Подолинский Андрей Иванович - Стихотворения

тарина", 1886, No 7). А. В. Цимбалистов, киевский знакомый Подолинского, вспоминал, что он читал эту повесть в 1827 г. в редакции, отличающейся от текста "Русской старины" и с пропуском целого отрывка (ПД, неопубликованная заметка Цимбалистова о Подолинском от 21 июля 1886 г.). 8 апреля 1840 г. Подолинский писал М. А. Максимовичу: ""Змей" не кончен и никогда не будет окончен, - это грех моей юности, который лучше оставить на половине" (Рукописный отдел Научной библиотеки АН УССР).} Более решительную попытку оторваться от школы Жуковского Подолинский предпринял вскоре после того, как он примкнул к кружку Дельвига. Контакт с этой литературной средой не прошел бесследно для поэта. Отказавшись от фантастических сюжетов и образов, он переходит к изображению живых людей, стремится показать героя-современника в его отношениях к другим людям. Словом, он решился осуществить то, что еще в 1824 году сделал другой талантливый представитель школы Жуковского, И. И. Козлов, в своей поэме "Чернец". Однако в опытах этого рода - поэмах "Борский" (1829) и "Нищий" (1830) - Подолинский потерпел полный крах.

  Оба произведения, в особенности "Борский", были чрезвычайно уязвимы с точки зрения здравого смысла. Так, герой первой поэмы убивает собственную супругу и вскоре открывает, что покойница была сомнамбулой, чем и вызывались ее подозрительные ночные отлучки. Целый град самых бесцеремонных насмешек посыпался на Подолинского. "Зарезать добрую жену - ни за что ни про что! - потешался Н. И. Надеждин. - Воля ваша, гг. романтики, а жаль, что не существует поэтической уголовной палаты!.." {"Вестник Европы", 1829, No 6, с. 151.} Внезапный взрыв гнева, убийство и вслед за тем жестокие терзания совести - эту сюжетную схему "Борского" Подолинский повторил и в "Нищем", действие которого переносит читателя в Италию конца XVIII - начала XIX века. Безымянный герой произведения, как рассказывает поэма, застает свою возлюбленную наедине с неизвестным и, не долго думая, тут же сбрасывает соперника в пропасть. В мертвеце он, к своему ужасу, узнает брата.

  Если в "Борском" таинственный колорит и мотив роковой обреченности предсказывали катастрофическую развязку, то события, о которых повествуется в "Нищем", происходят без всякого участия потусторонних сил. Но, как это ни парадоксально, чем больше Подолинский заботился о правдоподобии, тем больше натянутого и неестественного выступало в поведении его героя.

  Подолинский был поэтом внутреннего чувства. Его камерному дарованию более всего соответствовал стиль поэзии Жуковского, передававшей смутные волнения души в картинах природы, фантастических и экзотических образах. Однако соревнование с таким гигантом, как Жуковский, было очень неблагодарной задачей. Этим отчасти объясняются настойчивые попытки Подолинского выйти за пределы родственной ему поэтической традиции. Но при этом ему не хватало, как проницательно заметил в 1834 году Белинский, ясного сознания своих возможностей, вследствие чего он "шел не по своей дороге". {В. Г. Белинский. Литературные мечтания. - Полн. собр. соч., т. 1, М., 1953, с. 75.}

  Между тем тяга Подолинского к изображению реальных человеческих отношений была далеко не случайной. Всегдашняя плененность чувством вызывала у поэта тревогу: она таила в себе опасность отключения разума, эмоциональных срывов, буйных вспышек. Эту тревогу задолго до Подолинского передал в своей поэзии Жуковский. Однако неуравновешенность внутреннего мира у Подолинского сказывалась куда более ощутимо. Угроза потери самоконтроля, дикой аффектации, уже непосредственно переходящей в действие, соответственно возрастала. Отсюда боязнь потерять нравственные устои, страх безумия. Отсюда же и настойчивое стремление передать бурное движение чувств в поведении человека. Стремление это не могло иметь успеха, потому что герои его поэм ("Борcкого" и "Нищего") были только олицетворенными чувствами, показанными в их устремлении к аффекту, чувствами, действующими без участия разума, а вовсе не живыми людьми с их неизмеримо более сложной логикой поведения. Иллюзия же реальности, которую хотел создать в этих поэмах Подолинский, разрушала цельность их читательского восприятия: удачным описательным эпизодам в обеих поэмах {Одно из подобных мест в "Борском" было процитировано Белинским, отметившим, что изображенная в поэме картина вечера "вышла прямо из души" поэта (статья "Стихотворения Владимира Бенедиктова", - Полн. собр. соч., т. 1, с. 368).} противостояла полная несостоятельность фабульной части.

