Михайлов Михаил Ларионович - Уленька

форпоста Богатаго было шестьдесятъ съ чѣмъ-то верстъ отъ нашей крѣпости; онъ былъ построенъ еще дальше въ степи, но жители его (тѣ, которые не крестились двуперстнымъ крестомъ) были прихожанами крѣпостной церкви: на форпостѣ церкви еще не выстроили. Уленька непремѣнно хотѣла пр³ѣхать къ намъ говѣть Великимъ Постомъ, если не удастся пр³ѣхать на Святки. На Святки ей точно не удалось пр³ѣхать; но и Великимъ Постомъ она не пр³ѣхала. Раза два былъ въ крѣпости мужъ ея, заходилъ съ поклономъ къ намъ, приносилъ письма отъ Уленьки, и съ сожалѣн³емъ говорилъ, что жена все хвораетъ. Въ письмахъ Уленькѣ не было ни жалобъ, ни ропота.

   Въ концѣ зимы Андрея Васильича перевели изъ крѣпости. Горько было мнѣ разставаться съ нимъ. Отецъ мой удвоилъ старан³я о переходѣ на другую должность, въ другой городъ, и рѣшилъ даже выйдти въ отставку, если переходъ не уладится къ лѣту.

   Я надѣялся увидаться съ Уленькой хоть весной. Но прошла и весна, а она все не пр³ѣзжала. Какъ-то въ ³юнѣ или въ ³юлѣ прибылъ Харулинъ, и прибылъ не одинъ, а съ новорожденной дѣвочкой. Онъ очень жаловался на слабость и недуги жены. Желан³я своего покумиться со мной онъ не измѣнилъ; кумою же выбралъ жену уленькина брата. Мы отправились всѣ въ церковь. Малютку несла въ пестромъ одѣялѣ Татьяна Максимовна, переселившаяся къ дочери на форпостъ, и пр³ѣхавшая только для внучки. Харулинъ остался на паперти, пока крестили малютку. Когда я вышелъ изъ церкви, кумъ обнялъ меня и сталъ цаловать въ обѣ щеки. Отъ него сильно пахло водкой.

   Наконецъ старан³я отца увѣнчались успѣхомъ: онъ получилъ мѣсто въ Москвѣ. Скоро собрались мы и скоро разстались со степной крѣпостью. Я такъ и не видалъ, уѣзжая, бѣдной Уленьки.

  

  

   Прошло десять лѣтъ, и много воды утекло въ это время: я потерялъ отца и мать, доучился въ гимназ³и, потомъ кончилъ курсъ въ университетѣ, и поступилъ на службу. Побывать когда нибудь опять въ степи, гдѣ я росъ, не приходило мнѣ и въ голову, да ничто и не привлекало меня туда; но въ прошломъ году зимой мнѣ довелось быть по казенному поручен³ю очень недалеко отъ крѣпости. Я рѣшился заѣхать туда - взглянуть, что съ всю сталось. Хотѣлось мнѣ провѣдать и объ Уленькъ; впрочемъ въ душѣ моей жила какая-то странная увѣренность, что она давно уже схоронена въ сырую землю. Объ Андреѣ Васильичѣ я не имѣлъ свѣдѣн³й съ тѣхъ самыхъ поръ, какъ мнѣ пришлось разстаться съ нимъ. Тотчасъ по пр³ѣздѣ въ городъ, куда перевели его изъ нашей крѣпости, узналъ я, что онъ умеръ вскорѣ послѣ нашего отъѣзда. Онъ получилъ прощен³е, былъ произведенъ въ офицеры, и совсѣмъ собрался ѣхать на родину; но тутъ-то смерть и пришла къ нему.

   Крѣпость немного измѣнилась въ эти десять лѣтъ: только площадь стала пошире, да на ней не было уже и слѣдовъ домика, въ которомъ прошло мое дѣтство. Къ церкви приставили еще же одинъ контрфорсъ. Два-три домика имъ-ли новый, свѣж³й видъ; зато остальные казались стариками, клонящимяся къ разрушен³ю. Я отыскалъ брата Уленьки.

