Главная » Книги

Одоевский Владимир Федорович - Мартингал

Одоевский Владимир Федорович - Мартингал



В. Ф. Одоевский

Мартингал

(Из записок гробовщика)

  
   Оригинал здесь - http://imwerden.ru
  
   ...Не все для мертвых - однажды мне случилось поработать и для живых. Странная была история - никогда ее не забуду. Видите: нашла какая-то полоса, не знаю как ее назвать, счастливая или несчастная, но для меня по крайней мере очень убыточная; как бы вам сказать поблагоприличнее, покос был плохой, то есть не было требований на мое изделье... Оно, в общем смысле, может быть, было и очень хорошо, да для меня-то очень дурно; что дурно? Просто беда, да и только! Не соблазняйтесь, сделайте милость, моими словами; не я в том виноват, уж так свет устроен, что почти всякий прибыток живет на счет чужого несчастья. Уж, кажется, что может быть почтеннее докторского дела; тут нужно и ученье, и твердость духа, и благородство, и самоотвержение, словом, вся любовь человеческая, - а разберите-ка хорошенько, так и выйдет, что его ремесло хуже моего; я по крайней мере работаю - для других, да и для себя, а бедный доктор именно против себя работает, тут уж как ни вертись, и ночи просиживай, и хлопочи над больным, и подымай целый свет, чтоб его вылечить - все так; кажется, вся цель именно в том, чтобы не было вовсе больных, а достигни цели, не будь больных - филантропу и придется зубы положить на полку. Что тут делать! Уж так свет устроен, говорю вам; зачем оно так? Должно ли оно быть так? Надолго ли так? Это до меня не касается; знаю только, что так свет покуда устроен: дело коммерческое! И, кажется, рад, что не видишь слез, что не слышишь рыданья, - а с другой стороны, посмотришь; и жене нужна обнова, и детям игрушка, и себе бутылка пива, да и товар закуплен, работники без дела, векселям срок близко, даже и о банкрутстве помышляешь, - вот мысли иначе и свернутся.
   Так не судите ж меня, что я волею и неволею горевал над чужим счастием. Чтобы не терять понапрасну времени, я заготовил два экземпляра моего изделья и на досуге снарядил как нельзя лучше: доски сухие, бархат настоящий французский, гвозди полированные - любо-дорого смотреть, я таки, признаюсь, и посматривал да, так сказать, немножко подумывал: не пошлет ли судьба - желающего.
   Смотрю - к окошку прильнули два лица, глядят пристально на мою выставку, переговариваются, - видно, понравилась - я жду: что-то будет! - а между тем, нечего греха таить, в голове у меня так и завертелся чепчик, которого просила Энхен к балу на будущей неделе у нашего соседа-портного. Житейское дело, сударь! Все на свете ассигнация! У одного из бумаги, у другого из полугара, у третьего из мягкой спины, у четвертого из досок и обита бархатом, - а на поверку все то же: как бы разменять свою ассигнацию! Наконец, звонок зазвенел, и в рабочую вошли два человека. Один уж пожилой, с черными усами, пресуровой осанки и, как теперь смотрю, в синей венгерке; другой молодой, бледный как смерть, с покрасневшими глазами и отчаянным видом.
   - А что оба? - сказал мне пожилой отрывистым басом, указывая на мое изделье.
   - Оба?.. - спросил я невольно.
   - Ну, оба? Что же? Разве странно?
   Я сказал цену.
   - А дешевле?
   - Я не торгуюсь.
   - Готовы?
   - Нет! Еще винты надобно приладить, - чтобы остановки не было, знаете, когда... впрочем, это минутное дело...
   Человек в венгерке вынул деньги, положил их на стол, промолвил: - завтра, в такой-то дом, в девять часов утра... и тихими шагами пошел к дверям, за ним побрел и молодой человек, - я не мог не заметить, что он трясся как в лихорадке.
   Признаюсь, я взял деньги, пересчитал их, и не без удовольствия, но на уме у меня было и один и два: "что тут такое? - думал я. - Комедия, или трагедия, или так просто, обыкновенное житейское дело? Мои желающие что-то смотрят так странно; тут не одно горе, - приметался я к нему, - тут что-то такое..." но я терялся в догадках.
