З. Н. Гиппиус. Арифметика любви (1931-1939)
СПб., ООО "Издательство "Росток"", 2003
- Правда, что твоя мама сумасшедшая? - спросила Анна.
Леша медленно повернул к ней коричневые глаза с немного воспаленными белками. Проговорил без интереса:
- Не знаю. Почему?
- Потому тебя дядя и увез к бабушке. От бабушки на лето к нам, а к маме уж не повезет.
Анна сняла парусиновую сандалию, деловито постучала ею о садовую скамейку, чтобы вытряхнуть камешки, и снова обула тонкую, как палочка, голую ногу. Смуглые руки были у нее такие же тонкие, а длинная шейка, на которой сидела выстриженная шариком черная голова, - совсем точно стебелек. Никто не сказал бы, что Анне скоро четырнадцать лет. Разве приглядевшись, по выражению лица. Такое было оно подчас серьезное и важное.
- Я все знаю, - продолжала она. - Говорят, что мама делает дяде невозможные сцены. Например, всю ночь кричит на него, в истерике, а если он не отвечает - даже за нос его дергает. До болезни его довела. Умер бы, если бы не уехал.
Помолчала, скривив презрительно губы, и прибавила:
- Это ужасно, эти истерички. Достоевщина какая-то. И ты бы окончательно свихнулся в этой атмосфере. Хорошо, что тебя к бабушке увезли.
- Я люблю у бабушки, - вдруг оживился мальчик, слушавший Анну до сих пор безучастно. Он был гораздо моложе, щуплый, с цыплячьими лапками. Совсем детское, курносое лицо выглядело как-то странно: не то задумчиво, не то глуповато.
Качались деревья. Под зеленой горкой блестел, сквозь тополя, длинный пруд.
- Я знаю, как у бабушки, - сказала опять Анна. - Бабушка ведь прежде с нами жила. Да теперь я ее давно не видала. Все так складывается плохо, - прибавила она рассеянно, по-взрослому, точно про себя. - Тут я заболела, тут выдумали заграницу эту, на целых два месяца. Ничего интересного, дома хоть книги есть. И дачу люблю.
- У нас в соборе мощи скоро откроются, - сказал Леша. - Бабушка говорила, теперь они под спудом, а потом откроются. Чудеса будут. Мы с бабушкой каждый Божий день в собор ходим. Только иногда к Иоанну Предтече. Там хорошо поют. Там "Птичку" знаешь?
- Какую птичку?
- Отче Наш такой, так называется. А еще есть Бортнянский; я Херувимскую знаю.
- Это что ты вчера наигрывал?
- Да, и другое...
Леша всякую свободную минутку подсаживался к дачному пианино и, нерешительно нащупывая клавиши маленькими, цепкими пальцами, извлекал удивительно верные, стройные звуки. И голосок у него был верный, чистый. При всем сознании своего превосходства, Анна тут Леше немного завидовала: была менее музыкальна.
- Ну, пойдем вниз, - сказала она, вставая. - Хочешь, покатаю на лодке? Не боишься?
- Нет, покатай.
- А ты умеешь грести?
- Нет.
- А плавать умеешь?
Мальчик покачал головой.
- Вот и я не умею. Мне давно купаться не позволяют. Вредно. Зато гребу хорошо, увидишь. Давай, побежим.
Схватились за руки и помчались к пруду, вниз, как самые настоящие дети, - оба. Живя постоянно между взрослыми, Анна привыкла и на себя смотреть, как на взрослую; ведь и книги она давно читала, какие хотела, с учителями рассуждала, как равная. Конечно, новоявленный двоюродный брат, смешной и глупенький, мог ее лишь забавлять...
Но вдруг вся важная взрослость точно слетала с Анны; вот и сейчас: бегут, смеются, одинаково ни о чем не думая, кроме веселого своего бега!