  Неожиданно для Подолинского не кто иной, как Дельвиг, чьи собрания он преспокойно продолжал посещать, напечатал в "Литературной газете" убийственный отзыв о его последней поэме. Подолинский впоследствии объяснял появление этого отзыва братской заботой Дельвига о славе Пушкина. Объяснение это упрощает ситуацию, но не лишено резона. Дело в том, что как раз в это время целых три журнала - "Московский телеграф" Н. Полевого, "Галатея" С. Раича и "Сын отечества" Ф. Булгарина - вступили в открытую войну с "Литературной газетой". Не скупясь на похвалы Подолинскому, эти органы не слишком охотно вспоминали о заслугах Пушкина. Особенно отличилась "Галатея", чей совет "учиться поэтическому языку у г. Подолинского" {Рецензия С. Е. Раича на поэму "Борский". - "Галатея", 1829, No 10, с. 217.} Дельвиг воспринял как попытку принизить значение Пушкина. На самом деле, утверждает Дельвиг, Подолинский - всего лишь неудачный подражатель двух-трех "любимых наших поэтов", в особенности Пушкина. В доказательство он ссылается на тот эпизод поэмы "Нищий", где ее герой сталкивает соперника со скалы, "т. е., - замечает Дельвиг, - исполняет на деле ревнивое мечтание Алеко, прекрасно высказанное Пушкиным". {"Литературная газета", 1830, 1 апреля, с. 153.}

  Нет сомнения, что масла в огонь подлила и восторженная статейка Булгарина по поводу предстоящего выхода из печати поэмы "Нищий". "Друзья мне подгадили и мос<ковские> журн<алы>", {Письмо к М. И. Семевскому от 2 марта 1885 г. (ПД). Возможно, последнее недописанное слово следует читать: "журналисты" (т. е. Н. А. Полевой и С. Е. Раич).} - сетовал Подолинский уже в глубокой старости, возвращаясь к этому инциденту.

  Глубоко уязвленный выступлением Дельвига, Подолинский тотчас порвал с ним отношения. Круг "Литературной газеты" в сущности никогда не был для него родственной средой. Романтизм, особенно в его крайних проявлениях, встречал здесь довольно прохладное отношение. И, по-видимому, те лестные слова, которые Подолинский слышал из уст Пушкина, означали не более чем обычный комплимент. Истинное же мнение поэта видно из его письма к П. А. Плетневу от апреля 1831 года. Говоря о том, что в стихах М. Д. Деларю нет "ни капли творчества, а много искусства", Пушкин добавляет: "Это второй том Подолинского".

  Начало следующего периода литературной биографии Подолинского совпало с его отъездом в 1831 году из Петербурга. Он поселяется в Одессе, где занимает место помощника начальника VII почтового округа (Новороссийского края). Из Одессы Подолинский посылает в Петербург свои новые произведения, большую часть которых помещает в "Библиотеке для чтения". Одесский период творчества ознаменовался постепенным возвращением поэта на прежнюю дорогу. Именно на путях школы Жуковского Подолинский создал произведение, являющееся вершиной его литературной деятельности, - поэму "Смерть Пери". Напечатанная в 1837 году, она вызвала одобрительные толки в печати, {Рецензии Ф. Кони ("Северная пчела", 1837, 6 июля, с. 589 - 592), Сенковского ("Библиотека для чтения", 1837, No 5, с. 41) и анонимный отзыв в "Литературных прибавлениях к "Русскому инвалиду"" (1838, 2 апреля, с. 270-276).} но не стала значительным литературным событием - скорее всего потому, что эффект новизны был ослаблен наличием другого произведения Подолинского в том же роде "восточной" мифологической поэмы. Между тем и по мысли и по исполнению "Смерть Пери" несомненно превосходила "Дива и Пери".

