Ясное октябрьское утро. В земской школе, обширной комнате с бревенчатыми стенами, заседает присутствие по воинской повинности. Ученики по этому случаю распущены по домам, и в "храме науки" водворились за большим столом уездные особы. Посредине, в предводительском мундире, небрежно расстёгнутом, председает уездный предводитель, немолодой человек с особым выражением глаз, какое бывает у людей, считающих, что в данную минуту им необходимо показать особый "престиж", Справа, перед огромной книгой, - списком призываемых, - сидит местный исправник, на обязанности которого лежит не только ведение этой книги, но и руководительство предводителем: дело в том, что предводитель по русской барской замашке не успел за полтора трёхлетия освоиться с многочисленными статьями законов, относящихся к тем учреждениям, где ему приходится председательствовать. Поэтому он легко может "напутать", а в таком важном деле, как приём новобранцев, путаница "Боже сохрани!.." Это не административный съезд, не земское собрание... Роль исправника очень трудна, так как требует особой тактичности: руководительство не должно быть заметно. По другую сторону стола уселся воинский начальник. Рядом с ним член управы; оба они заняты "верчением жеребьёв". Уездный и земский врачи, от нечего делать, помогают им. Член от "местного населения", седой старик с проницательным взором, "дедушка", как его привыкли звать все, так что даже редко величают по имени-отечеству, прохаживается по комнате, останавливаясь иногда у окна, в которое виднеется его родное село. Перекинувшись словом-другим с кем-нибудь из старшин, он усаживается к столу и прислушивается к ходу занятий. Старшины выстроились "ширинкой" около печки и стоят на вытяжку с выжидательным выражением лиц. Подле каждого точно прирос к полу писарь. Писаря делают стоя отметки в своих списках, внимательно следя за решениями присутствия. Хотя около старшин и писарей стоят скамьи, но они поставлены только для видимости, т. к. этим должностным лицам сидеть "не разрешено", и они целыми часами упражняются в "твёрдости ног". Одному из них, семидесятипятилетнему белому старику с оригинальным крупным носом и смышлёными глазами, такое стояние не под силу и он нет-нет да и нырнёт через толпу призываемых в другую комнату. Это местный старшина, до известной степени достопримечательность всего уезда: расторопный, смышлёный, он прозывается "Бисмарком". Это не мешает ему быть неграмотным. Он старшинствует чуть ли не с самого "Положения".
От дверей и до половины "присутствия" толпятся призываемые и их родня; между ними есть и "улогие", приведённые для освидетельствования, чтобы своей "улогостью" сохранить работника семье.
За отдельным столиком поместился секретарь присутствия, его "альфа и омега", знающий почти наизусть всё "Положение" и ориентирующийся в деле, как в своих пяти пальцах.
На улице целые толпы народу; особенно много баб в белых платках - это жёны и матери призываемых; они убраны "по печальному". В народе снуют ребятишки. Получая подзатыльники, они вылетают из толпы и смешиваются с другими ребятишками, собравшимися в кучу. Этот маленький народ глазеет в окна школы. Кому-кому, а ребятишкам набор - праздник.
Сделав перерыв и покурив, "присутствие" продолжает свои занятия - поверку прав призываемых. Предводитель делает знак старшине, и тот "бросается" в дверь. Исправник подмигивает предводителю глазом и шепчет: "Орёл". Предводитель сперва недоумевает, но потом, спохватившись, водружает снятого орла на зерца́ло.
- Объявляю заседание открытым, - скороговоркой говорит он.
В комнату вваливается новая "волость". К столу бросается старая старуха, таща за собой худенького мальчика. Вырвавшись из рук урядника, старуха опускается на колени, держа кверху бумагу.
- Встань, старуха! Что тебе? - спрашивает предводитель.
- Явите божескую милость, - лепечет просительница.
- Встать! Встать! Богу кланяйся... - строго говорит предводитель.
Старуха упорствует и уряднику приходится поднять её насильно.
- Явите божескую милость... вот как перед Истинным!.. По миру идти на старости лет...