Как оно вышло, кто это сначала придумал, - неизвестно. Само вышло. Анна спросила Лешу, когда он раз сидел за пианино, подбирая всякие "гласы", знает ли он богослужение: "Потому что ты наверное батюшкой будешь".
Леша, конечно, знал. Ничего другого не знал, а это - назубок. Тогда и выдумалась пустая дача за акациями, куда можно было влезать в окно и совершать служения. "Тебе практиковаться нужно? - спрашивала Анна. - А я буду помогать. И так хорошо можно устроить".
В имении, где жили, была церковь, - в конце липовой аллеи, тут же. Но служил батюшка только по воскресеньям. И певчих не было. Анна же говорила Леше:
- Разве ты не читал бабушке, что нужна постоянная молитва. Постоянно молитесь и всегда радуйтесь. Может быть, вернее тебе даже не батюшкой сделаться, а монахом.
- Нет, монахи все святые.
- Ну, так что ж. Да святость, главное, от веры. Если ты имеешь веру...
Леша, оживившись, залепетал:
- Да, да, хоть с самое горчичное зерно, тогда все можешь... Сама бабушка говорила... Если молиться...
Анна усмехнулась.
- Ну, что там бабушка. Ты свою веру испытуй, старайся.
Так учредились в пустой даче моления. Анна в службах была не тверда, но скоро, с помощью книжки гимназической, получилась, и дело пошло гладко. Леша, когда нужно, действовал за троих и читал, и возглашал, а уж пел-то он - прямо за целый хор.
Вскоре же начались и чудеса. Начались так: за чайным столом сидели дети вдвоем, только еще Эмма Федоровна, а мама уехала в город. Принесли кипящий самовар. Эмма Федоровна заварила чай и поставила чайник на самовар.
Анна обернулась к Леше и шепнула:
- Если иметь веру, так и мощей не нужно, и так будут чудеса. Ты имеешь веру.
- Я не знаю какую... - растерялся Леша. - Может, еще не с горчичное...
- А ты испробуй, попытай... Сильно сосредоточься сначала, потом посмотри... хоть на чайник. И скажи: истинно говорю тебе, чайник, двинься.
Леша крепко-крепко сжал рот, зажмурился на секунду, потом повел глазами вверх, остановил их на чайнике и тихо, но явственно произнес нужные слова. Произнес - и побледнел: крышка чайника шевельнулась и стала потихоньку подпрыгивать.
Леша после этого случая не возгордился; он знал, что веру всегда и потерять можно. Что делать, чтобы не потерять? Посоветовался с Анной. Ну, да. Кроме постоянной молитвы, еще постоянное помышление о грехах. Усиленно стал искать их, опять с Анной советовался, думал и наизусть твердил, чтобы не забыть малейшего: теперь помышление, а через неделю Успенский пост, все на духу, кстати, скажет. Бабушку не послушался. Черносливом объелся. В соборе, за "оглашении изыдите" - чихнул громко. Ну и еще другое такое, многое. А кроме помышления и покаяния, - что? Вспомнил еще - "не заботьтесь"... Положим, и так не заботился, Бог сам сделает, если захочет.
На узком плоту, мостике, далеко вдававшемся в неширокий, но очень глубокий пруд под горой, Леша полюбил сидеть часами, ловить рыбу. Самые святые ведь были рыбаки. У него, однако, рыба не поймалась ни одна до сих пор. Попросту рассуждая, трудно ей было пойматься: удочку Леша сам соорудил, - на палку привязал тонкую бечевку, а на бечевку - шпильку Эммы Федоровны: вот и крючок. Приманки не было никакой. Зачем же. Если с верой, рыба и так поймается. А забота - уж нехорошо.
Но рыба не ловилась. Ее, может быть, и вовсе не было в пруде. Это, впрочем, значения иметь не могло.
- А вели ей теперь ты, - сказал Леша. - Вместе ведь молились.
В Анниной вере он также мало сомневался, как и в своей.
- Главное, не надо впадать в уныние, - сказала Анна. - Уныние большой грех.
Леша знал, что грех.