   - Что Уленька? Гдѣ она?

   - Все тамъ же-съ, въ Богатомъ.

   - Какъ она живетъ?

   - Ничего-съ. У нея ужь пятеро дѣтей. Было еще двое, да умерли-съ.

   - A моя крестница что?

   - Большая ужь - одинадцатый годокъ-съ.

   - A что, Татьяна Максимовна?

   - Давно померла.

   Въ предстоявш³й мнѣ путь нужно было сдѣлать довольно большой объѣздъ, чтобы увидаться съ Уленькой. Я выѣхалъ изъ крѣпости поутру и только на разсвѣтѣ другаго дня добрался до форпоста Богатаго. Дорога была снѣжна, лошади плохи. Тройка, запряженная гусемъ, безъ колокольчика, безъ бубенчиковъ, съ трудомъ тащила мою рогожную повозку по грустнымъ бѣлымъ равнинамъ. У меня больно щемило сердце, когда я выглядывалъ изъ повозки. Какой безотрадный видъ у этой пустыни! Какъ уныло смотрятъ эти одинок³я казачьи поселен³я, эти разбросанные по полю стога, эти киргизск³я зимовки, издали тоже похож³я на стога сѣна, эти жалк³е колки и перелѣски въ сторонѣ, талы, торчащ³е изъ-подъ снѣга голыми розгами! Порой гдѣ нибудь въ увалѣ или у берега рѣки повозка глубоко уйдетъ въ снѣгъ, такъ что едва сдвинешь ее, порой на открытыхъ мѣстахъ ѣдешь по обледенѣлой земли, обметанной бураномъ. Тутъ веху занесло до самой верхушки, тамъ сорвало ее, и далеко укатилась она отъ дороги. На встрѣчу ни обоза, ни проѣзжаго. Развѣ попадется Киргизъ, подвязавш³й подъ бородой уши своего мѣховаго треуха, и весь запорошенный бѣлыми хлопьями, или на конѣ, или въ саняхъ, которыя волочитъ верблюдъ.

   Форпостъ Богатый, какъ и всѣ казачьи форпосты, которыми я проѣзжалъ, имѣлъ видъ не веселый. Бревенчатыя избы чередовались въ немъ съ бѣлыми и сѣрыми мазанками; у нѣкоторыхъ были плоск³я кровли, и подслѣповатыя окна ихъ едва выглядывали изъ-за снѣжныхъ насыпей, навѣянныхъ передъ ними мятелью.

   Рѣдко гдѣ попадались тесовыя ворота или деревянный заборъ - вездѣ темнѣли средь снѣга таловые плетни. И какой скорбной ирон³ей отзывалось это назван³е - Богатый, присвоенное одному изъ самыхъ жалкихъ степныхъ поселен³й!

   Я велѣлъ везшему меня казаку ѣхать прямо ко двору урядника Харулина. Повозка моя остановилась передъ новымъ или только-что отдѣланнымъ заново домикомъ о пяти окнахъ. Стекла въ окнахъ были свѣтлы, ставни раскрашены пестрыми узорами. Харулинъ встрѣтилъ меня на крыльцѣ, и, разумѣется, не узналъ меня; но когда я назвалъ себя, онъ разсыпался въ нѣжностяхъ.

