх! мое небесное царство продолжалось недолго, недолго смотрел я на тебя, батюшка...

   - Господин Сохатый!- сказал Флахсман.- Неужели ты столь мало видел доброго от людей, что маленькое сострадание мое так тебе памятно?

   - От людей! Кого ты называешь людьми? Где ты видал их, ваше благородие? Ох! если бы ты знал да ведал... Было времячко, что на душе моей не было крови христианской, но люди втащили в тяготу греховную,- пусть же они и платят за вход мой в тьму кромешную; пусть же они, загородив мне дорогу даже в монастырь, где мог бы я выплакать себе спасение, рассчитываются со мною, за каждый день грешной жизни моей, слезами и кровью... Но я заговорился с тобой, ваше благородие, и забыл сказать, что я хочу спасти тебя от напраслины...

   - Как? Ты?

   - Да, я, Сохатый! Я знаю, чей был грех смерть этого попа, его убил старообрядец Филат Петров. Он с вечера спрятался в церковь, лег на место мертвеца и убил священника, а потом убежал из церкви. Завтра же схватят и повезут его мои ребята по Кругоморской дороге в Иркутск: тебе хочу я услужить; да и дело недоброе: за что, проклятый, погубил старика? Пусть бы из серебра, из золота...- Сохатый задумался и, помолчав несколько минут, сказал: "За все это полагаю я на тебя, ваше благородие, обязательство. Послушай: в эту зиму я ворочусь в Иркутский острог. Полно, будет с меня! Если ты вспомнишь мое добро, то вели захлестнуть меня с одного раза - не мучьте меня: одного только прошу!.. Да когда приведет тебя бог на святую Русь, отыщи там старика... Но, нет, нет! не отыскивай, не говори никому... Поезжай с богом!..

  

  

   Когда Флахсман увидел себя на большой столбовой дороге, днем, без всякой опасности; когда перед ним засветлели волны Байкала и забелели стены Посольского монастыря, он не верил глазам своим, чувствам своим: все событие казалось ему тяжким сном. Товарищ его, от испуга, сделался болен жестокою горячкою и остался в селении на берегу Байкала. Флахсман отправился на казенном гальоте. Противный ветер задержал их на Байкале. Казалось, что судьба преследовала Флахсмана повсюду. Наконец, переезд благополучно был совершен.

   Флахсман немедленно явился к барону фон-Шперлингу.

   Трусость, робость изображались на высокобаронском лице, когда Флахсман стал перед ним.

   - Поздравляю вас, господин Флахсман!- сказал барон, идя к нему навстречу.

   - С чем?- спросил Флахсман.

   - С оправданием.

   - Разве известно уже, что клевета, взведенная на меня, есть нелепость ужасная и неимоверная?

   - Все известно. Вчера получили мы известие из Селенгинска, что убийца сам пришел и объявил о своем злодействе. Мне должно еще вручить вам бумагу: вот ваша отставка.

   - Благодарю вас.

   - Вы, верно, думаете возвратиться в Россию?

   - Нет!

   - Как?- вскричал барон с изумлением.

   - Нет! повторяю вам. Теперь можем мы объясниться с вами, господин барон! Я жил до сих пор только для того, чтобы предложить вам отплату, за все, что вы для меня сделали. Я думал, что счастие мое будет вашим счастием: вы не хотели, вы отвергли меня, вы забыли слово, данное умиравшей вашей сестре: сделать счастливою дочь ее; вы забыли священнейшие узы родства и дружбы, оскорбили благородного человека, не страшась замарать честь вашей племянницы, пятнали меня ужасным преступлением...

   - Чего же вы хотите?- сказал барон разгорячаясь.

   - А! вы не привыкли, видно, к таким разговорам! Я хочу стреляться с вами!..

   - Не откажусь,- вскричал барон,- но и теперь скажу, что племяннице моей не бывать за вами: я клянусь...

   Тут дверь в кабинет барона растворилась, и - вошла Амалия. Ни Флахсман, ни дядя не ожидали ее. Она была бледна, как смерть - изумление сковало уста барона.

   - Дядюшка!- сказала Амалия тихим, но твердым голосом.- Я повиновалась вам, как отцу моему, пока вы поступали со мною, как отец. Когда вы нарушили обещание моей матери: быть отцом моим, я почитала себя вправе поступать, как мне угодно. Знайте и не клянитесь: я буду женою его - сердце мое избрало его - никакая власть не принудит меня переменить слово, мною ему данное.