- Вот видишь. Надо терпеть до конца. Хоть сто дней сидеть и надеяться. Или так: укрепи удочку, когда домой надо, а потом будем приходить и смотреть, словилась ли.
- Хорошо, - с готовностью согласился Леша и тотчас стал привязывать палку к перилам мостика. - Мы вечером... А до того будем еще сегодня молиться в даче.
Анна покачала головой.
- Нельзя. У нас огарков больше нет. Как же без свечек?
- Без свечек нельзя молебна, - испугался Леша и чуть не впал в уныние. Растерянно поглядел на Анну. Она сидела на узких перилах, качая длинными, тонкими ногами. Вдруг спрыгнула.
- Ну, пойдем. Все равно, сейчас обедать позовут. Ты все-таки неразумный. Надо прозревать.
Леша поплелся за ней, по крутой тенистой аллее, к дому. У самого цветника Анна остановилась, обернулась. Но смотрела на него молча.
- А, может, есть свечки, Анна? - сказал он робко.
- Ты же сам помнишь, догорели последние. Нету.
- А, может... если с верой... так окажутся. Ничего, что догорели.
И просиял весь надеждой.
- Ну... это с чем пойдешь. Ты пойди туда после обеда, чуть смеркнется, один. А я потом приду.
Еще было светло, когда кончили обедать. Леша сбежал со ступенек балкона, подпрыгнул, было, - и сам испугался: разве так можно? Не торопясь, надо, приготовление души надо, - сама Анна говорила.
Исполняя должное, он мерным шагом направился - не туда, к пустой даче, а в противоположную сторону. В липовую аллею, что вела к церкви.
В узкой ограде никого. Тихо. Леша взошел на паперть, остановился перед глухо запертой дверью, крестясь и стараясь помышлять о грехах. Под сводом паперти уже темнело, и большого образа над дверью рассмотреть было нельзя; но Леша видел его раньше, каждый день видал и знал, что он - непрерывное чудо. Анна показала: если справа зайти, - на нем Бог Отец. Слева - Иисус Христос. А глядеть прямо - на нем же один Дух Святой, голубь, и никого больше.
Леша вглядывался, крестясь, и как будто разглядел в темноте широкие крылья. Еще покрестился и сошел со ступеней. Липы стояли уже черные, между ними зеленело небо. Пора. Стараясь не торопиться, все тем же мерным шагом, Леша направился через парк, в обход, к заветной даче, заросшей акациями. Завидев ее, не удержался, побежал.
Влез в маленькое, припертое снаружи, окно. Там, в белой комнатке, все было на своих местах. На стене образки, - бумажные, правда, но хорошие; на гвоздике, сбоку, - "одеяния": Аннин белый капот, тальма для Леши.
А на четырехугольном столике посередине, покрытом старой ковровой скатертью и маминой кружевной салфеткой, стояло в ряд целых семь больших стеариновых огарков. Целых семь. И около - даже спички.
Леша не удивился. Если бы удивился - значит, не верил бы. А он с верой шел, что явятся.
Когда зашуршали кусты, и в то же окно влезла Анна, все огарки уже были зажжены. Позолота на образках так и сияла.
Отпели молебен, даже два, один за другим. Разоблачились, Леша растроганным шепотом сказал:
- Теперь идти?
- Куда? - позабыв, рассеянно спросила Анна. Уж очень хорошо они молебствовали, и Леша так пел хорошо.
Но спохватилась:
- На мостик.
- Ну да же. Там поймалась. Посмотреть, что поймалось.
- Нет, Леша, погоди, - зашептала Анна. - Раньше надо так: я и ты, мы оба должны еще в уединении молча побдеть. Лучше всего на коленях. Ты побди здесь, потуши свечки, и один. В молчании. Понимаешь. А я внизу, под акациями. Когда довольно - я тебе постучу в окно, и мы побежим.
- Хорошо, - сейчас же согласился Леша и двумя пальцами стал тушить стеариновые огарки. Он знал, что ночное бдение - очень важно.