   - Куманекъ! какими судьбами? Вотъ Уля-то обрадуется! восклицалъ онъ, обнимая меня, лобызая и нисколько не смущаясь влажнымъ снѣгомъ, валившимся у меня съ шапки и съ воротника шубы ему на грудь, прокрытую только ситцевой рубашкой подъ распахнувшимся темнокраснымъ халатомъ.- Какъ это вы заѣхали въ наши мѣста? на долго ли? Эй, Марѳа! крикнулъ онъ бабѣ, попавшейся намъ навстрѣчу, когда мы вошли въ сѣни:- бѣги живо за Улей! зови ее скорѣе. Что это онѣ спятъ до коихъ поръ? Скажи кумъ пр³ѣхалъ.- Это у меня домъ-то новый, куманекъ, объяснялъ онъ, отворяя дверь въ горницу:- только третьяго дни переѣхали. Шестьсотъ серебромъ далъ. Уля еще и не ночевала здѣсь; она съ ребятишками покамѣстъ у родныхъ у моихъ. Вчерась совсѣмъ было здѣсь расположилась, да показалось холодно для маленькаго: грудной еще. Натопить-то не успѣли; дрова у насъ знаете как³е - талы да кизякъ: не скоро нагрѣешь. Старшенькихъ-то двое со мной спали. Вотъ я ихъ сейчасъ подыму.

   - Полноте; зачѣмъ? Пусть пока спятъ, вѣдь еще рано, возразилъ было я.

   - Нѣтъ, какъ же можно?

   И онъ поспѣшно удалялся въ сосѣднюю горницу; оттуда послышалось дѣтское сонное мычанье; но голосъ Харулина скоро прекратилъ его. "Три глаза-то, три, щенокъ! говорилъ онъ грознымъ шопотомъ: Вотъ я-те подыму розгой"! Я между-тѣмъ снялъ съ себя тяжелое дорожное платье и теплые сапоги.

   - Сейчасъ явятся моя казачата; объявилъ Харулинъ, опять появляясь въ комнатѣ:- а я покамѣстъ самоваръ снесу поставить.

   Онъ взялъ съ лежанки самоваръ и ушелъ съ нимъ въ сѣни.

   Я осмотрѣлся въ горницъ. Она была опрятна: стѣны выбѣлены, полы чисто вымыты. Параллельно съ лежанкой стояла у другой стѣны широкая двуспальная кровать съ ситцевымъ пологомъ. По стѣнамъ стояло нѣсколько стульевъ съ плетеными сидѣньями и диванъ безъ подушки, въ родѣ садоваго, подъ образами столъ, покрытый синей скатертью, въ простѣнкѣ - другой; надъ нимъ висѣло небольшое, мѣстами полинявшее зеркальце, оклеенное цвѣтною бумажкой, а подъ зеркаломъ картинка, которая живо напомнила мнѣ былое. Это быль видъ нашего бывшаго домика, набросанный карандашемъ. Я только-что наклонился разсмотрѣть его хорошенько, какъ голосъ Уленьки въ сѣняхъ заставилъ меня вздрогнуть.

   - Сашенька! вскрикнула она, входя.- Господи! я все по-старому, поправилась Уленька прерывающимся голосомъ: - Александръ Ива..... да нѣтъ, я васъ такъ не хочу называть.... а Сашенькой. Ахъ, Боже мой! я и руки-то вамъ подать не могу. Видите!

   Уленька держала подъ шубейкой своего груднаго ребенка. За нею шла десятилѣтняя дѣвочка съ люлькой въ рукахъ.

   - Вѣшай, Мариша, люльку поскорѣе! сказала Уленька, обращаясь къ ней:- да иди, здоровайся съ крестнымъ. Вонъ какая выросла крестница-то ваша!... Ахъ, Сашенька! еслибъ вы только звали, какъ я рада.... Я ужь думала, что никогда не приведетъ Богъ увидаться съ вами. Да вѣшай же, Мариша! Насмотришься еще на крестнаго. Какъ это вы сюда попали, Сашенька?

   Я разсказалъ.

   Дѣвочка между тѣмъ взобралась на стулъ и не безъ труда повѣсила люльку на деревянный крюкъ, спускавш³йся съ потолка на толстой веревкѣ, у изголовья кровати.

