Михайлов Михаил Ларионович - Уленька

  

  

   Отецъ мой былъ полковымъ лекаремъ. Судьба закинула его въ далекую линейную крѣпостцу, и здѣсь-то прошли годы моего отрочества.

   Глухой, скучный, непр³ютный уголокъ была наша крѣпость. Ее составляли всего три, четыре улицы. Онъ были узки, обстроены бѣдно, небольшими домами. Надъ ними возвышались только темное здан³е казармъ да ветхая церковь, съ трехъ сторонъ подпертая контръ-форсами. И нигдѣ не зеленѣло ни деревца, ни кустика. Вкругъ крѣпости шелъ неправильными зигзагами земляной валъ. Онъ былъ назначенъ когда-то на защиту ея отъ безпокойныхъ сосѣдей-кочевниковъ; но на валу не стояло ни одного оруд³я, и грохотъ двухъ крѣпостныхъ пушекъ слыхалъ я только въ ночь на Свѣтлое Христово Воскресенье, передъ заутреней.

   Много предан³й ходило въ крѣпости о прежнихъ смутныхъ временахъ. Разсказывали, какъ нападали на нее Киргизы, какъ жгли ее, какъ увозили въ плѣнъ старыхъ и малыхъ, и продавали въ Хиву русскихъ плѣнниковъ и плѣнницъ. Особенно страшны были для меня, въ раннемъ дѣтствѣ, послѣдн³е разсказы, всегда обильные подробностями о жестокихъ мучен³ямъ и казняхъ, и я долго не могъ смотрѣть безъ страха на степныхъ гостей крѣпости. Мнѣ казалось, что так³я темныя, скуластыя лица бываютъ только у разбойниковъ, что узк³е глаза ихъ постоянно высматриваютъ добычу изъ-подъ мѣховыхъ малахаевъ, что не даромъ и пояса у нихъ увѣшаны со всѣхъ сторонъ ножами разныхъ размѣровъ. И какъ легко было спрятать меня, прикрывши войлокомъ, между двумя горбами каждаго ихъ верблюда, спрятать и увезти къ хивинскому хану! A ханъ станетъ взрѣзывать мнѣ подошвы, и присыпать свѣж³я раны рубленой щетиной, чтобы я не убѣжалъ отъ него на родину.

   Но миновали годы безмысл³я, миновалъ съ ними напрасный страхъ, и я смѣло шелъ одинъ-одинехонекъ къ валу, скатывался въ сухой ровъ, взбирался потомъ на крутую насыпь, сползалъ по ея другую сторону и бродилъ по степи. Степи конца не было. Подъ знойнымъ солнцемъ, стоящимъ середь самаго неба, серебряными волнами стлался бѣлый ковыль, одна волна гнала другую, и бѣжали далеко, Богъ вѣсть куда. Я иногда завидовалъ косматымъ степнымъ былинкамъ, родившимся безъ почвы и корня, и выросшимъ безъ ухода, что онъ вѣкъ катаются по безпредѣльной степи, и могутъ закатиться въ недоглядную даль, узнать, что и какъ тамъ за степью. Забѣжишь, бывало, далеко, ляжешь въ траву, и глядишь туда, гдѣ земля сошлась съ небомъ, словно хочешь всмотрѣться, не качаются ли тамъ длинной вереницей идущ³е верблюды, или конный всадникъ не скачетъ ли, въ остроконечной шапкѣ, съ копьемъ въ рукѣ. Лежишь и смотришь. Надъ головой кружатъ веселые мотыльки, близко гдѣ-то пахнетъ богородская травка, и вся степь кругомъ звенитъ голосами насѣкомыхъ. Не знаешь, спишь ли, по прежнему ли смотришь вдаль. Вдали что-то не такъ, какъ было. Широкой свѣтлой полосой заволновалась тамъ рѣка; надъ нею поднялась изъ земли роща, и замахала своими кудрявыми вершинами. Что за диво! Приподняться немножко, да посмотрѣть попристальнѣе. Но не успѣешь подпереться локтемъ, исчезли на небосклонѣ и вода и зелень, и только рябитъ передъ глазами переливающ³йся желтыми струйками воздухъ, да стелется подъ нимъ серебряною парчей волнующаяся степь. Съ травы спорхнула бабочка, большая и яркая: желтыя крылья расписаны черными узорами, у заднихъ крылышекъ длинныя черныя косицы, какъ у ласточки. И бѣжишь догонять эту стенную косатку, пока не устанешь. Подъ вечеръ любилъ я пойдти къ небольшой быстрой рѣчкѣ близъ крѣпости. Она была незамѣтна на степной глади, гдѣ прорыла себѣ потаенное ложе, будто боялась нарушить стройное однообраз³е степи. Отъ рѣчки вѣяло прохладой, и подолгу слушалъ я, какъ шептались тутъ частые камыши, какъ звонко урчали лягушки; иногда въ урчаньѣ ихъ внятно слышался какъ-будто людской хохотъ: это лягушка же кричала, которую въ народѣ зовутъ хохотуньей. Порой доносился издали жалобный и сиротливый пискъ чайки, или свистъ землянаго звѣрка, почуявшаго вечернюю прохладу и выглянувшаго изъ норки.

   Часто забѣгалъ я такъ далеко, что, бывало заслышишь барабанъ повѣстки, пойдешь назадъ скоро, а между тѣмъ поспѣешь домой, когда по площади шагаетъ взадъ и впередъ барабанщикъ съ двумя солдатами, бойко выбивая дробь зари. Небольшой домикъ нашъ стоялъ противъ самыхъ казармъ. Площадь была не велика, и солдаты доходили съ барабаномъ почти до самыхъ нашихъ воротъ. Учились они по другую сторону, между казармами и валомъ, и я часто присутствовалъ на этихъ ученьяхъ. Однимъ изъ главныхъ лѣтнихъ развлечен³й были для меня парады и смотры, когда выѣзжалъ въ крѣпость дивиз³онный или бригадный. Въ крѣпости стояли двѣ роты, которыя часто смѣнялись, вмѣстѣ со своими командирами и офицерами. Былъ также и отрядъ казаковъ, и я очень хорошо помню высокаго, чернаго казака Чистоблинникова, который давалъ мнѣ кататься верхомъ свою лошадь.

