У окна гастрономического магазина, на Невском проспекте, стоял полный, небольшого роста господин с седыми усами, в весеннем пальто, по сезону, и в котелке; сквозь огромное зеркальное стекло смотрел он с сосредоточенным видом на выставленные гастрономические диковинки и выбирал. Наконец, он решил что купить, повернулся, чтобы войти в магазин, и вдруг увидал молодого человека, который ему поклонился, снимая мягкую плюшевую шляпу.
Господин с седыми усами левой рукой взялся за котелок, а правую протянул молодому человеку и сказал с улыбкой:
- Куда скрылся наш знаменитый художник, почему не кажет он глаз к своим друзьям?
- Вы так заняты, Павел Васильевич: когда ни спроси - либо в каком-нибудь заседании, либо у министра...
- Так жена же дома бывает... Ей поневоле приходится скучать одной... Её бы развлекли... Для вас, Борис Михайлович, всегда наши двери открыты... Да вот поедемте-ка сейчас к нам обедать... Вы свободны?
- Свободен-то я свободен...
- Ну, и нечего отговариваться. Только вот на минутку зайдём в магазин, - хочу жене сюрприз сделать: высмотрел землянику с Канарских островов... Какая прелесть!..
Они зашли в магазин, купили землянику, сели в поджидавший Павла Васильевича Буласова собственный экипаж, с бритым кучером в ливрее, и породистый рысак быстро помчал на Сергиевскую, мягко погромыхивая колёсами на резиновых шинах.
- Верочка, вот тебе земляника с Канарских островов, только что получена в Петербурге, а вот тебе и наш знаменитый Рубаченко... Не думай, что Борис Михайлович сам вспомнил про нас: я случайно поймал его на Невском...
Красивая брюнетка лет двадцати пяти, в дорогом домашнем платье, укоризненно взглянула на Рубаченко своими томными глазами:
- Хорошо ли забывать своих друзей, Борис Михайлович?..
- Повинную голову и меч не сечёт, Вера Николаевна... К тому же я и не забывал, а только заработался...
За обедом, который подавали два лакея во фраках, - Рубаченко всё не переставали журить за то, что он забыл старых друзей...
После обеда Павел Васильевич сейчас же уехал, - он спешил на какое-то заседание, хотя ему сильно хотелось полчасика уснуть.
Рубаченко порывался также уехать, но Павел Васильевич сказал, что он вернётся очень скоро: нужно только показаться, - и сейчас же можно удрать, и что он обидится, если Борис Михайлович не посидит у них час, до его возвращения.
- А что вы без меня остаётесь, - какие между нами этикеты, - вы наш друг... - сказал Павел Васильевич.
Рубаченко пришлось остаться.
Вера Николаевна и Рубаченко перешли из столовой в гостиную.
- Ну, рассказывайте, Борис Михайлович, как вам живётся? - спросила Вера Николаевна, усаживаясь на кресло, и указала художнику другое, возле себя.
- Вы можете курить, - заметила она взгляд гостя, брошенный на пепельницу.
Рубаченко вынул папиросу, закурил и сел на стул на почтительном расстоянии от хозяйки: дым папиросы мог её беспокоить.
- Живу себе скромненько... Работаю понемножку...
- И совсем нигде не бываете?..
- Бываю в разных товарищеских кружках... Там общие интересы... Общее дело...
- И, конечно, общие симпатии!.. - добавила Вера Николаевна.
- Да, и общие симпатии, - согласился Рубаченко.
- Мы видимся теперь случайно, Борис Михайлович, и нескоро опять увидимся... Может быть, вы и правы, что нас избегаете... Не возражайте мне пустыми светскими фразами, - сказала Вера Николаевна искренним сердечным тоном. - Я хочу воспользоваться нашей беседой, чтобы сказать вам... Видите ли... Всё чаще и чаще я вспоминаю то чудное время, как я была ещё совсем молоденькой девушкой, а вы были без средств, без имени... И любили меня... Просили моей руки.
Рубаченко усиленно пыхтел папиросою.
- Я не понимала ещё тогда, что я... любила вас... и выбрала обеспеченное положение, завидное положение жены... Павла Васильевича... И вот я наказана: я поняла, что люблю вас.