   - A вѣдь я знала, что вы въ нашихъ мѣстахъ будете, продолжала Уленька, укладывая ребенка въ люльку:- сосѣдъ нашъ былъ въ крѣпости, такъ кто-то тамъ говорилъ. Я наказывала, чтобы извѣстили меня, когда вы туда будете: хотѣла сама пр³ѣхать. A вотъ вы и сами у насъ.- Ну, теперь здравствуйте, сказала она, отходя отъ колыбели и подавая мнѣ обѣ руки.- Ахъ, Сашенька! какъ я рада! какъ я рада!

   Слезы капали у нея изъ глазъ.

   - A вѣдь вы измѣнились какъ! Не сразу и узнаешь, продолжала она, не останавливаясь, и все тѣмъ же взволнованнымъ голосомъ.- Впрочемъ, и лѣтъ-то прошло сколько! Я вотъ тоже старуха стала.

   Но я пристально смотрѣлъ на Уленьку, и находилъ, что она очень немного измѣнилась. Только слегка похудѣла, не было въ лицѣ прежней свѣжести, да въ обычной странной улыбкѣ ея какъ-будто прибавилось того скорбнаго выражен³я, которое такъ трогало меня въ былые года. На Уленькѣ было простое темненькое ситцевое платье, сверхъ него накинута была шубка на бѣличьемъ мѣху, голову покрывалъ шелковый платокъ, подвязанный узелкомъ у шеи; замѣтно было, что она не успѣла убрать головы, когда ее извѣстили о моемъ пр³ѣздѣ, и наскоро повязалась.

   - Вѣдь у меня дѣтей ужь сколько! продолжала Уленька такъ же стремительно, будто торопясь наговориться за десять лѣтъ нашей разлуки. - Крестница-то ваша какова, Сашенька! A ты все еще не поздоровалась съ крестнымъ, Мариша? Поди, поцалуйся съ нимъ.

   Мариша была вовсе не похожа на мать: глядѣла очень бойко, и нисколько не смутясь, подошла ко мнѣ.

   - Иди теперь, приведи братьевъ да Лизу! сказала ей Уленька. - Я ужь всѣхъ вамъ покажу, Сашенька! Много ихъ у меня - цѣлыхъ пятеро.... И хлопотъ съ ними не мало.

   - Сядемте, Уленька, сказалъ я:- да разскажите, какъ вы живете.

   - Что вамъ разсказывать? Видите. Съ дѣтьми вотъ няньчусь.... Тутъ и вся моя жизнь. Зимой насъ бураномъ заноситъ, лѣтомъ солнцемъ печетъ. A знаете ли что, Сашенька? Я вѣдь дѣтей совсѣмъ неучу. Какъ вашъ совѣтъ? Хочу, чтобъ онѣ и грамотѣ-то такъ чуть-чуть знали - чтобы только писаное разбирать. Мариша вотъ и читать еще не умѣетъ. На что имъ здѣсь ученье?... Это горе одно, одно горе. Пусть ужь лучше безъ горя живутъ. Да что же это я? перебила она сама свою грустную рѣчь, и суетливо встала:- вѣдь васъ надо отогрѣть, накормить!

   И прежде чѣмъ я успѣлъ отвѣтить ей, она была уже въ сѣняхъ.

   - Семенъ Семенычъ! Семенъ Семенычъ! крикнула она:- что же ты съ самоваромъ-то копаешься?

   - Несу, откликнулся Семенъ Семенычъ.

   Уленька опять вошла въ горницу, засуетилась съ чашками и ложками, и не переставала то распрашивать меня о моей жизни, то грустно разсказывать свою. Пришелъ съ самоваромъ мужъ и нарушилъ немного быстрый потокъ уленькиной рѣчи. Самъ онъ только изрѣдка вмѣшивался въ разговоръ; больше сидѣлъ молча и курилъ трубку.

   - Вѣдь вы не по дѣлу сюда? а проѣздомъ? спросила Уленька:- часа два, три пробудете?