   Зимою крѣпость всю заносило снѣгомъ, и рѣдк³й день проходилъ безъ бурана. Наступало скучное время; но и въ немъ были для ребенка удовольств³я. мнѣ устраивали на дворѣ ледяную гору, и ни одинъ свѣтлый день, даже часъ, не пропадалъ даромъ. Кучеръ Васил³й обметалъ съ горы снѣгъ, я надѣвалъ рукавицы, катился и падалъ съ салазокъ, или помѣщался въ безопасный лубочный чуманъ, и кружился въ немъ съ горы. Праздники, эти самые желанные, самые свѣтлые дни дѣтства, съ лакомствами и пирожными, съ шумомъ и гостями,- праздники ожидались нетерпѣливо, и тѣшили такъ, какъ потомъ уже ничто не тѣшило. Святочными вечерами пр³ѣзжали ряженые, приходили большой ватагой солдаты, представлять "Лодку" или "Царя Ирода". Казалось, никакой спектакль не могъ сравниться съ этими представлен³ями. Безконечно радовался я, когда мои неотступныя просьбы къ отцу или матери увѣнчивались успѣхомъ, и я могъ выбѣжать въ прихожую - крикнуть незатѣйливымъ комед³янтамъ: "Идите, представляйте!" Я садился въ залъ въ уголокъ, и съ страстнымъ вниман³емъ слѣдилъ за представлен³емъ.

   Ровными, размѣренными шагами, точь-въ-точь какъ на ученьѣ, входилъ въ залу молодцоватый унтеръ съ огромными наклейными бакенбартами, въ обычномъ своемъ мундирѣ, но весь въ бумажныхъ нашивкахъ, съ бумажными же густыми эполетами, съ бумажнымъ же султаномъ на мохнатой бараньей шапкѣ; входилъ - и громко, какъ-то особенно, дико кашлялъ. Двадцать голосовъ отвѣчали изъ передней такимъ же дикимъ кашлемъ. Холодъ пробѣгалъ у меня по макушкѣ. "Вотъ онъ какой бываетъ - разбойнич³й сигналъ!" думалъ я. Унтеръ пр³осанивался и протяжно, немножко въ носъ выкрикивалъ: "Еса - улъ!" - "Чего изволите, господинъ атаманъ?" спрашивалъ, появляясь въ дверяхъ, есаулъ въ такомъ же фантастическомъ нарядъ, какъ и атаманъ. - "Подходи ко мнѣ скорѣе!" приказывалъ атаманъ: "говори со мной смѣлѣе! Кто не скоро подходитъ, не смѣю говоритъ, того въ грязь втопчу, пескомъ замечу." - "Сегодня же, господинъ атаманъ!" отвѣтствовалъ есаулъ. Послѣ подобныхъ переговоровъ вваливались въ залу остальные двадцать человѣкъ. По командъ атамана они садились въ два ряда на полъ, ноги калачикомъ, другъ за дружкой, какъ гребцы, и изображали такимъ образомъ лодку. По краямъ ея, на кормъ и на носу, какъ поется въ пѣсняхъ, становились атаманъ и есаулъ. Гребцы начинали раскачиваться съ боку на бокъ; и раздавалось: "Внизъ по матушкѣ по Волгѣ". Только въ ушахъ трещитъ, бывало, отъ звонкихъ голосовъ.

   Еще занимательнѣй было представлен³е о царѣ Иродѣ. Оно особенно врѣзалось мнѣ въ память. Любопытно бы знать, кто сочинилъ это хитросплетен³е: человѣкъ, видно, былъ мудреный. Сначала является на сцену царь Иродъ, чуть ли не въ такомъ же костюмѣ, какъ и волжск³й атаманъ. Онъ садится на кресла, то-есть ни больше, ни меньше - на тронъ, и призываетъ своего воина. "Воинъ мой, воинъ! гдѣ мой воинъ"? Приходитъ воинъ, преклоняетъ передъ царемъ колѣни, и получаетъ приказъ избивать младенцевъ. Вскорѣ, какъ кара за преступлен³е, является царю Ироду смерть, въ бѣломъ саванъ, съ косою въ рукахъ. Царь Иродъ проситъ, чтобы она дала ему "пожить, повеселиться хотя малое время". Но смерть упряма, и только послѣ долгихъ просьбъ рѣшается сказать ему: "Поживи у повеселись единую минуту! "Не правда ли, вамъ пр³ятно узнать, какъ это царь Иродъ будетъ жить и веселиться? Хоръ громко запѣваетъ пѣсню:

  

   "Повадилась курочка

   Къ коменданту въ огородъ".

  

   И царь Иродъ отламываетъ трепака, такъ, что небу жарко. A смерть стоитъ уже у дверей, и тотчасъ послѣ пляски поражаетъ его. Мѣсто Ирода занимаетъ его наслѣдникъ. Этотъ рекомендуетъ себя такъ: "Азь есмь царь Максим³янъ. Сяду на престолъ прежняго монарха, и стану судить своего непокорнаго сына Адольфа". Новый царь вводитъ и новые порядки: на посылкахъ у него не простой воинъ, какъ у предшественника. "Скороходъ-маршалъ!" кличетъ онъ: явись передъ тронъ своего монарха!" Является скороходъ-маршалъ. "Поди и приведи ко мнѣ моего непокорнаго сына Адольфи!" - "Пойду и приведу непокорнаго сына Адольфа", повторяетъ скороходъ-маршалъ, удаляясь. Непокорнаго сына приводятъ со связанными руками. Грозно вскакиваетъ царь Максим³янъ, грозно потрясаетъ саблей, и грозно спрашиваетъ: "непокорный сынъ Адольфъ, вѣруешь ли ты моимъ богамъ?" Адольфъ,- сынъ истинно непокорный. Онъ отвѣчаеть отцу на отрѣзъ: "Я твои боги топчу подъ свои ноги!" И царь Максим³янъ велитъ скороходу-маршалу взять его и свести въ темную темницу. "Возьму и сведу его въ темную темницу", говоритъ скороходъ-маршалъ. Непокорный Адольфъ покорно слѣдуетъ за нимъ въ заключен³е, и при этомъ поетъ даже:

  

   "Я въ пустыню удаляюсь

   Отъ прекрасныхъ здѣшнихъ мѣстъ".

  

   Не стану разсказывать дальше. Какъ интересно продолжен³е, вы угадаете ужь изъ того, что царь Максим³янъ сражается потомъ съ Мамаемъ и съ царицей Мазанкой, то-есть Амазонкой, на которой и женится. На свадьбѣ, какъ водится, опять гремитъ пѣсня:

  

   "Повадилась курочка

   Къ коменданту въ огородъ."

  

   И царь Максим³янъ, по примѣру своего предшественника, пускается съ новобрачной въ присядку.

   Любуясь этими великолѣпными представлен³ями, я очень удивлялся, что они всѣмъ наскучили у насъ въ крѣпости, и никто не хочетъ ихъ смотрѣть.