   - Вы, сударыня, забываете все приличия...- сказал барон.

   Амалия прервала речь его.

   - Приличия!- сказала она с горькою усмешкою.- Бедные приличия уступают, где говоришь что-нибудь другое. Перед вами я повторю слова мои: Флахсман или - никто! Вы не хотели меня выслушать доныне; вы терзали меня, терзали избранного мною. Знайте же, что я не могу уже возвратиться: я жена Флахсмана, и бесчестие мое может быть прикрыто только благословением священника!

   Слезы полились из глаз ее. Она упала на стул. Флахсман изумился, побледнел.

   - Амалия! что вы говорите!- вскричал он.

   - Молчите, если вы меня любите, Флахсман! Молчите - пусть он решает...

   В это время барон шагал по комнате; крупные капли холодного пота выступали на лбу его. Амалия плакала; Флахсман не понимал, что с ним делается.

   Вдруг барон остановился.

   - Ну!- сказал он.- Итак дело кончено, Флахсман! Мы будем стреляться, но не вы, а я вас вызываю: вы погубили все мои надежды! вы обесчестили знаменитую отрасль баронов Шперлингов. Женитесь ли вы на Амалии?

   - Я отдал бы жизнь за нее; я готов бы был принять тысячу смертей за ее счастие... Вы позволите мне назвать ее моею супругою, при вас, в сию минуту?

   - Да!

   И Флахсман обнял со слезами Амалию, у которой щеки вспыхнули, как роза.

  

  

   На другой день, без всякой пышности, Флахсман повел Амалию к алтарю. Когда священный обряд совершился и барон фон-Шперлинг поздравил Флахсмана и Амалию, она стала перед ним на колена и сказала ему: "Теперь, начните же наше счастие прощением всего, дядюшка! Я не встану, пока вы меня не простите!" Барон растрогался. Несмотря на пустоту души и сердца, он любил Амалию, обнял ее и сказал с чувством: "Дитя мое! Бог да простит тебя во всем!"

   Амалия встала; лицо ее пылало, глаза ее горели. "Узнайте же,- сказала она,- что вы были обмануты: непорочную душу и чистое сердце получил в сию минуту перед алтарем божиим друг мой! Я не посрамила благородной крови моих предков".

   - Как!- вскричал барон.- Следственно, слова твои, что ты погубила себя...

   "Были ложь - клянусь вам памятью моей матери - ложь, и вы видите теперь: вам ли было разлучить сердца наши, когда я, девушка, не смевшая сказать вам единого слова, решилась для него покрыть себя стыдом и поношением в глазах ваших... И чего мне стоили немногие слова, которые вчера я сказала вам..." Амалия скрыла горящие свои щеки на груди Флахсмана.

   - И вы, м. г.- сказал важно Барон,- согласились с нею?..

   - Нет!- отвечал Флахсман.- Но мог ли я изменить Амалии? И если я виноват, то - смотрите (он стал на колена перед бароном)- я прошу у вас прощения. Дозвольте мне счастием Амалии, детскою к вам любовью загладить мою вину!

   Барон обнял Флахсмана и Амалию, и - заплакал. "Мы все были виноваты: забудем прошедшее!" - сказал он.

   Повесть моя кончилась, друзья мои! Вскоре Флахсман и Амалия уехали из Иркутска. Барон фон-Шперлинг последовал за ними. Счастие Амалии убедило наконец старика, что есть на свете нечто выше привязанности к родословным, и когда первый сын Флахсмана родился, когда барон выпросил позволение передать ему свое имя, он сказал: "Родословная дело важное; но если притом еще вмешается любовь, оно вдвое делается важно". Фраза была довольно несвязна, и, может быть, потому барон сопроводил ее густым облаком табачного дыма.

  

   1830

  

  

   H. Полевой. Сохатый. Расшива - большая плоскодонная лодка или парусное судно. Оссиан - легендарный воин и бард кельтов, живший, по преданию, в 3 в.; шотландский поэт Джеймс Макферсон (1736-1796) обработал кельтские легенды и предания и выдал их за произведения Оссиана ("Сочинения Оссиана, сына Фингала", 1765). Ерофеич - водка, настоянная травами.