   Я отвѣчалъ, что заѣхалъ только, чтобы видѣться съ нею.

   - Спасибо вамъ, Сашенька; а ужь я думала, вѣдь, вы совсѣмъ забыли обо мнѣ.... Да и что помнить-то?- Мариша! что же ты не идешь сюда? Хочу вамъ всѣхъ ребятъ своихъ показать.

   - Я ихъ притащу, сказалъ Харулинъ, вставая и уходя въ сосѣднюю горницу.

   Не успѣлъ онъ перешагнуть порога, какъ Уленька быстро подошла ко мнѣ, взяла меня за руки и проговорила съ волнен³емъ:

   - Знаете ли, Сашенька? Вѣдь я этого никогда, никогда не забуду, что вы такой доброй; каждый день, до самой до могилы, поминать буду, что вы заѣхали.... Право, я на васъ какъ на солнце гляжу, сердечный мой. Вѣдь здѣсь дни-то проходятъ безъ солнышка.

   Она поспѣшно выдвинула ящикъ стола, вынула оттуда тетрадку въ красной бумажкѣ и подала мнѣ.

   - Помните! Я ее и до сихъ поръ все перечитываю.... Наизустъ всю давно знаю. Съ тѣхъ поръ, какъ изъ крѣпости уѣхала, у меня другой книги и въ рукахъ не было.

   Семенъ Семенычъ привелъ дѣтей: и оба мальчика, и трехлѣтняя дѣвочка смотрѣли такъ же бойко, какъ Мариша. Одѣты были они довольно опрятно.

   - И не причесалъ васъ никто сегодня! сказала Уленька: - ахъ вы, этак³е! Такъ и пришли съ овинами на головахъ. Maриша! возьми гребень, пригладь имъ головы-то. Да и сама-то я, правда, нечесаная нынче, сказала она, подправляя подъ платокъ пряди еще густыхъ и глянцевитыхъ волосъ, выбивавш³яся наружу.- Хотѣлось поскорѣе васъ увидать, я и побѣжала.

   Ребенокъ въ люлбкѣ запищалъ; Уленька подошла, поправила его тамъ, покачала, и ребенокъ затихъ.

   - Мариша! Степа! Катя! что вы толчетесь тутъ? обратилась она къ дѣтямъ:- сядьте по мѣстамъ. Я вамъ сейчасъ чаю дамъ. Только тутъ не толкитесь.

   Дѣти разсѣлись по стульямъ.

   Уленька разлила чай и подала мнѣ и мужу. Семенъ Семенычъ при этомъ шепнулъ ей что-тo.

   - Вотъ еще вздумалъ! отвѣчала Уленька.

   Харулинъ поставилъ свой стаканъ съ чаемъ на столъ, всталъ и сказалъ, обращаясь ко мнѣ:

   - Не прикажете ли, Александръ Иванычъ, рюмку водки съ дороги?

   Я отказался.

   - A то икра у насъ нынче славная; недавно изъ Уральска привезена. Подай, Уля! можетъ вздумаютъ.

   Уленька пошла къ шкафу, принесла графинъ съ водкой и рюмку, и тарелку съ икрой.

   - Пожалуйте, Александръ Иванычъ, обратился ко мнѣ Семенъ Семенычъ:- выкушайте рюмочку! Это лучше всякаго чая согрѣетъ.

   - Нѣтъ, я ужь чай сначала допью, отвѣчалъ я.

   - Въ такомъ случаѣ позвольте мнѣ пожелать вамъ добраго здоровья! сказалъ онъ, налилъ рюмку и выпилъ.

   Уленька была повидимому не довольна, и на время смолкла. Тутъ въ сѣняхъ послышался чей-то удушливый кашель, и она вдругъ вся встрепенулась.

   - Вѣдь это Назарычъ опять, сказала она мужу.- Вотъ наказанье! Ты хоть бы увелъ его куда-нибудь. Опять...