- Да что тебе?
- Ванюшку-то моего...
- После, после, - говорит предводитель, - когда черёд дойдёт, тогда и скажешь, в чём твоя просьба... Убрать старуху, - приказывает он.
Урядник ловким движением отодвигает старуху в толпу.
- Призываемые, - возглашает предводитель, - сейчас присутствие займётся поверкой ваших прав... Если кто из вас неправильно получил льготу, или наоборот по ошибке записан безльготным, или не с той льготой, какая ему приходится по закону, вы можете заявлять об этом присутствию, и оно разберёт... И можете заявлять не только за себя, но и за других ваших товарищей. Теперь подходите, кого я буду вызывать... Артюшин Михаил... Льгота второго разряда...
- Всякие жалобы и прошения принимаются только теперь, а после жеребьёвки уже нельзя, - говорит исправник будто про себя.
Начинается вызывание призываемых. Один за другим они подходят к столу, предводитель объявляет каждому его запись в призывном списке. Выслушав совершенно равнодушно, как нечто известное, решение своей участи, призываемые проходят в двери и смешиваются с толпой. Изредка заявляются жалобы.
- Неверно меня записали...
- В чём дело? У тебя льгота третьего разряда.
- Так точно, ваше благородие...
- У тебя брат на службе?
- На службе...
- Вот тебе и дали льготу...
- Обидно, будто!..
- Ступай!
- Слушаю-с...
Иногда кто-нибудь просит освидетельствовать отца, брата: они "улогие", или "неработники". Засвидетельствование их неспособности к труду может освободить от "рекрутчины" счастливца. "Улогие" торопливо раздеваются, и урядник подводит их к докторам. Докторов двое: один "уездный", так сказать сроднившийся с набором за многолетнюю практику, другой - молодой "земский". Этот злится, что его оторвали от дела: "Помилуйте, больницу на фельдшера бросил"!
- Что болит? - спрашивает "уездный" "улогого".
- Вздых у ево чажолый, - объясняет призываемый.
- Тебя не спрашивают. Работать можешь? Пахать, косить?..
- Какой уж я пахарь, ваше высокое благородие... Звание одно, что пахарь.
Доктор "слушает" его. "Здоров", говорит он.
- Вот ещё, родимый, поясницу к погоде разогнуть нет силы-возможности. - лепечет свидетельствуемый.
- Коллега, прошу, - говорит "уездный" "земскому", передавая трубочку.
Тот слушает. Оба доктора минуту смотрят друг на друга.
- Батюшка, отец родной, благодетель, - жалобно заявляет свидетельствуемый, - явите божескую милость, будьте настолько любезны... Улогий я как есть... Ноги вот ещё у меня.
- Что у тебя с ногами? - спрашивает земский врач, - разденься...
"Улогий" раздевается совсем. "В чём мать родила" он представляется жалким и тщедушным. Тело жёлтое, ноги совсем не соответствуют телу, они толстые, точно чем-то налитые.
- Эге... - говорит уездный доктор, - чего же ты молчал?
- Циррозис гепатис, - произносит земский доктор, - безусловно к работе не способен...
- Ну, счастлив ты, братец, - добродушно замечает предводитель призываемому, не замечая всей горькой иронии своих слов. - Льгота тебе... льгота...
- Первого разряда, - подсказывает исправник.
- Первого разряда, - говорит предводитель. - Ступай себе с Богом...
- Алдошин Иван, - вызывает председатель присутствия... - Курить как хочется... - добавляет он шёпотом...
- А у старшин, я думаю, ноги отекли не меньше, чем у этого "улогого", - иронизирует член управы, предлагавший "посадить" старшин, на что ему было юмористически сказано, что их и так "сажают", когда нужно, в кутузку.
- Алдошин Иван, - повторяет предводитель.
Из толпы выдвинулся бравый молодец с русыми кудрями. Вслед за ним рванулась давешняя старуха с мальчиком. Пред самым столом она опять стала на колени, призываемый же как-то странно улыбался.