  События, о которых рассказывает поэма, совершаются в двух мирах - небесном, где обитает Пери, и земном мире с его знойными страстями, страданиями и лишениями. Ангельский лик мифической героини ассоциируется с девственной чистотой возвышенной души. Земная любовь к человеку, по мысли поэта, несовместима с состоянием блаженной мечтательности - она требует отдачи всех чувств, в том числе и таких, которые отнимают покой и радость, приносят муки и унижения.

  Герой поэмы при виде умирающей возлюбленной в отчаянии готов послать "упреки небесам", то есть бросить вызов самому творцу мироздания. Желая предотвратить грех и утешить несчастного, Пери вселяется в тело уже покойной девы, тем самым изменяя своей небесной природе и нарушая заповедь бога, запретившего небожителям вмешиваться в заботы тленных обитателей земли. Милосердие облекшейся в плоть Пери переходит в страсть. Следом за ней является ревность, которая побуждает Пери к жестокому признанию: спасенный ею юноша узнает правду об участи своей настоящей подруги и, устрашенный исступлением ее двойника, умирает.

  Познание земной жизни завершается для Пери пробуждением в ней низменного инстинкта - зверской алчности. Она почти завидует орлам-стервятникам, растерзавшим труп ее любимого. Натерпевшаяся разных бед Пери в конце концов была прощена богом, даровавшим ей смерть и тем освободившим ее от оков земного праха. По смыслу этого финала истинная возвышенность и желанное спокойствие духа достается ценой сердечной бури. Как и прежде, Подолинский развернул перед читателем этой поэмы историю падения любящего, невинного и нерассуждающего сердца, но теперь эта история получила достаточно убедительную художественную трактовку. Не покушаясь на обрисовку характеров - такая задача была чужда данному типу романтической поэмы, - Подолинский соткал сложную картину образов, передающую взаимодействие и превратность чувств, - картину, которой нельзя отказать в содержательности и известной психологической тонкости.

  Учителем Подолинского в изображении противоречивости чувств был, конечно, Жуковский. В произведениях Жуковского оно всегда освещалась светом нравственной философии, чем обусловливалась четкая дифференциация праведных и грешных чувств. Не порывая с этой философией до конца, Подолинский подошел вплотную к ниспровержению ее догматического содержания. Об этом, между прочим, свидетельствовало выдвижение на первый план проблемы праведного греха. Это был показательный симптом времени.

  Диалектика превращения добра и зла в 30-е годы становится одной из ключевых проблем поэзии Лермонтова. Нечто подобное являет и произведение Подолинского. Кстати говоря, символические образы поэмы с ее контрастами земли и неба, духа и плоти, вечного и тленного - все это также напоминает Лермонтова, в частности его раннюю поэму "Ангел смерти" (1832).

  Из произведений Подолинского одесского периода достойны внимания "Отчужденный", "Переезд через Яйлу" и "Дума". В последнем отчетливо прозвучали мотивы сомнения и убийственного разочарования.

  "Переезд через Яйлу", носящий подзаголовок "Памяти А. С. Пушкина", дает наглядное представление о характерном для Подолинского методе романтического абстрагирования. Любопытно, что из опыта личного общения с Пушкиным он здесь решительно ничем не воспользовался. Стихотворение переносит читателя в горы Тавриды, то есть опять в атмосферу "восточной" экзотики. Образ Пушкина внезапно оживает посреди девственной природы, в дымке легенды.

  Выход в 1837 году двухтомного собрания стихотворений и поэм Подолинского поднял его литературный престиж прежде всего как лирика. В печати высказывались даже мнения о том, что "мелкие его стихотворения могут считаться перлами нашей поэзии", а "стих его может смело стать подле стихов Пушкина и Жуковского". {Анонимная рецензия на "Повести и мелкие стихотворения" А. Подолинского. - "Литературные прибавления к "Русскому инвалиду"", 1838, 2 апреля, с. 274.} Тогда же Ф. А. Кони объявил Подолинского первым наследником Пушкина "по звучности и стройности стиха и по богатству воображения". {Рецензия на "Смерть Пери". - "Северная пчела", 1837, 6 июля, с. 592.}

  Конец 30-х-начало 40-х годов ознаменовались для поэта еще рядом удачных стихотворений, после чего в его работе наступает заметный спад. Оставаясь романтиком чистой воды, он не смог проникнуться новыми интересами, которые внесли в литературу 40-е годы. Исчерпав в значительной мере свои творческие ресурсы, Подолинский прекратил печататься.