Анна легко спрыгнула в кусты, в теплую, почти жаркую, темную ночь, и приперла окно. От звезд, впрочем, в комнате совсем темно не было; привыкнув, Леша уже различал пятно стола и синеватый оконный четырехугольник.
Сначала Леша стоял на коленях, но потом как-то незаметно сел на пятки и замер. Он не очень хорошо знал, о чем надо думать при ночном бдении; а потому вышло, что совсем перестал думать, просто сидел, не двигаясь и не замечая времени. Но вот стукнуло окошко, и Анна прерывистым шепотом позвала:
- Скорее вылезай! Пора!
К пруду они побежали кружной левой дорожкой. Она не тенистая, на ней светлее. Леша два раза споткнулся, так скоро мчалась вниз, таща его за руку, запыхавшаяся Анна (будто не вниз, а на гору только что взбежала).
Вот и берег. По берегу надо к мостику уже без дорожки. Но совсем светло здесь, и пруд светлый: должно быть, луна, еще невидная, подымается. На узком мостике они точно на прудовой середине: со всех сторон вода.
- Отцепляй! Палку, палку сначала от перил отвяжи! Потом тащи.
Леша отвязал палку. Что-то темное взметнулось в воздухе на конце мокрой веревки и шлепнулось о доски плота.
- Я знал, я знал, - взвизгнул Леша, задыхаясь и присел на корточки рассмотреть, что такое поймалось.
- Рак! - в восхищении произнес он. - Не рыба, целый рак! Правда, Анна? И уж не живой.
- Ну и лучше, что не живой, - сказала Анна, быстро сцепив рака со шпильки. - А то подумай, убивать, жалко было бы.
- И какой красивый, - продолжал Леша, рассматривая рака в посветлевшем воздухе.
Рак был красный.
- Я знал, что не могло не пойматься. Сегодня - он, значит завтра, или потом, и рыба!
- Постой, а ты не подумал, куда мы его? - сказала Анна. - Ведь он чудесный, значит священный, значит есть его нельзя. Это мы простых нынче ели. Я тебе вот что предлагаю...
- Что?
- Зароем его около жасминной беседки, в углу; а сверху камень положим побольше. Потом на камне надпись даже сделать можно, мы придумаем, хочешь?
Так и решили. Понесли рака бережно к беседке, ямку Леша вырыл палкой хорошую; а камень, какой нужно, будто нарочно рядом лежал. Луна выплыла из-за елок, и все вокруг стало серебряное.
У Леши глаза блестели. Радовался, к Анне приставал:
- Ты рада ведь? Рада? Значит, горчичное-то? Зерно-то! Было, а?
- Да-а!.. Я ра-ада... - протянула Анна, с каким-то, впрочем, безвесельем в голосе. И вдруг прибавила сурово:
- Смотри, возгордиться - страшный грех. И вообще искушение всегда близко, ты знаешь. Бесы всегда около бродят.
Но Леша не испугался бесов. Ничто, казалось, не могло нарушить его тихой радости: он весь ею точно светился. Анна торопила домой, - пора, пора, довольно, по ночам гулять - еще достанется. Ей и вправду хотелось домой. Леше она почти не отвечала и от детски блаженного лица его старалась отвертываться.
Дело было в том, что маленькая взрослая Анна в Бога очень верила, а в чудеса не верила.
Должно быть, уж давно не верила, но этого не знала; просто в голову не приходило, случая не было об этом подумать. Когда случай явился, в виде Леши, тут и оказалось, что она в чудеса не верит. Разве стала бы она так над Лешей, хоть и глупым, потешаться, если бы сама хоть чуточку, хоть в какое-нибудь чудо, верила?
Но ведь Бог велит в чудеса верить. Значит, она отступница, и на исповеди надо покаяться, то есть обещать верить; а как это обещать? И про Лешу сказать надо, ведь обман; обман же всегда нехорошо, и недаром сегодня, когда он вареному раку поверил, радовался, ей так стало его жалко-жалко...