- Я велел встать! Велел встать! - загорячился предводитель, - пока не встанешь и говорить не буду.
- Батюшка-а!.. Отец ты на-аш, - заголосила старуха.
Её подняли и поставили перед столом. Она стала совать предводителю прошение.
- Не надо бумаги... На словах объясни...
- Царица Ты наша, небесная заступница!.. Пожалей хоть Ты нас, горемычныих!.. - причитала старуха, размашисто крестясь и колотя пальцами свою иссохшую грудь.
- Да в чём твоя просьба, бабушка? - спросил исправник, - он кто тебе, Иван-то?..
- Ванюшка?.. Внучек, батюшка, внучек он мне!..
- У тебя брат есть? - обратился исправник к призываемому, просмотрев его семейное положение в списке.
- Есть, ваше высокородие.
- Ну, так о чём же ты просишь? Льготы тебе не полагается, раз у тебя брат работник.
- Какой же он работник, ваше благородие... Сделайте такую милость...
- Представь его: он будет освидетельствован.
- Да откеда ж я его приставлю, коли он третий год, беспашпортный, в "степе" шляется?..
- Это, братец, не причина. Не давайте ему паспорт... Обратитесь к вашему земскому начальнику...
- Нужо́н ему наш пачпорт! Он и вестей-то о себе не даёт. Так, слушок был, что с наложницей где-то у моря живёт. Жена по миру ходит, побирается...
- Ничего, братец, не поделаешь...
- Явите Божескую милость, ваше благородие... Семейство большое: мать, бабушка вот, две сестры девчонки, да вот брательник, глупой он...
- Ты женат?
- Женат, ваше благородие: ребёнок у меня, да вот другим баба тяжела...
- Жаль тебя, а делать нечего...
- Ступай! - уныло сказал предводитель.
На всё присутствие положение этого призываемого произвело тяжёлое впечатление. Резко бросилось в глаза несоответствие "печатного" закона с жизнью.
- Действительно, положение отчаянное, - заметил член управы.
- Никак нельзя, - сказал исправник...
- И как нарочно: кровь с молоком. Прямо в гвардию просится, - вставил воинский.
- Может быть, брат в безвестной отлучке? На этом основании... - начал и не докончил член управы.
- Пожалеть бы надо, - вздохнув сказал "дедушка", - семейству без него пропадать остаётся...
- Ничего сделать нельзя. Иди! - сурово сказал предводитель.
Старуха, глядя какими-то потерянными глазами на всё присутствие, начала причитать. Мальчишка, очевидно, неясно соображая, тихо всхлипывал и размазывал слёзы по лицу. Парень простоял ещё несколько минуть, потом резко махнул рукой и с тоской, произнёс:
- Эх-ма! Видно, участь наша такова! Бери, ваше благородие... Рассее-матушке послужить приходится... Пропадай вся семейства!
С этими словами призываемый ударил шапкой о пол и вприпрыжку бросился в толпу. Старуха стояла и голосила до тех пор, пока урядник не подхватил её снова почти в охапку и не увёл из "присутствия"...
Занятия продолжались. Окончив "поверку", присутствие в полном составе стало доканчивать "верчение жеребьёв". Скоро их на столе образовалась целая куча. Подтащили "колесо", и предводитель, став подле него и несколько засучив рукава, ловким взмахом руки стал бросать в колесо по одному "жеребью". По окончании этого занятия были наложены печати, и присутствие тронулось обедать.
Вечером происходила жеребьёвка и продолжалась до поздней ночи. Это было самое скучное занятие. Предводитель, которому почти не было никакого дела, так как списки "вели" исправник и воинский, боролся с одолевавшей его дремотой и не всегда выходил победителем. Совершенно некстати школу истопили, и банный воздух особенно клонил ко сну. Свеча тускло горела точно в тумане. Призываемые апатично подходили к жеребьёвому колесу и, засучив рукав, вытаскивали свою "участь". По-видимому, на это они смотрели больше как на проформу, зная, что "счастливчиков" окажется немного, так как предстояло набрать почти полторы сотни, а всех было налицо, с льготными, немного более четырёхсот призываемых; писаря даже делали, "умственно" морща лбы, неприятные предположения: не дойти бы до "льготных"!