  В конце 50-х годов, дослужившись до действительного статского советника, он ушел в отставку и поселился в своем наследственном имении Ярославка (Киевской губернии), где окунулся в хозяйственные и семейные заботы.

  В 1860 году, в канун крестьянской реформы, в разгар ожесточенной идейной борьбы, расколовшей общество на враждующие партии, поэт неожиданно выступил с двухтомным изданием своих сочинений. Символические декорации, условные художественные образы, которые культивировал романтизм 20-30-х годов и которые в изобилии представлены в произведениях Подолинского, были оценены демократической критикой как никчемный и вредный анахронизм. Наиболее беспощадным был отзыв Добролюбова.

  Говоря о Подолинском, он имел в виду не только его, но и тех поэтов, творчество которых было отрешено от жгучих вопросов современности. Подобные художественные явления были ему глубоко враждебны, даже если они принадлежали совсем другой литературной эпохе. Увесистые тома стихов Подолинского можно было понять как попытку вернуться в литературу. Все это и предопределило разгромный характер добролюбовской рецензии.

  Подолинский не устраивал критика ни своим миросозерцанием, ни своей художественной манерой. Находя во всех его произведениях "воображение и чувство, направленные совершенно фантастически и оторванные от всякой почвы", {Н. А. Добролюбов, Собр. соч. в девяти томах, т. 6, М., 1963, с. 184.} Добролюбов рассыпает по статье иронические замечания о склонности Подолинского к "мирной идиллии", к "умилению, восторгу и всем симпатическим чувствам". {Там же, с. 183, 180.}

  Исходный пункт рецензии Добролюбова, скрепляющий почти всю цепь ее рассуждений, - это утверждение, что Подолинский - подражатель Байрона.

  Доказывая ничтожность дарования Подолинского, Добролюбов по сути дела измеряет его творческие возможности талантом и миросозерцанием Байрона. Но, оперируя таким высоким критерием, Добролюбов мог бы перечеркнуть не только поэзию Подолинского, но едва ли не весь русский романтизм 20-30-х годов. Само же утверждение о том, будто Подолинский только и делал, что влекся по следам Байрона, лишено было всяких доводов. Но если снимается тезис о Подолинском как ревностном подражателе Байрона, то рушится почти вся аргументация статьи. Байрон остается Байроном, а Подолинский небольшим, очень неровным, но все же привлекательным и талантливым поэтом, характерным отголоском своего времени. Таким образом, статья Добролюбова интересна прежде всего как документ литературно-общественной борьбы конца 50-х - начала 60-х годов, автор которого, однако, совсем не входит в сферу творчества Подолинского как явления абсолютно чуждого ему.

  Обескураженный уничтожающими оценками критики, Подолинский опять надолго замолкает. Правда, с поэзией он распроститься не мог, но почти все написанное им в 60-70-е годы осталось в рукописи. Среди произведений того времени совсем нет поэм. В большинстве своем это небольшие стихотворения; несколько из них написано на злобу дня. Подолинский отзывается на события, происходившие в политическом мире России и Западной Европы, в частности пишет сатиру "Багряновидная заря", и, как и прежде, вступает в область, недоступную его дарованию. И лишь изредка былой лирический настрой придавал его поздним стихам неподдельную свежесть и взволнованность чувства. Наглядным подтверждением сказанному может служить стихотворение "Под необъятным сводом неба..." (1879). Это была, видимо, последняя творческая удача престарелого поэта.

  В 1885 году Подолинским, как живым экспонатом давно минувшей эпохи, заинтересовался журнал "Русская старина". Здесь по просьбе редакции была напечатана автобиография поэта и целое собрание его неопубликованных стихотворений, большей частью написанных в старости. Личные огорчения (Подолинский пережил помешательство сына и его смерть), а также рост пессимистических настрое ний в русском обществе конца 70-х - начала 80-х годов сгустили скорбные звуки его поэзии. Умер Подолинский восьмидесятилетним стариком 4 января 1886 года в Киеве.

  

  

  

  

  215. ОТВЕТ

  

  

   Не говори: завиден дар

  

  

   И вдохновение поэта, -

  

  

   Не вечен в нем священный жар,

  

  

   Им грудь не часто разогрета!