   После обеда вышел я со двора для закупки кое-чего домашнего; подхожу к Мойке; вижу, кто-то шагает по набережной самым романтическим образом (тогда еще романтизм только что входил в моду) - пройдет несколько шагов, потом остановится, мрачно посмотрит на зияющую бездну, то есть на Мойку, и опять шагает-шагает, опять остановится, вынет из кармана то какую-то записку, то платок и по очереди прикладывает к лицу, а иногда и обе вещи вместе прижмет к груди и - опять положит в карман. Глядь - это мой юноша, утренний посетитель, один из желающих. Его странные эволюции не обращали ни малейшего внимания всегда озабоченных петербуржцев; мало ли людей останавливаются смотреть на приятное течение Мойки? - о вкусах спорить нельзя, - но для меня эти эволюции имели какой-то темный смысл, который, по разным причинам, как вы легко можете себе вообразить, мне хотелось разгадать хоть сколько-нибудь. Я своротил на тротуар и пошел вслед за мрачным юношею; скоро я догнал его, снял шляпу и очень вежливо осведомился о его здоровье. Мой герой в первую минуту не узнал меня, и я принужден был ему напомнить, что давича утром имел yдoвольcmвue с ним познакомиться. Герой вздрогнул. Это, однако же, меня не остановило; мы шли в одну и ту же сторону, своротить в улицу было некуда, и волею и неволею романтический юноша должен был подвергнуться моим тонким расспросам. Вы знаете, в карман я за словом не хожу, обучался-таки немножко, слыхал про то и другое {Те из читателей, которые помнят другие рассказы гробовщика, может быть, не забыли, что рассказчик готовил себя совсем к другому званию, вообще любит иногда напомнить об том и немножко прихвастнуть. (Примеч. В. Ф. Одоевского.)}, вот я и начал стороною и о красоте природы вообще и Мойки в особенности, о бренности мира, о злополучиях жизни человеческой - словом, мой романтический юноша заслушался, - сначала отвечал мне только какими-то полугласными, а потом мало-помалу и сам разговорился. Вот я речь свою веду тонко, цепляюсь за то, за другое, за примеры пагубного влияния страстей и так далее... мой юноша сам не свой, - да вдруг и брякнул: "Поверьте! Нет ничего хуже картежной игры! Гибель, да и только". - Ге! Ге! - сказал я самому себе, - вот оно что.
   Я дальше в расспросы - мой юноша туго подавался, однако ж выпытал я из него, что он играет и давно играет. Тут я счел нужным сделать молодому человеку некоторое нравственное поучение, приличное обстоятельствам, заметил ему, как он вредит самому себе, как расстраивает свое здоровье, и проч. и проч... Молодой человек был, видимо, тронут, - тогда я приступил к патетическому месту речи и стал в резких чертах изображать ему горесть его почтенных родителей, когда они узнают, как он, вместо того чтоб следовать их спасительным наставлениям, убивает понапрасну и способности, и золотое время, и уж хотел было подкрепить слова мои известною латинскою цитациею из Вергилия... как вдруг молодой человек прервал меня:
   - Что вы мне говорите! - сказал он. - Если бы вы знали! Родители! Родители! Если бы вы знали, что я взрос на картах, что едва ли не с молоком я сосал их, проклятых! Скажу вам всю правду: отец мой игрок - он игрою сделал себе состояние. Матери моей не помню, но помню до сих пор первые слова, которые на меня действовали: "не кричи, сударь, - говорила мне нянька, - папенька играет" - и я замолкал, переставал плакать. "Папенька играет!" Я еще не вполне понимал эти слова, - но в них было для меня что-то важное, страшное и почтенное. Подрастая, я стал замечать, что иногда папенька приходил к нам в детскую, ласкал меня, смеялся, играл с моими старшими братьями, и братья весело шептали между собою: "Слава Богу! Папенька выиграл!" Иногда же папенька был угрюм, сердит, бранил нас за все и про все и драл за уши, - и братья печально прижимались в уголок; я приставал к ним: "Что такое?" они отвечали: "Молчи! Вот ужо тебе - разве не видишь, что папенька в про игрыше?" Часто папенька входил к нам с необыкновенно веселым лицом, бросал на стол двадцатипятирублевую ассигнацию и говорил: "Вот вам, дети, на жуировку". Мы хлопали в ладоши, кричали: "папенька выиграл!" и разом у нас являлись и пряники, и конфекты, и игрушки, и все, чего нам только хотелось.