   Общество въ крѣпости было, разумѣется, очень немногочисленно. Мнѣ нѣтъ охоты разсказывать, какъ оно жило, какъ веселилось или скучало; да и что разсказалъ бы я? Интересы всѣхъ этихъ господъ, которыхъ я встрѣчалъ каждый день, о которыхъ постоянно слышалъ, начиная со старика коменданта и кончая, пожалуй, хоть повивальной бабкой Болеславой Викентьевной, интересы ихъ были мнѣ совершенно чужды. Всѣ происшеств³я, волновавш³я это общество, проходили передо мной незамѣченными; о разныхъ слухахъ, сплетняхъ и тому подобномъ нечего и говорить. Самыя лица, не смотря на свою подчасъ оригинальность, представляются мнѣ какъ въ туманѣ, когда я вспоминаю о годахъ, прожитыхъ мною въ далекой крѣпости. Воспоминан³я мои направляются прямо въ небольшой домикъ на площади, въ которомъ мы жили. Тутъ только все возстаетъ передо мною ясно. Опять живутъ и дышатъ люди, схороненные въ землѣ или заброшенные въ темные омуты жизни; опять цвѣтутъ улыбкой и надеждами лица, которымъ никогда не видѣть Божьяго свѣта, или вѣчно смотрѣть на него сквозь слезы. Даже грустное лицо моего юноши-наставника какъ будто улыбается мнѣ изъ этой темной дали.

   Нашъ скромный домикъ цѣлъ и невредимъ въ моей памяти, хотя его снесли уже съ лица земли для благообраз³я площади, слишкомъ тѣсной по чьимъ-то соображен³ямъ. И въ домѣ все по старому. Въ первой комнатѣ отъ прихожей стоитъ старое фортепьяно; на немъ тетради нотъ, и одна тетрадка въ зеленой оберткѣ, а на оберткѣ изображена лира. Изъ сосѣдней комнаты слышенъ по временамъ отрывистый кашель, какимъ обыкновенно прочищаютъ себѣ горло курильщики. Съ сигарой во рту, въ тепломъ халатѣ лежитъ тамъ на простомъ клеенчатомъ диванъ мой отецъ и читаетъ. Цѣлая стѣна его кабинета закрыта полками, которыя сплошь заставлены книгами. Половина ихъ медицинск³я, другую половину я читаю и перечитываю. Въ одномъ углу письменный столъ, заваленный бумагами, въ другомъ шкафъ, набитый разными склянками и банками. Въ кабинетѣ очень тѣсно; но будь онъ и вчетверо больше, отецъ такъ же загромоздилъ бы его пыльными книгами и бумагами, и сотнями склянокъ; все такъ же лежала бы у шкафа груда желтыхъ костей развалившагося скелета, который когда-то гордо стоялъ на проволокѣ; отецъ все такъ же говорилъ бы, что надо собрать скелетъ или совсѣмъ выкинуть, и все такъ же слова его оставались бы безъ исполнен³я. За комнатой, гдѣ стоитъ фортепьяно, маленькая гостиная, какъ всѣ уѣздныя гостиныя, съ вышитыми подушками на неловкомъ диванѣ, съ двумя высокими подсвѣчниками на столикѣ подъ зеркаломъ въ простенкѣ; только вмѣсто плохихъ раскрашенныхъ литограф³й на стѣнахъ, по сторонамъ дивана, висятъ двѣ старинныя гравюры; онѣ были мнѣ первымъ урокомъ истор³и: одна изображала семью Дар³я передъ трономъ Александра, другая палатку Кор³олана, гдѣ мать и жена съ плачемъ обнимали ему ноги.

   Я всегда какъ-то особенно живо переношусь въ старину, когда мнѣ случается слышать мотивъ послѣдняго вальса Вебера. Мнѣ мерещатся сумерки зимняго дня, нашъ крѣпостной домикъ, который заноситъ снѣгомъ грозная степная метель, и мать моя за фортепьяно. Облокотясь на его крышку, стоитъ Уленька, высокая, стройная дѣвушка, съ свѣжимъ миловиднымъ личикомъ, съ темными глазами и свѣтлорусой косой.