   - Ничего, отвѣчалъ Харулинъ, весело улыбаясь:- пустъ его! Вотъ и Александръ Иванычъ позабавится.

   - Хороша забава! проговорила Уленька, краснѣя.

   Дверь отворилась о вошелъ небольшаго роста старикъ, съ широкой желтой бородой, съ сѣдыми волосами и бровями, въ широкихъ сѣрыхъ шараварахъ, мѣстахъ въ трехъ заплатанныхъ синимъ сукномъ, и въ оборванномъ тулупѣ. Онъ остановился у дверей, сунулъ шапку свою подъ мышку, три раза перекрестился передъ образами, потомъ притопнулъ одной ногой, вытянулся, и крикнулъ:

   - Здрав³я желаю! съ гостемъ имѣю честь поздравить.

   - Экой у тебя носъ-то чуткой, Назарычъ! вскричалъ, смѣясь, Харулинъ:- и не вѣсть откуда винный духъ чуетъ. Ну, подходи, какъ ты къ князю-то Баграт³ону подходилъ!

   Назарычѵ притопнулъ опять ногой, и шагнулъ разъ, два.

   - Стой! стой! закричалъ Харулинъ, заливаясь громкимъ хохотомъ.- Не съ той ноги пошелъ. Развѣ тогда у васъ съ правой начинали?

   - Тьфу, забылъ, проговорилъ старикъ, тяжело повернулся на каблукахъ и воротился къ двери.

   - Ну, начинай сызнова! скомандовалъ Семенъ Семенычъ, и замѣтилъ, обращаясь ко мнѣ:- презабавникъ у насъ этотъ старикъ.

   Назарычъ зашагалъ съ правой ноги, и дойдя до половины горницы, вытянулъ руки по швамъ и забормоталъ:

   - Къ вашему с³ятельству отъ казачьяго...

   - Ну, будетъ, будетъ! знаемъ ужь это, перебилъ Семенъ Семенычъ: - выпей! не томись.

   Назарычъ осклабился и началъ неестественно нѣжнымъ, разслабленнымъ какимъ-то голосомъ и протяжно:

   - Подходяху...

   И самъ подошелъ къ столу.

   - Наливаху...

   Налилъ.

   - Выпиваху...

   И выпилъ.

   - И глаголаху.

   Но вмѣсто глагола, только крякнулъ.

   Семенъ Семенычъ, кажется, только и дожидался примѣра. Едва держась отъ смѣха, подошелъ онъ къ столу, налилъ себѣ рюмку и выпилъ.

   - Вотъ-съ, Александръ Иванычъ, и все развлечен³е наше здѣсь! началъ онъ, отправляя къ себѣ въ ротъ кусокъ калача съ икрой.- Придетъ старикъ, побалагуритъ - посмѣешься по-крайности. A то скука такая, я вамъ доложу, что просто...

   - Поменьше говори да побольше подноси! крикнулъ Назарычъ, ударивъ Харулина по плечу ладонью.

   - Ахъ ты шутникъ! воскликнулъ Семенъ Семенычъ и опять засмѣялся.

   - Да ты чаю бы лучше выпилъ, Назарычъ! сказала Уленька.

   - Пей сама, чернобровенькая, пей сама! забормоталъ старикъ:- а я лучше вотъ этого выпью. Это здоровье, чернобровенькая. Подходяху, началъ онъ опять: наливаху, выпиваху...

   - И каждый день это, Сашенька! шепнула мнѣ Уленька.