   И вот, бывало, когда у отца по ночам игра, мы соберемся тихонько у двери и смотрим в щелку: какое лицо у папеньки? Скоро мы привыкли понимать каждое его движение; у него незаметная улыбка, и у нас дух занимается; у него руки трясутся, и мы дрожим всем телом, жмемся друг к другу, шепчем, задыхаясь: "Ах! проигрывает!., нет! стирает... верно, лучше... дай-то Бог!" В эти минуты уж ничем не могли нас отманить няньки, ни игрушками, ни конфектами, мы уж чувствовали всю игрецкую сладость, всю игрецкую желчь, сердчишко стучало как молоток, мы злились вместе с отцом, мы сжимали кулаки и проклинали счастливого понтера, который отгребал себе кучу денег; но когда понтеры выходили из себя, рвали на себе волосы, бросали под стол измятые карты - то-то была радость, - то-то было счастье! Мы обнимали друг друга, целовались и радостно шептали промеж себя: "Папенька выиграл! Папенька выиграл!" Вот мое первое воспитание.
   Лет пятнадцати я уж помогал отцу; если, бывало, в долгие ночи он устанет от сиденья, то заставит меня метать, а сам ходит по комнате, смотрит на мое мастерство и похваливает или побранивает. По утрам, бывало, от нечего делать учит меня, как держать руки, чтоб не видать было углов, показывает, чем понтер может обмануть банкомета, или играет со мною в пикет для развлеченья и сердится, когда я промахнусь. Отправляя меня в Петербург, отец мне дал только одно наставление: "Смотри, брат, не зевай, - знай, с кем играешь, да играй с толком, - а пуще всего никогда не понтируй - знай мечи честный банк, - всегда будешь в выигрыше". - Хорошо ему было говорить: не понтируй! - хорошо, что у него кровь холодная, - сидит себе мечет, глазом не мигнет, а ведь что ни говори, а понт и есть настоящая игра, - все дрянь перед ним, - тут - и сердце бьется, и голова трещит... Помню, как однажды на сторублевую ассигнацию я взял десять тысяч - в две минуты, не более - вот это куш, - индо пот пробил, а на душе-то, на душе - женский поцелуй ничто! - И ведь не деньги главное, - а вот то, что сердце щиплет - и рассказать нельзя... как тут не понтировать... то есть так, - скажу вам всю правду, вот видите эту записку, - я вам покажу... в ней нет ничего особого... только цифра "двенадцать с четвертью" - понимаете? Если бы вы знали, чья рука это писала! Вот уж три месяца добивался я этой записки, - мучился, страдал... а все-таки - хоть сейчас, если бы можно, поставил на карту...
   - А счастливо играете? - спросил я.
   Молодой человек рванул меня за рукав: "Эх! Что вы мне напомнили!"
   - Что, видно, крепко проигрались?
   - Не спрашивайте лучше... беда, да и только!
   - Ну, да вот господин, что с вами приходил, разве он...
   - Кто? Дядя? - У! он человек строгий, страшный человек, и чудак и кремень. Был в старину игроком, теперь карт в руки не берет... неумолимый человек! Что за правила...
   - Да разве он не может?..
   "Кто? Он? у него одна поговорка: "Что должно, то должно! Давши слово, держись!" Да как заладит ее, - так уж тут что хочешь. Вы не знаете, что это за человек! Ужас! Ни суда, ни милосердия. "Все это вздор! - говорит, - бабы выдумали!" Однажды дядя узнал, что кто-то про него сказал дурное слово, - дядя нахмурился и обещал, что отнесется к личности обидчика, сказал и пошел в дом к нему, приходит, ему говорят, что уж-де три дня как в заразительной горячке с пятнами, - "а мне что нужды? - ответил дядя. - Долг! Святой долг!" Родственники, прокуренные хлором, с почтением пропустили такого неустрашимого друга, а дядя в спальню, прямо к постели больного, да не говоря лишнего слова..." Молодой человек запнулся - перед нами явилась фигура в венгерке. Ужасный дядя поглядел на меня искоса, холодно отвечал на мой поклон, взял племянника под руку и повел его в другую сторону, как ребенка.