   Уленька была дочь бѣдной вдовы-казачки, и выросла у насъ въ домѣ. Мать моя взяла ее къ себѣ десятилѣтнюю, сама ее учила, и Уленька почти не разлучалась съ нею. Пока верхомъ наслажден³я были для меня солдатск³я представлен³я, я какъ-то мало замѣчалъ ее. Можетъ быть она казалась мнѣ даже и недостойною моего вниман³я. Помню только, что мнѣ было завидно; зачѣмъ она старше меня двумя годами; впрочемъ, чувство зависти умѣрялось во мнѣ отчасти сознан³емъ своего нравственнаго превосходства: вѣдь Уленька не умѣла, какъ я, просклонять любаго латинскаго существительнаго, не исключая и многотруднаго "domus", o которомъ я зналъ даже пресловутое двустиш³е: "toile"... и т.д. Я сталъ внимaтeльнѣе къ Уленькѣ съ той поры, какъ Андрей Васильичъ, юный учитель мой, сказалъ какъ-то про нее, что она очень умная дѣвушка. Слова Андрея Васильича были для меня неопровержимымъ авторитетомъ, и я началъ пристальнѣе вглядываться въ Уленьку. Первой мыслью, какъ-то инстинктивно мелькнувшей у меня въ головѣ, было, что ей не слѣдовало бъ быть такой умной и такой вообще хорошей дѣвушкой. Всякой разъ, какъ останавливались на мнѣ ея больш³е глаза, мнѣ становилось очень ее жаль, хоть я и не сознавалъ, почему. Глаза Уленьки смотрѣли съ тѣмъ задумчивымъ напряжен³емъ, съ какимъ смотрятъ вдаль, на убѣгающую за небосклонъ дорогу, по которой ждутъ роднаго и дорогаго гостя. Въ улыбкѣ, часто появлявшейся на полураскрытыхъ губахъ Уленьки, было что-то кроткое, покорное и грустное, какъ у ребенка, котораго заставили улыбнуться, когда ему хочется плакать. Мнѣ всегда казались странны, при этомъ выражен³и лица, порывистыя движен³я и быстрая рѣчь Уленьки, когда что-нибудь ее затрогивало. Уленька очень любила читать, и изъ выбора въ чтен³и лучше всего видны были умъ и вкусъ ея. Все неестественное, натянутое, черезъ-чуръ искусственное было ей противно; она не находила никакихъ красотъ въ гремучихъ и блестящихъ фразахъ, которыми тогда восхищались почти всѣ. За то вездѣ умѣла она оцѣнить простоту и правду. Я былъ съ дѣтства страстный любитель стиховъ, училъ цѣлыя длинныя пьесы наизусть и нерѣдко надоѣдалъ своею декламац³ей и матери, и Уленькѣ. Звонк³я риѳмы такъ плѣняли меня, что я забывалъ изъ-за нихъ содержан³е, и громогласно читалъ, заслушиваясь себя, самыя пустыя стихотворен³я. Уленька не разъ говаривала, слушая меня: "Не знаю,что вамъ такъ нравится тутъ, Сашенька; по моему, это просто наборъ словъ." Однажды, терпѣливо дослушавъ трескучее стихотворное описан³е какой-то наполеоновской битвы, она сказала мнѣ: "Знаете ли что, Сашенька? мнѣ кажется, вамъ стихи только тогда нравятся, когда въ нихъ риѳмы хорош³я. Вѣдь вотъ Кольцова вы ничего не знаете наизустъ." Я обидѣлся, и сказалъ, кажется, что Кольцовъ и не стоитъ того, чтобъ учить его стихи; Уленька горячо за него вступилась и въ подтвержден³е словъ своихъ прочитала мнѣ: "Жарко въ небѣ солнце лѣтнее." Съ этой минуты я сталъ понимать и любить Кольцова. Вскорѣ сшилъ я тетрадку изъ почтовой бумаги, отдалъ ее солдату-переплетчику оклеить красной бумажкой, сталъ отыскивать въ журналахъ и альманахахъ, как³е попадались мнѣ подъ руку, пѣсни Кольцова, переписывалъ ихъ въ тетрадку, и поднесъ ее Уленькѣ въ день именинъ. Она была очень довольна, и когда находила потомъ стихи своего любимца, которыхъ не было въ моей тетрадкѣ, всегда просила меня вписать ихъ туда, чтобъ все было написано одной рукой. Мать Уленьки была простая, безграмотная женщина. Она и благоговѣла, и смущалась передъ умомъ, передъ образован³емъ своей Уленьки. Всякой разъ, при свидан³и съ дочерью, она начинала разговоръ какъ-то робко, какъ будто старалась поддѣлаться къ дочери: спрашивала, напримѣръ, какую книжечку Уленька читаетъ, или что нибудь подобное. Но Уленька съ удивительной ловкостью умѣла тотчасъ же свести разговоръ на самые обыкновенные предметы. Она показывала матери какое-нибудь вышиванье свое, новый воротничокъ, рукавчики, платье, которое хочетъ сшить вотъ такъ и такъ, или разспрашивала Татьяну Максимовну объ ея знакомыхъ: что тотъ-то? что такая-то? Татьяна Максимовна тотчасъ оживлялась, и толковнѣ ея не было конца. Уленька слушала мать съ такимъ ласковымъ вниман³емъ. Татьяна Максимовна была еще не стара, но часто хворала, и тогда Уленька проводила почти цѣлые дни у нея, въ домѣ своего женатаго брата, казака, который давалъ матери уголокъ. Домишка уленькина брата былъ въ двухъ шагахъ отъ насъ, всего черезъ дворъ. Житье Татьяны Максимовны было, кажется, не очень завидно: она часто жаловалась дочери на невѣстку. Не разъ слыхалъ я, какъ она говорила Уленькѣ: "Только бы тебя мнѣ, Уленька, пристроить! И денно, и нощно Владычицѣ молюсь. Успокоила бы ты мою старость." Уленька тихо улыбалась и отвѣчала: "Вѣдь я у васъ безприданница, маменька! Ждать не долго станете. Такого жениха подцѣплю, что чудо." При этомъ я думалъ всегда, что Уленька должна выйдти замужъ за Андрея Васильича.

   Ученье мое началось подъ руководствомъ матери; потомъ, когда этихъ уроковъ стало недостаточно, отецъ началъ толковать о гимназ³и; но мать никакъ не хотѣла разставаться со мной, единственнымъ сыномъ, и только просила отца хлопотать о переходѣ на службу куда-нибудь въ губернск³й городъ. Отецъ хлопоталъ; но хлопоты шли туго и неусп?шно. Этимъ впрочемъ нечего было слишкомъ огорчаться. Уроковъ, за которые взялся теперь отецъ, было очень достаточно, чтобы приготовить меня къ старшимъ классамъ гимназ³и; притомъ, я былъ и любознателенъ, и прилеженъ. Около этого времени (мнѣ только что минуло четырнадцать лѣтъ) несчастная судьба загнала въ нашу крѣпость молодаго человѣка, котораго какая-то горячая ссора, кончившаяся дуэлью, сдѣлала изъ студента солдатомъ. Андрей Васильичъ тотчасъ по пр³ѣздѣ познакомился съ нами, сталъ каждый день бывать у насъ, и вскорѣ самъ вызвался приготовить меня къ пятому классу гимназ³и. Я всею душой привязался къ моему новому учителю.

   Въ обращен³и Андрея Васильича, въ словахъ, во взглядѣ было столько кротости, что я никакъ не могъ представить его себѣ героемъ кроваваго происшеств³я, которое занесло его въ нашу степную глушь. Однажды я рѣшился было распросить его о подробностяхъ этой истор³и, но тотчасъ же раскаялся. Свѣтлые глаза его вдругъ затуманились, губы сжались, и онъ сталъ смотрѣть въ сторону. Рана должно быть еще не начинала заживать. "Не поминайте объ этомъ!" проговорилъ онъ съ усил³емъ.