   Два длинныхъ, тяжелыхъ часа прошло во взаимномъ угощен³и Семена Семеныча и шутника Назарыча. Уленька страдала вдвое, и за себя, и за меня. Послѣ третьей рюмки Харулинъ сдѣлался чрезвычайно разговорчивъ, и не давалъ уже никому слова сказать. Назарычъ кончилъ тѣмъ, что заснулъ сидя, и Уленька позвала работницу Марѳу разбудить его и увести домой. Харулинъ рѣшительно не давалъ мнѣ покоя, приставалъ то съ просьбами выкушать водки, то съ разными разсказами, въ которыхъ было очень много безпрестанныхъ повторен³й, и очень мало смысла. Только послѣ ранняго (въ одиннадцать часовъ) обѣда, состоявшаго изъ щей и жаренаго гуся, ушелъ онъ въ комнатку рядомъ, легъ тамъ и скоро громко захрапѣлъ. Дѣти пошли во дворъ кататься съ ледяной горы, и я остался одинъ съ Уленькой. Мнѣ между тѣмъ уже привели лошадей.

   Она убрала со стола остатки обѣда и сѣла противъ меня. Порывистая живость и говорливость, съ которыми она встрѣтила меня, въ ней совершенно исчезли. Напротивъ, она сдѣлалась молчалива.

   Нисколько минутъ просидѣли мы, не говоря ни слова. У меня было тяжело на душъ; ужь конечно не легче было на душѣ Уленьки.

   - Вотъ и видѣли вы мое житье, сказала наконецъ она:- вотъ и все такъ, изо дня въ день. Есть на что полюбоваться не правда ли? Да еще нынче тихо обошлось, слава Богу. Ужь я все молчала. Скажи я слово поперекъ, пошелъ бы дымъ коромысломъ. Такъ ли жилось когда-то - вотъ въ этомъ-то домикѣ? прибавила она, показывая на картинку подъ зеркаломъ.- Ужь не воротиться этой жизни. Все теперь кончилось. И на свѣтъ глядѣть ужь не хочется, облетѣть его душа не просится, помните, у Кольцова-то сказано?

   - Вѣдь это, кажется, Андрей Васильичъ рисовалъ? спросилъ я о картинѣ, желая навести Уленьку на другой разговоръ.

   - Да, онъ.

   - Вы знаете, что онъ умеръ, бѣдный?

   Уленька не отвѣтила; она поспѣшно встала, подошла къ люлькѣ, посмотрѣла въ нее, качнула раза два, хотя ребенокъ молчалъ; потомъ обдернула безъ всякой надобности пологъ у кровати, потомъ переставила что-то на лежанкѣ. Когда она обернулась ко мнѣ, лицо у ней было блѣдно, и больш³е глаза полны слезъ. Она опять сѣла около меня и проговорила:

   - Никому я этого не разсказывала, а вамъ разскажу. Вы вѣдь любили его. Онъ на моихъ рукахъ и умеръ.

   Слезы не держались уже у нея въ глазахъ. Я посмотрѣлъ на нее въ изумлен³и.

   - Да, продолжала она:- Богъ видно такъ судилъ. И не ждала я этого, не гадала.

   - Развѣ вы жили въ городѣ?

   - Нѣтъ, только разъ и была тамъ, поѣхала мужа провожать. Въ степь тогда экспедиц³я шла, такъ онъ тоже отправлялся... Вотъ тутъ это и случилось.

   Уленька вздохнула и провела рукой по глазамъ.

   - Ужь и лѣтъ сколько тому, а все вспомнить не могу, чтобы не поплакать, сказала она.- Да я какъ же иначе? Вѣдь только и жила я во всю мою жизнь.- Помните вы, Сашенька, какъ я замужъ выходила?

   - Какъ же не помнить!