  

  

   Как много дней цветущих он

  

  

   В бесплодных замыслах утратит,

  

  

   И редко вдохновенный сон

  

  

   Его создания освятит.

  

  

   В мир необъятный, в мир иной

  

  

   Перелетя воображеньем,

  

  

   На мир существенный с презреньем

  

  

   Глядит как житель неземной.

  

  

   И часто грудь его страдает:

  

  

   Не зная радостей земных,

  

  

   Он их надменно отвергает,

  

  

   А заменить не может их.

  

  

   <1829>

  

  

  

   216. ПРИГОДА

  

  

  Цветет она розой, летит мотыльком,

  

  

  В дубровах, в долинах поет соловьем,

  

  

  Могучей пятою колеблет гранит

  

  

  И брызгами в пропасть с утеса летит.

  

  

  Из снов развивает блестящую цепь,

  

  

  Дыханьем волнует песчаную степь,

  

  

  Сливает свой голос с напевом духов

  

  

  И радугой блещет в дыму облаков.

  

  

  Над бездной воздушной чертог создает,

  

  

  И мысль человека и сердце зовет,

  

  

  Но видима всюду, но всюду слышна,

  

  

  Лишь изредка манит и кличет она:

  

  

  Кто ж близко подходит, познаньем томим,

  

  

  Волшебница бездну разверзнет под ним!

  

  

  <1829>

  

  

  

   217. БЕЗНАДЕЖНОСТЬ

  

  

  

  Узник ждет конца неволи,

  

  

  

  Ждет малиновка весны,

  

  

  

  Я не жду ни лучшей доли,

  

  

  

  Ни весенней тишины.

  

  

  

  Путь свершаю понемногу

  

  

  

  По дороге бытия,

  

  

  

  День прошел - и слава богу,

  

  

  

  Если слез не пролил я,

  

  

  

  Если долгое забвенье

  

  

  

  Глухо на душу падет,

  

  

  

  Если в темном отдаленьи

  

  

  

  Тень минувшего блеснет.

  

  

  

  Но когда во мраке ночи

  

  

  

  Слышу страстный разговор

  

  

  

  И любовью полны очи

  

  

  

  Встретит мой потухший взор -

  

  

  

  Сердцу грустно, сердцу больно,

  

  

  

  Камнем на сердце тоска -

  

  

  

  И к очам тогда невольно

  

  

  

  Подымается рука...

  

  

  

  Пусть же так, как волны в Лете,

  

  

  

  Охладеет в сердце кровь,

  

  

  

  Чтоб забыл я, что на свете

  

  

  

  Есть и дружба и любовь!

  

  

  

  <1830>

  

  218. К "ЛИТЕРАТУРНОЙ ГАЗЕТЕ" Б<АРОНА> Д<ЕЛЬВИГА>

  

  

   Не для большого ты числа,

  

  

   А ради дружбы выходила;

  

  

   Где колыбель твоя была,

  

  

  

  Там и могила!

  

  

   1830

  

  

  

  

  219. СОНЕТ

  (Ю. И. Познанскому на перевод сонета Мицкевича "Do Laury" {*})

  

  

   {* "К Лауре" (польск.). - Ред.}

  

  

  Любовь он пел, печалью вдохновенный,

  

  

  И чуждых слов не понял я вполне,

  

  

  И только был напев одноплеменный,

  

  

  Как томный взор, как вздох, понятен мне.

  

  

  Но ты постиг душою умиленной,

  

  

  Что звуков тех таилось в глубине,

  

  

  И скорбь души, страданьем утомленной,

  

  

  Отозвалась и на твоей струне.

  

  

  И я внемлю понятному мне звуку,

  

  

  Как бы внимал страдальцу самому,

  

  

  И я б хотел с участьем брата руку

  

  

  При встрече с ним хоть раз пожать ему, -

  

  

  Мне тот не чужд, кто знал любовь и муку

  

  

  И кто их пел по сердцу моему.

  

  

  <1831>

  

  

  

  

  220. СОНЕТ

  

  

  Не потому томительным виденьем

  

  

  Во снах твоих блуждает образ мой,

  

  

  Что, может быть, с тоскою и волненьем

  

  

  Ты обо мне подумаешь порой,

  

  

  Но оттого, что часто с напряженьем,

  

  

  В ночи без сна, к тебе стремлюсь мечтой,

  

  

  И увлечен я весь воображеньем

  

  

  И с сном твоим сливаюся душой.