   Очень мне было досадно! Только что молодяк распоясался! Не успел я у него ничего хорошенько повыспросить: кого они из родни потеряли? Отчего двоих вместе? Нет ли тут чего другого? Такая досада - нечего было дома жене рассказать.
   На другой день по условию, ровно в девять часов, я явился в назначенный дом с произведениями моего искусства. Между тем, как я узнал после, случилось следующее происшествие.
   Накануне, около часа пополудни, племянник пришел к дяде в отчаянном положении, и между ними произошел следующий разговор:
   Дядя: "Что, играл?"
   Племянник: - Играл.
   - У кого?
   - У Тяпкина...
   - Понтировал?
   - Понтировал...
   - Проиграл?
   - Проиграл...
   - Много?
   - Двести...
   - Заплатил?
   - Сто заплатил... сто через двадцать четыре часа...
   - Есть?
   - Нет...
   - Что же ты?..
   - Пулю в лоб...
   - Хорошо.
   Дядя замолчал. Племянник тоже. Так прошло четверть часа. Дядя молчал. Племянник начал:
   - Дядюшка...
   - Что?..
   - Дядюшка...
   - Что такое?..
   - Мне девятнадцать лет...
   - Когда?..
   - В этом году...
   - Правда...
   Дядя замолчал. Племянник тоже. Прошло еще четверть часа. Племянник опять:
   - Дядюшка...
   - Что?..
   - Завтра в двенадцать с четвертью...
   - Что такое?
   - Моя графиня...
   - Не дурна...
   - В первый раз...
   - Поздравляю...
   Дядя замолчал. Племянник тоже. Прошло еще четверть часа.
   - Дядюшка...
   - Что?..
   - Неужели, в самом деле, пулю в лоб?..
   - Непременно...
   - Нет надежды!..
   - Понтировал... Говорили... Не послушался... Хочешь своим умом жить. Вольнодумство. Подлость. Гнусность. Что на поверку? Долг, святой долг. Нечем? Одно средство...
   Дядя замолчал. Племянник тоже. Прошло еще четверть часа... Племянник встал:
   - Дядя! - сказал он.
   - Что такое?
   - Однажды отец мой выручил тебя из беды...
   - Правда, хорошо.
   Дядя спокойно вынул лист бумаги и принялся писать. Племянник смотрел на него с нетерпением. Дядя исписал лист; потом отворил комод, вынул из него какие-то бумаги, положил в конверт, надписал, запечатал, сказал: "Теперь все в порядке"; потом пододвинул к себе прекрасный ящик красного дерева, открыл и примолвил: "настоящий кухенрейт; никогда не осекаются".
   Спокойно осматривал дядя один пистолет за другим: спускал курок, отвертывал винты, бережно вытирал их замшею и опять привертывал.
   - Что все это значит? - вскричал племянник, наконец выведенный из терпенья.
   - Ничего. Однажды твой отец выручил меня из беды. Правда. Долг, святой долг. Хочешь прочесть?..
   Дядя подал племяннику исписанный лист бумаги, и племянник прочел с ужасом:
   "Никто не виноват. Мы сами своей волею.
   За вырытие двух могил столько-то.
   Доктору за осмотр столько-то.
   На угощенье столько-то.
   Итого: 515 р. 75 к., которые при сем прилагаются.
   Такого-то числа в 12 с четвертью пополуночи".
   - Вы шутите? - вскричал молодой человек.
   - Я? - спокойно спросил дядя.
   - Что значит эта бумага?
   - Ничего. Порядок, как всегда. Так должно. Так привык. А то известное дело, после меня, на то, на се, растащут, разворуют...
   - Вы сами?..
   - Да - я сам. Твой отец выручил меня из беды. Правда. Долг, святой долг!..
   - Но у вас есть деньги?..
   - Есть деньги - немного, есть и дети - их много. Без изъяна на них достанет, с изъяном - не достанет. - Не по миру же им - ради тебя.
   - Что ж вы намерены делать?..
   - Что должно. В полночь 24 часа. Честь страждет. В долгий ящик - поздно. Сегодня зову на игру. На квит не согласятся. Одно средство: двоить - на мартингал. Твой отец меня выручил. Тряхну стариной. Или пан, или пропал. Повезет до полночи - хорошо, - не повезет - ты и я разом - и концы в воду.
   - Это ужасно! Неужели нет другого средства?.. в девятнадцать лет... Графиня... счастье...
   - Поздно хныкать... Говорили. Не послушал. Убивал и время, и деньги. Теперь поздно. Твой отец выручил меня из беды. Делаю, что могу. Спасаю семейную честь...
   - Неужели нельзя перехватить где-нибудь?..
   - Занять? Кому? Тебе? Игроку? Шутишь. Я - не могу и не хочу. Тут долг.
   Они снова замолчали.