   - Господи! что тогда со мною было! Я точно въ чаду въ какомъ-то ходила. Вѣдь вы знаете, что я со злости, съ горя замужъ вышла? Я видѣла, что Андрей Васильичъ никогда меня не полюбитъ... A я вѣдь ночей не спала; бывало, какъ пѣть онъ станетъ, я какъ сумасшедшая какая. A тутъ матушка покойница уговаривать меня стала, чтобы я шла за Семена Семеныча. Что слезъ было! что тревоги всякой! A какъ согласилась я, такъ словно что порвалось во мнѣ. И подъ вѣнецъ я шла, и изъ-подъ вѣнца - все какъ во снѣ. Здѣсь вотъ проснулась. Разбудило-таки горе. Такъ бы ужь и не просыпаться лучше.- Ахъ, все не то я вамъ разсказываю. Вотъ какъ это было-то. Мы пр³ѣхали въ городъ за два дня до походу; остановились у мѣщанки одной, гдѣ Семенъ Семенычъ и прежде всегда приставалъ. У вся была комната, которую она въ постой отдавала; только комната эта была тогда занята (живетъ офицеръ, да теперь больной лежитъ! сказывала хозяйка) - и намъ пришлось вмѣстѣ съ нею въ ея избѣ помѣститься. Хлопотъ съ проводами мужа было не мало. Проводила я его около полдня, а на другое утро хотѣла домой ѣхать. Вечеромъ наканунѣ-то хозяйка понесла къ своему жильцу самоваръ. Прибигаетъ вдругъ назадъ въ избу, и проситъ, чтобы я пошла посидѣла у больнаго, а она хочетъ бѣжать за лекаремъ. "Очень, говоритъ, плохъ больной. Никакъ совсѣмъ кончается." Пошла я. Подхожу къ постели, гляжу - сама глазамъ не вѣрю. Какъ только ноги у меня не подкосились! Что тутъ было, какъ я эту ночь просидѣла около него, какъ онъ умеръ - не перескажешь этого. A только и жила я, что эту ночь.

   - Узналъ онъ васъ? спросилъ я.

   - И сама не знаю, отвѣчала Уленька. - Можетъ, узналъ, можетъ, и нѣтъ. Онъ все почти въ забытьи лежалъ. Разъ только пришелъ какъ будто въ себя, глаза раскрылъ широко и заговорилъ. Сердце у меня замерло, наклонилась я къ нему, стала вслушиваться. Онъ все говорилъ: "матушка.... родная.... свѣтло здѣсь... хорошо... солнышко свѣтитъ... а тамъ темно... солнца нѣту..." безсвязно такъ. Потомъ вдругъ остановилъ на мнѣ глаза, и сказалъ: "А! здѣсь ты... выше... выше." Я думала, что ему низко лежать, и стала поправлять подушку, но онъ все говоритъ: "выше". Я подняла его обѣими руками; тутъ онъ такъ на меня посмотрѣлъ, что вся душа во мнѣ дрогнула; кажется, узналъ меня; проговорилъ что-то, но непонятно такъ и голова у него склонилась на грудь ко мнѣ. Это ужь передъ утромъ было. Лекарь вечеромъ-то сказалъ: "нѣтъ никакой надежды, къ утру отойти онъ долженъ." Такъ все и держала я его, все отогрѣть надѣялась... на груди у меня онъ и застылъ. Уленька смолкла и закрыла лицо руками.

   - Застыла и жизнь моя съ тѣхъ поръ, проговорила она чуть слышно.

   Въ люлькѣ захныкалъ ребенокъ и Уленька встала успокоить его. Храпъ Семена Семеныча въ сосѣдней комнатѣ становился все громче и переливчатѣе. Мнѣ пришли сказать, что лошади готовы.

   Уленька вышла на крыльцо провожать меня. Съ верхней ступеньки его далеко видна была пустая и ровная степь, вся закрытая снѣгомъ.

   - Вотъ, какъ опять не вспомнить Кольцова? сказала мнѣ Уленька, глядя въ печальную даль, и тихая усмѣшка пробѣжала но ея лицу. - Да! чѣмъ у насъ не жизнь?

  

   "Куда глянешь - всюду наша степь...

   Облака идутъ - нарядъ несутъ."

  

   Я простился съ Уленькой и поѣхалъ. Густыя облака тихо подвигались мнѣ на встрѣчу: они несли снѣжныя похоронныя одежды.