На следующий день закипела работа: начался "приём". Сперва осматривались "прошлогодние", получившие отсрочку по невозмужалости. Большинство из них, по-видимому, мало воспользовались "поправкой" и выглядели по прежнему плохо. Смотря на иного из них, смешно было предположить защитника отечества в тщедушном мальчике, беспомощно стоящем "в чём мать родила" перед присутствием. "Поправились" и были приняты сравнительно очень немногие, остальных или забраковали, или оставили до следующего года, несмотря на протест члена управы и "дедушки", тщетно убеждавших присутствие, что такие отсрочки больно отзываются на крестьянском кармане, лишая возможности призываемых, находящихся в неведении своей судьбы, устроиться как следует, идти на заработки, иногда жениться, не говоря уже о расходах по набору.
За прошлогодними и третьегодняшними пошли новые, вызываемые по порядку вынутых ими жеребьёв.
Один за другим подходили к "присутствию" призываемые, отделялись от толпы, в которой они кучились, полуголые, в одних рубашках. Нимало не смущаясь присутствием в комнате нескольких женщин, протискавшихся "с воли", они сбрасывали на ходу рубашку, которую ловко подхватывал урядник, и останавливались растерянные у стойки. Воинский с помощью урядника мерил рост, говоря при этом: "Не надувайся!" Затем он объявлял результат присутствию. Призываемый недоумевал и беспомощно смотрел вокруг, но тот же урядник ловко поворачивал его к докторам. "Уездный" мерил сперва размер груди, потом схватывал каждого призываемого за нос и говорил: "Надуйся!" Призываемый надувался "до краски". Это делалось с целью проверить целость барабанной перепонки. "Здоров?" - спрашивал доктор. "Всем здрав", - отвечал призываемый и выпячивал грудь. "Уездный" свидетельствовал рукой некоторые части тела и, тихонько толкнув осмотренного, начинал измерять грудную клетку следующего; также брал его за нос и говорил: "Надуйся". За "спешкой", конечно, ему некогда было умывать руки, но призываемые, по-видимому, этого антигигиенического обстоятельства не замечали. Иногда призываемый заявлял про разные свои недуги: по большей части оказывался или "вздых чижолый", или "сердце больное". Очень многие болезни являлись воображаемыми или выдуманными, но, употребляя на смотр "больного" минуту-две, доктор вряд ли мог быть в этом уверен. В "сомнительных" случаях "уездный" просил своего коллегу, земского, также осмотреть призываемого. Некоторые болезни бросались прямо в глаза: у того, когда он "надувался", слышался свист, вследствие прободения барабанной перепонки, у другого на ногах выступали синие вздувшиеся вены... Таких браковали. Иногда в случае разногласия постановляли отправить призываемого на испытание в больницу; тогда призываемый начинал (но уже поздно) доказывать, что он "всем здрав". Испытание в больнице лишало его последних дней в родной деревне. Были и явные симулянты, например, притворяющиеся глухими. Этих обязательно посылали на испытание. На второй день был принят и Алдошин Иван, взявший средний жребий. Он апатично отнёсся к осмотру; по-видимому, он примирился уже с мыслью, что "семья в разор придёт", и видел вмешательство свыше в том, что несоответствие писанного закона с жизнью отрывает его от родной семьи, обрекая её биться без него "впроголодь".
При приёмке Алдошин оказался "всем здрав" и, когда предводитель объявил, что он принят, он кивнул присутствию головой и сказал: "мерси" - словцо, подслушанное где-нибудь в городе!
Судьба Алдошина решилась...