   Через несколько времени дядя встал.
   - И забыл с тобою. Пойдем-ка. Надобно позаботиться о новоселье.
   - О новоселье? - повторил молодой человек.
   - А как же. Все надобно приготовить, честно рассчитаться - и лишнего не платить. То ли дело свой глаз.
   За новосельем они приходили ко мне. Затем дядя назвал племянника бабою и послал его просвежиться, - но издали за ним подсматривал.
   Около одиннадцати часов дядя еще раз осмотрел пистолеты; вогнал пули, - наложил пистоны.
   - Вот, - сказал он, - два для тебя, два для меня. Один не удастся - другой не обманет. Тебе без денег нечего соваться, да и голова у тебя не в порядке. Сиди в кабинете и жди. Если в полночь не отыгрались - я к тебе... и тогда - прежде ты, потому что ты баба... или... ты меня знаешь... мое слово крепко и рука также... я ж подоспею...
   Между тем в гостиной расставлялись столы, зажигались лампы и свечи, слуги суетились, - прохожие останавливались у окон и говорили: "Эх светло - видно, бал какой?"
   Игроки начали собираться.
   Дядя стал выходить из кабинета.
   - Дядя! Неужели все кончено? - робко проговорил бедный молодой человек...
   - Нет! Еще не все! Ты баба, - отвечал старик и вышел в гостиную.
   Описывать нечего, что происходило в эту минуту в душе молодого человека, - вы найдете это описание в любом романе.
   В полутемном кабинете, прильнув к двери, он почти без памяти смотрел в светлую гостиную; все, что пред ним было, представлялось ему сном, сценой, в каком-то тумане... он видел и не видел, слышал и не слышал: вот гости раскланиваются, пожимают друг другу руки, расходятся кучками, сходятся вместе, - слышны разные речи, о погоде, о театре, о выигрышах и проигрышах; вот подают чай; вот Тяпкин предлагает стотысячный банк; усаживаются, кричат от восхищения, что дядя наконец опять играет, поздравляют его, выговаривают разные плоскости; вокруг старого игрока составляется кружок, - новые колоды трещат в руках понтеров; - играют.
   А молодой человек все прильнул к двери, - окраина врезалась ему в лицо... и невольно вспоминает он свое детство, - ищет глазами отца, прислушивается, не голос ли няньки, - не зовет ли она его в теплую постельку, не манит ли его игрушкой... ему хочется обмануть себя... тщетно! Пред ним холодное, неумолимое лицо палача: палач вынимает карту за картой и ставит их на жизнь или смерть - багровые круги вертятся около нагоревших свечей, часы пробили половину двенадцати. Молодой человек вспоминает о прекрасной душистой записке, прижимает ее к губам, слезы текут из его глаз, - он проклинает и карты, и себя, и рождение, и жизнь, и детство, и свое воспитание, проклинает все, что только представляется его памяти, все! Он готов предупредить своего палача, - ворваться в средину игроков, швырнуть со стола, карты, размозжить головы, броситься из окошка... но вот говор игроков умолк, - видно, решительная минута... все стихло - все наклонились на стол, слышно тихое трепетание маятника, отрывистые дрожащие голоса произносят как будто из могил: семерка... идет... убита... тройка... дама... плие...
   "Ва-банк!" - вскричал палач громовым голосом...
   Молодой человек отбежал от двери и упал без чувств на диван...
   Через несколько времени довелось мне быть на макарьевской ярмарке по коммерческим делам. Старые и новые приятели затащили меня в какой-то дом истинного их приятеля, как говорили они, и где очень весело. Я поддался. Приходим; смотрю: квартира славная, убранство - и зеркала, и гардины, и мебели - очень красиво, точь-в-точь в зале петербургского парикмахера; оборотился на людей: шулер на шулере, а между ними набольший, так все его уважают, так все ухаживают за ним.
   Отворяются двери, - входят новые гости; глядь, ан мои старые знакомые дядя с племянником в дорожных платьях - и прямо на шею к набольшему-то.
   "Ну, брат, Ванюша, - проговорил басистый дядя, - поздравляю; вот тебе твой сынок; можешь на него положиться: верный помощник, верная опора на старости; отучил молодца; он больше... не понтирует".
  