Не спалось. Голова даже заболела. Анна высвободила из-под легкого одеяла тонкую, худую руку, облокотилась на подушку. В углу, перед образом, теплилась, дрожа, малиновая лампадка, - еще бабушкина. "Господи, - подумала Анна. - Какая я гадкая. Но пусть гадкая. Если Тебе непременно нужно, чтобы я в чудеса верила, покажи мне хоть чуточное, что Тебе стоит!".
Испугалась такой молитвы, спряталась под одеяло: "Что я? доказательств, как для теоремы, требую! Надо прямо веры просить". Но тут же почувствовала, что ей вовсе и не хочется такой веры, вроде Лешиной, например, чтобы рак вареный, по молитве, на шпильку мог действительно пойматься.
К утру она заснула, решив кое-как, начерно, главное: про неверие на исповеди скажет, но неверие у нее не такое большое: про древние времена, - это не касается. Там чудеса могли быть. Только теперь, и уж давно, никаких не бывает и быть не может. Гора по слову не станет двигаться, ни за что. Хоть сам митрополит ей скажи. Да ведь это и в учебнике "Истории Церкви" написано: "Когда же благодатные дары в церкви прекратились...". Прекратились.
Уж совсем засыпая, подумала, что про обман на исповеди скажет и обманывать больше не будет (ведь и жалко Лешу, жалко до слез!) - но самому ему ничего не скажет, пусть, потому что опять его жалко.
Леша на другое утро так и кинулся к ней, но Анна посмотрела неприветливо, сначала сухо, - будто и не она. Сказала, что голова болит, взяла толстую книгу и забралась с ногами на диван.
- Так никуда и не пойдем? - робко спросил присмиревший, недоумевающий Леша.
Он повертелся еще около нее, вздохнул.
- Ну, я один. Удочку пока направлю. Посижу там.
Дни стояли - кончался июль - томительно жаркие. Ни белого облачного хлопочка вверху, ни легчайшего веяния внизу; солнце, казалось, не лучи посылает на зеленую землю, а льет на нее сплошное, как из ведра, пламя.
Анна солнечного пламени не боялась. Она его любила. Но с Лешей не гуляла теперь, - все одна, - да и не говорила с ним почти. Он сначала недоуменно приставал к ней, потом испугался, загрустил; но вдруг, точно мысль какая-то неожиданная его осенила, повеселел. Днем покорно исчезал куда-то один, а вечером, все с тем же блаженным лицом, искал маленькими пальцами торжественные аккорды на пианино и тихо подпевал. Быть может, ему представилось, что нужен теперь им обет молчания и уединения. Этого подвига они ведь еще не проходили. Быть может, виделись ему за таким подвигом веры и терпения - скорые новые чудеса... как знать!
Близко к полдню. Анна давно отдыхала в лодке, у самого дальнего конца пруда, где берег зарос густыми, низкими кустами. Захотелось на солнце. Не повернув лодку, лениво взялась за весла, стала грести кормой вперед.
Выехали на середину. Оттуда, вдали, уже виден узкий мостик; она заметила на конце его, у самой воды, светлую фигурку. Догадалась: Леша. Когда отвязывала от мостика лодку, его там не было. А теперь сидит, и завтра будет сидеть, и послезавтра, с идиотским беззлобием и терпением веря, что Бог ему жареную рыбу может на шпильку нацепить.
Тоска ее взяла. "Скажу все, наплевать, пусть ревет, нельзя же, правда, глупости". А потом снова: "Нет, не стоит. Не поверит; он ведь малоумный какой-то... Нет, и не то. А жалко его, вот главное..."
Сама не знала, что думала. Бросила весла. Но лодка медленно двигалась к мостику, пруд был проточный, и посередине шло заметное течение. Вот уж и совсем хорошо видно Лешу. Стоит у края, коричневая голова шариком, непокрытая, и палка с веревкой в руке.