   Андрею Васильичу едва-ли было двадцать два, три года. Красоту молодости оттѣняло раннее горе; на высокомъ лбу, окаймленномъ темнорусыми волосами, въ свѣтлыхъ довѣрчивыхъ глазахъ, на всемъ лицѣ его постоянно отражалась дума. Въ Андреѣ Васильичѣ не было замѣтно ни малѣйшей драпировки своимъ несчаст³емъ, и въ этомъ случаѣ онъ составлялъ рѣдкое исключен³е изъ числа многихъ людей, бывшихъ въ одинаковомъ съ нимъ положен³и и въ разное время попадавшихъ тоже въ нашу крѣпость. Большей части ихъ было какъ-будто мало ихъ горя, и въ глазахъ другихъ они старались казаться вдвое, втрое несчастнѣе, чѣмъ были въ самомъ дѣлѣ; но именно это старан³е заставляло другихъ видѣть только въ половину ихъ дѣйствительную невзгоду. Впрочемъ тутъ часто можно ошибиться, и увидать желан³е рисоваться тамъ, гдѣ его нѣтъ. Въ натурахъ впечатлительныхъ, пылкихъ, горе раздражаетъ, кажется, каждый нервъ, и все въ нихъ - каждое чувство и каждая мысль проявляются тогда въ странномъ преувеличен³и. По этимъ преувеличен³ямъ такъ же трудно судить объ ихъ несчаст³и, какъ по гулкимъ струнамъ эоловой арфы - о степени и силѣ вѣтра. Во все время близости моей съ Андреемъ Васильичемъ развѣ только два-три мелькомъ сказанныя имъ слова обличили, что ему горько и тяжело быть въ изгнан³и, вдали отъ родины, отъ роднаго дома, отъ товарищей молодости, можетъ быть даже отъ первой, чистой, юношеской любви. Андрей Васильичъ съ перваго же урока покорилъ мое сердце. Надо было испытать меня, посмотрѣть, что я знаю, чтобы идти со мною дальше, и онъ началъ свой экзаменъ съ истор³и. Все; что было въ библ³отекѣ моего отца по части истор³и, я давно перечиталъ по нѣскольку разъ; но такъ какъ все богатство этой библ³отеки ограничивалось переводами греческихъ и римскихъ историковъ и только двумя-тремя какими-то "начертан³ями" всеобщей истор³и, то я и зналъ порядочно одну древнюю истор³ю. Андрей Васильичъ, предложивъ мнѣ нѣсколько вопросовъ и убѣдившись въ моемъ знан³и фактовъ; въ стройной и плавной рѣчи соединилъ эти факты въ одну ясную и полную картину. Я его заслушался. Все, что сидѣло безъ толку по всѣмъ угламъ моей крѣпкой памяти, слилось въ одно цѣльное представлен³е, и съ слѣдующаго урока можно было безопасно вступить въ новый м³ръ. Андрей Васильичъ говорилъ увлекательно, и, казалось, самъ увлекался своимъ разсказомъ. Можетъ быть, во время моихъ уроковъ, въ памяти его звучало краснорѣчивое слово его профессора, лекц³и котораго онъ хранилъ какъ святыню. Андрей Васильичъ былъ отчасти музыкантъ; игралъ онъ мало, но не дурно, и очень симпатично пѣлъ. Такъ же, какъ при игрѣ моей матери, и при пѣньѣ Андрея Васильича тотчасъ появлялась въ комнатѣ Уленька, оставляя свою работу или книгу, какъ бы книга ни занимала ее, подходила къ фортеп³ану, облокачивалась на его крышку и слушала. Любимая пѣсня Андрея Васильича была:

  

   "Разлюби меня, покинь меня,

   Доля-долюшка желѣзная!"

  

   Онъ пѣлъ ее особенно хорошо и выразительно. Уленькѣ пѣсня эта тоже нравилась больше другихъ, и часто просила она Андрея Васильича спѣть "Долюшку", если онъ дня два-три ея не пѣлъ. Вотъ въ эти-то минуты, когда Андрей Васильичъ пѣлъ, а Уленька, облокотясь на фортеп³ано, смотрѣла ему прямо въ глаза своими темными, неподвижными зрачками, въ эти минуты и сложилась въ головѣ моей мысль, что Уленькѣ кстати бы выйдти за него замужъ. Мнѣ казалось, что она очень любитъ Андрея Васильича, и что въ то время, какъ онъ поетъ, ей хотѣлось бы обнять его и заплакать съ нимъ. Андрей Васильичъ рѣдко говорилъ съ Уленькой, и говорилъ большею част³ю о пустякахъ. Мнѣ очень желалось узнать, не любитъ ли и онъ ее; но ничего не замѣчалъ я, кромѣ равнодуш³я.

   Андрей Васильичъ проводилъ цѣлые дни у насъ въ домъ: у меня въ комнаткѣ, бывшей рядомъ съ отцовскимъ кабинетомъ, по темному корридору, онъ и читалъ, и писалъ, и рисовалъ; а не рѣдко и ночевалъ тутъ, на узенькомъ диванчикѣ. Къ житью въ казармахъ онъ не могъ привыкнуть. Столъ, за которымъ я занимался, былъ въ то же время рабочимъ столомъ и Андрея Васильича; въ одномъ изъ ящиковъ лежали его книги, бумаги, письма, рисунки; онъ запиралъ ящикъ особымъ ключемъ, и ключъ носилъ за обшлагомъ своей сѣрой шинели.

   Однажды утромъ, послѣ урока, когда я читалъ вслухъ истор³ю Карамзина, сидя съ ногами на диванчикѣ, онъ принялся перерисовывать на чистый листъ бумаги чье-то женское лицо со стараго, очень истертаго и запачканнаго портрета. Онъ попросилъ меня принести ему воды для красокъ, и я долженъ былъ оставить на минуту книгу. Подойдя къ столу, я спросилъ Андрея Васильича, чей это портретъ.

   - Сестры моей, отвѣчалъ онъ.

   - A развѣ у васъ есть сестра? спросилъ я. - Я думалъ, у васъ только братъ въ Москвѣ.

   - Была, отвѣчалъ онъ какъ-то неохотно:- теперь умерла... По этому я и не говорилъ вамъ объ ней.

   - Можно посмотрѣть? сказалъ я, протягивая руку къ старому портрету.

   - Смотрите.

   Помню, на портретъ было круглое смуглое личико съ черными глазами, черными тонкими бровями и черными волосами, пышно поднятыми съ обѣихъ сторонъ, хорошенькое, веселое, улыбающееся личико.

   Когда я опять усѣлся за Карамзина, въ дверь постучалась Уленька, спрашивая, можно ли войдти.

   - Можно, крикнулъ я.

   Андрею Васильичу, кажется, было это непр³ятно. Онъ неловко задвигалъ своимъ стуломъ, и взялъ большой листъ бѣлой бумаги, чтобы прикрыть свой рисунокъ; но краски на немъ были еще мокры, и Андрей Васильичъ съ сердцемъ отбросилъ бумагу. Онъ всталъ со стула и пошелъ на встрѣчу къ Уленькѣ, какъ-будто не желая, чтобы она подошла къ столу.

   - Ольга Петровна (такъ звали мою мать) проситъ васъ, Андрей Васильичъ, очинить ей эти два пера, сказала Уленька: - да потуже, пожалуйста.

   - Сейчасъ-съ, отвѣчалъ Андрей Васильичъ.