- И значит, вы согласны бы теперь получить от Павла Васильевича развод и выйти за меня замуж?
Этот прямой вопрос Веру Николаевну смутил, но она сейчас же оправилась и твёрдо ответила:
- Нет.
- Я так и думал, и потому избегал этого объяснения. Но... раз уже пришлось, - поговорим откровенно. Я вас понимаю. Постарайтесь же понять и вы меня. Увы, - я далеко не рыцарь без страха и упрёка, но я так любил вас когда-то, и так дорого мне воспоминание об этой несчастной и чистой, незагрязнённой любви, что я не променяю этого дорогого воспоминания на удовольствие быть одним из ваших любовников теперь... И не хочу скрывать: я испытываю необычайно приятное удовлетворение в том, что в силах теперь также отвернуться от вас, Вера Николаевна, как вы когда-то отвернулись от моей первой любви, - от беззаветной моей любви... А-а-а!.. Светская барыня, львица... Вам не довольно ваших поклонников... не довольно, что всё у ваших у ног, чего вы добивались, - вам нужно ещё пристегнуть к своему хвосту и того бедного безумца, который когда-то всю жизнь свою готов был вам отдать... Вы, может быть, думали и тогда, когда выходили замуж по расчёту, думали, что "этот-то никогда от меня не уйдёт"... Но часто, Вера Николаевна, расчёты бывают ошибочны...
- Ха-ха-ха!.. - как-то истерически засмеялась она. - Мстите!.. Ха-ха-ха!..
И вдруг её истерический хохот перешёл в громкие рыдания.
Рубаченко нажал кнопку звонка и, когда вошла горничная, - указал ей на барыню, а сам взял шляпу и уехал.
Жаркое солнце заливало ослепительным светом южный берег Крыма. В окрестностях Алупки, у самого моря, примостился на откосе скалы Рубаченко со своим мольбертом, складным стулом и зонтиком. Он из Петербурга поехал сначала в Финляндию и, налюбовавшись вдоволь красотою северной природы, перебрался в Крым. Теперь он писал масляными красками этюд. Он старался изобразить набегавшие одна на другую зеленоватые волны и ту фиолетовую дымку, что подёрнула море вдали, до самого горизонта, а на заднем плане, с левой стороны - "Ай-Тодор", которым заканчивалась выступавшая в море полоска земли. Прозрачное светлое небо, этот воздух, который нужно было передать, море, менявшее свои тона при каждом набегавшем лёгком облачке, - всё это приводило художника в отчаяние. Но он привык к упорному, настойчивому труду и работал, тщательно сверяя каждый свой мазок с натурой.
По временам он снимал лёгкую английскую каску из морской травы и вытирал со лба обильный пот.
С разрешения художника присел на камень около мольберта худенький, бритый старичок в соломенной шляпе; он так трогательно просил разрешить посмотреть на работу художника, что последний не мог отказать.
Старик не назвал себя: он не навязывался знакомством и только вежливо поднял шляпу. Молча посидев несколько минут возле художника, старик осведомился, не может ли он мешать разговором и стал делиться с Рубаченко своим житейским опытом, вынесенным из знакомства с Крымом, причём оказался довольно жёлчным субъектом.
- Это по недоразумению так назвали: "Алупка"; следует: "Облупка". Такие здесь невообразимые цены на всякие продукты существуют с явным намерением облупить каждого обитателя здешних мест. - Да-с... Вот увидите... А позвольте спросить, у вас какое первое впечатление получилось?
Художник, не отрываясь от работы, начал говорить:
- Прекрасное впечатление... Зрелые кисти винограда, прямо на лозе... Персики на дереве... Живые изгороди из мирт... Стройные кипарисы... А воздух, которым упиваешься... Да, именно, пьёшь этот воздух, а не дышишь им. А это море! Просто голова кружится.
- А татары-проводники, - жёлчно воскликнул старичок, - эти татары, которых так роскошно наряжают наши богатые барыни, - как великолепны эти татары!.. Вы заметили?.. Что за чудные у них домики... Что за роскошь внутри... Не жалеют барыни денег на убранство, - персидскими коврами стены обтягивают...