Заметил Анну и лодку. Вдруг закивал, заулыбался и что-то крикнул. Анна не расслышала.
- Чтоо?
Лодка была еще совсем далеко от мостика, тихо скользя по самой середине пруда. Леша прислонил палку к перилам, сложил руки рупором, и, на этот раз, Анна явственно расслышала веселый его крик:
- Скажи - с верой - чтобы я - к тебе - шел. Я - с верой - пойду - пойду.
Девочка вскочила так, что лодка дрогнула под ней, закричала, махая тонкими руками, и увидела последнее, что явственно помнит: голую Лешину ногу в короткой парусиновой штанишке и в сандалии, ступающую с мостика прямо в черную воду.
А потом было что-то странное, ни на что не похожее, притом такое быстрое, что будто и не было его: ужас, ожог, темнота, сверкание, усилие, тяжесть, легкость - и не одно за другим, а будто все сразу, вместе...
Сидели рядом, мокрые, и непонимающими глазами смотрели друг на друга.
- Ты здесь? - сказала, наконец, Анна.
- Да, а ты?
- Мостик далеко. Это не тот берег.
- И лодка уплыла. Вон она где!
Еще помолчали, озираясь. Анна хотела собраться с мыслями. Не могла.
- Разве я тебя вытащила? Как же? Я разве плавать умею?
У Леши стучали зубы. Помолчав, залепетал:
- Я усумнился... А ты за руку. Но почему в лодку меня не взяла? Вот и сама мокрая.
- Постой, молчи, я не знаю, да это пока все равно. Теперь ты сними с себя мокрое, до рубашки, а в рубашке садись прямо на солнце. Я тоже сниму. Здесь ивы, а на солнце живо высохнем. Да, пожалуй, и рубашки снимем, так скорее, никого ведь нет.
Они и сняли все, листьями и травой кое-как вытерли смуглые, худенькие тела, сели спинами прямо на жаркое солнце. И, правда, не заметили, как высохли. Платье легкое тоже уже почти сухое, теплое. Сандалии сыроваты, ну да их можно не надевать. Жара. По траве пруд обежать и босиком ничего; хоть не близко, да мягко.
Так они переговаривались, сидя еще голенькие, у ив, - похожие. И становилось им понемногу весело.
- А ты дома все-таки скажешь? - спросил Леша, натягивая сухие, только немного сморщенные, штанишки.
- А что скажу? Я ведь не знаю, что это было...
Вдруг сдвинула, сурово и строго поглядела:
- Одно знаю, и ты помни, на носу заруби: ты в страшном грехе, в страшное искушение впал. Да кто ты, чтобы по водам ходить? Да как ты смеешь на чудеса посягать. И с палкой твоей, с крючком... все брось, слышишь. Обещаешь? Это бес тебя за ногу потянул, чтобы потопить без покаяния!
Леша струсил.
- Обещаю! Может, и правда он смутил. А ты меня, значит, спасла, - вытащила.
Они уж добрались до парка, к дому подходили.
- Я? Тебя? - Произнесла Анна в раздумье. - Должно быть, а только если рассудить, - я никак не могла тебя вытащить. Ты с мостика пошел, сразу в самое глубокое, да и лодка еще не тут ведь была, да и плавать я не умею. А мы с тобой вот где очутились, - на том берегу, под ивами. Видишь, я совсем не могла.
- А как же?... - начал Леша и раскрыл рот. - Что же, по-твоему, было?
Анна не ответила. Но она знала, что это было. Было - чудо.
Впервые: Иллюстрированная Россия. Париж, 1932. 2 января. No 1. С. 2, 4,6.
Бортнянский Дмитрий Степанович (1751-1825) - композитор, автор хоровой церковной музыки, капельмейстер Придворной певческой капеллы с 1779 г.
Херувимская - христианское церковное песнопение.
...с самое горчичное зерно... - Мф. 17, 20; Лк. 17, 6.