   За перочиннымъ ножемъ надо было воротиться къ столу, и вмѣстѣ съ Андреемъ Васильичемъ подошла къ нему Уленька.

   Она тотчасъ же замѣтила портретъ, быстро взяла его, взглянула и спросила:

   - Чей это портретъ, Андрей Васильичъ?

   Андрей Васильичъ стоялъ уже у окна и чинилъ перо.

   - Это... сестры моей... отвѣчалъ онъ нерѣшительно.

   Уленька пристально посмотрѣла на него.

   - Это неправда, сказала она рѣзко.

   - Какъ неправда? проговорилъ Андрей Васкльвчъ, не поднимая глазъ отъ чинимаго пера.

   - Да, неправда, продолжала Уленька, удивляя меня рѣзкостью, къ которой я не привыкъ въ ней:- вотъ вы и покраснѣли. Отчего вамъ краснѣть, если это вашей сестры портретъ?

   - Пожалуй, не вѣрьте, отвѣчалъ Андрей Васильичъ какъ-то особенно кротко,

   Я взглянулъ на него; щеки у него въ самомъ дѣлѣ горѣли, и онъ былъ, кажется, очень взволнованъ; едва ли хорошо очинилъ онъ перья.

   Уленька между-тѣмъ внимательно разсматривала портретъ; мнѣ казалось, что она сердится и хотѣла бы разорвать рисунокъ въ клочки.

   Я чувствовалъ, что этотъ разговоръ вовсе не такъ незначителенъ, какъ казалось, и сталъ съ удвоеннымъ вниман³емъ наблюдать за Уленькой. Съ этого дня, замѣтилъ я, Андрей Васильичъ сталъ обращаться къ ней и съ самыми простыми вопросами какъ-то робко; какъ-будто онъ даже старался избѣгать разговора съ нею. И Уленька не приходила уже опираться на крышку фортеп³ано, когда онъ игралъ и пѣлъ, и не просила его спѣть "Долюшку". Въ Уленькѣ подсмотрѣлъ я замѣтную перемѣну: она была въ какомъ-то странномъ раздражен³и, въ тревоги; въ рѣчи ея слышалась необычная отрывочность, рѣзкость, что-то недовольное, почтя гнѣвное. Часто была она разсѣяна чѣмъ-то, и не слыхала, что ей говорятъ; часто вдругъ краснѣла всѣмъ лицомъ, будто въ отвѣтъ на какую-то свою думу.

   Я не былъ, однакожъ, увѣренъ, что въ этой перемѣнѣ Уленьки виноватъ именно Андрей Васильичъ. Около этого же времени особенно часто заходила къ намъ мать Уленьки, и всякой разъ таинственно отводила дочь въ сторону, и долго нашептывала ей что-то. Уленька слушала, и очень рѣдко говорила сама. По уходѣ Татьяны Максимовны, она была обыкновенно какъ-то еще тревожнѣе и страннѣе. Необычайность этихъ таинственныхъ совѣщан³й замѣтилъ не одинъ я. Мать моя тоже удивлялась имъ. Помню, она сказала какъ-то отцу:

   - Странно, что Татьяна Максимовна стала безпрестанно забѣгать къ намъ; и все о чемъ-то шепчутся съ Уленькой. И Уленька все разстроенная какая-то.

   - Ты ея не распрашивала?

   - Спрашивала; но она только смутилась, покраснѣла, и сказала, что такъ, о пустякахъ у нихъ разговоръ; я и не спрашивала ея больше.

   - Вѣрно сватовство опять, какъ въ прошломъ году.

   - Да вѣдь тогда Уленька тотчасъ сказала мнѣ.

   - Можетъ-быть потому сказала, что изъ него ничего не выходило; а теперь вѣрно дѣло идетъ на ладъ.

   - Не думаю. Кого станетъ ей сватать Татьяна Максимовна? Впрочемъ, нынче Уленька стала и сама чаще ходить домой къ брату.

   - Спроси ее еще.

   Вскорѣ послѣ этого разговора, я былъ случайнымъ свидѣтелемъ объяснен³я Уленьки съ моей матерью.

   Какъ-то тотчасъ послѣ посѣщен³я Татьяны Максимовны и нѣсколькихъ сказанныхъ ею шопотомъ словъ, Уленька поспѣшно накинула платокъ на голову и побѣжала къ брату.

   Когда она воротилась, мать моя рѣшилась распросить ее.

   - Что у тебя нынче за тайны отъ меня, Уленька? сказала она съ своей обычной кротостью.- Подумаешь, ты затѣяла какое-то важное дѣло. Каждый день у тебя разныя тайныя совѣщан³я. Ужь не противъ ли меня заговоръ какой? Иначе и таиться бы отъ меня нечего.

   - Такъ, все вздоръ, Ольга Петровна, отвѣчала опять Уленька; но она горячо покраснѣла, и глаза у нея налились слезами.

   - Какой же вздоръ, если это такъ тебя тревожитъ? возразила мать.- Посмотри на себя: ты все въ безпокойствъ какомъ-то. Похудѣла даже, мнѣ кажется, за это время.

   Уленька хотѣла что-то сказать, но вдругъ слезы хлынули у нея по щекамъ и она не могла проговорить ни слова.

   - Что такое? что съ тобой, Уленька? спрашивала съ участ³емъ мать.

   - Ольга Петровна, тихо и дрожащимъ отъ слезъ голосомъ сказала Уленька:- я виновата передъ вами... очень виновата. Меня... женихъ сватаетъ.

   - Что же тутъ необыкновеннаго такого, и чѣмъ ты передо мной виновата?

   Уленька бросилась къ матери моей, схватила ее за обѣ руки, и прижалась къ нимъ заплаканнымъ лицомъ.

   - Я не хотѣла вамъ этого сказывать, Ольга Петровна, заговорила она, обливаясь новыми слезами: - думала, что вы... боялась...

   И она остановилась.

   - Уленька! меня-то боялась! сказала съ ласковымъ упрекомъ мать моя, гладя мягкую головку Уленьки.

   - Я боялась, что вы станете отсовѣтывать мнѣ, продолжала Уленька:- боялась еще, что какъ скажу вамъ все, мнѣ труднѣе будетъ разставаться съ вами.

   - Успокойся, Уленька, да разскажи мнѣ все по порядку: вѣдь я еще ничего не понимаю. Кто за тебя сватается?

   - Вы его не знаете.

   - Да кто такой?

   - Казакъ... урядникъ.

   - Откуда? какъ зовутъ?

   - Харулинъ, изъ Богатаго.

   - Ты видѣла его?

   - Видѣла.

   - Ну, и что же? онъ тебѣ понравился?