- Слышал я... Просто даже не верится... А, впрочем, не всё ли равно!..
- Гм, разумеется, всё равно, - сказал старичок, злобно хихикнув. - А всё-таки ваш крымский пейзаж будет недостаточно полон, если вы не изобразите на нём татарина проводника, в его характерном костюме: на нём кругленькая шапочка с верхом, расшитым золотом, чёрные шаровары стянуты поясом с массивным набором чеканного серебра... он с гордой осанкой сидит на великолепной лошади, а рядом с ним и амазонка: барыня льнёт к татарину, - заглядывает ему в глаза ласково, по кошачьи... Как верно всё это передал Репин на своём рисунке. Вот и вы попробуйте изобразить что-нибудь в этом роде.
- Я только пейзажист, - скромно ответил Рубаченко; но старичок не слушал, - он увлёкся.
- И ведь до чего наши барыни подчиняются им, этим красивым дикарям, - не унимался старичок, - удивительно!.. И не какие-нибудь... а так называемые интеллигентные женщины, жёны даже весьма почтенных людей... Которых дома эти же самые супруги поедом едят... Да-с... Вам всё это, может быть, тяжело слышать, молодой человек... Когда-то и я перед женщиной преклонялся, а теперь вот вполне согласен с тем, что сказал один из господ поэтов...
И старичок начал декламировать:
"... Не придавай в мечтах ей облика богини,
Цветами чистых чувств не усыпай ей путь:
Она лишь женщина, мираж земной пустыни,
Готовый путника всечасно обмануть..."
- Вы женаты? - как-то машинально спросил Рубаченко, быстро изображая кисточкой появлявшиеся кое-где на волнах белые гребенки пены.
- Овдовел-с. Не посетуйте на старика, заболтался.
Он встал и дотронулся до шляпы:
- Прощайте, г-н художник.
Возвращаясь "с этюда", Рубаченко присел отдохнуть на скамью под тенью платана. Направо и налево изгибалась шоссированная дорожка, усыпанная гравием.
Раздался шорох женского платья. Приближалась быстрыми шагами какая-то дама. Голова была низко опущена: сна смотрела себе под ноги; за широким навесом её вычурной шляпки не видно было лица. Однако художник её узнал. Уже приблизившись к скамье, на которой сидел Рубаченко, она подняла голову и воскликнула:
- Вы!.. Зачем здесь?
- По праву свободного художника, Вера Николаевна... Если же моё присутствие здесь вас беспокоит...
- Уходите, - Бога ради скорее уходите...
Но было уже поздно.
С другой стороны приближался здоровенный детина-татарин с чёрными усами, торчавшими горизонтально... Пригнув голову как бык, он бросал исподлобья свирепые взгляды то на Веру Николаевну, то на Рубаченко и пошевеливал игриво правою рукой, в которой держал нагайку.
Вера Николаевна инстинктивно уцепилась за локоть Рубаченко, татарин вдруг взмахнул рукой, и нагайка со свистом упала прямо на плечи женщины. Она неистово вскрикнула...
Всё помутилось в глазах Рубаченко; он замахнулся своим складным стульчиком и, может быть; раздробил бы татарину голову, но Вера Николаевна крикнула:
- Стойте!.. Не смейте его трогать... Это я сама дала ему право... так со мной обращаться, - добавила Вера Николаевна. - Он очень ревнив, и принял вас за моего любовника. Пойдём, Ахмет...
Рубаченко ещё стоял, повёртывая свой складной стул как бы в раздумье: как он мог пытаться эту безобидную вещь обратить в оружие, а Вера Николаевна, прежде чем скрыться за поворотом дорожки, вдруг обернулась и сказала ему насмешливо:
- Чуть было не вышла "битва русских с кабардинцами!.." Прощайте вы, Иосиф Прекрасный!.. Не поминайте лихом...
Источник: Мошин А. Н. А. Гашиш и другие новые рассказы. - СПб.: Издание Г. В. Малаховского, 1905. - С. 152.
OCR, подготовка текста: Евгений Зеленко, август 2011 г.
Оригинал здесь: Викитека.