Прошло три года. Замолк уже победоносный гром русских пушек, выступивших в защиту европейской культуры в Поднебесной империи. Гром этот мешался с громом чужих пушек, прибывших в далёкий Китай со всего света и впервые гремевших целую кампанию в унисон. "Люди с косами" получили следуемое возмездие за то, что осмелились в просвещённом XX веке отстаивать свои "варварские" обычаи, свою собственную тысячелетнюю культуру и своих нелепых "богов". Китайские поля были удобрены человеческою кровью, и оставалось ждать теперь обильных урожаев в будущем.
Китай был основательно усмирён и узнал, как "работает штык", как далеко "бьёт" пуля и что такое европейский солдат в новом "крестоносном" походе. Старики, дети, женщины, девушки основательно познакомились с германским "броненосным" кулаком.
Война кончилась, и часть войск была отправлена на родину, в запас. В числе этих счастливцев был и Алдошин Иван, уже унтер-офицер. Он "сделал" всю кампанию и остался цел и невредим.
В одно прекрасное утро он распростился с "товарищами", с которыми свершил путь в много тысяч вёрст и вышел из товарного вагона на маленьком полустанке в двадцати верстах от родного села. Этот путь ему пришлось сделать пешком и ему много было времени вспомнить прошлое. Уже давно не имел он известий от родных, а последние, полученные ещё перед Китаем, были грустные. Семья, действительно, в разор пришла. Старуха побиралась, доживая свой век, жена ушла в город в "куфарки", так как дома делать было нечего, и землю убирать было некому.
Путь Алдошина близился к концу. По обеим сторонам дороги волновалась рожь; "цвет" лёгкой дымкой стоял над ней, и от лёгкого ветерка словно волны ходили. Серые жаворонки взлетали на верх и, остановившись в воздухе, трепыхали крылышками, щебеча свои милые песенки.
Вдали виднелась тёмная полоса леса. Солнце, поднявшееся из-за него, точно брызнуло сверху золотом лучей. Белые тучки плыли в бездонном синем небе... Было хорошо, светло... Природа лаской привета встречала странника.
По мере приближения к своему "месту" сердце Алдошина щемило всё более и более, и походка была не твёрдая, не солдатская. Вот показался вдали родной храм, сейчас, за пригорком, выглянет и очутится как на ладони всё село... Алдошин пошёл скорее, что-то захватывало ему дух. Вот и околица... вот и родная изба виднеется, но что это? Словно, она заколочена? У самых прясел навстречу Алдошину попалась девчонка лет восьми, грязная и оборванная, с сумочкой за плечами.
- Подайте Христа ради! - сказала она, протягивая ручонку.
Что-то знакомое почудилось Алдошину в лице девочки:
- Апроська, это ты? - не своим голосом спросил он.
Девочка испуганно взглянула и вдруг заплакала: очевидно, она испугалась.
- Апроська, да ведь это я, брательник твой, Иван солдат, - заговорил Алдошин, - Мать где? Бабушка?..
- Мамка по миру пошла, - залепетала девчонка скороговоркой, не глядя на Ивана, - бабушка Лукерья на зимнего Миколу померла...
- Царство небесное! - сказал Иван, крестясь...
- Все по миру ходим, тем и питаемся... Мы-тка думали вас китаец убил, - продолжала девочка, - живу я у тётки Пелагеи, "улогая" она... вот за кусочками хожу.
Алдошин молча смотрел на ребёнка, и что-то подступало ему к горлу.
- А тётинька Марфа в городу живёт... сказывали: в дорогом обряде ходит, - говорила Апроська, - вишь, по какому-то жёлтому билету теперь проживает... а девочку вашу, Саньку, в люди взяли... дядинька Сидор... а другая, маленькая, та в одночасье померла...
Но Алдошин уже не слушал: прислонившись к пряслам, он закрыл лицо руками и вздрагивал всем телом. Солнце пекло его обнажённую голову, а на груди блестела китайская медаль.
Источник: Оленин П. А. На вахте. - СПб.: Типография П. П. Сойкина, 1904. - С. 41.
OCR, подготовка текста: Евгений Зеленко, июль 2011 г.
Оригинал здесь: Викитека.