   Улепька опять припала къ рукамъ матери, и цѣловала ихъ, и плакала, и быстро, порывисто говорила:

   - Я выйду за него, Ольга Петровна! я ужь рѣшилась. Голубушка, милая, родная! не отговаривайте! это судьба моя. Я выйду за него. Только не отговаривайте! Ради Бога, ради Бога не отговаривайте!

   - Какъ же я могу тебя отговаривать, когда и жениха твоего ее знаю? Если онъ нравится тебѣ, если ты думаешь, что будешь счастлива съ нимъ... Онъ нравятся тебѣ? любишь ты его?

   - Да! нравится... люблю... отвѣчала Уленька, начиная громко рыдать. - Вѣдь надо же, продолжала она съ какимъ-то ожесточен³емъ:- надо же, голубушка, родная моя! Вѣдь что я? простая казачья дѣвчонка. На что мнѣ надѣяться? кого ждать?

   - Если только это... начала мать моя.

   - Нѣтъ, голубушка, нѣтъ, перебила ее Уленька:- я вѣдь люблю его, я съ нимъ счастлива буду. Какого мнѣ счастья еще? гдѣ оно? - Ахъ! голова вся у меня помутилась нынче! заключила она, еще крѣпче прижимаясь къ рукамъ матушки.

   Мать заботливо утѣшала и успокоивала ее.

   Эта сцена происходила у нея въ комнатѣ; но я видѣлъ и слышалъ все изъ гостиной, гдѣ сидѣлъ за книгой. Меня глубоко поразила страстная тревога Уленьки, и я съ волнен³емъ слѣдилъ за нею, заслонясь томомъ Карамзина.

   Мать моя постаралась развѣдать хорошенько, кто такой этотъ Харулинъ, смутивш³й душевный миръ Уленьки. Не смотря на просьбы ея не отговаривать и не мѣшать дѣлу, мать, конечно, употребила бы все свое вл³ян³е, всю силу убѣжден³я, чтобъ отвратить Уленьку отъ этого замужства, еслибъ свѣдѣн³я, собранныя о женихѣ, были неблагопр³ятны. Но, напротивъ, все, что ни узнавалось, говорило въ его пользу. По слухамъ, онъ былъ человѣкъ добрый, честный, не глупый; большаго достатку онъ не имѣлъ, но немного было и нужно, чтобъ жить въ полномъ довольствѣ на форпостѣ Богатомъ. Притомъ онъ нравился Уленькѣ, она полюбила его. Чего же больше?

   Быстро закипѣли приготовлен³я къ свадьбъ. Мать моя сама хлопотала за приданымъ: она и кроила, и шила. Татьяна Максимовна была въ постоянныхъ радостныхъ попыхахъ: надо было забѣжать то къ Уленькѣ, сказать, что женихъ придетъ къ ней, Татьянѣ Максимовнѣ, въ такой-то часъ, то къ жениху - сообщить, чтобы онъ приходилъ въ такое-то время, потому-что объ эту пору и Уленька придетъ. Не переслушать было слезныхъ благодарностей и благословен³й Татьяны Максимовны, когда она разсматривала приготовленныя къ приданому вещи. Уленька была менѣе всѣхъ озабочена; но она ходила совсѣмъ растерянная. Я боялся обратиться къ ней съ вопросомъ о свадьбъ, о женихѣ, какъ ни часто чувствовалъ сильной желан³е пораспросить ее.

   Разъ какъ-то попалась ей при мнѣ въ руки переписанная мною книжечка стиховъ Кольцова; Уленька показала мнѣ ее и сказала:

   - Вотъ, какъ буду въ Богатомъ - стану читать, да васъ вспоминать.

   - Да вѣдь вы часто и сами будете пр³ѣзжать сюда, сказалъ я.

   - Гдѣ ужь! отвѣчала Уленька.- Дѣла будетъ много, Сашенька: щи варить, хлѣбы печь, за коровой ходить.

   Женихъ Уленьки явился къ намъ на поклонъ. Онъ былъ высок³й, стройный малый, съ красивымъ лицомъ, съ черными усами, еще молодой, навѣрное не старше двадцати-пяти, шести лѣтъ. Куртка казачья и шаравары сидѣли на немъ такъ ловко, какъ будто онъ въ нихъ родился. Все, что ни говорилъ онъ съ отцомъ моимъ и съ матерью, было такъ обыкновенно, что изъ словъ его нельзя было заключить, глупъ онъ или уменъ. Говорилъ онъ быстро, какъ-то стремительно, отрывисто, тономъ субординац³и: вѣроятно такая манера нравилась Суворову. Вообще, Харулинъ не пришелся мнѣ по душѣ. Уленьку увидалъ онъ въ первый разъ въ церкви, за обѣдней, и воротился домой уже со всѣмъ безъ ума отъ нея. Не долго думая, отправилъ онъ къ брату Уленьки и къ Татьянъ Максммовнѣ сваху, потомъ отправился самъ; Татьяна Максимовна постаралась поскорѣе устроить у себя свидан³е влюбленнаго урядника съ Уленькой. Такъ дѣло и уладилось.

   Скоро назначили и свадьбу. Въ бѣдной событ³ями крѣпости нашей всякая свадьба была важнымъ происшеств³емъ, и полная церковь набралась народу въ ожидан³и вѣнчан³я. День былъ теплый, хоть и осенн³й; впрочемъ, даже буранъ не помѣшалъ бы любопытству. Уленька поѣхала въ церковь изъ нашего дома. Мать моя сама убрала ее къ вѣнцу. Изъ наряда Уленьки помню я только гирлянду бѣлыхъ цвѣтовъ въ ея волосахъ, да розовый дымчатый шарфъ на бѣломъ платьѣ. Уленька казалась спокойной, но въ этомъ спокойств³и проглядывало напряжен³е; по временамъ слезы вдругъ наплывали ей на глаза, и тихо, одна за другой, какъ будто самой Уленькѣ неслышимыя, катились по щекамъ; но при этомъ слегка вздрагивали у ней губы. За то Харулинъ смотрѣлъ счастливцемъ, побѣдителемъ, Лицо у него лоснилось, ротъ подъ расчесанными, напомаженными и завитыми усами улыбался, поясъ куртки былъ стянутъ до нельзя, шаравары казались шире обыкновеннаго. Вообще онъ с³ялъ, какъ новый мѣдный грошъ. Я чувствовалъ на него злобу, зачѣмъ онъ отнимаетъ у насъ Уленьку.