  

  

  Прости меня! Невольной, неизбежной,

  

  

  Я предаюсь мечте моей вполне,

  

  

  Я бы хотел, чтоб призрак мой мятежный

  

  

  Не говорил о милой старине, -

  

  

  Но ты простишь: не ты ль сама так нежно

  

  

  Об этих снах рассказывала мне!..

  

  

  <1831>

  

  

  

   221. ОТЧУЖДЕННЫЙ

  

  

  

  

   1

  

  

   Как дневной смолкает шум,

  

  

   Как лазурный свод темнеет,

  

  

   Над землей незримо веет

  

  

   Тихой жизнью ангел дум!..

  

  

   В эту сладостную пору,

  

  

   Как в священной тишине,

  

  

   Предстает природа взору,

  

  

   Безмятежная во сне,

  

  

   Страсти буйное безумье

  

  

   10 Далеко бежит души,

  

  

   И таинственно раздумье

  

  

   Сходит на сердце в тиши!

  

  

   В это чудное мгновенье

  

  

   Есть неясная печаль,

  

  

   Есть неясное стремленье, -

  

  

   Будто сердце рвется вдаль,

  

  

   Будто хочет породниться

  

  

   В целом мире с чем-нибудь,

  

  

   И вдвойне больная грудь

  

  

   20 Одиночеством томится.

  

  

  

  

   2

  

  

   Одинокий гость земли

  

  

   Зрит ли звездочки вдали,

  

  

   Как они меж облаками

  

  

   Блещут яркими четами,

  

  

   Иль, задумчив, смотрит он,

  

  

   Как, всходя на небосклон,

  

  

   И любви и неги полный,

  

  

   Лобызает месяц волны

  

  

   Иль следит за ветерком,

  

  

   30 Как он вьется над цветком,

  

  

   Как в таинственном лобзанье

  

  

   Пьет душистое дыханье...

  

  

   Жизнь их сладостная в нем

  

  

   Не горит живым огнем!

  

  

   Он, душою отчужденный,

  

  

   Их союза не поймет:

  

  

   Для души уединенной

  

  

   Мир прекрасный не живет.

  

  

  

  

   3

  

  

   Но когда, благословенны

  

  

   40 Вседержавною рукой.

  

  

   Две души союз священный

  

  

   Заключат между собой,

  

  

   Как огонь любви согреет

  

  

   Их волшебной теплотой,

  

  

   Откровение повеет

  

  

   Вмиг над любящей четой, -

  

  

   Тайны те, что схоронила

  

  

   Грудь природы глубоко,

  

  

   Вдохновительная сила

  

  

   50 Разрешает ей легко.

  

  

   В лоно пламенных объятий

  

  

   Двух любовников как братин

  

  

   Мир приемлет, - и тогда

  

  

   С ними жизнь его слита:

  

  

   Звезд и месяца сиянье,

  

  

   Шум дерев и говор вод,

  

  

   И цветов благоуханье -

  

  

   Всё им голос подает,

  

  

   Всё в них жизнь переливает,

  

  

   60 Как с природой их одно

  

  

   Навсегда соединяет

  

  

   Неразрывное звено.

  

  

  

  

   4

  

  

   Под навесом зыбкой сени,

  

  

   Где цветущие сирени

  

  

   Наклонились головой

  

  

   Над дерновою скамьей,

  

  

   Слышен голос:

  

  

  

  

   "Что, мой милый,

  

  

   Смотришь в очи мне уныло?

  

  

   Что мне руку пожал ты?"

  

  

  

  

   Он

  

  

   70 Друг мой, грустные мечты

  

  

   Взволновали вдруг мне душу.

  

  

  

  

   Она

  

  

   Что ж? Скажи!

  

  

  

  

   Он

  

  

  

  

   Зачем нарушу

  

  

   Грустной мыслию моей

  

  

   Сладкий сон души твоей?..

  

  

  

  

   Она

  

  

   Ты печален: почему же

  

  

   Мне печальною не быть?

  

  

   Радость я делю: кому же

  

  

   И печаль с тобой делить?

  

  

  

  

   Он

  

  

   Так взгляни ж на это море,

  

  

   80 Как роскошно на просторе

  

  

   Блещет тканью золотой,

  

  

   Озаренное луной!

  <