Комментарии

  
   Впервые - "Петербургский сборник". СПб., 1846, с. 377-390. Печатается по тексту сборника с учетом позднейшей авторской правки.
   "Мартингал" не принадлежит к числу лучших произведений Одоевского. Однако повесть эта примечательна тем, что писатель как бы прощался в ней с читающей публикой, покидая литературу ради практической филантропии. Еще важнее тот факт, что известнейший прозаик-романтик, выдающийся писатель пушкинской эпохи отдал свою последнюю повесть передовой молодежи, людям нового поколения - Н. Некрасову, В. Белинскому, И. Панаеву, Н. Огареву, идеологам и писателям "натуральной школы". Это время ознаменовано сближением Одоевского с Белинским и его кружком. "Белинский был одною из высших философских организаций, какие я когда-либо встречал", - говорил потом Одоевский ("Русский архив", 1874, кн. I, стб. 339). Он обещал Белинскому статью для альманаха "Левиафан", и критик сказал: "Вот в Одоевском я уверен, что он от чистого сердца пообещал написать для меня" (А. Я. Панаева-Головачева. Воспоминания. М., "Художественная литература", 1972, с. 147).
   Издание альманаха не состоялось, но появление "Мартингала" в "Петербургском сборнике" показало, что Белинский в Одоевском не ошибся. Повесть Одоевского не была в сборнике Некрасова инородным телом, и недаром Белинский в своей рецензии на эту книгу с одобрением отозвался о "Мартингале".
   Многое в ней отвечало художественным идеалам и принципам "натуральной школы", гоголевскому направлению в тогдашней литературе. Даже критика враждебного славянофильского лагеря писала о персонажах "Мартингала": "Эти игроки род свой ведут от Гоголевых..." ("Москвитянин", 1846, ч. I, N 2, с. 182). Одоевский благожелательно следил за развитием этого передового направления в литературе и особо выделил "Бедных людей" молодого Ф. Достоевского. По свидетельству современника, Одоевский и его друг В. Соллогуб, прочитав роман, говорили, что "границы возможностей начинающего Достоевского более широки, чем у Гоголя" ("Литературное наследство", т. 86. М., 1973, с. 659).
  
   Мартингал - термин карточной игры, означающий игру на квит (от фр. jouer a la martingale).
   ...из полугара... - Так в XIX в. называлось хлебное вино (водка), употреблявшееся простым народом.
   На жуировку - на развлечения (от фр. jouir).
   ...кухенрейт... - Имеются в виду дуэльные пистолеты работы оружейного мастера Кухенрейтера.
   ...в любом романе... - Описание игры в карты было распространено в литературе того времени (вспомним "Шагреневую кожу" Бальзака, "Счастье игрока" Э.-Т.-А. Гофмана, "Пиковую даму" Пушкина, "Штосс" Лермонтова и многие повести самого Одоевского).
   Плие - увеличение ставки в восемь раз.
   Макарьевская ярмарка на Волге - названа так по находившемуся поблизости монастырю св. Макария. В 1817 г. была перенесена к Нижнему Новгороду и стала именоваться "Нижегородской".
   Понтировать - идти против банкомета, ведущего участника игры, который держит банк. Понтировать ва-банк - значит ставить сумму, равную банку.
   Метать... банк. - Это делает банкомет, ставящий на карту какую-либо сумму денег.
  

Другие авторы
  • Домбровский Франц Викентьевич
  • Ломан Николай Логинович
  • Хемницер Иван Иванович
  • Геллерт Христиан
  • Симборский Николай Васильевич
  • Оболенский Леонид Евгеньевич
  • Михаловский Дмитрий Лаврентьевич
  • Перец Ицхок Лейбуш
  • Греч Николай Иванович
  • Светлов Валериан Яковлевич
  • Другие произведения
  • Розанов Василий Васильевич - Каков развод, таков и брак
  • Аверченко Аркадий Тимофеевич - Круги по воде
  • Лукаш Иван Созонтович - Настоящий литератор
  • Лавров Петр Лаврович - Очерки вопросов практической философии
  • Тихомиров Павел Васильевич - [рец. на:] Минто В. Дедуктивная и индуктивная логика
  • Брик Осип Максимович - О. М. Брик: биографическая справка
  • Григорьев Аполлон Александрович - И. С. Тургенев и его деятельность
  • Трачевский Александр Семенович - Наполеон I. Его жизнь и государственная деятельность
  • Горький Максим - Переписка А. П. Чехова и А. М. Горького
  • Потехин Алексей Антипович - Мишура
  • Категория: Книги | Добавил: Armush (29.11.2012)
    Просмотров: 680 | Рейтинг: 0.0/0
    Всего комментариев: 0
    Имя *:
    Email *:
    Код *:
    Форма входа