   Послѣ вѣнца было угощенье у молодыхъ. У Уленьки никогда не было подружекъ; но Татьяна Максимовна собрала дюжины полторы дѣвушекъ, которыя встрѣтили новобрачныхъ пискливой привѣтственной пѣсней. Уленька сказала мнѣ, чтобы я приходилъ изъ церкви на вечеринку. Только я и присутствовалъ на ней изъ вашего дома, хотя Татьяна Максимовна усердно приглашала и отца моего и мать. Присутств³е ихъ только стѣснило бы всѣхъ.

   Я насилу протолкался сквозь женскую толпу, которая занимала почти всю первую горницу въ избѣ Уленькиа брата. Мног³я бабы были съ грудными младенцами. Бабы тараторили въ полголоса, а ребятишки ихъ то-и-дѣло вскрикивали во весь голосъ. Это были все любопытствующ³я; собственно же гости собрались въ другой горницъ. Здѣсь, вдоль лавокъ по стѣнѣ, были разставлены столы, за которыми и съ той и съ другой стороны сидѣли въ перемежку казаки и казачки. Только женщины были одѣты нарядно: почти всѣ въ темныхъ шелковыхъ сарафанахъ съ позументомъ, а нѣкоторыя и съ жемчужными повязками на головахъ. Но изъ мужчинъ всего человѣкъ съ десятокъ молодежи были въ форменныхъ курткахъ; остальные, не смотря на торжественный случай, явились въ своей обычной одеждѣ, въ темнокрасныхъ полосатыхъ хивинскихъ халатахъ. Въ халатѣ же былъ и мой знакомецъ Чистоблиннковъ. На столахъ были разостланы толстыя скатерти, разложены полотенца съ красными вышитыми концами, разставлены курники изъ темнаго пшеничнаго тѣста, блюдечки съ подсолнечными и тыквенными сѣмечками и съ круглыми бѣлыми пряничками. Въ горницѣ было очень душно и пахло сапожной кожей. Начинало уже смеркаться, но свѣчекъ, стоявшихъ кой-гдѣ по столамъ въ черныхъ желѣзныхъ подсвѣчникахъ, еще не зажигали. Только въ углу передъ образами горѣла лампадка; но отъ нея, казалось, было еще темнѣе въ тѣсной и низенькой избѣ. Я не вдругъ увидалъ Уленьку. Подъ образами, въ темномъ углу, сидѣла она съ мужемъ, блѣдная, жалкая, съ опущенными рѣсницами, и по лицу ея не переставали катиться слезы. Она ужь не обтирала ихъ. Когда я взглянулъ на нее, сердце у меня болѣзненно сжалось, и мнѣ показалось, что передо мною картина изъ одной старинной сказки: темная избушка въ лѣсу, разбойники, и дѣвушка, похищенная ими; а между тѣмъ добрые люди, уплетавш³е курники и щелкавш³е сѣмечки вкругъ Уленьки, вовсе не походили на сказочныхъ разбойниковъ. Новобрачный смотрѣлъ все такъ-же побѣдоносно: ему какъ будто и дѣла не было до горя Уленьки. Татьяна Максимовна, въ суетахъ, металась изъ угла въ уголъ; она увидала, однакожь, меня, и повела посадить на лавку противъ молодыхъ. Дна старыхъ казака съ большими бородами, и оба въ халатахъ, дали мнѣ мѣстечко посреди себя. Уленька взглянула на меня, хотѣла, кажется, сказать что-то, но не могла. Я тоже былъ не въ силахъ произнести ни слова, да и не зналъ, что бы сказать. За то Харулинъ принялся благодарить меня за честь, которую я сдѣлалъ ему своимъ посѣщен³емъ, и потчивать меня пряниками и сѣмечками. Мнѣ было не ловко, и больно какъ-то, и стыдно. Я чувствовалъ, что мнѣ надо поскорѣе уйдти; но сосѣди крѣпко-таки сжали меня промежъ себя, и Харулинъ продолжалъ обращаться ко мнѣ съ любезностями и угощен³емъ. Скоро Татьяна Максимовна принесла подносъ со штофомъ вина и стаканчикомъ, и вызвала молодыхъ изъ-за стола. Харулинъ взялъ Уленьку за руку и сталъ пробираться съ нею по ногамъ гостей между столами и лавками. Я между-тѣмъ ускользнулъ къ двери, и вмѣшался тутъ въ толпу, которая начинала протискиваться сюда изъ первой горлицы. Но мнѣ захотѣлось еще разъ взглянуть на Уленьку. Я остановился. Безстрастно протянула она руки, принимая подносъ отъ матери, и такъ же безстрастно пошла съ нимъ; по указан³ю матери, къ переднему углу. Татьяна Максимовна была, по-видимому, смущена моимъ отсутств³емъ; она смотрѣла по сторонамъ, и говорила что-то, выразительно размахивая руками, и дочери, и зятю. Харулинъ тоже оглянулся раза два. Но меня нельзя было увидать въ толпѣ, и они успокоились. Татьяна Максимовна указала Уленькѣ на старика, сидѣвшаго въ большомъ мѣстѣ, новобрачный налилъ изъ штофа стаканчикъ, теща сказала: "кланяйтесь", и Уленька и мужъ ея поклонились. Старикъ взялъ съ подноса стаканчикъ, выпилъ, протянулъ его опять къ Уленькѣ, Уленька подставила подносъ, и вмѣстѣ со стаканчикомъ брякнуло на него нѣсколько мѣдныхъ грошей. Подносъ задрожалъ жъ рукахъ Уленьки; и стаканчикъ, и деньги покатились на полъ. Я убѣжалъ домой.

   Когда я разсказалъ Андрею Васильичу о впечатлѣн³и, произведенномъ на меня свадебной пирушкой, онъ сказалъ:

   - Жаль бѣдняжку. Что за жизнь ея будетъ теперь!

   - И зачѣмъ это она вышла замужъ? вскричалъ я.

   - Вотъ подите же! понравился! отвѣчалъ Андрей Васильичъ, пожимая плечами.

   Мнѣ казалось, онъ не вѣритъ тому, что говоритъ.

   На другой день молодые пришли къ намъ. На Уленькѣ лица не было; она уже не плакала, но и не говорила ни слова. Мужъ ея, между прочимъ, изъявилъ желан³е покумиться со мною, когда у него родится первый ребенокъ. "Сдѣлайтѣ одолжен³е, не откажитесь, Александръ Иванычъ." Вечеромъ они уѣхали на свой форпостъ. Передъ тамъ, какъ садиться въ телегу, Уленька прибѣжала еще разъ проститься съ вами. Горько плакала, бѣдная.

   До