Главная » Книги

Лесков Николай Семенович - Грабеж, Страница 2

Лесков Николай Семенович - Грабеж


1 2

/div>
  Павел Мироныч ему и погрозил.
  А гостинник отвечает:
  - А если грозиться, так я сейчас таких орловских молодцов кликну, что вы ни одного не переломленного ребра домой в Елец не привезете.
  Павел Мироныч, как первый елецкий силач, обиделся.
  - Ну что делать,- говорит,- зови, если с места встанешь, а я вон из номера не пойду; у нас за вино деньги плочены.
  Мясники захотели уйти - верно, вздумали людей кликнуть. Павел Мироныч их в кучу и кричит:
  - Где ключ? Я их всех запру.
  Я говорю дяде:
  - Дяденька! бога ради! Вот мы до чего досиделись! Тут может убийство выйти! А дома теперь маменька и тетенька ждут... Что они думают!.. Как беспокоятся!
  Дядя и сам устрашился.
  - Хватай шубу,- говорит,- пока отперто, и уйдем.
  Выскочили мы в другую комнату, захватили шубы, и рады, что на вольный воздух выкатились; но только тьма вокруг такая густая, что и зги не видно, и снег мокрый-премокрый целыми хлопками так в лицо и лепит, так глаза и застилает.
  - Веди,- говорит дядя,- я что-то вдруг все забыл - где мы, и ничего рассмотреть не могу.
  - Вы,- говорю,- уж только скорей ноги уносите.
  - Павла Мироныча нехорошо что оставили.
  - Да ведь что же с ним делать?
  - Так-то оно так... но первый прихожанин.
  - Он силач; его не обидят.
  А снег так и слепит, и как мы из духоты выскочили, то невесть что кажется, будто кто-то со всех сторон вылезает.

    ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

  Я, разумеется, дорогу отлично знал, потому что город наш небольшой, и я в нем родился и вырос, но эта темнота и мокрый снег прямо из комнатного жара да из света точно у меня память отуманили.
  - Позвольте,- говорю,- дяденька, сообразить, где мы находимся.
  - Неужели же ты в своем городе примет не знаешь?
  - Нет, знаю, мол; первая примета у нас два собора: один новый, большой, другой старый, маленький, и нам надо промежду их взять направо, а я теперь за этим снегом не вижу ни большого собора, ни малого.
  - Вот тебе и раз! Этак и в самом деле с нас шубы снимут или даже совсем разденут, и нельзя знать будет, куда бежать голым. Насмерть простудиться можно.
  - Авось, бог даст, не разденут.
  - А ты знаешь этих купцов, которые из-под постелей вылезли?
  - Знаю.
  - Обоих знаешь?
  - Обоих знаю, один называется Ефросин Иванов, а другой Агафон Петров.
  - И что же - они всамделе купцы?
  - Купцы.
  - У одного рожа-то мне совсем не понравилась.
  - Чем?
  - Язовитское в нем ображение.
  - Это Ефросин: он и меня раз испугал.
  - Чем?
  - Мечтанием. Я один раз ишел вечером ото всенощной мимо их лавок и стал против Николы помолиться, чтобы пронес бог,- потому что у них в рядах злые собаки; а у этого купца Ефросина Иваныча в лавке соловей свищет, и сквозь заборные доски лампада перед иконой светится .. Я прилег к щелке подглядеть и вижу: он стоит с ножом в руках над бычком, бычок у его ног зарезан и связанными ногами брыкается, головой вскидывает; голова мотается на перерезанном горле, и кровь так и хлещет; а другой телок в темном угле ножа ждет, не то мычит, не то дрожит, а над парной кровью соловей в клетке яростно свищет, и вдали за Окою гром погромыхивает. Страшно мне стало. Я испугался и крикнул: "Ефросин Иваныч!" Хотел его просить меня до лав проводить, но он как вздрогнет весь... Я и убежал. И сейчас это в памяти.
  - Зачем же ты теперь такую страшность рассказываешь?
  - А что же такое? разве вы боитесь?
  - Не боюсь, да не надо про страшное.
  - Ведь это хорошо кончилось. Я ему на другой день говорю: так - я тебя испугался. А он отвечает: "А ты меня испугал, потому что я стоял соловья заслушавшись, а ты вдруг крикнул". Я говорю: "Зачем же ты так чувствительно слушаешь?" -"Не могу,- отвечает,- у меня часто сердце заходится".
  - Да ты силен или нет? - вдруг перебил дядя.
  - Хвалиться,- говорю,- особенной силой не стану, а если пятака три-четыре старинных в кулак зажму, то могу какого хотите подлета треснуть прямо на помин души.
  - Да хорошо,- говорит,- если он будет один.
  - Ну кто, подлет-то! А если они двое или в целой компании?..
  - Ничего, мол: если и двое, так справимся - вы поможете. А в большой компании подлеты не ходят.
  - Ну, ты на меня не много надейся: я, брат, стар стал. Прежде, точно, я бивал во славу Божию так, что по Ельцу знали и в Ливнах...
  Но не успел он это проговорить, как вдруг слышим, сзади нас будто кто-то идет и еще поспешает.
  - Позвольте,- говорю,- мне кажется, как будто кто-то идет.
  - А что? И я слышу, что идет,- отвечает дядя.

    ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

  Я молчу, дядя мне шепчет:
  - Остановимся и вперед его мимо себя пропустим.
  А было это уже как раз на спуске с горы, где летом к Балашевскому мосту ходят, а зимой через лед между барками.
  Тут исстари место самое глухое. На горе мало было домов, и те заперты, а внизу вправо, на Орлике, дрянные бани да пустая мельница, а сверху сюда обрыв как стена, а с правой сад, где всегда воры прятались. А полицмейстер Цыганок здесь будку построил, и народ стал говорить, что будочник ворам помогает... Думаю, кто это ни подходит - подлет или нет,а в самом деле лучше его мимо себя пропустим.
  Мы с дядей остановились... И что же вы думаете: тот человек, который сзади ишел, тоже, должно быть, стал - шагов его сделалось не слышно.
  - Не ошиблись ли мы,- говорит дядя,- может быть, никто не шел.
  - Нет,- отвечаю,- я явственно слышал шаги, и очень близко.
  Постояли еще - ничего не слышно; но только что дальше пошли - слышим, он опять за нами поспевает... Слышно даже, как спешит и тяжело дышит.
  Мы убавили шаги и идем тише - и он тише; мы опять прибавим шагу - и он опять шибче подходит и вот-вот в самый наш след врезается.
  Толковать больше нечего: мы явственно поняли, что это подлет нас следит, и следит как есть с самой гостиницы; значит, он нас поджидал, и когда я на обходе запутался в снегу между большим собором и малым - он нас и взял на примет. Теперь, значит, не миновать чему-нибудь случиться. Он один не будет.
  А снег, как назло, еще сильней повалил; идешь, точно будто в горшке с простоквашей мешаешь: бело и мокро - все облипши.
  А впереди теперь у нас Ока, надо на лед сходить; а на льду пустые барки, и чтобы к нам домой на ту сторону перейти, надо сквозь эти барки тесными проходцами пробираться. А у подлета, который за нами следит, верно тут-то где-нибудь и его воровские товарищи спрятаны. Им всего способнее на льду между барок грабить - и убить, и под воду спустить. Тут их притон, и днем всегда можно видеть их места. Логовища у них налажены с подстилкою из костры и из соломы, в которых они лежат, покуривают и до/кидают. И особые женки кабацкие с ними тут тоже привитали. Лихие бабенки. Бывало, выкажут себя, мужчину подманят и заведут, а уж те грабят, а эти опять на карауле караулят.
  Больше всего нападали на тех, кто из мужского монастыря от всенощной возвращался, потому что наши певчих любили, и был тогда удивительный бас Струков, ужасного обличья: черный, три хохла на голове и нижняя губа как будто откидной передок в фаэтоне отваливалась. Пока он ревет - она все откинута, а потом захлопнется. Если же кто хотел цел от всенощной воротиться, то приглашали с собой провожатыми приказных Рябыкина или Корсунского. Оба силачи были, и их подлеты боялись. Особливо Рябыкина, который был с бельмом и по тому делу находился, когда приказного Соломку в Щекатихинской роще на майском гулянье убили...
  Я рассказываю все это дяде для того, чтобы ему о себе не думалось, а он перебивает:
  - Постой, ты меня совсем уморил. Все у вас убивают; отдохнем по крайней мере перед тем, как на лед сходить. Вот у меня еще есть при себе три медных пятака. Бери-ка их тоже к себе в перчатку.
  - Пожалуй, давайте - у меня рукавичка с варежкой свободная, три пятака еще могу захватить.
  И только что хочу у него взять эти пятаки, как вдруг кто-то прямо мимо нас из темноты вырос и говорит:
  - Что, добрые молодцы, кого ограбили? Я думал: так и есть - подлет, но узнал по голосу, что это тот мясник, о котором я сказывал.
  - Это ты,- говорю,- Ефросин Иваныч? Пойдем, брат, с нами вместе заодно.
  А он второпях проходит, как будто с снегом смешался, и на ходу отвечает:
  - Нет, братцы, гусь свинье не товарищ: вы себе свой дуван дуваньте, а Ефросина не трогайте. Ефросин теперь голосов наслышался, и в нем сердце в груди зашедшись... Щелкану - и жив не останешься...
  - Нельзя,- говорю,- его остановить; видите, он на наш счет в ошибке: он нас за воров почитает.
  Дядя отвечает:
  - Да и Бог с ним, с его товариществом. От него тоже не знаешь, жив ли останешься. Пойдем лучше, что бог даст, с одною с божьей помощью. Бог не выдаст - свинья не съест. Да теперь, когда он прошел, так стало и смело... Господи помилуй! Никола, мценский заступник, Митрофаний воронежский, Тихон и Иосаф... Брысь! Что это такое?
  - Что?
  - Ты не видал?
  - Что же тут можно видеть?
  - Вроде как будто кошка под ноги.
  - Это вам показалось.
  - Совсем как арбуз покатился.
  - Может быть, с кого-нибудь шапку сорвало.
  - Ой!
  - Что вы?
  - Я про шапку.
  - А что такое?
  - Да ведь ты же сам говоришь: "сорвали"... Верно, там, на горе, кого-нибудь тормошат.
  - Нет, верно, просто ветер сорвал.
  И мы с этими словами стали оба спускаться к баркам на лед. А барки, повторяю вам, тогда ставили просто, без всякого порядка, одна около другой, как остановятся. Нагромождено, бывало, так страшно тесно, что только между ними самые узкие коридорчики, где насилу можно пролезть и все туда да сюда загогулями заворачивать надо.
  - Ну, тут,- говорю,- дяденька, я от вас скрывать не хочу,- здесь и есть самая опасность.
  Дядя замер - уж и святым не молится.
  - Идите,- говорю,- теперь вы, дяденька, вперед.
  - Зачем же,- шепчет,- вперед?
  - Впереди безопаснее.
  - А отчего безопаснее?
  - Оттого, что если подлет на вас налетит, то вы сейчас на меня взад подадитесь, а я вас тогда поддержу, а его съезжу. А сзади мне вас не видно: подлет вам, может, рукою или скользкою мочалкою рот захватит,- а я и не услышу... идти буду.
  - Нет, ты не иди... А какие же у них есть мочалки?
  - Скользкие такие. Женки их из-под бань собирают и им приносят рты затыкать, чтобы голосу не было.
  Вижу, дядя все это разговаривает, потому что впереди идти боится.
  - Я,- говорит,- впереди идти опасаюсь, потому что он может меня по лбу гирей стукнуть, а ты тогда и заступиться не успеешь.
  - Ну, а позади вам еще страшнее, потому что он может вас в затылок свайкой свиснуть.
  - Какой свайкой?
  - Что же это вы спрашиваете: разве вам неизвестно, что такое свайка?
  - Нет, я знаю: свайка для игры делается - железная, вострая...
  - Да, вострая.
  - С круглой головкой?
  - Да, фунта в три, в четыре, головка шариком.
  - У нас в Ельце на это носят кистени; но чтобы свайкой - я это в первый раз слышу.
  - А у нас в Орле первая самая любимая мода - по голове свайкой. Так череп и треснет.
  - Однако пойдем лучше рядом под ручки.
  - Тесно вдвоем между барками.
  - А как это... свайкой-то, в самом деле!.. Лучше как-нибудь тискаться будем.

    ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

  Но только мы взялись под локотки и по этим коридорчикам между барок тискаться начали,- слышим, и тот, задний, опять от нас не отстал, опять он сзади за нами лезет.
  - Скажи, пожалуй,- говорит дядя,- ведь это, значит, не мясник был?
  Я только плечами двинул и прислушиваюсь...
  Шуршит, слышно, как боками лезет и вот-вот сейчас меня рукою сзади схватит... А с горы, слышно, еще другой бежит... Ну, видимо дело, подлеты,- надо уходить. Рванулись мы вперед, да нельзя скоро идти, потому что и темно, и тесно, и ледышки торчком стоят, а этот ближний подлет совсем уж за моими плечами... дышит.
  Я говорю дяде:
  - Все равно нельзя миновать - оборотимся.
  Думал так, что либо пусть он мимо нас пройдет, либо уж лучше его самому кулаком с пятаками в лицо встретить, чем он сзади стукнет. Но только что мы к нему передом оборотились,- он как пригнется, бездельник, да как кот между нас шарк!..
  Мы оба с дядей так с ног долой и срезались.
  Дядя кричит мне:
  - Лови, лови, Мишутка! Он с меня бобровый картуз сорвал. А я ничего не вижу, но про часы вспомнил, и хвать себя за часы. А вообразите, моих часов уже нет... Сорвал, бестия!
  - С меня с самого,- отвечаю,- часы сняты!
  И я, себя позабывши, кинулся за этим подлетом изо всей мочи и на свое счастье впотьмах тут же его за баркою изловил, ударил его изо всей силы по голове пятаками, сбил с ног и сел на него:
  - Отдавай часы!
  Он хоть бы слово в ответ; но зубами меня, подлец, за руку тяпнул.
  - Ах ты, собака! - говорю.- Ишь как кусается! - И треснул его хорошенько во-усысе да обшлагом рукава ему рот заткнул, а другою рукою прямо к нему за пазуху и сразу часы нашел и вытащил.
  Тут же сейчас и дядя подскочил:
  - Держи его, держи,- говорит,- я его разутюжу.
  И начали мы его утюжить и по-елецки и по-орловски. Жестоко его отколошматили, до того, что он только вырвался от нас, так и не вскрикнул, а словно заяц ударился; и только уж когда за Плаутин колодец забежал, так оттуда закричал "караул"; и сейчас же опять кто-то другой по ту сторону, на горе, закричал "караул".
  - Каковы разбойники! - говорит дядя.- Сами людей грабят, и сами еще на обе стороны "караул" кричат!.. Ты часы у него отнял?
  - Отнял.
  - А что же ты мой картуз не отнял?
  - У меня,-отвечаю,- про ваш картуз совсем из головы вышло.
  - А вот мне теперь холодно. У меня плешь.
  - Наденьте мою шапку.
  - Не хочу я твоей. Мой картуз у Фалеева пятьдесят рублей дан.
  - Все равно,- говорю,- теперь не видно.
  - А ты же как?
  - Я так, в простых волосах дойду. Да уж и близко - сейчас за угол завернуть, и наш дом будет.
  Моя шапка, однако, вышла дяде мала. Он вынул из кармана носовой платок и платком повязался.
  Так домой и прибежали.

    ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

  Маменька с тетенькой еще не ложились спать: обе чулки вязали - нас дожидались. И как увидали, что дядя вошел весь в снегу вывален и по-бабьему носовым платком на голове повязан, так обе разом ахнули и заговорили:
  - Господи! что это такое!.. Где же зимний картуз, который на вас был?
  - Прощай, брат, мой зимний картуз!.. Нет его,- отвечает дядя.
  - Владычица наша Пресвятая Богородица! Где же он делся?
  - Ваши орловские подлеты на льду сняли.
  - То-то мы слышали, как вы "караул" кричали. Я и говорила сестрице: "Вышли трепачей - я будто невинный Мишин голос слышу".
  - Да! Пока бы твои трепачи проснулись да вышли - от нас бы и звания не осталось... Нет, это не мы "караул" кричали, а воры; а мы сами себя оборонили.
  Маменька с тетенькой вскипели.
  - Как? Неужели и Миша силой усиливался?
  - Да Миша-то и все главное дело сделал - он только вот мою шапку упустил, а зато часы отнял.
  Маменька, вижу, и рады, что я так поправился, но говорят:
  - Ах, Миша, Миша! А я же ведь тебя как просила: не пей ничего и не сиди до позднего, воровского часу. Зачем ты меня не слушал?
  - Простите,- говорю,- маменька,- я пить ничего не пил, а никак не смел одного дяденьку там оставить. Сами видите, если бы они одни возвращались, то с ними какая могла быть большая неприятность.
  - Да все равно и теперь картуз сняли.
  - Ну, теперь еще что!.. Картуз - дело наживное.
  - Разумеется - слава богу, что ты часы снял.
  - Да-с, маменька, снял. И ах, как снял! - сшиб его в одну минуту с ног, рот рукавом заткнул, чтобы он не кричал, а другою рукою за пазухой обвел и часы вынул, и тогда его вместе с дяденькой колотить начали.
  - Ну, уж это напрасно.
  - А нет-с! Пусть, шельма, помнит.
  - Часы-то не испортились?
  - Нет-с, не должно быть - только, кажется, цепочку оборвал.
  И с этим словом вынимаю из кармана часы и рассматриваю цепочку, а тетенька всматривается и спрашивают :
  - Да это чьи же такие часы?
  - Как чьи? Разумеется, мои.
  - А ведь твои были с ободочком.
  - Ну так что же?
  А сам смотрю - и вдруг вижу: в самом деле, на этих часах золотого ободочка нет, а вместо того на серебряной дощечке пастушка с пастушком, и у их ног - овечка...
  Я весь затрясся.
  - Что же это такое??! Это не мои часы!
  И все стоят, не понимают.
  Тетенька говорит:
  - Вот так штука!
  А дяденька успокаивает:
  - Постойте,- говорит,- не пужайтесь; верно он Мишуткины часы с собой захватил, а эти с кого-нибудь с другого еще раньше снял.
  Но я швырнул эти вынутые часы на стол и, чтобы их не видеть, бросился в свою комнату. А там, слышу, на стенке над кроватью мои часы потюкивают: тик-так, тик-так, тик-так.
  Я подскочил со свечой и вижу - они самые, мои часы с ободочком... Висят, как святые, на своем месте!
  Тут я треснул себя со всей силы ладонью в лоб и уже не заплакал, а завыл...
  - Господи! да кого же это я ограбил!

    ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

  Маменька, тетенька, дядя - все испугались, прибежали, трясут меня.
  - Что ты, что ты? Успокойся!
  - Отстаньте,-говорю,-пожалуйста! Как мне можно успокоиться, когда я человека ограбил!
  Маменька заплакали.
  - Он,- говорят,- помешался,- он увидал, что ли, что-нибудь страшное!
  - Разумеется, увидал, маменька!.. Что тут делать!!
  - Что же такое ты увидал?
  - А вот это самое, посмотрите сами.
  - Да что? где?
  - Да вот, вот это! Смотрите! Или вы не видите, что это такое?
  Они поглядели на стенку, куда я им показал, и видят: на стенке висят и преспокойно тикают подаренные мне дядей серебряные часы с золотым ободочком...
  Дядя первый образумились.
  - Свят, свят, свят! - говорит,- ведь это твои часы?
  - Ну да, конечно мои!
  - Ты их, значит, верно и не надевал, а здесь оставил?
  - Да уж видите, что здесь оставил.
  - А те-то... те-то... Чьи же это, которые ты снял?
  - А я почем знаю, чьи они!
  - Что же это! Сестрицы мои, голубушки! Ведь это мы с Мишей кого-то ограбили!
  Маменька так с ног долой и срезалась: как стояла, так вскрикнула и на том же месте на пол села.
  Я к ней, чтобы поднять, а она гневно:
  - Прочь, грабитель!
  Тетенька же только крестит во все стороны и приговаривает:
  - Свят, свят, свят!
  А маменька схватились за голову и шепчут:
  - Избили кого-то, ограбили и сами не знают кого!
  Дядя ее поднял и успокаивает:
  - Да уж успокойся, не путного же кого-нибудь избили.
  - Почему вы знаете? Может быть, и путного; может быть, кто-нибудь от больного послан за лекарем.
  Дядя говорит:
  - А как же мой картуз? Зачем он картуз сорвал?
  - Бог знает, что такое ваш картуз и где вы его оставили.
  Дядя обиделся, но матушка его оставила без внимания, и опять ко мне:
  - Берегла сынка столько лет в страхе Божием, а он вот к чему уготовался: тать не тать, а на ту же стать... Теперь за тебя после этого во всем Орле ни одна путная девушка и замуж не пойдет, потому что теперь все, все узнают, что ты сам подлет.
  Я не вытерпел и громко сказал:
  - Помилуйте, маменька! Какой же я подлет, когда это все по ошибке!
  Но она не хочет и слушать, а все ткнет меня косточками перстов в голову да причитывает причтою по горю-злосчастию:
  - Учила: живи, чадо, в незлобии, не ходи в игры и в братчины, не пей две чары за единый вздох, не ложись в место заточное, да не сняли б с тебя драгие порты, не доспеть бы тебе стыда-срама великого и через тебя племени укору и поносу бездельного. Учила: не ходи, чадо, к костырям и к корчемникам, не думай, как бы украсти-ограбити, но не захотел ты матери покориться; снимай теперь с себя платье гостиное, и накинь на себя гуньку кабацкую , и дожидайся, как сейчас будошники застучат в порота и сам Цыганок в наш честный дом ввалится.
  И все сама причитает, а сама меня костяшкой пристукивает в голову. А тетенька как услыхала про Цыганка, так и вскрикнула:
  - Господи! Избавь нас от мужа кровей и от Арида!
  Боже мой! То есть это настоящий ад в доме сделался. Обнялись тетенька обе с маменькой, и, обнявшись, обе, плачучи, удалились. Остались только мы вдвоем с дядей.
  Я сел, облокотился об стол и не помню, сколько часов просидел; все думал: кого же это я ограбил? Может быть, это француз Сенвенсан с урока ишел, или у предводителя Страхова в доме опекунский секретарь жил... Каждого жалко. А вдруг если это мои крестный Кулабухов с той стороны от палатского секретаря шел!.. Хотел - потихоньку, чтобы не видали с кулечком, а я его тут и обработал... Крестник!.. своего крестного!
  - Пойду на чердак и повешусь. Больше мне ничего не остается.
  А дядя только ожесточенно чай пил, а потом как-то - я даже и не видал как - подходит ко мне и говорит:
  - Полно сидеть повеся нос, надо действовать.
  - Да что же,- отвечаю,- разумеется, если бы можно узнать, с кого я часы снял...
  - Ничего; вставай поскорее и пойдем вместе, сами во всем объявимся.
  - Кому же будем объявляться?
  - Разумеется, самому вашему Цыганку и объявимся.
  - Срам какой сознаваться!
  - А что же делать? Ты думаешь, мне охота к Цыганку?.. А все-таки лучше самим повиниться, чем он нас разыскивать станет: бери обои часы и пойдем.
  Я согласился.
  Взял и свои часы, которые мне дядя подарил, и те, которые ночью с собой принес, и, не здоровавшись с маменькою, пошли.

    ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

  Пришли в полицию, а Цыганок сидит уже в присутствии перед зерцалом, а у его дверей стоит молодой квартальный, князь Солнцев-Засекин. Роду был знаменитого, а талану неважного.
  Дядя увидал, что я с этим князем поклонился, и говорит:
  - Неужели он правду князь!
  - Ей-богу, поистине.
  - Поблести ему чем-нибудь между пальцев, чтобы он выскочил на минутку на лестницу.
  Так и сделалось: я повертел полуполтинник - князь на лестницу и выскочил.
  Дядя дал ему полуполтинник в руку и просит, чтобы нас как можно скорее в присутствие пустить.
  Квартальный стал сказывать, что нонче, говорят, ночью у нас в городе произошло очень много происшествиев.
  - И с нами тоже происшествие случилось.
  - Ну да ведь какое? Вы вот оба в своем виде, а там на реке одного человека под лед спустили; два купца на Полешской площади все оглобли, слеги и лубки поваляли; один человек без памяти под корытом найден, да с двоих часы сняли. Я один и остаюсь при дежурстве, а все прочие бегают, подлетов ищут...
  - Вот, вот, вот, ты и доложи, что мы пришли дело объяснить.
  - Вы подравшись или по родственной неприятности?
  - Нет, ты только доложи, что мы по секретному делу; нам об этом деле при людях объяснять совестно. Получи еще полмонетки.
  Князь спрятал полтинник в карман и через пять минут кличет нас:
  - Пожалуйте.

    ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

  Цыганок такой был хохол приземистый - совсем как черный таракан; усы торчком, а разговор самый грубый, хохлацкий.
  Дядя по-своему, по-елецки, захотел было к нему близко, но он закричал:
  - Говорите здалеча.
  Мы остановились.
  - Что у вас за дело?
  Дядя говорит:
  - Перво-наперво - вот.
  И положил на стол барашка в бумажке. Цыганок прикрыл.
  Тогда дядя стал рассказывать:
  - Я елецкий купец и церковный староста, приехал сюда вчерашний день по духовной надобности; пристал у родственниц за Плаутиным колодцем...
  - Так это вас, что ли, нонче ночью ограбили?
  - Точно так; мы возвращались с племянником в одиннадцать часов, и за нами следовал неизвестный человек; а как мы стали переходить через лед между барок, он...
  - Постойте... А кто же с вами был третий?
  - Третьего с нами никого не было, окроме этого вора, который бросился...
  - Но кого же там ночью утопили?
  - Утопили?
  - Да!
  - Мы об этом ничего не известны.
  Полицмейстер позвонил и говорит квартальному:
  - Взять их за клин!
  Дядя взмолился.
  - Помилуйте, ваше высокоблагородие! Да за что же нас!.. Мы сами пришли рассказать...
  - Это вы человека утопили?
  - Да мы даже ничего и не слышали, ни о каком утоплении. Кто утонул?
  - Неизвестно. Бобровый картуз изгаженный у проруби найден, а кто его носил - неизвестно.
  - Бобровый картуз?!
  - Да; покажите-ка ему картуз, что он скажет? Квартальный достал из шкафа дядин картуз.
  Дядя говорит:
  - Это мой картуз. Его вчера с меня на льду вор сорвал.
  Цыганок глазами захлопал.
  - Как вор? Что ты врешь! Вор не шапку снял, а вор часы украл.
  - Часы? с кого, ваше высокоблагородие?
  - С никитского дьякона.
  - С никитского дьякона!
  - Да; и его очень избили, этого никитского дьякона.
  Мы, знаете, так и обомлели.
  Так вот это кого мы обработали!
  Цыганок говорит:
  - Вы должны знать этих мошенников.
  - Да,- отвечает дядя,- это мы сами и есть.
  И рассказал все, как дело было.
  - Где же теперь эти часы?
  - Извольте - вот одни часы, а вот другие.
  - И только?
  Дядя пустил еще барашка и говорит:
  - Вот это еще к сему.
  Прикрыл и говорит:
  - Привести сюда дьякона!

    ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

  Входит сухощавый дьякон, весь избит и голова перевязана. Цыганок на меня смотрит и говорит:
  - Видишь?!
  Кланяюсь и говорю:
  - Ваше высокоблагородие, я все претерпеть достоин, только от дальнего места помилуйте. Я один сын у матери.
  - Да нет, ты христианин или нет? Есть в тебе чувство?
  Я вижу этакий разговор несоответственный и говорю:
  - Дяденька, дайте за меня барашка, вам дома отдадут.
  Дядя подал.
  - Как это у вас происходило?
  Дьякон стал рассказывать, что "были, говорит, мы целой компанией в Борисоглебской гостинице, и очень все было хорошо и благородно, но потом гостинник посторонних слушателей под кровать положил за магарыч, а один елецкий купец обиделся, и вышла колотовка. Я тихо оделся и сам вышел, но как обогнул присутственные места , вижу, впереди меня два человека подкарауливают. Я остановлюсь, чтобы они ушли дальше, и они остановятся; я пойду - и они идут. А вдруг между тем издали слышу, еще меня кто-то сзади настигает... Я совсем испугался, бросился, а те два обернулись ко мне в узком проходе между барок и дорогу мне загородили... А задний с горы совсем нагоняет. Я поблагословился в уме: Господи , благослови! Да пригнулся, чтобы сквозь этих двух проскочить, и проскочил, но они меня нагнали, с ног свалили, избили и часы сорвали... Вот и цепочки обрывок".
  - Покажите цепочку.
  Сложил обрывочек цепочки с тем, что при часах остался, и говорит:
  - Это так и есть. Смотрите, ваши эти часы?
  Дьякон отвечает:
  - Это самые мои, и я их желаю в обрат получить.
  - Этого нельзя, они должны остаться до рассмотрения.
  - А как же,- говорит,- за что я избит?
  - А вот это вы у них спросите.
  Тут дядя вступился.
  - Ваше высокородие! Что же нас спрашивать понапрасну. Это в действительности наша вина, это мы отца дьякона били, мы и исправимся. Ведь мы его к себе в Елец берем.
  А дьякон так обиделся, что совсем и не в ту сторону.
  - Нет,- говорит,- позвольте еще, чтобы я в Елец согласился. Бог с вами совсем: только упросили, и сейчас же на первый случай такое надо мной обхождение.
  Дядя говорит:
  - Отец дьякон, да ведь это в ошибке все дело.
  - Хороша ошибка, когда мне шею нельзя повернуть.
  - Мы тебя вылечим.
  - Нет, я,- говорит,- вашего лечения не хочу, меня всегда у Финогеича банщик лечит, а вы мне заплатите тысячу рублей на отстройку дома.
  - Ну и заплатим.
  - Я ведь это не в шутку; меня бить нельзя... на мне сан.
  - И сан удовлетворим.
  И Цыганок тоже дяде помогать стал:
  - Елецкие,- говорит,- купцы удовлетворят... Кто там еще за клином есть?

    ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

  Вводят борисоглебского гостинника и Павла Мироныча. На Павле Мироныче сюртук изодран, и на гостиннике тоже.
  - За что дрались? - спрашивает Цыганок.
  А они оба кладут ему по барашку на стол и отвечают:
  - Ничего,- говорят,- ваше высокоблагородие, не было, мы опять в полной приязни.
  - Ну, прекрасно, если за побои не сердитесь - это ваше дело; а как же вы смели сделать беспорядок в городе? Зачем вы на Полешской площади все корыты, и лубья, и оглобли поваляли?
  Гостинник говорит, что по нечаянности.
  - Я,- говорит,- его хотел вести ночью в полицию, а он - меня; друг дружку тянули за руки, а мясник Агафон мне поддерживал; в снегу сбились, на площадь попали - никак не пролезть... все валяться пошло... Со страху кричать начали... Обход взял... часы пропали...
  - У кого?
  - У меня.
  Павел Мироныч говорит:
  - И у меня тоже.
  - Какие же доказательства?
  - Для чего же доказательства? Мы их не ищем.
  - А мясника Агафона кто под корыто подсунул?
  - Этого знать не можем,- отвечает гостинник,- не иначе как корыто на него повалилось и его прихлопнуло, а он заснул под ним хмельной. Отпустите нас, ваше высокоблагородие, мы ничего не ищем.
  - Хорошо,- говорит Цыганок,- только надо других кончить. Введите сюда другого дьякона. Пришел черный дьякон. Цыганок ему говорит:
  - Вы это зачем же ночью Судку разбили?
  Дьякон отвечает:
  - Я,- говорит,- ваше высокоблагородие, был очень испугавшись.
  - Чего вы могли испугаться?
  - На льду какие-то люди стали громко "караул" кричать; я назад бросился и прошусь к будошнику, чтобы он меня от подлетов спрятал, а он гонит: "Я,- говорит,- не встану, а подметки под сапоги отдал подкинуть". Тогда я с перепугу на дверь понапер, дверь сломалась. Я виноват - силом вскочил в будку и заснул, а утром встал, смотрю: ни часов, ни денег нет.
  Цыганок говорит:
  - Что же, елецкие? Видите, и этот дьякон через вас пострадал, и у него часы пропали.
  Павел Мироныч и дядя отвечают:
  - Ну, ваше высокоблагородие, нам надо домой сходить занять у знакомцев, здесь при нас больше нету.
  Так и вышли все, а часы там остались, и скоро в этом во всем утешились, и много еще было смеху и потехи, и напился я тогда с ними в первый раз в жизни пьян в Борисоглебской и ехал по улице на извозчике, платком махал. Потом они денег в Орле заняли и уехали, а дьякона с собой не увезли, потому что он их очень забоялся. Как ни просили - не поехал.
  - Я,- говорит,- очень рад, что мне господь даровал с вас за мою обиду тыщу рублей получить. Я теперь домик обстрою и здесь хорошее место у секретаря выхлопочу, а вы, елецкие, как я вижу, очень дерзки.
  Для меня же настало испытанье ужасное. Маменька от гнева на меня так занемогли, что стали близко гробу. Унылость во всем доме стала повсеместная. Лекаря Депиша не хотели: боялись, что он будет обо всем состоянье здоровья расспрашивать. Обратились к религии: в девичьем монастыре тогда жила мать Евникея, у которой была иорданская простыня, как Евникея в Иордане-реке омочилась, так ею потом отерлась. Этой простыней маменьку скрывали. Не помогло. Каждый день в семи церквах с семи крестов воду спускали. Не помогло. Мужик-леженка был, Есафейка,все лежнем лежал, ничего не работал,- ему картуз яблочной резани послали, чтобы молился. То же самое и от этого помощи не было. Только наконец, когда они вместе с сестрой в Финогеевичевы бани пошли и там их рожечница крови сколола, только тогда она чем-нибудь распоряжаться стала. Иорданскую простыню Евникее велела отдать назад, а себе стала искать взять в дом сиротку воспитывать.
  Это свахино было научение. Своих детей у нее много было, но она еще до сирот была очень милая - все их приючала и маменьке стала говорить:
  - Возьми в дом чужое дитя из бедности. Сейчас все у тебя в своем доме переменится: воздух другой сделается. Господа для воздуха расставляют цветы, конечно, худа нет; но главное для воздуха - это чтоб были дети. От них который дух идет, и тот ангелов радует, а сатана - скрежещет... Особенно в Пушкарной теперь одна девка: так она с дитем бьется, что даже под орлицкую мельницу уже топить носила.
  Маменька проговорила:
  - Скажи, чтоб не топила, а мне подкинула.
  В тот же день у нас девочка Маврутка и запищала и пошла кулачок сосать. Маменька ею занялась, и перемена в них началась. Стали мне оказывать язвительность.
  - Тебе,- говорят,- к Велику Дню ведь обновы не надо; ты теперь пьющий, тебе довольно гуньку кабацкую.
  Я уже все терпел дома, но и на улицу мне тоже нельзя было глаза показать, потому что рядовичи, как увидят, дразнятся:
  - С дьякона часы снял.
  Ни дома не жить, ни со двора пройтись.
  Одна только сирота Маврутка мне улыбалась.
  Но сваха Матрена Терентьевна меня спасла и выручила. Простая была баба, а такая душевная.
  - Хочешь,- говорит,- молодец, чтоб тебе голову на плечи поставить? Я так поставлю, что если кто над тобой и смеяться будет - ты и не почувствуешь.
  Я говорю:
  - Сделайте милость, мне жить противно.
  - Ну, так ты,- говорит,- меня одну и слушай. Поедем мы с тобою во Мценск - Николе Угоднику усердно помолимся и ослопную свечу поставим; и женю я тебя на крале на писаной, с которой ты будешь век вековать, Бога благодарить да меня вспоминать и сирот бедных жаловать, потому я к сиротам милосердная.
  Я отвечаю, что я сирот и сам сожалею, а замуж за меня теперь которая же хорошая девушка пойдет.
  - Отчего же? Это ничего не значит. Она умная. Ты ведь не со двора вынес, а к себе принес. Это надо различать. Я ей прикажу понять, так она все въявь поймет и очень за тебя выйдет. А мы съездим как хорошо к Николе во все свое удовольствие: лошадка в тележке идти будет с клажею, с самоваром, с провизией, а мы втроем пешком пойдем по протуварчику, для Угодника потрудимся: ты, да я, да она, да я себе для компании сиротку возьму. И она, моя лебедка, Аленушка, тоже сирот сожалеет. Ее со мной во Мценск отпускают. И вы тут с ней пойдете-пойдете, да сядете, а посидите-посидите, да опять по дорожке пойдете и разговоритесь, а разговоритесь, да слюбитесь, и как вкусишь любви, так увидишь ты, что в ней вся наша и жизнь, и радость, и желание прожить в семейной тихости. А на все людские речи тебе тогда будет плевать, да и лица не взворачивать. Так все доброй пойдет, и былая шалость забудется.
  Я и отпросился у маменьки к Николе, чтобы душу свою исцелить, а остальное все стало, как сваха Терентьевна сказывала. Подружился я с девицей Аленушкой, и позабыл я про все про истории; и как я на ней женился и пошел у нас в доме детский дух, так и маменька успокоилась, а я и о сю пору живу и все говорю: благословен еси, Господи!
   1887

Категория: Книги | Добавил: Armush (28.11.2012)
Просмотров: 366 | Рейтинг: 0.0/0
Всего комментариев: 0
Имя *:
Email *:
Код *:
Форма входа